Стихийное Бедствие Volume 1: Клинок и Увядший Цветок (гет)

Лес, в который вступил Кэндзиро, был не просто чащей — он был живым кошмаром, сотканным из теней и забытых страхов. Деревья, высокие и искривленные, словно скелеты, тянули к небу ветви, похожие на когти, а их кора, покрытая черным мхом, сочилась чем-то вязким, как кровь земли. Туман, густой и холодный, стелился по земле, обвивая корни и скрывая тропу, если она вообще когда-то существовала. Воздух был тяжелым, пропитанным запахом гниения и чего-то металлического, а каждый вдох казался ядом, оседающим в легких. Где-то вдали, за пеленой мглы, булькали болота, их пузыри лопались с влажным чавканьем, как шепот умирающих душ. Свет, если он и был, не проникал сюда — только тусклые, зеленоватые отблески мерцали в тумане, создавая иллюзию движения, иллюзию жизни.

Кэндзиро брел сквозь этот кошмар, его фигура, некогда гордая, теперь была лишь тенью. Его темно-синее кимоно, изорванное и покрытое грязью, цеплялось за колючие ветки, оставляя клочья ткани, как следы его распада. Черные волосы, слипшиеся от пота и болотной воды, падали на лицо, скрывая шрам на скуле, который теперь казался единственным ярким пятном на его бледной коже. Его янтарные глаза, потускневшие от горя, блуждали по теням, но в них не было ни цели, ни надежды — только пустота, как у человека, потерявшего самого себя. Без катаны, брошенной на окраине долины, он чувствовал себя обнаженным, но это чувство давно стало частью его существования. Он не знал, сколько времени прошло — часы, дни, недели? Время в этом лесу текло иначе, искажаясь, как отражения в мутной воде.

Его шаги были тяжелыми, ноги утопали в вязкой грязи, и каждый шаг сопровождался чавкающим звуком, который эхом отдавался в тишине. Он не знал, куда идет, не помнил, почему оказался здесь. Имя «Сакура» еще жило в его сердце, но оно было как далекий свет, меркнущий с каждым мгновением. Ее слова — «Ты — ничто» — звучали в его голове, но теперь они сливались с шепотом леса, становясь частью его кошмара. Он пытался вспомнить ее лицо, ее улыбку, но образы расплывались, как рисунки на воде, и это пугало его больше, чем тени вокруг.

Лес был живым — не в обычном смысле, а как нечто разумное, злое. Деревья, казалось, шевелились, их ветви тянулись к нему, касаясь его плеч, его лица, как холодные пальцы. Туман кружился, образуя фигуры — то ли звери, то ли люди, то ли нечто иное. Кэндзиро остановился, его дыхание вырывалось облачками пара, и он почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Он обернулся, но за спиной была только мгла, и все же он знал — что-то смотрит на него. Что-то ждет.

— Кто здесь? — его голос, хриплый и слабый, утонул в тишине, но лес ответил — не словами, а шорохом, низким и зловещим, как дыхание хищника.

Он двинулся дальше, его сердце колотилось, а разум, уже треснувший от боли, начал поддаваться лесу. Впереди, в тумане, мелькнула фигура — хрупкая, знакомая. Ее длинные волосы струились, как шелк, а кимоно, бледно-розовое, светилось в полумраке. Кэндзиро замер, его грудь сжалась, и он протянул руку, его пальцы дрожали.

— Сакура? — прошептал он, его голос был полон надежды, смешанной с ужасом.

Фигура повернулась, но ее лицо было не ее — глаза, черные, как бездонные колодцы, смотрели на него с пустотой, а губы, растянутые в улыбке, были слишком широкими, слишком острыми. Она заговорила, и ее голос был как эхо, наложенное на голос Сакуры, но искаженное, ядовитое:

— Ты — ничто, Кэндзиро. Ты всегда был ничем.

Он отступил, его нога провалилась в грязь, и он упал на колени, его руки вцепились в землю. Видение исчезло, но лес ожил — тени зашевелились, образуя новые фигуры. Вот он увидел себя — молодого, с горящими глазами, держащего катану, готового защищать долину. Но его лицо исказилось, глаза потухли, и он рассыпался в пепел. Вот появилась долина, цветущая, с рекой и сакурами, но она вспыхнула огнем, и из пламени вырос змей, его золотые глаза смеялись над ним.

