Тишина на бойне (джен)

* * *

— Тебе не стоило этого делать.

Оборачиваться не было нужды. Грюм знал, кто вошёл к нему в камеру, и не имел ни малейшего желания разговаривать с этим человеком. Всё что хотел он уже высказал несколько часов назад — ударом кулака по пустоглазой капитолийской роже, которая никак не могла, не должна была быть, лицом человека, которого он когда-то считал своим другом. Возможно, ему действительно не стоило этого делать, и доказательство тому — решётка, которая их теперь разделяла, и синяки от сапогов миротворцев по всему телу. Кстати, и у Скримджера ведь должен быть здоровенный синяк на пол-лица — но Тонкс-то что с того, если она накануне Игр осталась без ментора? И тот мальчишка, Долиш...

Морщась от каждого ненавистного клацающего шага у себя за спиной, Грюм всё-таки не удержался и взглянул на бывшего друга. В первую секунду он почти удивился... хотя, действительно, чего ещё можно было ожидать?

Скримджер стоял перед ним практически безупречным, как и за кулисами парада трибутов. Грюму вспомнилось определение, которое дала ему Тонкс, впервые увидев по телевизору: манекен. И правда — манекен; только едва заметная отёчность носа напоминала теперь о том, что несколько часов назад из него хлестала кровь. Главному распорядителю не могли позволить не быть идеальным накануне Игр; да и что, в сущности, капитолийским медикам с их оборудованием — сломанный нос?..

— Знаешь, надо было оставить как было, — отметил Грюм, когда к нему вернулся дар речи. — Хоть что-то честное в твоём вылизанном костюмчике. Надеюсь, тебе хотя бы больно.

Скримджер, не реагируя на язвительные комментарии, вытащил из внутреннего кармана пиджака ампулу с прозрачной жидкостью и протянул Грюму.

— Мне — нет. Но если больно тебе, возьми это.

— Что за...? — вопрос не был закончен. "Морфлинг", — понял Грюм, как только ампула коснулась его пальцев; выхватив лекарство из рук Скримджера, он с силой швырнул его в стену. С тонким звоном, похожим на писк, ампула разбилась. Скримджер, по-прежнему безразличный ко всему, сжал зубы; Грюм с мрачным удовлетворением отметил это едва заметное движение челюсти.

— Так вот чем они приманили тебя, лёгким забвением? Проще детей убивать, когда они не кричат у тебя в голове? Кстати, сколько трупов стоит одна такая доза?

Скримджер ничего не ответил, только отвернулся, чтобы взять стул, придвинул его поближе к Грюму и сел — аккуратно, расчётливо. Тошнотворное клацанье лишь однажды разбавил скрип деревянной ножки по каменному полу.

— Что, колени дрожат от вида разбитой ампулы?

— Даю тебе возможность высказаться.

Сощурившись, Грюм внимательно посмотрел на бывшего друга, пытаясь разгадать его замысел; язвительное "я думал, у вас миротворцы занимаются допросами, а не распорядители Игр" уже почти сорвалось с губ, но мысль о том, что впервые за тридцать лет он позволил себе действительно вглядеться в это лицо, застала его врасплох. Когда-то это было лицо гордого мальчишки по имени Руфус, от которого уже ничего не осталось; лишь кое-где, иногда — разрез глаз вроде бы похож, наклон головы — практически незначительные элементы сходства бросались в глаза, но от их узнавания становилось не радостно, а как-то жутко. Грюм предполагал, конечно, что и сам он выглядел не лучшим образом, и уж конечно не как гордый мальчишка по имени Аластор, воровавший некогда хлеб для приютских детей, но почему-то ему показалось, что, несмотря на любимые капитолийцами омолаживающие процедуры, Скримджер выглядел старее. Хотя морфлинг, конечно, и не такое делал с людьми.

Как будто прочитав мысли Грюма, Скримджер подал голос:

— Жалеешь, что вышел тогда вместо меня?

Спокойный тон, простой вопрос, будто ответ давно известен и сам собой разумеется. Грюм раздражительно фыркнул.

— Ну, тогда-то я не знал, что ты конченный идиот.

Это не ответ. Он и сам это понял, но исправляться не стал. И ведь ответ он знал. Порой действительно казалось, что он хотел бы промолчать; отстоять своё и уйти вместе с приютскими. Выжил бы в таком случае Руфус? Вполне может быть — выжил же он потом; хотя вряд ли он набрал бы союзников со своим характером. И те мутанты...

