Гарри Поттер. Цена лояльности (джен)

Письма прекратились.

Не сразу — сначала были короткие, обиженные, с оборванными фразами. Потом — тишина.

Гарри думал, что это его облегчило.

Но через пару дней понял: легче не стало. Просто пусто.

В воскресенье он проснулся от стука в дверь.

Не магический сигнал, не сова — самый обыкновенный, громкий, почти злой стук костяшками пальцев по дереву. Гарри замер, даже не вставая. Он знал, кто это. По нажиму, по ритму — словно не просто стучали, а выбивали что-то изнутри.

Открыв, он увидел Рона — взъерошенного, с покрасневшими глазами и неестественно прямой спиной. Взгляд не встретился — он проскользнул мимо, сразу внутрь, будто врывался не в дом, а в крепость, которую кто-то посмел закрыть.

— Я не собираюсь разыгрывать драму, — сказал он сразу. — Но это всё — бред, Гарри. Ты просто исчез. Как будто мы чужие.

Гарри молчал. Он устал защищаться.

— Я даже не знаю, что сказать, — продолжил Рон. — Такое чувство, что ты решил, что мы тебе больше не нужны. Или что ты стал лучше нас? Зрелее? Это отдалённое поведение... Оно тебя не делает сильным. Это делает тебя... ну, чертовски одиноким.

— А ты думаешь, я этого не чувствую? — голос Гарри прозвучал неожиданно спокойно. Он даже не повысил его — наоборот, говорил как человек, который наконец перестал бороться. — Думаешь, мне легко? Думаешь, мне нравится так?

Он сел. Рон остался стоять, как будто его нельзя было усадить, пока не получит ответы.

— Я всю жизнь жил так, будто всем должен. Тебе, Хогвартсу, миру. Ты не замечал, Рон, но у нас с тобой всегда была одна схема: у тебя — проблемы, у меня — решения. У тебя — страх, у меня — защита.

Ты говорил: «Мне тяжело». Я говорил: «Я рядом».

Но теперь я тоже устал. Я пуст.

Рон отвернулся. Гарри не знал, злится ли он или пытается сдержаться.

— Я не просил тебя всё это делать, — выдохнул он.

— Нет, не просил, — кивнул Гарри. — Но ты и не спрашивал, могу ли я. Просто принимал как должное.

Молчание. Густое, как полночь в Хогвартсе, когда кажется, что каждый звук может разбудить что-то древнее и опасное.

— Ты хочешь, чтобы мы больше не были друзьями? — наконец спросил Рон. Голос дрогнул, как у мальчика, потерявшегося в лесу.

— Я хочу быть с теми, кто не пугается моих границ. Кто умеет не только брать, но и видеть. Кто спросит: «Ты справляешься?», а не только «Ты придёшь?»

Если это значит, что наша дружба должна измениться — пусть. Я больше не могу быть тем, кем был.

Рон ничего не ответил. Просто стоял. А потом — развернулся и ушёл. Без крика, без хлопка двери. И от этого уход казался даже тяжелее, чем если бы он кричал.

Гарри весь вечер сидел на кухне. Перед ним остывал чай. Ни одной совы. Ни одного письма. Ни одного жеста — ни гнева, ни примирения.

Он знал, что это было необходимо. Он говорил правду. Без защиты, без дипломатии.

Но правда не даёт мгновенного облегчения. Иногда она просто открывает рану, которая годами жила под бинтами.

Позже, лёжа в темноте, Гарри поймал себя на одной странной мысли:

Может быть, настоящая зрелость — не в том, чтобы уметь держаться. А в том, чтобы однажды разжать руки и позволить кому-то уйти.

Он закрыл глаза. И впервые не чувствовал вины. Только боль. Но это была честная боль.

Та, после которой что-то новое начинает прорастать.