— Прекратите! — крикнул Кэндзиро, его голос сорвался, и он зажал уши, но шепот проникал в его разум, как яд.

— Оставьте меня!

Он поднялся, спотыкаясь, и побежал, не разбирая дороги. Ветки хлестали его по лицу, оставляя кровавые царапины, а грязь цеплялась за ноги, словно лес не хотел его отпускать. Его разум рушился, воспоминания дробились, как разбитое зеркало. Он помнил бой, помнил змея, помнил Сакуру, но ее лицо ускользало, ее имя становилось чужим. Кто он? Самурай? Герой? Или просто тень, обреченная блуждать в этом кошмаре?

Впереди открылось болото — черная, маслянистая вода, усеянная пузырями, отражала зеленоватые отблески. Кэндзиро остановился, его грудь тяжело вздымалась, а глаза, полные ужаса, смотрели на воду. В отражении он увидел не себя — его лицо было искажено, шрам на скуле кровоточил, а глаза были пустыми, как у мертвеца. Он отшатнулся, но отражение заговорило, его голос был его собственным, но холодным, насмешливым:

— Ты забыл, кто ты, Кэндзиро. Ты забыл, зачем живешь. Останься здесь. Растворись. Ты ведь уже ничто.

Он упал на колени, его руки вцепились в волосы, и он закричал — не словами, а животным воплем, полным боли и отчаяния. Его крик эхом разнесся по лесу, но лес лишь рассмеялся — низким, горловым звуком, похожим на рык змея. Тени вокруг сгустились, их глаза — сотни мерцающих точек — наблюдали за ним, их шепот сливался в хор:

— Забудь. Забудь. Забудь.

Кэндзиро рухнул на землю, его лицо уткнулось в грязь, а тело сотрясалось от рыданий. Его память, его имя, его цель — все растворялось в этом лесу, как капли дождя в болоте. Он не знал, сколько времени пролежал так, не знал, жив ли он еще. Но где-то в глубине, в самом сердце его сломанной души, теплился крошечный осколок — не надежды, не любви, а упрямства, которое не позволяло ему полностью исчезнуть.

Лес Забвения смотрел на него, его тени шевелились, его болота пели свою мертвую песню. Кэндзиро, лежащий в грязи, был лишь тенью самурая, но даже тени могут двигаться. И, пока он еще дышал, лес не мог забрать его полностью — пока.

Лес Забвения, пропитанный гниением и тьмой, сменился еще более зловещим местом. Кэндзиро, ведомый не то инстинктом, не то безумием, вышел к роще, где сама природа казалась извращенной, оскверненной. Деревья, некогда могучие, теперь были скручены, их кора сочилась черной слизью, которая стекала на землю, шипя и растворяя траву. Ветви, лишенные листвы, извивались, как змеи, а их тени, отбрасываемые тусклым, зеленоватым светом, двигались, словно живые. Земля под ногами была мягкой, влажной, усеянной костями мелких животных, чьи черепа блестели в полумраке, как жуткие украшения. Воздух был густым, пропитанным запахом гнили и серы, и каждый вдох резал легкие, как осколки стекла. Где-то в глубине рощи журчала вода, но ее звук был нечистым, как хрип умирающего.

Кэндзиро стоял на краю этого кошмара, его фигура, изможденная и сломленная, казалась чужеродной в этом месте. Его темно-синее кимоно, изорванное и покрытое засохшей грязью, висело лохмотьями, а черные волосы, слипшиеся от болотной воды, падали на лицо, скрывая шрам на скуле, который теперь кровоточил, словно открывшаяся рана. Его янтарные глаза, потускневшие от боли и забвения, смотрели на рощу с смесью страха и отвращения. Без катаны он чувствовал себя беззащитным, но что-то в этом месте — может, его мрак, может, его правда — тянуло его вперед, как магнит. Его разум, уже треснувший под тяжестью предательства Сакуры, цеплялся за обрывки воспоминаний, но они были как тени, ускользающие при попытке их поймать.