Пот застилает глаза. Они бегут со всех ног, втроём; вокруг — ни деревца, позади — ящеры-переродки. Из-за полумрака стая кажется одним многолапым голодным организмом, плотоядным туманом, который повсюду — и разорвёт в клочья каждого, кто замешкается или споткнётся; скорее всего, это будут Мина или Аластор — капитолийцы любят, когда трибуты погибают смертью, подходящей их дистрикту; это называется иронией. Когда на Пятнадцатых хищные птицы буквально вырвали конечности Сильванусу из Десятого, публика была в восторге — разумеется, распорядители захотят повторить успех. До Аластора доносится вопль. Кричит не Мина; Бенджи из Одиннадцатого. Пушка объявляет его кончину, часть переродков отстаёт — чтобы обглодать тело? — но остальные продолжают погоню, будто совсем не выбиваясь из сил. И тут впереди — скала. Дороги нет; только наверх. Уступ почти с человеческий рост. Аластор тормозит, подсаживает Мину; как только влезает она, сам цепляется руками за край, подтягивается, ложится на скалу животом, закидывает ногу. Ящеры, подоспевшие к скале, тщетно пытаются карабкаться своими недостаточно длинными лапами. Они спасены. Но, кажется, один из переродков смог взобраться повыше по спинам сородичей — недостаточно для того, чтобы влезть на скалу, но вполне — чтобы вцепиться в ногу Аластора и попытаться стащить его вниз. Он бросает нож — и промахивается. Челюсти твари сильнее сжимаются вокруг лодыжки. Аластору кажется, что клыки впиваются в кость.

— Топор, срочно! — орёт он, переворачиваясь на спину и подтягиваясь. Мина секунду протестует, затем, видя, как Аластор разматывает верёвку и затягивает узел над коленом, молча отдаёт свой боевой топор и снимает ремень — чтобы дать прикусить. Аластор бьёт два раза; на второй отрубленная конечность вместе с ящером-переродком летит вниз, а руки Мины втаскивают полубессознательного союзника на скалу.

Он открывает глаза, чувствуя запах дыма, и в ужасе пытается подняться, но союзница грубо толкает его обратно.

— Лежи.

— Надо потушить... Сейчас все профи...

Его слабые протесты ни к чему не приводят. Мина суёт ему меж зубов свой ремень и предупреждает, как будто одного этого жеста недостаточно:

— Терпи. Сейчас будет ад.

Ад наступает, когда она заносит свой топор и прикладывает раскалённое лезвие к обрубку. Палёное мясо перебивает запах дыма; боль перебивает всё. Убрав топор, Мина деловито осматривает культю, что-то проверяет, ослабляет верёвку на бедре.

— Жить будешь, — выносит она свой вердикт.

— Пока что, — мрачно шутит Аластор осипшим голосом.

Жалел ли он тогда, что пошёл на Игры вместо Руфуса? По правде говоря, на арене он как будто и не возвращался к этому решению. Цель была одна — сделать всё, чтобы выжить. Победить, как просила Минерва. Минерва...

После его Игр они очень сблизились, как будто за время, проведённое на Арене, он осознал, насколько ему может её не хватать. Теперь он мог отплатить ей за все залеченные ушибы и разделённые угощения — отплатить в том числе и буквально, на выигрыш покупая лекарства для её брата Роберта, — и вернуть вырезанный перед Жатвой оберег-чертополох. Оберег, который всё равно ей не помог — как и Роберту его лекарства.

Когда имя звучит со сцены, он не может сделать ничего — не как год назад. Девушку-трибута не заменят парнем, да и он уже побывал на арене — теперь его дело быть ментором, а дело ментора на Жатве — стоять и смотреть, даже если миротворцы провожают к сцене её. Он сможет помочь потом, на Играх, уговорив спонсоров...

— Юноша-трибут от дистрикта 10 — Малкольм Макгонагалл!

Вздох ужаса — общий. Даже если кто-то не знает семью Макгонагаллов, по фамилии нетрудно догадаться: на Игры поедут брат и сестра. Но раньше, чем толпа успевает затихнуть, над рядами мальчишек взмывает рука.

Руфус Скримджер, доброволец. Лицо Минервы, белое как полотно, бледнеет ещё больше, когда он выходит вперёд, чтобы подняться на сцену.

Где-то на краю толпы, чужая для всех, одинокая женщина молча уходит к озеру, в котором тем же вечером миротворцы найдут её тело.

— Знаешь, я ведь думал, что спасаю тебе жизнь. Но ты этого хотел, признайся — победить в Играх, переехать в Капитолий, стать важной шишкой... Изабель Макгонагалл готова была тебе ноги целовать, когда ты вызвался за её сына. Знала бы она, что через два года ты уже лепил арену, на которой его убьют.

