Звон (джен)

Конечно, я знал, что частному детективу нечего делать в городе, где находится Академия. Нужно быть благодарным, что мне это вообще позволили. Но я не собираюсь.

И каким бы ни было моё состояние, пытаюсь держать руку на пульсе. Сегодня Академия участвует в помпезной глупости. «Мисс город N». Никаких сомнений, конкурс — это прикрытие для чего-то более интересного. И я с радостью полюбуюсь на то, как они облажаются.

Я выбрал место поближе к сцене и устроился как мог удобно.

Минут двадцать все было так скучно, как бывает всегда на светских мероприятиях, а затем, красно-рыже-зеленое пятно село рядом со мной. Не поворачивая головы, он спросил:

— Что ты тут делаешь, Орлов?

— Растяпкин, — забавно мне слышать его голос, из гнусаво-жалобного обратившийся мужским. — Ну раз уж ты здесь, что-то точно происходит.

— Ничего из того, что тебя бы касалось, — процедил он.

Как я люблю эту ненатуральную наигранность наших отношений. Можно сделать вид, что мира вокруг вообще нет, и все мы тут понарошку.

— Всё, что меня не касается, я с удовольствием трогаю сам, — не поворачиваясь тоже, зато противно улыбаясь, протянул я, прежде чем опустить ладонь ему на колено.

Он сбросил её коротким движением. Раньше приставать к нему было веселее.

— Прекрати. Мне надоели твои идиотские шутки!

— А мне надоело смотреть, в какого скучного зануду ты превратился. Раньше был хотя бы забавным, — а теперь истинный адепт Истребителя. Сущий кошмар. Все ещё без чувства стиля.

— Я тебя сейчас отсюда выведу.

— Ну давай, — нагло отозвался я. — Привлеки внимание. Я, конечно, знаю, что в академии работают без суда и следствия, но, знаешь, я ещё ничего не сделал.

— Как будто я тебя не знаю, — о, не знаешь. Все ещё не знаешь. Ты всегда был слепым котёнком. И даже теперь, когда у тебя такое серьёзное лицо, умнее ты не стал. — Если ты спокоен, значит, твой план идеален.

— Или у меня выходной… Слушай, Растяпкин, вы же сами меня отпустили. Жить как все люди. И как все праздные люди нашего города, я пришёл поглазеть на конкурс красоты.

— Мы тебя отпустили, — запальчиво начал он.

— Потому что убили дядю и боялись мести, — подсказал я, не дожидаясь героичной отповеди. Казалось бы, Семён должен был понимать меня. Казалось бы. Но он всегда считал, что моя любовь к дяде и его — к родителям, это вещи полностью разные. Не сопоставимые.

—… с условием, что ты не станешь лезть в наши дела. И Злата никто не убивал.

— Ага, он сам по себе в тумане растворился, — Выплюнул я.

Правда в том, что дядю не нашли ни живым, ни мёртвым. Но я ведь его знаю. Он даже с Марса смог сбежать. Он нашёл бы путь, если бы был жив. Но я принял ложь академии. Принял их предложение о мире. Я должен сначала найти дядю, и лишь потом уничтожить виновных. И так будет. И звон в моих ушах заполнится их криками, безнадежными и невыносимыми.

— Орлов, я с тобой не шучу.

— И я с тобой тоже. Оставь меня в покое. Я ничего не затеваю. В отличие от вас, но вы, как всегда, любите свои грехи вешать на других…

Он хотел было что-то ответить, но тут зазвучала музыка, особенно дребезжащая в динамиках. Особенно неприятная ведущая стала объявлять начало конкурса.

Все время, что он шёл, вдвоём с Растяпкиным мы не сводили глаз со сцены. Оба ждали одинаково, что что-то пойдёт не так.

И оба смотрели на агентш, пытающихся притворяться моделями. Куда там. Я нашёл всего только двух девушек, которые, кажется, были здесь извне. На фоне остальных они казались безупречными. Казались эталонами женственности. Умели улыбаться. Нервничать.

Одна из них была блондинкой, хоть и крашенной, и имела довольно приятные, мягкие формы.

Что до второй, она, напротив, была очень тонкой и хрупкой брюнеткой.

Я даже, в своём роде, проникся к ним обеим, хотя сомневался, что захотел бы поговорить. Но точно хотел бы, чтобы они забрали победу у выученных академией брёвен, пришедших ради какой-то идиотской миссии.

Какой-то.

Загадка не решалась. Ничего странного или подозрительного.

Купальники, таланты, речи. Нервный Растяпкин.

Возбужденные зрители.

И ни-че-го.