Он шагнул в рощу, и земля под его сапогами чавкнула, выпуская едкий пар. Его шаги были неуверенными, но упрямыми, словно какая-то часть его, давно похороненная, отказывалась сдаться. Вокруг него роща ожила — не звуками, а движением. Черная слизь на деревьях пульсировала, как вены, а тени, скользившие по земле, шептались на языке, который он не понимал, но чувствовал. Его сердце заколотилось, и он сжал кулаки, его ногти вонзились в ладони, оставляя кровавые следы.

— Что это за место? — прошептал он, его голос, хриплый и слабый, утонул в зловещей тишине. Он не ждал ответа, но роща ответила — низким, горловым гулом, похожим на эхо рева Кагэ-но-Ороти.

Он двинулся глубже, его взгляд цеплялся за детали, которые вызывали тошноту: цветы, некогда белые, теперь были черными, их лепестки сочились ядом; кости, разбросанные по земле, были не только звериными, но и человеческими, их суставы покрывал тот же черный налет. В центре рощи он увидел логово — яму, окруженную скрученными корнями, из которой поднимался дым, не горячий, а холодный, как дыхание могилы. На краю ямы лежал осколок чешуи, обсидианово-черный, с багровыми прожилками, и Кэндзиро почувствовал, как его кровь стынет. Это была чешуя змея — Кагэ-но-Ороти, которого он убил. Или думал, что убил.

Он подошел ближе, его ноги дрожали, но он не мог остановиться. Яма была глубокой, ее стены покрывала та же черная слизь, а в центре, в мутной воде, что-то шевелилось — не живое, но и не мертвое. Он наклонился, и его отражение в воде исказилось: его лицо, покрытое шрамами, было не его, глаза — не янтарные, а золотые, как у змея. Он отшатнулся, его дыхание стало прерывистым, и в этот момент тени вокруг сгустились, образуя фигуры — не людей, не зверей, а существ, порожденных злом. Их тела были текучими, как дым, с длинными когтями и глазами, горящими багровым светом. Они не нападали, но их присутствие было как нож, приставленный к горлу.

— Уйдите, — прорычал Кэндзиро, его голос был слабым, но в нем еще тлела искра ярости. Он махнул рукой, словно мог отогнать их, но тени лишь рассмеялись — низким, шипящим звуком, от которого его кожа покрылась мурашками.

Одна из теней шагнула ближе, ее лицо, если это можно было назвать лицом, исказилось, принимая черты Сакуры. Ее глаза, черные и пустые, смотрели на него, а губы, растянутые в улыбке, шептали:

— Ты — ничто, Кэндзиро. Она отвергла тебя. Она принадлежит нам.

Он рухнул на колени, его руки вцепились в землю, сжимая черную слизь, которая обожгла его кожу. Ее слова — слова Сакуры, искаженные тенью — вонзились в его сердце, как яд. Но в этот момент его взгляд упал на что-то, лежащее у края ямы: тонкая веточка сакуры, мертвая, но с вырезанным на ней символом — древним, похожим на змею, обвивающую сердце. Он знал этот символ — старейшины упоминали его в легендах, говоря о проклятиях, что связывают душу с тьмой.

— Сакура... — прошептал он, его голос дрогнул, и в его разуме, как молния, вспыхнуло воспоминание: ее холодные глаза, ее странные слова, ее боль. Он схватил веточку, его пальцы дрожали, и в этот момент тени взвыли, их голоса слились в хор, полный злобы.

— Она наша! — шипели они, их когти тянулись к нему, но Кэндзиро, ведомый чем-то глубже отчаяния, рванулся назад, прижимая веточку к груди. Его сердце колотилось, его разум кричал от боли, но в этой боли родилась искра — не надежда, а вопрос. Что, если она не предала его? Что, если змей, которого он убил, оставил свой яд не в его теле, а в ее душе?

Он побежал, спотыкаясь о корни, его рваная одежда цеплялась за ветки, а тени гнались за ним, их шепот проникал в его разум, пытаясь стереть эту искру. Но Кэндзиро, даже сломленный, даже потерянный, цеплялся за веточку, как за последний осколок правды.

Его лицо, покрытое грязью и кровью, было искажено болью, но в его глазах, впервые за долгое время, мелькнула тень решимости.