— Малкольм участвовал в Играх?

— Он умер в Играх. В битве у Рога. С ножом в затылке. Ты не знал?

— В первые несколько лет я видел только цифры на экране.

Грюм прыснул, закрывая лицо руками.

— Цифры на экране! А сейчас что-то изменилось, Скримджер? Эти дети, свезённые на бойню, для тебя цифры на экране? Или ты думаешь, ты сам теперь что-то большее? Раньше резал скот, а теперь нажал на кнопку — капкан захлопнулся, трибут умер, пушка выстрелила! Каково тебе слушать этот звук по ту сторону, после того как он гремел у тебя над головой?

Осознав, что сорвался на крик, Грюм замолчал, сплюнул, с бессильной яростью ударил наотмашь по решётке. Решётка зазвенела — или это зазвенело в ушах?

— На ваших с Минервой Играх кто-то ведь тоже просто нажал на кнопку, чтобы случился тот обвал, — продолжил он почти шёпотом, и живым, и стеклянным глазом будто пытаясь поймать хоть намёк на эмоцию в чертах Скримджера. — Ты занял место её убийцы — как после этого можно поверить, что ты бы не прирезал её первым попавшимся камнем, останься вы вдвоём в финале?

Если лицо главного распорядителя ничего не выражало, теперь оно стало каменным. Взгляд, направленный на Грюма, потупился, будто Скримджер смотрел куда-то внутрь, в память, в ту самую пещеру, чей потолок похоронил Минерву — и почти похоронил его самого. Это длилось не больше секунды — затем рука Скримджера дрогнула, он сделал медленный вдох.

— Ты понятия не имеешь, о чём говоришь.

— Я говорю о человеке, который сбежал в Капитолий при первой же возможности, и делает Голодные Игры за наркоту. После того как Минерва умерла на арене, после того как ты сам оттуда выполз еле живой...

Что-то капает с потолка пещеры. Руфус открывает глаза — ничего не меняется. Кромешная тьма давит со всех сторон. Пахнет скотобойней. Он пытается поднять голову — и чувствует головокружение. Что-то не так.

— Мин, — зовёт он осторожно. В ответ — стон.

— Минерва? — он поднимает руку и нащупывает её волосы. Её голова лежит у него на груди; звук её прерывистого дыхания кажется странно громким.

Он проводит рукой по её спине, наощупь доходит до поясницы — его пальцы касаются чего-то влажного и тёплого. Как сироп. Спина Минервы заканчивается камнем. От неожиданности Руфус вздрагивает — и движение пробуждает боль где-то внизу. Надо проверить ноги. Попытка пошевелить пальцами левой — получается. Правой... плохая идея. Вместе с болью поднимается паника. Руки судорожно ощупывают пространство: вокруг только камни, камни, песок... Пальцы Минервы слабо сжимают его предплечье, её голос — странно булькающий — что-то шепчет ему в рёбра.

— Я вытащу нас, — отвечает Руфус. И необъяснимо сам начинает в это верить. — Обещаю. Не двигайся.

Использовать стены кажется слишком рискованным, но осторожно оттолкнуться от пола пещеры здоровой ногой, помогая себе руками... это должно быть выполнимо. Аккуратно приобняв Минерву над лопатками одной рукой, он упирается другой в пол; несколько мелких камешков падает вниз, но основная конструкция держится, и Руфус тянет... Из уст Минервы вырывается короткий судорожный писк; что-то тошнотворно щёлкает в районе её поясницы, и тёплая жидкость растекается по камню.

— Минерва!

Её тело вздрагивает; успокаивается. Раскатом грома звучит пушка — и наступает тишина.

Такая же беспросветная, как тьма вокруг, она длится целую вечность, будто мир кончился и больше ничего нет — ничего, кроме кома в горле, который медленно заполняет собой всё. Рвотный позыв заставляет Руфуса приподняться на локте и повернуться. Ком выходит желчью и слезами.

Надо уходить. Без прощаний. Когда Руфус, помогая себе руками, выбирается из-под тела Минервы, это побег. Он задерживается лишь на секунду, увидев неяркий мерцающий огонёк — от фонарика, разбившегося при обвале. Как источник света он бесполезен, но, взявшись за знакомую металлическую ручку, Руфус уже не может отпустить, как если бы бросить фонарик означало окончательно и бесповоротно оставить Минерву в пещере.

