А может, все было не так (гет)

Сегодня шел дождь.

Шорох капель воды, бегущей по каменным стенам, шептал что-то заунывное, вселяющее непонятную тоску. Белль лежала в своей постели, глядя в окно на серое, плачущее небо, и ей тоже хотелось плакать.

Там, где то далеко, остался ее дом, ее семья, подруги детства, любимая игрушка — да, не смейтесь. Тряпичный мишка. Белль придумала, что его ей подарила мать, хотя конечно, не могла этого помнить. Но всегда засыпала дома в обнимку с потертым страшилкой, глаза которого выцвели от старости, лапка была пришита нитками другого цвета, а левое ухо и вовсе безвозвратно потеряно. Но он пах чем-то таким, щемяще-родным, и был ей так дорог… Хотя, конечно, она в этом не признавалась. Ведь уже взрослая.

Дождь шептал, звал. Белль тихонько соскользнула с кровати, и, закутавшись в плащ, тихонько, на цыпочках прокралась по коридору. Досадно — несмотря на старания, стук обуви далеко разносился в гулкой пустоте замка. Надо обзавестись такими же мягкими башмаками, как у Румпельштильцхена и так же бесшумно передвигаться по лабиринтам каменных коридоров.

Двор.

Белль откинула капюшон, позволив дождю падать на лицо. Мокрые холодные капли тут же потекли под плащ, под ночную рубашку, щекоча кожу на груди, плечах. Промокли волосы. Она слизнула дождевую воду со своих губ.

Замок был темен и безмолвен. Почти. В башне Румпельштильцхена мерцал тусклый огонек.

Наконец, промокнув насквозь и слегка озябнув, Белль решила вернуться в свои покои, уже сделала несколько шагов к дверям, как заметила, что там стоит хозяин. Сложив руки на груди, он молча наблюдал за ней. Как долго? Белль вновь подумала о башмаках.

— Я… — она кашлянула. — Я выходила подышать свежим воздухом. Дома… — она запнулась. — дома я любила гулять под дождем.

— Хорошо, — посторонился он, пропуская ее вперед. — А то я уж было подумал, что ты решила умереть от простуды — и таким образом покинуть меня.

Глаза Белль лукаво блеснули.

— А ты не хочешь чтобы я тебя покидала. Правда же?

Румпельштильцхен не ответил. Просто последовал за ней.

* * *

Вода струилась с ее одежды, неприятно липнувшей к озябшему телу. Дверь послушно отворилась сама собой, впуская их в комнату. И так же тихонько закрылась.

— Спасибо, что проводил, — обернулась Белль. — Прости, я бы хотела переодеться, мне становится холодно…

Он пожал плечами.

— Разумеется. Я помогу, — и, оказавшись совсем близко, расстегнул застежку плаща. Прежде чем Белль успела ему помешать, тяжелая, напитанная водой ткань соскользнула с ее плеч.

— Стой! — она выставила руку перед собой. — Это неправильно, я не хочу так!

Она посмотрела в его жуткие, нечеловеческие глаза — и не отвела взгляд.

— Хотя бы отвернись, — прошептала отчаянно. — Пожалуйста.

Его молчание и неподвижность пугали больше, чем безумный смех и дерганые жесты. Но вместе с этим страхом появилось новое чувство — азарт? Что будет дальше?

В самом деле, Белль не верила в то, что ей могут причинить вред. Сейчас она чувствовала себя канатоходцем… идущим над ямой с крокодилами по туго натянутой струне. Такая невероятная близость опасности заставляла кровь кипеть. И даже мелькнула шальная мысль — позволить ему продолжить. Позволить стянуть с себя ночную рубашку, почувствовать на бедрах его руки, оказаться совсем обнаженной — по правде сказать, и сейчас мокрая ткань больше подчеркивала, чем скрывала. И Белль втайне понадеялась, что он не окажется излишне учтивым. Что не послушает ее просьбу.

Послушал. Отступил. Отвернулся.

Белль тихонько выдохнула.

Долго возилась, высвобождаясь из плена мокрой рубашки, почти даже забыла о чужом присутствии. Но быстро нырнула в сухое платье — и сразу почувствовала себя увереннее.

— Можно, — объявила она, оправляя складки.

Румпельштильцхен обернулся, растянул губы в улыбке — глаза остались такими же неподвижными, страшными. В его руках заклубился дым, и исчез, оставив маленькую чашку, от которой поднимался пар.

— Выпей — чтобы согреться, — его голос мягок и вкрадчив, и от него мурашки по шее бегут. Да ей и греться не нужно, сердце гонит кровь так, что щеки и губы пылают. Белль кивнула, неловко присела зачем-то в поклоне.

Румпельштильцхен поставил чашку на тумбочку у кровати.

— Спокойной ночи, — и направился к двери.

«И все? Это все? — она едва не закричала от разочарования. — Ты вот так просто уйдешь? Просто — спокойной ночи?»

Повинуясь внезапному порыву, она бросилась за ним, схватила за руку — зачем? Самой непонятно, и непонимание же отразилось в его глазах.

— Я… я хотела сказать… спасибо, — почему его рука дрожит? И он будто хочет что-то произнести, но не решается. Белль, почти не отдавая себе отчета, просто потянулась к его губам, не выпуская руки.

Неясно, чем было дело, в магии, в нетерпении, в чем то еще, но этот поцелуй был таким, что после него не жаль было и умереть. Как будто тысячей крошечных иголочек пронзило все тело, странно и приятно.

Натянутая над ямой струна покорилась ей, и ее захлестнула волна чувств — даже воздух не нужен был, она дышала им, его напряжением, его…

Он оттолкнул ее. Грубо — как никогда раньше. Белль впервые настолько испугалась — было от чего. Глаза Румпельштильцхена горели яростью, зубы оскалены… Белль отшатнулась. Казалось, он сейчас ударит ее, убьет...

Но нет.

Дверь едва с петель не слетела, врезавшись в стену. Румпельштильцхен вылетел, как ужаленный, оставив Белль недоумевать.

Она села на постель, взяла в руки забытую, остывшую чашку. Смахнула со щеки слезинку. За что? Она не сделала ничего плохого…

* * *

«Она едва не уничтожила меня!»

Румпельштильцхен несся по замку, не разбирая дороги. Остановился только у своей прялки. Нервно зачерпнул горсть золотых нитей, швырнул обратно.

Маленькая дрянь.

Маленькая дрянь…

Откуда она могла это узнать?

Румпельштильцхен тревожно оглядел свое отражение в оконном стекле. Все так же уродлив. Все те же глаза чудовища. Взмахнул рукой — гобелен на стене вспыхнул и обратился в пепел за секунду.

Ничего непоправимого не произошло. Он немного успокоился.

Может это…

Нет. Не может. Она не могла быть искренней! Она лгунья, коварная обольстительница, задумавшая лишить его волшебной силы!

«Ты слышал, как билось ее сердце. Ты все слышал и видел. Кто может так искусно лгать?»

— Точно не она…

Тяжело выдохнул.

— Я, должно быть, здорово напугал ее.

Безумно захотелось вернуться, попросить прощения. Почему? Потому что невыносимым казалось видеть в ее глазах страх. Страх и ненависть. Так ведь и должна смотреть обычная пленница, но эта девчонка, эта игрушка была другой. Она не боялась, и это было для него в новинку. А теперь он все испортил.

— Я опять все испортил.

Второй гобелен, искрошенный в клочья, осыпался на каменный пол.