Осколки Азкабана (гет)

Тишина в квартире после ухода Поттера была не пустотой, а густой, тягучей субстанцией, вроде остывающей смолы. Она просачивалась в легкие, затрудняя дыхание. Драко не поднялся с колен. Он остался сидеть на полу, спиной к стене, подоконник впивался в затылок. Его взгляд, остекленевший, уставился в одну точку на стене напротив — трещину в штукатурке, напоминающую карту безысходности. Слова Гермионы, ее обещание "пьесы", повисли в воздухе нелепым эхом. Пьеса? Здесь не было сцены. Здесь была яма. Глубокая, сырая яма, из которой он уже выбрался раз, ценой полного истощения, и теперь чувствовал, как ее скользкие стены снова смыкаются над головой.

Гермиона наблюдала за ним из дверного проема кухни. Ее руки все еще пахли антисептиком и его кровью. Гнев на Министерство, на Гарри, на весь этот прогнивший мир, кипел в ней кислым адреналином. Но вид Драко — сжавшегося в комок, дышащего поверхностно, как загнанное животное, — гасил огонь, оставляя лишь ледяную усталость и чувство абсурдной ответственности за этот сломанный сосуд боли. Она подошла, шаги глухо отдавались в тишине.

— Нужно перевязать руку, — сказала она, голос звучал хрипло от напряжения. — Шов мог разойтись.

Он не ответил. Не двинулся. Только веки дрогнули, когда она опустилась перед ним на корточки. Она осторожно взяла его запястье. Кожа была холодной и влажной, пульс под пальцами — частым и неровным, как трепет пойманной птицы. Она размотала старый бинт. Рана под швом была воспаленной, края красными и горячими на ощупь. Инфекция, — мрачно констатировал ее целительский ум. Еще одна битва.

Процесс перевязки был механическим. Она очищала, наносила мазь с резким, лекарственным запахом, снова бинтовала. Он позволял. Безвольно. Его рука лежала в ее ладони как мертвый груз. Только когда холодная мазь коснулась кожи, его тело содрогнулось мелкой, почти невидимой дрожью. Страх. Даже такой примитивный контакт был для него пыткой, напоминанием о других прикосновениях — грубых, калечащих, несущих только боль.

—Готово, — прошептала она, отпуская его руку. Она ждала, что он отползет, снова вожмется в стену. Но он остался сидеть, лишь опустил голову на согнутые колени, спрятав лицо. Его плечи начали мелко трястись. Сначала тихо, потом сильнее. Не плач. Судорожные, беззвучные рыдания, вырывавшиеся из глубины, как спазмы. Звук был ужасен — хриплый, задыхающийся, лишенный слез, как будто он выворачивал наизнанку саму свою душу, и там не осталось ничего, кроме праха и щебня.

Гермиона замерла. Протоколы, дистанция, разум — все это рухнуло перед этим немым воплем агонии. Что она могла сделать? Слова были бесполезны. Прикосновения — кощунственны. Оставаться в стороне? Смотреть, как он разваливается на части на ее полу? Инстинкт, глубже всякой логики, глубже страха, сдвинул ее с места. Не думая, не рассчитывая, она опустилась рядом с ним на пол, на холодные половицы. Не обнимая, не прижимая — просто приблизилась. И очень медленно, давая ему каждую микросекунду, чтобы отпрянуть, положила свою руку ему на спину, между лопаток.

Он вздрогнул всем телом, как от удара током. Рыдания оборвались. Наступила мертвая тишина, напряженная до предела. Она чувствовала, как его мышцы окаменели под ее ладонью, как он перестал дышать. Она ждала, что он оттолкнет, закричит, убежит. Но он остался неподвижен. Только дрожь под ее рукой стала глубже, внутренней, как подземный толчок.

— Я здесь, — прошептала она в тишину, голос сорвался. Не "все будет хорошо". Не "я помогу". Просто констатация факта. Присутствие. Единственное, что она могла предложить в этой бездне. — Я здесь.

Минуты тянулись, похожие на вечность. Постепенно, миллиметр за миллиметром, каменное напряжение в его спине под ее ладонью начало сдавать. Он не расслабился — это было невозможно. Но его тело, измученное до предела, нашло точку опоры в этом минимальном, необъяснимом контакте. Он снова начал дышать — прерывисто, поверхностно, но дышать. Дрожь не прекратилась, она лишь изменила ритм, стала постоянным, глухим гулом под кожей.