Следующую вечность он ползёт, упрямо отвоёвывая каждый дюйм неровного каменистого пола, протирающего одежду до дыр и царапающего кожу до крови. Трижды он оборачивается на голос Минервы, дважды порывается вернуться к ней, но позже спохватывается: он слышал пушку, это не она, это фокусы его перегруженного сознания. В том, что впереди выход, он не уверен. Иногда он забывает, зачем двигается. Иногда ему кажется, что он не двигается вообще. Однако воздух меняется; становится суше. В какой-то момент Руфус отчётливо видит перед собой неровную форму проёма, очерченную лунным светом.

В проёме виднеется силуэт. Игры ещё не кончились.

Руфус инстинктивно замирает; но слишком поздно. Слабый огонёк сломанного фонарика всё ещё мерцает в его руке. Вероятнее всего, он уже подобрался достаточно близко, чтобы тусклый лунный свет выделил его очертания. И его слышали. Точно слышали; силуэт приближается. Больше по мысленной статистике живых трибутов, чем по внешности, Руфус узнаёт последнего профи из Первого; он приближается уверенно, пригибаясь под низким потолком пещеры. "Это смерть", — с усталым спокойствием понимает разум. "Это смерть", — паникует тело, вопреки здравому смыслу тратя последние силы на то, чтобы перевернуться обратно на спину и отползти — куда? В стену?

Профи держится легко, почти шутя; в своих мыслях он уже победил. Он безоружен — в пещере слишком тесно для копья, — но вряд ли это даёт Руфусу преимущество. Читая страх в глазах ещё до битвы поверженного соперника — или просто вспомнив его с прошлого столкновения? — он подходит к нему вплотную и медленно, смакуя момент, опускает ногу на искорёженное камнями колено. На секунду Руфус лишается способности дышать, думать, видеть; вместо крика из горла вырывается хрип. Сначала нет ничего, кроме боли; потом приходит странная ясность. Будто на экране, он видит открытое бедро соперника — и собственную руку с разбитым фонариком, осколки стекла которого, как острые зубья, прорезает ткань, кожу, мясо... Трибут из Первого отскакивает, чертыхаясь и держась за ногу, — и бросается на Руфуса снова, в ярости и отчаянии смыкая пальцы вокруг его горла.

Теряя сознание, Руфус слышит пушку — и если она по нему, так тому и быть.

Они смотрели друг на друга с минуту, пока это не стало невыносимым, ожидая ответов, которых ни у кого из них не было. Как тридцать лет назад, когда вместо решётки их разделяло окно поезда; тогда один смотрел в него с надеждой, а другой отвернулся, не выдержав.

— Какого черта ты забыл в Капитолии? — уже не Скримджера — в пустоту — спросил Грюм.

Вопреки ожиданиям, ответ он получил:

— Я воспользовался шансом сбежать.

— Надо же, как честно, — хмыкнул Грюм. — Даже без идеалистских замашек.

— Мне казалось, из нас двоих идеалистом всегда был ты.

Уголок рта Скримджера конвульсивно дёрнулся: это была практически улыбка. Лицо Грюма осталось серьёзным.

Интервью победителя Аластор смотрит на экране из-за кулис; год назад он сам сидел рядом с ведущим на сцене, теперь — еле успевает кивать в ответ на осточертевшие поздравления капитолийцев. Это и правда успех: не каждый ментор, даже из тех, что постарше, мог похвастаться победителем из своего дистрикта, а трибут Аластора победил в его первый год менторства. Но от всех этих восхищённых комментариев только тошно становится. Да, Руфус выжил; и чем больше об этом говорят, тем больше, будто эхом, звучит неизбежная правда: Минерва умерла.

Чтобы не думать, он сосредотачивается на интервью, ловит каждую общую фразу, каждую глупую ремарку ведущего, каждый отстраненный ответ Руфуса.

Когда, после предсказуемых шуток про то, что "Гадюка больше не ползает", ведущий опрометчиво задаёт вопрос про арену (ожидая услышать дифирамбы живописным скалам и могучим соснам), Руфус, спокойный и покладистый на протяжении всего интервью, заявляет на весь Панем:

— Она несправедлива. Остаётся трибут в живых или умирает, решает случай; к чему были тренировки и выставление оценок, если наши качества ни на что не влияли?

— Как же не влияли? Неужели владение оружием не решает исход драки, к примеру?

— Решает, — соглашается Руфус. — Но что за оружие должно было помочь Минерве против обвала?

Ведущий наигранно смеётся, обращаясь к публике, но не все поддерживают его смех.

— Значит ли это, что ты считаешь себя недостойным победы? — спрашивает он тогда. Зал замирает.

— Да, — просто отвечает Руфус. — Я выжил только потому, что мне повезло не быть раздавленным камнями.