Как видно тот, кого ловила Академия, был умнее и заметил агентш. Да кто их не заметит, кирпичелицых…

Финал.

Победила брюнетка. Стояла смущенная и счастливая.

Время было потрачено зря.

Я встал с места.

Взглянул на Растяпкина. Он был весь белый. Что-то явно пошло не так, но что, даже он мне не скажет.

— Выпьешь со мной, Растяпкин?

— Ещё чего не хватало, — огрызнулся он.

Хомяк его, конечно, сдох. А вот наследие осталось. От самого Семена тут только лицо. А ведь нормально же общались… Кричали, дрались, пытались убить друг друга, взаимно ненавидели. А теперь — скучно.

И вообще, без дяди многое стало серым. Даже секс.

* * *

Тонкие-тонкие ноги, такие изящные и приятные для поцелуев. Тонкие пальцы гладят волосы рассеянно и лениво, будто не происходит ничего особенного. Ничего особенного уже давно не происходит.

Мои поцелуи ленивы. Мои прикосновения неспешны. Моё желание сонно и недвижно.

Мы соединяемся и переплётаем пальцы. Он запрокидывает голову и чёрные кудри путаются, а я не могу увидеть его глаз.

Его зелёных глаз.

Мы заканчиваем и начинаем словно во сне, в бреду, меж звоном. Мы целуемся без порядка и без порыва.

Мы оба опустошены.

Он курит. Мне хочется сказать, что таким, как он, нельзя, но я никогда не нахожу ответа на язвительный вопрос: таким — это каким?

Какой он, Нольди? Слишком красивый. Капризный. Хрупкий. Нежный. Нервный. Мой.

Брат по матери. Как будто я не могу выбирать никого, с кем меня не считали бы ненормальным.

Или, вернее сказать того, с кем мою ненормальность не заметили бы.

Я не знаю того, почему Нольди с этим смиряется. Я не понимаю того, почему он знает правду про меня и про дядю, но все равно остаётся.

Наверное, он тоже ненормальный. Вдвоём мы чудовищны.

А отдельно — холодны и призрачны.

Нам некуда идти друг от друга. Потому что некуда от самих себя.

* * *

— Я удивлён, что ты находишь силы на бритье и умывание, — сидя ко мне спиной и показывая печальную, будто умирающую несмотря на юность, красоту узких бледных плеч, протянул Нольди.

— Терпеть не могу неопрятность, — но в моей комнате царит беспорядок. Хаос. Все, что звенит — валяется на полу. Все, что будет звенеть, разбросано по столу.

Беспорядок — это уже не я. Но это дядя. Это дядя.

— Сколько это будет продолжаться? — это горькие и самые бессмысленные слова на земле.

— Пока ты не бросишь, — это честно. Это жестоко. Кажется, я хуже, чем сигареты.

— Мне это надоело! Ты мне надоел!

— Врешь… — горько и устало улыбнулся я. Нам обоим уже все надоело. Всё. Все.

— Ясь!.. — на миг истерично, на миг нервно, на миг его глаза совсем красные и совсем настоящие.

И это больно. Будто ещё один звенящий удар в самый огромный колокол. И хочется сказать ему, что я лжец. И что я могу им не быть. И что все ещё можно исправить.

Но я знаю, что не могу. Измениться. Выбраться. Прийти в себя. Нет.

Пока я не узнаю правду, буду тянуть. Но этого мало для счастья.

— Тебе ведь необязательно сидеть тут!

— Я не перееду к тебе.

— Ну конечно, лучше загибаться тут, в гордом одиночестве!

— Не беспокойся, дорогой, я погибну только если остановлюсь, как акула, — поэтому и сидеть в его уютном доме, подобно домашнему любимцу, мне нельзя. Не нужно. Не хочется.

Мы друг друга не вынесем.

Ему, любимому от начала и до конца, трудно понять меня. Мне, никогда не бывшему хорошим ни для кого, кроме дяди, трудно понять его. Иногда он говорит такие вещи, которых моя голова не осознает ни с какого угла.

Нужно быть здоровым, чтобы любить.

Нужно быть больным, чтобы любить меня.

— Ну тогда… Не погибай сам! — он нервно запахнулся в одеяло и встал.

А я не смог, снова не смог его так отпустить.

Встал. И нагнал. И обнял, тут же целуя тонкую белую шею.

Несколько секунд возмущения. Затем всхлип. Затем объятия в ответ.

— Чудовище…

Чудовище. Чудовище. Так оно и есть. Так оно и будет.

Пока я не найду дядю, так будет.

* * *

Зазвенел дождь.