Роща осталась позади, но ее зловещий шепот следовал за ним, смешиваясь с ветром. Лес Забвения не отпускал его, но теперь Кэндзиро, пусть и бессознательно, нес в себе крошечный толчок — намек на то, что его бегство может стать не концом, а началом поисков. Веточка сакуры, сжимаемая в его руке, была холодной, но в ней, как в его сердце, теплилась тень жизни — и тень правды о Сакуре.

Пустыня раскинулась перед Кэндзиро, как бесконечное море серого пепла, где ни одно живое существо не могло найти приют. Земля, растрескавшаяся и сухая, хрустела под его сапогами, словно кости давно забытых миров. Ни травинки, ни куста — только бескрайние волны пепла, перемешанного с черной сажей, поднимались и опадали под порывами горячего ветра. Небо над головой было багровым, словно залитым кровью умирающего солнца, и его лучи, палящие и безжалостные, выжигали все, что еще могло дышать. Вдалеке, на горизонте, маячили силуэты скал, но они казались миражами, ускользающими при попытке приблизиться. Воздух был сухим, едким, пропитанным запахом горелого камня и чего-то мертвого, и каждый вдох царапал горло, как наждачная бумага.

Кэндзиро брел по этой пустыне, его фигура, некогда статная и сильная, теперь была лишь тенью самурая. Его темно-синее кимоно, изодранное и выцветшее, висело лохмотьями, обнажая исхудавшее тело, покрытое шрамами и засохшей грязью. Черные волосы, слипшиеся от пота и пепла, прилипли к лицу, скрывая шрам на скуле, который теперь казался трещиной в его душе. Его янтарные глаза, потускневшие до цвета старой меди, смотрели вперед, но в них не было ни цели, ни надежды — только пустота, отражавшая бескрайнюю пустыню вокруг. В руке он сжимал веточку сакуры с вырезанным символом змеи, найденную в оскверненной роще, — единственный якорь, связывающий его с прошлым, но даже она казалась теперь чужой, мертвой.

Его шаги были медленными, ноги дрожали от усталости, а губы, потрескавшиеся и кровоточащие, шептали что-то неразборчивое — то ли молитву, то ли проклятие. Жажда, физическая и духовная, сжигала его изнутри. Он не помнил, когда в последний раз пил, не помнил, когда ел. Его тело, закаленное годами тренировок, теперь было на грани: каждый мускул болел, каждый вдох был борьбой. Но хуже физической боли была пустота в его сердце — там, где когда-то жили любовь, честь, цель, теперь была лишь выжженная пустыня, такая же бесплодная, как земля под его ногами.

Он остановился, его дыхание было прерывистым, и посмотрел на свои руки — исхудавшие, покрытые трещинами, с ногтями, сломанными от скитаний. Веточка сакуры, зажатая в пальцах, была холодной, и символ змеи, вырезанный на ней, казался живым, пульсирующим, как ядовитая вена. Он вспомнил рощу, тени, шептавшие о

Сакуре, и ее слова — «Ты — ничто» — снова вонзились в его разум, как раскаленный клинок. Но теперь к этим словам добавился новый вопрос, слабый, но настойчивый: что, если она не предала его? Что, если змей, которого он убил, оставил свой яд в ее душе? Этот вопрос был как искра в пепле, но Кэндзиро, слишком измученный, чтобы разжечь ее, просто сжал веточку сильнее, до боли в ладони.

— Кто я? — прошептал он, его голос, хриплый и слабый, утонул в вое ветра. Он поднял глаза к небу, но багровое солнце смотрело на него без жалости, как глаз равнодушного бога.

— Зачем я иду?

Ответа не было. Только ветер, несущий пепел, хлестал его по лицу, забивая глаза и рот. Он упал на колени, его руки вцепились в землю, но вместо почвы он сгреб лишь горсть сажи, которая рассыпалась между пальцами. Его грудь сотрясалась от сухих, беззвучных рыданий, но слез не было — пустыня высосала их, как высосала его душу.

Он вспомнил долину — цветущую, живую, с рекой, чьи воды пели, и сакурами, чьи лепестки танцевали на ветру. Вспомнил Сакура, ее улыбку, ее голос, ее тепло. Но эти образы были далекими, как звезды, и с каждым мгновением они тускнели, растворяясь в багровом мареве. Он пытался вспомнить свое имя, свою клятву, но даже это ускользало, как песок сквозь пальцы. Кэндзиро? Самурай? Герой? Эти слова были пустыми, как ветер, гуляющий по пустыне.

