Тебя давно здесь нет (гет)

Я выдержала ещё три миссии с этим парнем на двоих. Каждый день я смотрю в зеркало на себя. В свои чёрные, мёртвые глаза, наполненные чем-то пепельно рассыпавшимся и болезненным.

Я выгляжу так, как будто смирилась со своей судьбой, сложила голову и готова подчиняться. Я сделаю все, что мне скажут. Я же пешка. Пешка с красивым рангом "член исполнительного комитета", на деле являющаяся лишь вооруженной куклой Огая, а теперь и Осаму. Он вёл себя так, как будто я его личная убийца-марионетка, безропотно сделающая всё, что он скажет.

Я ощущаю себя мерзко рядом с ним. Приходя на работу мне становится сложней и сложней отмахнуться от ощущения, что я всё больше теряю свою волю, прогибаясь под ним и его просьбами, больше смахивающими на приказы. С одной стороны, мне было отвратительно больно. Я вырезала десятки людей без единого звука, просто потому что я — его напарница. Его будничное "убей", "чего ты ждёшь?" и "соберись" звучало как команда для робота. Я всегда так боялась брать на себя ответственность.

Чувство ответственности — давящий на плечи груз, который я тянула за собой, который бил мне в мозг каждый раз, когда я оставалась наедине со своими мыслями. Ответственность маячила перед глазами, порождая вину и отчаяние. Давя во мне уверенность, вынуждая принимать тяжёлые решения и делать такой сложный выбор.

Но с Дазаем этот выбор мне делать не нужно. Он делает его за меня, оставляя на моих плечах лишь груз вины за очередные кровавые пятна на моих и так уже испачканных по локоть в крови, руках. Выключая мой разум на пару секунд, лишь чтобы сделать выстрел или использовать способность. Он будто бы снимал своей рукой с меня тягость выбора, забирая такую морально тяжёлую для меня часть, что заставляла меня работать головой, а не руками.

Погрязшая в нежелании брать на себя ответственность, я добровольно выключалась, становясь куклой на ниточках в руках опытного убийцы. Опытного не в плане количества крови на руках, не в цифре лежащих за плечами убийств. Опытного — в плане способности принимать себя и свои деяния. Не лететь рассудком на дно, осознавая, сколько зверств ты совершил. Сколько боли причинил. Сколько жизней оборвал, так безжалостно и жестоко.

Я так никогда не умела.

В этом-то и состоит наше с ним главное отличие. Я, что рыдает в истерике по ночам, запивая вину алкоголем, стараясь забыться и не чувствовать, как разум вбивает железные пики отчаяния в мою рваную душу, не чувствовать, как тело становится холодным оружием, бьющим по жизням самых разных людей, и обрывающим их также легко, как ножницы режут нить. Коротко, с щелчком и скрежетом. Мимолётный режущий жест, что для жертвы является последним увиденным в жизни. Для меня же этот короткий жест тянулся месяцами. Годами. Бесконечностью.

Ощущение, что я становлюсь комком вины и жалости к себе, медленно убивающая мою способность ясно мыслить внутренняя чёрная дыра. Затягивает меня на дно, как мелкую соринку в водоворот судьбы.

И он. Спокойная фигура, одним взмахом ладони и словом, сказанным вполголоса, способный убить. Так легко ускользающий от нагоняющего его отчаяния, с лёгким свистом плаща растворяющийся во мраке мира действительно готовых убивать, куда мне дорога закрыта.

* * *

—Убей, не мучай себя. Ты же знаешь, как всё заканчивается. — таким расслабленным тоном, словно речь идёт о погоде. Дазай Осаму всегда так говорил. Ни разу я не слышала, чтобы он повышал голос, чтобы всерьез терял контроль.

Своей холодной бинтованной рукой он железной хваткой держал в узде свою волю, не давая ей вырваться. Не позволяя пропустить единый признак слабости, не позволяя себе выдавать хоть что-то, кроме спокойной рассудительности, лёгкого скептицизма и приказов.

Этой же рукой он не моргнув глазом тянул за ниточки. Каждый подчинённый, каждый, кто находился рядом с ним — в какой-то степени уже его марионетка. Манипуляции Осаму были продуманны и так удивительно метко вставлены, что даже зная, что это очередная попытка воздействовать на волю, давление на слабые места, скрытая цель заставить подчиниться — всё равно слушаешь. И исполняешь.