Гермиона не двигалась. Ее рука онемела, спина затекла от неудобной позы. Но она боялась пошевелиться, боялась разрушить этот хрупкий, немой мостик через пропасть его отчаяния. Усталость, накопившаяся за недели напряжения, дни без сна, ночи, проведенные в тревожной дремоте с руной-контролером под подушкой, навалилась на нее тяжелой волной. Веки стали свинцовыми. Борьба с этим была бессмысленна. Она не помнила, как ее голова склонилась, коснувшись его плеча, задевая острый угол ключицы. Запах — лекарств, пота, страха и чего-то неуловимого, горького, как полынь — заполнил ее ноздри. Последнее, что она осознала перед тем, как тьма забрала ее, — это постоянная, неумолчная дрожь под ее ладонью, ритмичный стук его измученного сердца где-то рядом и леденящее чувство, что она только что совершила что-то чудовищно нелепое и необходимое одновременно.

* * *

Драко не спал. Сон был предательством. Сон приносил их.

Но тело, доведенное до предела истощения, не спрашивало разрешения. Оно выключалось урывками, крадущимися минутами беспамятства, которые были хуже любого бодрствования. И тогда приходили они.

Не образы. Ощущения.

Первое: Холод. Не зимний, а гнилостный, пробирающий до костей, высасывающий тепло и волю. Холод каменного пола Азкабана под щекой. Холод слез, замерзающих на ресницах. Холод прикосновения того, что не имело плоти, но забирало душу. Он сжимался, пытаясь стать меньше, невидимым, но холод проникал сквозь одеяло, сквозь кожу, впивался в костный мозг.

Второе:Запах. Сладковато-приторный запах гниющей плоти. Своей? Чужой? Он не знал. Он чувствовал его в ноздрях, на языке, он пропитывал волосы, кожу. Он исходил из темноты, из углов комнаты. Он был повсюду. Запах безнадежности. Запах конца.

Третье:Звук. Не голоса. Шепот? Нет. Шорох. Шорох мокрых, бесформенных тел, скользящих по камням где-то совсем рядом, за спиной. Шорох крыс? Или... их плащей? Шипящее, хриплое дыхание, которого не должно было быть, но оно наполняло комнату, сливаясь с его собственным прерывистым всхлипом. И тишина. Глубокая, давящая тишина перед... Перед чем? Он не знал. Не хотел знать. Но знал, что это придет.

Четвертое: Чувство Падения. Бесконечное падение в черную, липкую бездну. Потеря опоры. Потеря себя. Ощущение, что все, что он есть — мысли, память, само его "я" — рассыпается в прах, уносимый ледяным ветром с моря. Остается только первобытный страх. Чистый, неразбавленный, пожирающий изнутри ужас.

Он дергался, просыпаясь на долю секунды. Не открывая глаз. Темнота за веками была ненамного безопаснее. Он чувствовал тяжесть на своем плече — ее голову. Тепло ее тела рядом. Ее рука все еще лежала на его спине. Это присутствие было чужим, необъяснимым якорем в этом хаосе. На миг оно приглушало леденящий ужас. Но лишь на миг. Потому что вместе с осознанием ее присутствия приходила другая мысль, острая, как лезвие: Она видит. Она видит меня таким. Слабым. Сломанным. Ничтожным.

Стыд, жгучий и унизительный, смешивался со страхом, образуя ядовитую смесь.

Он зажмурился сильнее, вжимаясь в стену. Дрожь стала неконтролируемой. Он пытался дышать тише, чтобы не разбудить ее. Чтобы не видела. Чтобы не знала, насколько глубоко он упал. Чтобы этот хрупкий, немой контакт, этот призрак человеческого тепла, продлился еще хоть немного. Даже если он был обречен. Даже если они уже скользили в темноте за его спиной, дыша ледяным адом ему в затылок. Он сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, пытаясь болью удержаться на краю, не дать себе снова провалиться в кошмар. Но яма звала. Холод обволакивал. А запах гнили становился все сильнее, заполняя мир.