Иск Смерти: Дело Тома Риддла (джен)

— Вы — мать, что бросила младенца, и теперь винит его за кровь на губах.

Кевин говорит спокойно. Даже немного скучающе. Как будто эта реплика — уже старая. Как будто он говорил её в тысяче залов. Как будто знал, что она разрежет воздух. Судья Смерть отрывает взгляд от ногтя. Жизнь приподнимает подбородок. Кевин идёт по залу.

— Ваш рассказ красив, госпожа Жизнь. Блестящий. Структурированный. С примесью трагедии и нотами величия. Но у меня вопрос — где в нём вы? — Он оборачивается. В вашей поэме о зле, в этой вычерченной карикатуре на Тома Риддла — где вы были, когда он только родился?

Жизнь не отвечает. Она безмолвна.

— Позвольте я подскажу. В тот момент, когда его мать умирала на полу, изломанная, обезумевшая, вы, Жизнь, отвернулись. Вы сказали: «Слишком мала. Слишком слаба. Пусть сдохнет, а с ней — и любовь, которую она хотела дать.» — Он поднимает палец. — А потом вы отвели глаза, когда Риддл рос в сыром коридоре приюта, где воспитатели били детей не палками, а равнодушием. Где тьма в углу казалась роднее света у окна. Где единственное постоянное — это страх. — Он подходит ближе к судейской кафедре. — Да, он стал ужасным человеком. Но скажите, госпожа Жизнь… а кем он должен был стать? Святым? Пророком? Сапожником? Без любви. Без смысла. Без даже одной руки, протянутой в первый раз. — Он смотрит в глаза Жизни. — Вы называете его антиволей? Я называю его вашим побочным продуктом. И не только вашим — но и мира, который вы так любите воспевать. Мира, где каждый рождается без права на исход, но несёт полную ответственность за путь.

Он замолкает. В зале гробовая тишина. Смерть наклоняет голову.

— Дерзко. Даже почти… философски.

Кевин наклоняется вперёд, облокачивается на барьер, точно произносит реплику у камина.

— Жизнь говорит, что Риддл — выбор. Что он осознанно стал тиранией. Но не выбор делает человека. А то, что ему дали на выбор. — Он оборачивается, смотрит на Жизнь через плечо. — И что ему дали? Одиночество. Холод. И имя мёртвого отца, который его никогда не признавал.

Кевин медленно идёт обратно к столу защиты. Каждое слово — как капля яда. Прозрачного. Элегантного.

— Он выбрал власть, да. А кто не стал бы, если всё, что у тебя есть — это пустота? Вы обвиняете его в любви к контролю. Но я скажу — он контролировал то, что впервые не контролировало его. — Он сжимает кулак. — Страх. Боль. Бессилие.

Он делает паузу. Долгую. Проглатывает взглядом весь зал.

— Я не утверждаю, что он свят. Я утверждаю — он человек. И если человек не может быть понят, не может быть услышан, не может быть заново пущен в жизнь — тогда зачем вообще играть в справедливость? Просто бросьте кости и дайте приговор. — Он возвращается к месту, откидывает лацкан пиджака. — Но если мы всё же называем это судом, а не экзекуцией, я требую, чтобы здесь был услышан не образ, не символ, не злодей — а мальчик, который никогда не знал, что такое любить.

Том медленно поворачивает голову. На лице нет выражения. Но в глазах — движение. Судья Смерть откидывается назад.

— Итак… Будет ли сам Риддл говорить? Или вы продолжите его защищать, как дитя?

Ломакс прищуривается. Пауза.

— Он сам скажет. Когда будет готов.

Смерть улыбается. Узко.

— Надеюсь, он не опоздает. Здесь время течёт… иначе.

Кевин встаёт вновь. Не спеша. Он прошёлся взглядом по галерее теней — безмолвных фигур прошлого, приглушённых, эфемерных.

— Суд будет снисходителен к Жизни, — начал он, гладя манжету. — Она забыла показать то, что было между строк. Что случалось не в моменты убийств, а до того, как Том взял палочку.

Он щёлкнул пальцами. Мир изменился. Зал потускнел. Пространство обернулось и расширилось в коридор приюта, где мальчик в серой пижаме сидел на полу, поджав колени. Пять лет. Ничего в глазах, кроме света от окна — такого далёкого, как луна из сказки. Из коридора доносится голос женщины:

— Опять этот уродец. С ним что-то не так. Говорит сам с собой. Глазеет. Молчит. Пугает других детей.

Следующий слайд.

Столовая. Мальчик протягивает руку к куску хлеба. Рука взрослого — резко, зло — отшвыривает её.

— Ты ел вчера. Не прикидывайся голодным.

Мир не избивал его кулаками. Мир резал его равнодушием. Кевин говорит тихо:

— Удивительно, как этот мальчик научился выживать, когда вместо тепла он получал взгляды, место руки — задвижку двери.

Следующий слайд.

Маггловская школа. Учитель вызывает его к доске. Том молчит, смотрит в окно. Класс хихикает.

