Портеньо (джен)

...В первую же ночь с меня стащили ботинки.

Неделя минула с той поры, когда я спустился на пристань тем же путем, что попал на "Карлотту", и у меня почти получилось понемногу привыкнуть к чужому городу, так непохожему на Ливорно и одновременно до ужаса напоминающему мне его. И все бы шло хорошо, не лишись я тех немногих денег, что были припрятаны под стельку ботинка.

…Оставшись ни с чем, пошел к домовладельцу, упрашивать его, чтобы он позволил мне и дальше жить в той чердачной каморке, в которую меня впустили, наслушался трескучей ругани, стараясь пропускать ее мимо ушей, и, когда хозяин поостыл, стал просить какого-нибудь дела, чтобы отработать угол и ужин, и теперь, набегавшись днем до гула в ногах по городу или натаскавшись мешков и ящиков в порту так, что у меня кости от работы трещали, до тех пор, пока не погасят фонари, либо толок в ступе кукурузу, либо чистил посуду ("пока рожу свою на кастрюле не увидишь, из кухни не уйдешь!"), либо мёл и мыл полы...

Засыпая под выменянной курткой, от которой шел какой-то зеленый, кислый запах медных пуговиц, перемешанный с коричневой, приторной, липкой вонью рома и матросского табака, я, как некий древний оратор, перекатывал во рту, словно речную гальку, непривычные слова и фразы, до тех пор, пока язык не переставал ворочаться, и голова не тяжелела...

Испанский язык мне казался крутящимся, искрящимся и шипящим, как фейерверк "солнце", и я поставил себе, во что бы то ни стало, его одолеть, потому что трудно было торговаться (мне и этому пришлось выучиться), да и просто понимать — то ли меня просят о чем-то, то ли ругают...

Пестрый, выкрашенный остатками корабельной краски, дом стоял неподалеку от порта, и все, кто жил в нем (и в подобных ему домах) звались горожанами полупрезрительно "портеньос" — портовой сброд, придонные падальщики, отбросы, обсевки, чужаки.

И я тоже был "портеньо", и мне доставалось от нелюбви к таким, как я — с работой было трудно, да и постоянных дел не было, а раздобыть занятия перепиской или пристроиться учить чьих-то детей можно было лишь по протекции, поэтому я и носился из конца в конец города по поручениям, иногда путаясь в улицах и безнадежно опаздывая...

…Пропитывался за день запахами чадящего масла, свежевыловленной рыбы, глотал голодную тягучую слюну и мечтал хотя бы о кружке самого дешевого, из спитой гущи, кофе.

Еда стала роскошью, сон — прихотью, работа — единственным способом протянуть до завтрашнего дня.

...Иногда, проходя мимо церквей, пышных, богатых, в завитках лепнины и сиянии деревянных позолоченных лучей — из них веяло холодом, как от ле́дников — я успевал рассмотреть статуи скорбящих мадонн, с лицами, страшащими живостью навеки замерших черт, в затканных траурным серебром и отделанных тонким кружевом одеяниях, и думал, что не для меня эта скорбь, и старался чуть ли не бегом проскочить мимо, чтобы воспоминания о другом идоле не всколыхнулись в душе и не затопили ее горькой водой.

...И дыра на месте сердца все тлела и дымилась обугленными краями...

…Сил и сноровки таскать мешки, тюки и ящики на погрузке-выгрузке мне хватало на первое время, но вечная нехватка сна и еды мало-помалу отнимали их у меня, и как-то раз, когда мы грузили на пакетбот посуду, я не удержался на стыке тряских сходен и борта… Даже падая, я не выпускал из рук этого злосчастного ящика, и когда он грохнулся о палубу, едва не проломив доски, и внутри звонко хрустнуло — мне показалось, что это мои кости трескаются от удара, так сильно и крепко я врезался в обитый стальной полосой угол, и я на какое-то время забыл, как надо дышать. Правда, когда через несколько ударов сердца у меня получилось проглотить немного жгучего, с железным привкусом воздуха, на меня налетел боцман и с воплем: «Там хоть одна тарелка живая?» — закатил мне такую затрещину, что воздух тут же выскочил обратно, а грузчики и матросы заржали, как стоялые жеребцы в деннике, топоча каблуками и пятками.