Растяпкин давно скрылся. А я все стоял, сожалея о времени, и тратя его ещё больше. Вот бы зазвенеть с дождём вместе. Вот бы упасть на землю и потечь по ней в лужу, где сотни разбитых будут с тобой.

Кажется, когда мир размыт, нечему в нем звенеть.

Но нет.

И холодный голос сделал это прежде, чем я шагнул с места:

— Орлов.

Ещё один агент. Ещё одна женщина, с мёртвым лицом.

— Калашникова, — губы изломались. Меня не хватит и на Семена, и на тебя, дорогая. Но поддеть капельку, пошутить немного, пожалуйста, не проблема.

— Евгения.

Знаю. Евгения. Женя. Женя. Та самая раздражающая хорошая Женя, которая смогла приблизиться к моей планке идеальной отличницы.

— Так он ещё не позвал тебя замуж? Странно, все, кому хватает ума по его предмету, достаточно хороши для него.

— Отъебись, — она выхватила и действительно смогла зажечь сигарету.

Видно, все и правда прошло вдоль лучших органов.

— Почему? Ты так огорчена из-за конкурса? Зря плачешь, Евгения, ты не так плоха, просто глаза стеклянные.

— А у самого-то? — только на миг взгляд исподлобья. В ней ещё есть что-то человеческое. Злоба, например. Но больше все равно усталости. И её присутствие ничуть не радостнее присутствия Семена. — Было-то две дуры, нет, одна сбежала, вся зелёная, вторая вообще выиграла!

— А это проблема? — я подался к ней, стараясь поймать взгляд.

— Послушай, Орлов. Ты свободен? — не отвечая, резко спросила она.

— Ну что ты. А если и был бы, все равно, я гей.

Дымом прямо в лицо. Нольди не делает так даже в раздражении.

— Работа есть у тебя, занятой?

— Сегодня выходной, Евгения. Найду время для друзей, если надо.

Она кивнула, поджав губы.

— Есть дело. Дело простое, но кто-то в нем в курсе всего, чем была Академия. Нас впускают, а ничего не показывают.

— Ясное дело, у вас на запястьях эта дрянь, — я дёрнул её за руку, чтобы взглянуть на новое агентское удостоверение. — Даже если снимаете, след виден, а лица застывшие, как камни.

— Без тебя знаем. Сходи и проверь. И просто передай нам. Я сама к тебе приду.

— Ты заплатишь за это?

— Да. Если только это не твой дядя.

Я подавился и разлил смех по воздуху.

— Зря смеёшься. Его имя вдруг стало всплывать всюду по городу.

— М-м-м, — меня повело, и я рассмеялся только хуже. Нет, если бы дядя вернулся, я бы знал первым. Первым. Не из уст такой, как она. — Проблемы со смывом, да? Починить не можете? Ну это понятно, трупы не любят тонуть. Надо было вспороть лёгкие.

— Послушай, Орлов. Что-то происходит. И происходит в здании старой Академии. Пойди и узнай, что.

* * *

Пойди и узнай, пойди и узнай, пойди и узнай…

Все стало звенеть только хуже. Я слышал, как отовсюду зовут меня звенящие как дешёвые монеты голоса.

Вернись, племянник Злата. Покажись, племянник Злата. Сделай все худшее из того, что умеешь, племянник Злата.

Здание Академии снаружи не стало лучше. Здание Академии снаружи осталось чудовищем. И только огромная алая вывеска «Бар Академия» делала её ещё хуже.

Кто-то бросил вызов. Кто-то глумился. Кто-то издевался. И я хорошо его понимал.

Жаль, моя голова — лишь звенящие осколки. Тяжело смеяться.

И я не так богат, чтобы пить в таком месте — внутри оно было целым дворцом, как и сама Академия, всегда.

Но я не успел увидеть ничего толком. С лестницы закричал старый знакомый:

— А вот и он! Непревзойденный предатель и любимая драгоценность нашего любимого хозяина! Ярослав Орлов!

Все другие звуки исчезли вокруг меня. И даже из пустоты, внутри, в груди вспыхнуло пламя.

Я кинулся к лестнице. Наглый и спокойный Букашкин стоял недвижно, слушая, как звенит каждый мой шаг.

Как болит голова. Кто хозяин этого идиота сегодня?!

— Слава…

— Букашкин!

— Знаешь, меня зовут Эдуард, — он улыбнулся так, что хотелось разбить и расколоть его вдоль всей этой лестницы. — И мы очень тебя ждём.

— Кто «мы»?! — сквозь зубы прошипел я.

— Старые друзья. И твой любимый дядюшка Злат.