— Господи, он как будто тупой. Или глухой. Или вообще не человек.

Учительница в резком жесте захлопывает тетрадь.

— Садись. С таким лицом максимум — тюремщик.

Том не отвечает. Он не умеет. Не может. Потому что, когда всё вокруг называет тебя не человеком — ты перестаёшь быть им даже в собственных глазах. Кевин идёт по залу, и за его спиной сцены прорастают, как язвы:

Взгляд соседки, которая не хотела пускать Тома на порог. Слезы воспитанника, которого наказали из-за него.Гнев взрослого, который закрыл дверь снаружи и на двое суток забыл, что он там.

— Вы хотите, чтобы он стал хорошим? — Кевин оборачивается. — Из чего? Из плевков? Из холода? Из глухоты? — Он делает шаг вперёд. — Жизнь преподносит нам мораль. Но мораль не живёт в пустоте. Она растёт, как дерево. Только где была почва? — Пауза. Он поворачивается к Смерти. — Ваше Превосходительство. Сколько людей за всю историю слышали те же слова, что и он? «Ты — ошибка.» «Ты — лишний.» «Ты — чудовище.» А потом — удивлялись, почему эти слова проросли.

Последний кадр.

Маленький Том. Семь лет. Стоит один, у стены. Остальные дети — за спиной, толпой. Они не говорят ничего. Тишина страшнее любых криков. Он не плачет. Он просто смотрит на них — в упор. И в этот момент, впервые, в глазах Тома Риддла рождается что-то похожее на магию. Сухую. Осторожную. Глухую, как шёпот ножа. Кевин заканчивает.

— Вы увидели, как он стал Волан-де-Мортом? Я показал, как мир помог ему это сделать. — Он смотрит на Жизнь. — Он не родился чудовищем. Он стал зеркалом, в которое никто не хотел заглянуть.

Смерть молчит. Жизнь сжимает губы. А Том, в своём кресле, всё так же молчит. Но теперь кажется, будто в зале больше не только он. Он и целая тень за его спиной.

— Я, конечно, могу согласиться, — продолжает Кевин медленно, будто обсуждает прогноз погоды, — что Том Риддл стал тем, кого следует бояться. Но я не могу согласиться, что он был создан без причины. Без плана, без смысла. Он был отражением. А не отклонением. — Он сует в карман платок, поправляет ворот рубашки. — Вы, Жизнь, — он выделяет слово, как обвинение, — изображаете себя высшим моральным арбитром. Вы — свет. Вы — поток. Вы — благословение. Но позвольте спросить: что в вашем лоне растёт — когда вы не смотрите?

Он идёт по залу. На каждое слово — жест, на каждый жест — тень.

— Том Риддл — не ошибка, не вирус, не болезнь. Он — увеличительное стекло. Выстроенное из боли, огня, страха и памяти. Он лишь увеличил то, что в этом мире всегда было.

На стенах зала появляются сцены: Министры, пекущиеся о власти, а не о правде. Семьи, отрекающиеся от детей за «неправильную» магию. Профессора, затыкающие глаза и уши, когда речь идёт об издевательствах. Аврорат, молча фабрикующий дела. Школа, где учат разрушать, а не защищать.

— Вы не создавали ангелов, — продолжает Кевин. — Вы просто надеялись, что монстров будет чуть меньше, чем в прошлом веке.

Он оборачивается к Жизни. В его голосе больше нет насмешки. Теперь он говорит тихо. Глубоко. Как бы на ухо:

— Вы, Жизнь, не простили ему того, что он показал, каким вы бываете в плохую погоду. Не безумцем, не тираном. А зеркалом.

Появляется сцена: зал министерства. Толпа.

— «Он не человек. Он — Тёмный Лорд. Безжалостный. Холодный.»

Кевин:

— А что говорили, когда вы травили сквибов? Когда закрывали глаза на пытки в Азкабане? Когда оправдывали пытки детей, «если это ради высшего блага»? Том не придумал зло. Он взял то, что было — и перестал извиняться за это.

Он идёт дальше. К столу Тома. Тот сидит, скрестив руки, и смотрит в пол.

— Этот человек, — Кевин указывает, — перестал врать себе. Перестал строить храм морали из лицемерия. Он не хуже других. Он — честнее.

Пауза. Кевин делает последний круг по залу. Как проповедник перед алтарём.

— Жизнь не простила Тому Риддлу не потому, что он убивал. Не потому, что творил ужас. А потому, что он показал, на что на самом деле способны вы. Каждый. Если убрать страх. Если дать силу. — Он встаёт на центр, как в театр теней. — И знаете, в чём ирония, Ваше Превосходительство? — он бросает взгляд на Смерть, — Жизнь пришла сюда, чтобы доказать, что Том — чудовище. А доказала, что он — откровение.

Он кланяется. Том всё так же молчит. Но угол его губ едва заметно дрогнул. Смерть отводит взгляд. Жизнь не двигается. Лицо её — как гранит.