Потом под их усмешки и презрительный свист я собирал ходившими ходуном руками разбитые в щепу планки ящика и черепки фарфора, смешанные с пучками соломы, нахватал в ссаженные руки заноз, и, что самое обидное — делал все это «за просто так», вся плата за неделю ухнула в небытие по моей неловкости…

На следующую ночь руки побагровели, распухли, стали нарывать и дергать, да так, что я промаялся до зари, сидя в своем углу чердака и баюкая отекшие, горячие кисти, раскачиваясь, чтобы отвлечься от болезненного жара, и почти с первым светом пошел к соседке по «Казарме» (как называли наш дом его обитатели), испанке из Кадикса, чей муж был китобоем, и попросил немного ворвани и чистых тряпок — на перевязку. Такими руками я не мог удержать ни ложки, ни кружки, да и есть в таком состоянии не хотелось, хотя соседка иногда приносила миску круто сваренной кукурузной каши, политой пахучим маслом, или отварного обжаренного риса, и я решил, когда поправлюсь и буду с заработком, купить ее детям dulces lacteos*, чтобы хоть как-то отблагодарить ее за помощь.

…Когда я наконец-то сумел сползти с чердака — выбрался в город в поисках новой работы — я сам себе показался пустым и легким, не тяжелее охапки сена, и когда меня занесло на главную улицу (она оглушила меня шумом, блеском, солнцем и выкриками), я вдруг замер у витрины парикмахерской. На рифленом стекле витрины фальшивым серебром, в пузырях и складках, тускло светились буквы из амальгамы, и в плоской глубине этого зеркала отражались осунувшееся, истаявшее, темное, как свеча из неотбеленого воска, лицо и тоскливые, выгоревшие в голодной пытке, глаза…

_____________

* Dulces lacteos — молочные сладости (исп.)

Дурной морок первых дней мало-помалу рассеялся, и я начал врастать в эту пеструю, непривычную, не до конца понятную мне жизнь. Хозяин обещал скостить плату за жилье в обмен на то, чтобы я помогал на кухне траттории (которую он держал в подвале "Казармы") и в прачечной, где заправляла всем его супруга.

И я старался, как мог, искупая свою житейскую неумелость упорством в любом деле, и, когда меня милостиво отпускали отдыхать, штурмовал чердачную лестницу, которая казалась мне высотой с Маттерхорн, чуть ли не на четвереньках.

Больше всего меня угнетало то, что хозяйка, Тедеска* (как я ее прозвал за неуемную страсть к чистоте, прижимистость и придирчивость) была скорее суетливой, чем дельной, и гоняла меня с места на место, не давая мне довести до конца порученное занятие. Чистил ли я картошку или отскребал ногтями, щетками и ветошками с песком и золой кастрюли, котелки и сковородки — извольте все бросить и мчаться в прачечную: следить за огнем под кипятильным чаном, греть утюги, помогать работницам, выкручивать и развешивать непреподъемные простыни...

Сколько мне пришлось перетаскать охапок дров, корзин с бельем и ведер с водой — я уже и сам сбился со счета...

Но самый кромешный ад начинался в прачечной по субботам, когда горничные и хозяйки из окрестных домов сносили к нам скопившуюся за неделю стирку. Тут-то и приходилось мне крутиться вчетверо быстрее, разрываясь между десятком дел сразу, и я совершенно дурел от непрерывной болтовни (прачки успевали не только мыть белье, но и перемывать кости его владельцам и владелицам), от шлепанья тряпок, скрипа стиральных досок и хлюпанья воды в корытах, и голова у меня кружилась от мыльного пара, шорканья щеток и влажной жары; и похлебка, которой меня хозяин кормил за работу, отдавала жавелевой водой.

…Кто оставил на краю котла кувшин с кипятком — толком припомнить не могли после, слишком все растерялись и перепугались, когда маленькая Хосефа, дочка жены китобоя, опрокинула его на себя на моих глазах, и вся прачечная словно разом сошла с ума — такой стоял крик и плач, девочку поливали холодной водой, а она визжала и брыкалась, и было решено отнести ее в Ривадавия**, чтобы ей хоть чем-то помочь.

