Портеньо (джен)

Дурной морок первых дней мало-помалу рассеялся, и я начал врастать в эту пеструю, непривычную, не до конца понятную мне жизнь. Хозяин обещал скостить плату за жилье в обмен на то, чтобы я помогал на кухне траттории (которую он держал в подвале "Казармы") и в прачечной, где заправляла всем его супруга.

И я старался, как мог, искупая свою житейскую неумелость упорством в любом деле, и, когда меня милостиво отпускали отдыхать, штурмовал чердачную лестницу, которая казалась мне высотой с Маттерхорн, чуть ли не на четвереньках.

Больше всего меня угнетало то, что хозяйка, Тедеска* (как я ее прозвал за неуемную страсть к чистоте, прижимистость и придирчивость) была скорее суетливой, чем дельной, и гоняла меня с места на место, не давая мне довести до конца порученное занятие. Чистил ли я картошку или отскребал ногтями, щетками и ветошками с песком и золой кастрюли, котелки и сковородки — извольте все бросить и мчаться в прачечную: следить за огнем под кипятильным чаном, греть утюги, помогать работницам, выкручивать и развешивать непреподъемные простыни...

Сколько мне пришлось перетаскать охапок дров, корзин с бельем и ведер с водой — я уже и сам сбился со счета...

Но самый кромешный ад начинался в прачечной по субботам, когда горничные и хозяйки из окрестных домов сносили к нам скопившуюся за неделю стирку. Тут-то и приходилось мне крутиться вчетверо быстрее, разрываясь между десятком дел сразу, и я совершенно дурел от непрерывной болтовни (прачки успевали не только мыть белье, но и перемывать кости его владельцам и владелицам), от шлепанья тряпок, скрипа стиральных досок и хлюпанья воды в корытах, и голова у меня кружилась от мыльного пара, шорканья щеток и влажной жары; и похлебка, которой меня хозяин кормил за работу, отдавала жавелевой водой.

…Кто оставил на краю котла кувшин с кипятком — толком припомнить не могли после, слишком все растерялись и перепугались, когда маленькая Хосефа, дочка жены китобоя, опрокинула его на себя на моих глазах, и вся прачечная словно разом сошла с ума — такой стоял крик и плач, девочку поливали холодной водой, а она визжала и брыкалась, и было решено отнести ее в Ривадавия**, чтобы ей хоть чем-то помочь.

Вызвался провожать Хосефу с матерью я сам — только сбегал к себе в "гнездо", вытащил наощупь из-под лежанки узелок с отложенными на одеяло деньгами (прачкам получки еще не было, а за лечение платить чем-то надо), и не слетел, а прямо-таки ссыпался с лестницы обратно — и мы пошли...

Как мы добрались, не помню — только врезалась в память ярко освещенная висячей лампой дверь, в которую мы долго стучались, пока нам не открыл сердитый заспанный служитель, и тревожный лепет неразличимых в темноте деревьев, и сонный голос разбуженного доктора, и томительное, выматывающее душу ожидание в коридоре у перевязочной...

Дорога назад казалась еще медленней, трудней, но Хосефа уже не плакала, только хныкала тихонько, а мать от пережитого ужаса шла слепо, спотыкаясь, и я вел ее под локоть...

А когда я проводил несчастную семью до их двери и побрел доделывать брошенную работу — получил на пороге кухни прицельный и напрасный подзатыльник от Тедески...

_____________

*Tedesca(ит.) — немка

** Ривадавия — больница в Буэнос-Айресе, там велся прием бедняков