Он поднялся, пошатываясь, и побрел дальше, его шаги были механическими, как у марионетки, чьи нити оборваны. Пустыня не имела конца, но в ее бескрайности было что-то гипнотическое, зовущее — обещание забвения, которое он так искал. Его тело кричало от боли, его разум — от пустоты, но он шел, потому что остановиться означало исчезнуть, а какая-то крошечная, упрямая часть его все еще цеплялась за жизнь.

Вдалеке, среди пепельных дюн, он заметил что-то — не мираж, а реальное, осязаемое. Каменный алтарь, потрескавшийся и покрытый черной слизью, похожей на ту, что он видел в роще змея. На алтаре лежали кости, человеческие и звериные, а вокруг них вились тени — не существа, а отголоски зла, что когда-то дышало здесь. Кэндзиро подошел ближе, его сердце заколотилось, и он увидел вырезанные на камне символы — змея, обвивающая сердце, тот же знак, что был на веточке в его руке.

Он упал на колени перед алтарем, его пальцы коснулись символа, и в этот момент его разум пронзила вспышка — не воспоминание, а чувство, холодное и острое, как лезвие. Он увидел Сакуру, ее глаза, полные боли, ее голос, шепчущий: «Это моя вина». Это не было видением, но чем-то глубже — правдой, которую он боялся признать. Змей не просто напал на долину — он оставил свой яд, и этот яд, возможно, жил в ней.

— Сакура... — прошептал он, его голос был едва слышен, заглушаемый ветром. Он сжал веточку, и ее острые края вонзились в его ладонь, но боль была якорем, удерживающим его от окончательного падения.

— Что он сделал с тобой?

Пустыня молчала, но ее тишина была не пустой — в ней чувствовалось присутствие, древнее и злое. Тени вокруг алтаря шевельнулись, их шепот, низкий и ядовитый, проник в его разум: «Она наша. Ты не спасешь ее. Ты ничто». Кэндзиро закрыл глаза, его лицо, покрытое пеплом и кровью, исказилось от боли, но он не ответил. Он просто встал, его тело дрожало, и побрел дальше, сжимая веточку, как последнюю нить, связывающую его с реальностью.

Пустыня Пепла смотрела на него, ее багровое солнце жгло его спину, а ветер пел свою скорбную песню. Кэндзиро, почти потерявший себя, был лишь силуэтом, бредущим в никуда, но в его руке, в маленькой веточке сакуры, теплилась правда — слабая, но живая, как искра в пепле.

Пустыня Пепла осталась позади, сменившись каменистыми пустошами, где ветер выл, как скорбящий дух, а земля, покрытая трещинами, хранила следы давно забытых бурь. Кэндзиро, ведомый инстинктом или судьбой, набрел на уединенную пещеру, высеченную в склоне черной скалы, чья поверхность блестела, как обсидиан. Вход в пещеру был узким, заросшим сухими лианами, а внутри царила прохлада, смешанная с запахом сырости и старого камня. Слабый свет, пробивавшийся сквозь трещины в потолке, рисовал на стенах мерцающие узоры, похожие на письмена древних духов. В глубине пещеры журчал ручей, его тонкий голос был единственным звуком, нарушавшим гробовую тишину. Это место казалось убежищем, но в его покое чувствовалась тяжесть — как будто сама пещера хранила тайны, слишком тяжелые для света.

Кэндзиро, изможденный и сломленный, вошел в пещеру, его шаги эхом отдавались в пустоте. Его темно-синее кимоно, теперь не более чем лохмотья, цеплялось за острые камни, а черные волосы, слипшиеся от пепла и пота, падали на лицо, скрывая шрам на скуле, который все еще кровоточил, словно рана, отказывающаяся заживать. Его янтарные глаза, потускневшие до цвета ржавчины, блуждали по теням, но в них не было ни цели, ни надежды — только усталость, граничащая с забвением. В руке он сжимал веточку сакуры с вырезанным символом змеи, найденную в оскверненной роще, — ее края впились в его ладонь, но боль была единственным, что напоминало ему о реальности. Его тело, исхудавшее и покрытое шрамами, дрожало от холода, а губы, потрескавшиеся и бескровные, шептали что-то неразборчивое — имя, которое он почти забыл.