Вызвался провожать Хосефу с матерью я сам — только сбегал к себе в "гнездо", вытащил наощупь из-под лежанки узелок с отложенными на одеяло деньгами (прачкам получки еще не было, а за лечение платить чем-то надо), и не слетел, а прямо-таки ссыпался с лестницы обратно — и мы пошли...

Как мы добрались, не помню — только врезалась в память ярко освещенная висячей лампой дверь, в которую мы долго стучались, пока нам не открыл сердитый заспанный служитель, и тревожный лепет неразличимых в темноте деревьев, и сонный голос разбуженного доктора, и томительное, выматывающее душу ожидание в коридоре у перевязочной...

Дорога назад казалась еще медленней, трудней, но Хосефа уже не плакала, только хныкала тихонько, а мать от пережитого ужаса шла слепо, спотыкаясь, и я вел ее под локоть...

А когда я проводил несчастную семью до их двери и побрел доделывать брошенную работу — получил на пороге кухни прицельный и напрасный подзатыльник от Тедески...

_____________

*Tedesca(ит.) — немка

** Ривадавия — больница в Буэнос-Айресе, там велся прием бедняков

История с кипятком и больницей закончилась для меня невесело. Как ни оправдывался я перед Тедеской, как ни просили за меня остальные обитатели "Казармы" — я был изгнан с насиженного, привычного, чуть ли не родного чердака, выставлен из дома шумно, со скандалом. Даже хозяин был не в силах ее усовестить и образумить — уж если она нацелилась выжить меня с квартиры, ее было не переупрямить.

Бранила она меня при всех, голося на вдохе и на выдохе, даже не поленилась подняться в мою конурку, распотрошить соломенный тюфяк и вышвырнуть вон все мои нехитрые пожитки — так и лежали они беспомощно у лестницы, и сердце у меня кровью обливалось на это смотреть, словно я сам пересчитал ступеньки лбом, затылком, локтями и коленями, но не столько за вещи было обидно, сколько оттого, что Тедеска имеет полное право покуражиться над безропотным жильцом, который "еще неизвестно что за птица, раз позволяет себе шляться по ночам и в молчанку играет!", а она все расходилась, вворачивая в свой крикливый речитатив такие крепкие словечки, что даже видавшие виды возчики отводили глаза...

А я увязывал в узел свой пострадавший скарб (кружка и миска падения не пережили, а смена белья была истоптана и кое-где порвалась), и, хоть и трясло меня всего, отмалчивался, что злило хозяйку еще крепче, и думал, до чего же эта женщина с багровыми руками, сиплым голосом и лицом цвета переспелой дынной мякоти сейчас похожа на Джули, которая всегда была как с картинки, но которая со мной тоже не особо церемонилась, и, улучив миг, пока прачка остановилась перевести дух, выпалил: "Как же Вы, сударыня, мелочны и жестоки, позвольте Вам сказать!". Тут она выпучила глаза, а щеки у нее стали еще круглее (и она стала точь-в-точь как надутая через соломинку лягушка!), и не успела она ничего особенно язвительного выдать в мой адрес, как я подхватил на плечо свой нетяжелый узелок и вымелся за дверь, и задвижка за моей спиной лязгнула, как нож гильотины.

…А конфект я ребятам прачки из Кадикса все-таки купил и передал ей с одной из "казарменных" знакомых. Ничего, как-нибудь проживем...

С неделю ночевать под мостами и лодками, греясь возле портовых костров, когда особо пробирало утренним холодом, мне все-таки пришлось. Пробавлялся я в эти дни мелкими приработками: кому отнести домой корзину с рынка, кому лошадь посторожить, и это не считая беготни по перекресткам улиц и чтения объявлений о найме... так что, когда мне посчастливилось пристроиться разнорабочим в пекарню, стало понятно, что я наконец-то, впервые за полтора года мытарств, нащупал твердую почву под ногами, определился "к месту".