— Я был идеалистом, потому что не стал питомцем Амбридж, как ты? Кстати, судя по должности, ты вёл себя хорошо, раз она, пробившись в президенты, повысила и тебя...

Скримджер посмотрел на Грюма так резко, что тот почти испугался произнесённых слов. Но он ведь уже оказался в тюрьме Капитолия, а его дочь — на Голодных Играх, так что терять ему нечего; только жизнь. Это Скримджеру — положение в обществе, запасы морфлинга, безгласую служанку... Тоже, впрочем, жалкое богатство.

Их дома в Деревне Победителей разделяет всего несколько метров; в обоих горит свет, несмотря на глубокую ночь. Они бывают друг у друга так часто, что, кажется, было бы проще просто жить вместе — всё равно оба дома слишком велики для своих одиноких хозяев, — если бы каждая встреча не заканчивалась новой ссорой: криками, обвинениями, хлопнутой дверью. Без Минервы их дружба трещит по швам; весь мир, по правде говоря, трещит по швам без неё, будто она держала на себе всё, и образовавшуюся пустоту ничем не заполнить.

Изабель и Малкольм иногда приходят. К Аластору. Их манера общения — вежливо-отстранённая. Они всегда оставляют что-то для Руфуса — маленькие подарки и угощения, в которых он не нуждается; как конфеты, которые кладут на могилы любимых, — будто в благодарность за жертву; но ещё ни разу не говорили с ним лично.

Руфуса время от времени навещает его отец; его подарки — камни в окна, когда он особенно пьян; впрочем, ни один ещё не попал в цель. Иногда он пытается выломать дверь; всё ради того, чтобы назвать Руфуса матереубийцей. Миротворцы — один вид их белых шлемов — заставляют его протрезветь.

Дом Аластора заставлен самодельными деревянными фигурками; в основном это ящеры-мутанты с Голодных Игр. Большую часть выигрыша он по-прежнему жертвует приюту. Ещё не выпустившиеся знакомые рассказывают, что брать тессеры на младших теперь необязательно.

В доме Руфуса звонит телефон. На другом конце провода молодая амбициозная капитолийка напоминает ему о словах про несправедливость арены, сказанных на интервью.

— Может быть, — отвечает он. — Я был под морфлингом.

Капитолийка звонко хихикает:

— Весьма удачно. Если вы и в трезвом состоянии так считаете, я с удовольствием выслушаю ваши доводы.

На этот раз молчание продолжалось недолго.

— Дело не в должности, Аластор. Дело в изменениях.

— И многое ты изменил, пресмыкаясь?

Тайники с припасами по всей арене; ловушки, которых можно избежать, если разгадать их действие; особая расстановка трибутов перед Играми, чтобы более слабые оказались ближе к Рогу Изобилия. Скримджер не мог рассказать всего этого Грюму; ментор — заинтересованное лицо, даже за решёткой.

— Больше, чем ты.

— И что, дети перестали умирать? Может, после твоих Игр все двадцать четыре трибута вернутся живыми и целыми, и мне не придётся везти домой ещё два гроба?

Скримджер не ответил; но это было бы ни к чему. Махнув рукой, Грюм продолжил, тише и печальнее:

— Никого ты не спас, Скримджер. Грош цена твоим изменениям. Подростки на бойне — это шоу; никому нет дела до справедливости. Может, ты и не хочешь в это верить. Я тоже не хотел бы. У меня в этом году дочь на Играх, а я даже не знаю, что хуже — похоронить её или смотреть в её пустые глаза, если она вернётся.

— Твоя дочь?

— Я воспитал её. Тонкс.

Девочка из Десятого, с мышиными волосами; споткнулась, выходя из поезда. Скримджер кивнул.

— Мне жаль.

Грюм хотел было что-то ответить, но вдруг расхохотался — истерически, болезненно, от собственного бессилия и абсурда происходящего.

— Жаль?.. — всхлипывал он, задыхаясь от смеха. — Жаль тебе?.. Мне тоже, знаешь... Её кровь на твоих руках. Так честно, да?

Слёзы застилали глаза, так что лица Скримджера он не видел; слышал лишь тонкий скрип, стук трости и знакомое клик, клик, клик...

Когда приступ прошёл, Грюм уже был один; опустевший стул стоял на том же месте, почти вплотную к решётке, как издевательство. Просунув руку между прутьями, Грюм с силой швырнул его об пол.

Что-то сорвалось со спинки упавшего стула; какая-то побрякушка на верёвочке. Отскочив, она отлетела к ногам Грюма.

Несмотря на трещину посередине и стёртые временем узоры, он узнал оберег-чертополох, который когда-то вырезал для Минервы.