Он опустился на колени у ручья, его руки коснулись ледяной воды, и он поднес ее к губам, но вкус был горьким, как пепел пустыни. Его взгляд упал на что-то, лежащее у кромки воды — маленький, потускневший амулет, наполовину утонувший в грязи. Он был простым: бронзовый диск с выгравированным цветком сакуры, потемневший от времени, но все еще хранивший следы былой красоты. Кэндзиро замер, его пальцы, дрожащие, потянулись к амулету, и когда он поднял его, свет из трещины в потолке упал на металл, заставив его вспыхнуть, как крошечная звезда.

Его сердце сжалось, и в его разуме, как молния в ночи, вспыхнуло воспоминание — болезненное, но ясное. Он увидел Сакуру, стоящую у реки в долине, ее улыбка была мягкой, как утренний свет, а в руках она держала такой же амулет, только новый, сияющий.

«Это для тебя, Кэндзиро, — ее голос, мелодичный и теплый, звучал в его голове. — Пусть он напоминает тебе о доме. Обо мне». Он вспомнил, как она надела амулет на его шею, как ее пальцы коснулись его кожи, как ее глаза, полные любви, были его миром. Но затем образ исказился: ее глаза стали холодными, ее голос — ядовитым: «Ты — ничто». Воспоминание разбилось, как стекло, и Кэндзиро издал хриплый стон, его пальцы сжали амулет так сильно, что края впились в кожу.

— Сакура... — прошептал он, его голос был слабым, но полным боли, которая разрывала его изнутри. Его янтарные глаза, теперь блестящие от слез, смотрели на амулет, и крупный план его лица — изможденного, покрытого грязью и шрамами — был портретом человека, стоящего на краю пропасти.

— Почему? Почему ты ушла?

Он опустил голову, его волосы упали на лицо, а слезы, первые за многие дни, капали на амулет, смывая грязь с цветка сакуры. В этот момент пещера, казалось, ожила — тени на стенах шевельнулись, а журчание ручья стало громче, как шепот. Кэндзиро поднял взгляд, и в мерцающем свете он заметил фигуру, стоявшую в глубине пещеры. Это был старик, худой, как скелет, с длинной седой бородой и глазами, блестящими, как угли. Его одежда, лохмотья некогда богатого кимоно, была покрыта пылью, а в руках он держал посох, украшенный символами, похожими на тот, что был на веточке Кэндзиро.

— Ты нашел его, — голос старика был низким, скрипучим, как старое дерево на ветру. Он шагнул ближе, и свет упал на его лицо, изрезанное морщинами, но полное странной, почти пугающей ясности.

— Амулет. Ее дар.

Кэндзиро вздрогнул, его рука сжала амулет, а другая — веточку. Он поднялся, его тело дрожало, но в его глазах мелькнула искра — не надежда, а вопрос, который он боялся задать.

— Кто ты? — прохрипел он, его голос был слабым, но в нем чувствовалась тень былой силы.

— Откуда ты знаешь... о ней?

Старик улыбнулся, но его улыбка была горькой, как вкус воды в ручье. Он указал посохом на амулет, и его глаза сузились, словно он видел что-то, скрытое от Кэндзиро.

— Я знаю о змее, — сказал он, его голос стал тише, но тяжелее, как камень, падающий в воду.

— Кагэ-но-Ороти. Его яд не только в теле, но и в душе. Он не умирает, даже когда его тело падает. Он живет... в тех, кого коснулся.

Кэндзиро замер, его дыхание остановилось. Он вспомнил рощу, символ змеи, шепот теней: «Она наша». Его разум, измученный и треснувший, отказывался принимать эти слова, но его сердце, все еще бьющееся, знало правду. Он посмотрел на амулет, на веточку, и его голос, дрожащий, вырвался наружу:

— Сакура... она... проклята? — слово «проклята» было как нож, вонзившийся в его

грудь.

— Это он... змей... сделал с ней это?

Старик кивнул, его глаза, теперь полные скорби, смотрели на Кэндзиро с чем-то, похожим на жалость.

— Его яд отравляет сердце, — сказал он.