…И то сказать, после "Казармы" новая работа, несмотря на всю ее тяжесть (а отстаивать смену от темна до темна на ручной мельнице — дело для терпеливых и выносливых, и я в первый день так перестарался, что меня потом отливали колодезной водой), была увлекательной и до некоторой степени сытной. Разрешалось брать в добавок к хозяйской кормежке "глупые" (то есть непропечённые, пригоревшие или случайно раздырявленные) пироги или ковриги, которые никто бы не купил, а если в едальне напротив удавалось разжиться кружкой кофе — так это вообще получался настоящий пир. Да и, что было ценнее этого, меня никто по ерунде не дергал, работаешь — работай, трудись, выполняй "упряжку"...

Поэтому я мало-помалу перестал оглядываться на каждый резкий окрик (а за эту привычку спасибо Тедеске — я жался под ее взглядом, как звереныш — того и гляди по затылку схлопочешь), хотя те, с кем вместе я трудился — возчики, носильщики, тестомесы, пекари и все прочие — считали меня слегка "тронутым". И было с чего — в свободные дни я уходил на взморье, вместо того, чтобы составить ребятам компанию в походе в тратторию или (с неженатыми) к девицам "веселой жизни", да и вообще, как я ни пытался быть "как все", стать "за своего в доску" у меня не получалось. Я отчаянно стеснялся своего не до конца поставленного испанского выговора, одежды, которая и прежде была, сказать прямо, не из модного магазина, а теперь совсем износилась, сколько ее не чини — начинала рваться по живому месту, побелевших, тяжелых, как утюги, башмаков... Словом, приходилось на подковырки приятелей либо отмалчиваться, либо отшучиваться.

Но все-таки, сколько бы я ни терся среди людей, я был страшно один, и даже поговорить по душам, кроме волн и птиц, было не с кем, так что, наслушавшись за день на пустынном берегу отчаянного чаячьего плача, я порой начинал тосковать о чем-то ином, несбыточном, и ночью ворочался под старой конской попоной на своей подстилке из джутовых мешков, пропахших затхлым ячменем, вслушиваясь в гудение отошедшего от рамы уголка синей "сахарной" бумаги — и так становилось пусто на душе, хоть кричи, хоть вой — никто не услышит...

…Насколько же отроги горных хребтов Перу были непохожи на покрытые ослепительными, выбеленными на солнце снегами, скованными броней изумрудного льда, вершины, которые навсегда останутся в моей памяти, войдя в нее остриями граненых кремней, обдавая меня далеким ветром каменных ущелий!

Неисчислимые разы этот ветер воскрешал меня из мертвых, когда я терял нить тропы, проторённой в травах, вытянувшихся в мой рост, с колючими листьями и белесыми метелками, когда мне приходилось пробираться через сухие, выветренные до звона, заросли, брести из последних сил через безлюдные каменистые переломленные долины — поднимал с обочины, надувал куртку парусом и гнал вперед...

…Когда пешком, когда на скрипящих, как распуганные лебеди, телегах, я добрался до предместий Вальпарайсо — тут-то мне пришлось начинать все сызнова, ведь я успел привыкнуть к довольно сносной и спокойной, устоявшейся, как сливки, жизни в пекарне... Но судьба опять вывернула все наизнанку, стряхнула меня крошкой со скатерти и погнала вперед, на запад, и мне снова понадобилось полагаться только на свою сообразительность, переимчивость и силу, чтобы "быть живым и бить хвостом", как та рыбка из полузабытой детской книжки, читанной в июльские золотые полдни (ах, как мне хотелось избавиться от оглушительных видений — как пушистые кончики кос закрывают строчки, как эти косы отброшены за плечи!)…

…А занятия, что мне подворачивались, хоть и давали возможность держаться на плаву и чему-то научиться, все не увлекали меня: я стоял меходувом в кузнице, точил ножи на точиле, даже доил коз (и, удивительное дело, козье молоко перестало мне казаться гадостью), но душа и разум требовали работы иной, дающей ощущение, что я существую не зря, что приношу пользу — попросту говоря, мне ненасытно хотелось жить.

…И на память приходили рассказы матери об ее дедушке из рыбацкой деревушки в захолустье, в Корнуолле, непримиримом, своевольном и своенравном, и поневоле верилось, что и во мне есть хотя бы с наперсток его крови, и я ощущал в себе тот же беспокойный, мятежный дух, и был — по-своему — счастлив...