А я, такая лёгкая в подчинении бесхребетная кукла. Кукла, которой дали в руки пистолет, и сказали — "убивай".

И я убивала. То ли из чувства долга, ведь я обязана Мори жизнью, и совершила бы как минимум неблагодарный поступок, брось я Мафию, и прекрати исполнять приказы. Хотя, может, дело лишь в моем видении мира. На деле, я, наверное, никому ничего не должна, ведь прошло уже бог знает сколько лет, и свое я уже давно наубивала.

Мои силы на исходе. И я не про ломящее тело, не про боль в черепе, не про ощущение, что меня часами били чем-то тупым.

Я про то колющее чувство разбитой человечности в моей душе. Про осколки моих ошибок, самосознания и тупо пульсирующего ощущения вины за всё, что я совершила.

Я стреляю. Осаму больше не требует убивать "визитной карточкой Мафии", парадным способом, нужным для "демонстраций", как он их называет. Дазай лишь маячит темной фигурой у меня за спиной, фигурой, милосердно берущей мою ответственность на себя. Фигурой, позволяющей мне забыться, выстрелить, а потом снова уснуть на полу своей кухни, глотнув бутылку обжигающего горло "облегчения". Временной возможности отделить так сильно ноющий участок души от остальных. Выпить вина — что наложить жгут на конечность, поврежденную рваной раной. временно остановить неумолимо вытекающую кровь, вытекающую из моей души боль.

Всего на ночь. Облегчение, глоток воздуха в омуте отчаяния, созданный для того, чтобы очнувшись снова задыхаться, как выброшенный на улицу под дождь новорождённый котёнок, умирающий от холода без тепла матери.

Я вот свое тепло, свою семью и дом, угробила сама. Своими чёртовыми одиннадцатилетними руками, в которые вложили слишком большую силу, для того чтобы её сдерживать.

Я была не готова. Я не справилась. Я не удержала.

И теперь я снова стою на холодном асфальте, глядя пустыми глазами на убитую мной женщину, опускаю оружие, в глубине разума уже представляя, как буду запивать боль в своей квартире. Запивать яд ядом. Примерно этим я и занимаюсь. Глушу одну отраву другой.

—Юиро-сан. — послышался голос из-за моей спины. Такой ровный, тихий, и в то же время приковывающий внимание только лишь к себе. Заставляющий напрячь разум, сосредоточить всего себя на этом шелестящем, несомненно, прекрасном голосе, от которого веяло ледяной уверенностью независимо от ситуации. —Чем на этот раз планируешь загасить отчаяние? Ты снова будешь пить?

У меня в горле встал ком. Тугой узел, давящий на грудную клетку и не дающий вздохнуть, что уж говорить о том, чтобы ответить. Я была не в состоянии выдавить из себя и хрипа, даже не думая о том, чтобы отозваться как-то вразумительно.

Как, чёрт побери, он узнал.

Я не даю ему лишнего повода узнать о себе больше. Говорю с ним только лишь по делу, боясь узнать о нем что-то ещё более жестокое и травмирующее, чем то, что я знаю сейчас.

Но, чёртов Осаму Дазай, каким же пугающим вниманием ты меня одариваешь. В гробу я твою внимательность видала, понятно тебе?

—Я не...

—Нет. Я ненавижу ложь, не лги мне, прошу тебя.

Это "прошу тебя" прозвучало слишком интимно. Простая фраза, пускающая нехилую трещину в моей толстой бетонной стене, что я возвела между ним и собой ещё в самом начале. Какого черта я так легко ведусь на такие простые махинации над моей психологией?

Как же метко он бьёт по больному. Как насквозь видит мои мельчайшие слабые места, что я прячу под маской отрешенной убийцы, которую уже ничем не пошатаешь.

—Не пей сегодня.

Коротко бросает он, игнорируя мою потерянность, как просто ненужный факт, как бессмысленную пыль в воздухе, что нет нужны даже пытаться отогнать.

Разбил мое самообладание, и теперь просто развернувшись взмахивает полами плаща, скрываясь во мраке ночной улицы Йокогамы. Как будто меня и нет вовсе, не существует после удачно выполненного задания.

Жестоко.