— Он берет любовь и превращает ее в ненависть, свет — в тьму. Она не предала тебя, самурай. Она потеряла себя.

Кэндзиро рухнул на колени, его руки сжали амулет и веточку, и его лицо исказилось от боли. Слезы текли по его щекам, оставляя дорожки в грязи, а его грудь сотрясалась от рыданий, которые он больше не мог сдерживать. Он вспомнил ее холодные глаза, ее жестокие слова, но теперь он видел за ними тень — тень змея, тень проклятия. Боль была невыносимой, но в ней родился вопрос, слабый, но живой: «Почему?» Почему она не боролась? Почему не сказала ему? И, главное, почему он не увидел?

— Что мне делать? — прошептал он, его голос был едва слышен, но в нем чувствовалась искра — не надежда, а отчаянное желание понять.

— Как... как вернуть ее?

Старик покачал головой, его посох стукнул о камень, и эхо разнеслось по пещере, как похоронный звон.

— Путь назад труден, — сказал он.

— Яд змея силен, а ее душа — в его власти. Но если в тебе еще есть сила, если твоя любовь сильнее боли... ищи. Ищи правду, самурай. Но будь готов — правда может быть страшнее забвения.

Старик отступил в тени, его фигура растворилась в полумраке, но его слова остались, как заноза в сердце Кэндзиро. Он посмотрел на амулет, на цветок сакуры, и его глаза, теперь блестящие от слез, но с крошечной искрой решимости, отразили свет. Забвение, так долго манившее его, отступило — не полностью, но достаточно, чтобы он почувствовал себя живым.

Он поднялся, его тело дрожало, но шаги были тверже. Он спрятал амулет под кимоно, рядом с сердцем, и сжал веточку, как талисман. Пещера осталась позади, но ее прохлада и слова старика шли с ним, как тени. Кэндзиро, все еще сломленный, все еще потерянный, теперь нес в себе осколок памяти — и вопрос, который мог стать началом пути назад.

Скалистые пустоши, где Кэндзиро нашел пещеру, сменились низиной, укрытой редкими, чахлыми деревьями, чьи ветви, словно скорбящие руки, тянулись к серому небу. Река, некогда полноводная, теперь была тонким ручьем, струящимся среди камней, но ее воды, чистые и холодные, отражали звезды, которые пробивались сквозь разрывы в тучах. Это место, затерянное на границе дикой земли, дышало странной силой — не зловещей, как роща змея, но древней, как будто сама земля хранила здесь память о любви и боли. Камни, разбросанные вокруг, были покрыты мхом, а в воздухе витал слабый аромат цветущей сакуры, хотя ни одного дерева не было видно. Тишина, мягкая, но тяжелая, окутывала низину, и только журчание ручья нарушало ее, как шепот старой песни.

Кэндзиро стоял у воды, его фигура, изможденная и хрупкая, казалась чужой в этом месте, но что-то в его сердце — слабое, но живое — тянуло его сюда. Его темно-синее кимоно, рваное и покрытое пылью, едва держалось на плечах, а черные волосы, слипшиеся от грязи, падали на лицо, скрывая шрам на скуле, который теперь казался частью его сущности. Его янтарные глаза, все еще тусклые, но с крошечной искрой, рожденной в пещере, смотрели на ручей, где отражения звезд дрожали, как осколки надежды. В одной руке он сжимал веточку сакуры с вырезанным символом змеи, в другой — амулет с цветком, найденный у ручья, который теперь висел на его шее, холодный, но тяжелый, как клятва. Его тело дрожало от усталости, но разум, хоть и треснувший, цеплялся за вопрос, заданный стариком: «Ищи правду, самурай».

Он опустился на колени у ручья, его пальцы коснулись воды, и ее холод обжег кожу, но принес ясность, как укол иглы. Он посмотрел на амулет, его бронзовая поверхность тускло блестела в свете звезд, и в его разуме снова вспыхнуло воспоминание — Сакура, ее улыбка, ее тепло. Но теперь к этим образам добавились другие: ее холодные глаза, ее ядовитые слова, ее боль, скрытая за жестокостью. Слова старика — о яде змея, о душе, отравленной тьмой — эхом звучали в его голове, и он чувствовал, как гнев, так долго сжигавший его, сменяется чем-то новым: жалостью, смешанной с болью.

— Сакура... — прошептал он, его голос, хриплый и слабый, растворился в ночи.

— Что он сделал с тобой?

В этот момент вода в ручье задрожала, хотя ветер был неподвижен. Кэндзиро замер, его сердце заколотилось, и он поднял глаза. На поверхности воды, среди звездных отражений, появился образ — полупрозрачный, как дым, но такой реальный, что его грудь сжалась от боли. Это была Сакура — не та, что отвергла его, а другая, страдающая, плененная. Ее длинные черные волосы струились, как тени, а бледно-розовое кимоно, прозрачное, словно сотканное из света, развевалось, будто под невидимым ветром. Ее большие темные глаза, полные слез, смотрели на него с такой мукой, что Кэндзиро почувствовал, как его собственные глаза наполняются влагой. Ее лицо, прекрасное, но изможденное, было искажено страданием, а вокруг нее вились тени — черные, текучие, как змеи, обвивающие ее запястья, ее шею, ее сердце.

— Кэндзиро... — ее голос, слабый и дрожащий, был не из воды, а из его души, и в нем не было холода, только отчаяние.

— Прости... я не хотела... он... он во мне...

Он протянул руку, его пальцы коснулись воды, и образ задрожал, но не исчез. Его лицо, покрытое грязью и шрамами, исказилось от боли, а глаза, теперь блестящие от слез, отражали ее страдание. Он видел ее — не предательницу, а жертву, чья душа была украдена тьмой. Тени вокруг нее шипели, их голоса, низкие и ядовитые, пытались заглушить ее:

— Она наша. Ты не спасешь ее. Ты ничто.

— Нет! — крикнул Кэндзиро, его голос, впервые за долгое время, был полон силы, хоть и дрожал от горя. Он ударил по воде, и брызги разлетелись, но образ Сакуры остался, ее глаза умоляли его, ее губы шептали: «Спаси меня». Тени сгустились, их когти потянулись к ней, и она начала растворяться, ее лицо исказилось в последнем крике, прежде чем исчезнуть.

Кэндзиро рухнул на колени, его руки вцепились в мокрый мох, а грудь сотрясалась от рыданий. Его лицо, крупным планом — изможденное, покрытое слезами и грязью, со шрамом, пылающим на скуле, — было портретом человека, разрываемого между болью и новой целью. Он сжал амулет, висящий на шее, и веточку, их края впились в его ладони, но боль была якорем, удерживающим его от падения в забвение.

— Ты не предала меня, — прошептал он, его голос был хриплым, но в нем чувствовалась искра решимости.

— Это не ты... это он. Змей.

Он поднялся, его тело дрожало, но осанка стала чуть прямее, как у самурая, вспомнившего, кто он. Его разум, все еще треснувший, теперь цеплялся за новую правду: Сакура не была его врагом. Она была пленницей, отравленной ядом Кагэ-но-

Ороти, и ее жестокость, ее слова были не ее выбором, а проклятием. Эта мысль была как нож — она ранила, но и освобождала. Его гнев, так долго сжигавший его, сменился жалостью, любовью и чем-то новым — целью, слабой, но живой. Он должен найти способ спасти ее, даже если это будет стоить ему жизни.

— Я найду тебя, — сказал он, его голос был тихим, но твердым, как клятва, данная у реки много месяцев назад.

— Я верну тебя.

Он посмотрел на ручей, теперь спокойный, и его отражение — изможденное, но с искрой в глазах — было не тенью, а человеком, который начал возвращаться. Низина, окружавшая его, дышала покоем, но в ее воздухе чувствовалась сила, как будто само место поддерживало его, шепча: «Иди». Он спрятал амулет под кимоно, рядом с сердцем, и сжал веточку, как талисман. Его шаги, теперь чуть тверже, вели его прочь от ручья, в ночь, где звезды, пробивающиеся сквозь тучи, были как маяки.

Тени змея, все еще живые, следили за ним издалека, их шепот, низкий и злобный, растворялся в ветре. Но Кэндзиро, хоть и сломленный, хоть и раненый, теперь нес в себе осколок света — тень Сакуры, ее страдающее лицо, ее мольбу. И с этим светом он шагнул в неизвестность, впервые за долгое время чувствуя, что его путь, возможно, не ведет в забвение.