Тайна рубинового дурмана (гет)

Кабинет полковника Олега Георгиевича Соловца или просто «Георгича» был полной противоположностью кабинету Елисеева. Здесь не пахло перегаром и таранкой. Здесь пахло властью, казёнщиной и крепко заваренным чаем. Стены были обшиты дубовыми панелями, на которых висели два портрета — суровый Дзержинский и ещё более суровый Андропов. Огромный письменный стол был девственно чист, если не считать идеальной стопки папок и телефона правительственной связи. Единственным живым существом, нарушавшим эту стерильность, был чахлый фикус в углу, который, казалось, давно пытался покончить с собой от тоски.

Сам полковник Соловец, одетый в форму соответствующего ведомства, сидел за столом и мрачно смотрел в окно, пытаясь пронзить грозным взором ленинградский туман. Его лицо, похожее на карту не самых удачных военных кампаний, выражало вселенскую скорбь и глухое недовольство. Казалось, он нёс на своих плечах не только ответственность за госбезопасность целого города, но и личную вину за плохую погоду и неудачный урожай картошки в стране.

В дверь робко постучали.

ТУК. ТУ-ТУ-ТУК. ТУК-ТУК.

Затем пауза и ещё один, настойчивый: ТУК.

Соловец поморщился, как от зубной боли. Эту шифровку он знал. Это был личный позывной его самой большой головной боли.

«Господи, опять Елисеев накирялся с утра пораньше, — с тоской подумал полковник. — Изобретатель хренов. Вместо того чтобы трезвым на работу приходить, он азбуку Морзе по ночам изучает. Штирлиц доморощенный».

— Войдите, — устало, как будто это слово весило тонну, произнёс Соловец, поворачиваясь к двери.

Дверь яростно распахнулась, явив миру картину, достойную кисти фламандских мастеров. На пороге стояли подполковник Елисеев и майор Гришина.

Елисеев был прекрасен. Лицо раскрасневшееся, в темных глазах горит озорной огонь, почти немятый костюм сидит как влитой, галстук бодро топорщится. Он излучал столько энергии и жизнелюбия, что чахлый фикус в углу, кажется, выпустил новый листок. Рядом с ним, на контрасте, стояла Вера. Бледная, с темными кругами под глазами, она смотрела в одну точку с выражением лица Анны Карениной за пять минут до прибытия поезда.

А за их спинами, словно группа поддержки на футбольном матче, виднелись радостно улыбающиеся физиономии Ларина, Дукалиса, Глухарёва, Швецовой и всей остальной братии отдела, которая пришла полюбоваться финалом роскошной драмы.

При виде этого табора лицо Соловца из мрачного мгновенно превратилось в свирепое.

— Ах вы сволочи! — прорычал он так, что портрет Дзержинского, кажется, качнулся на стене. — Свора бездельников! Негодяи! Я вам сейчас такой сеанс хорового пения в камере предварительного заключения организую, что вы у меня «Интернационал» на латыни хором петь будете! Испарились! Все! Живо! Дверь закрыть за собой!

Толпа поддержки испарилась, как утренний туман. Ларин и Дукалис, прежде чем исчезнуть, успели ободряюще подмигнуть Елисееву.

— А вы двое, — Соловец перевёл свой взгляд, не сулящий ничего хорошего, на главных героев. — Ромео и Джульетта районного масштаба. Чего на пороге маячите? Шаг вперёд! Руки по швам, подбородок вперёд, жопу — назад!

Дверь с грохотом закрылась, отрезая их от остального мира.

XXX

В кабинете повисла тяжёлая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов и тихим стоном фикуса в углу. Полковник Соловец не спешил. Скрестив руки на груди, он устремил на Елисеева тяжёлый, буравящий взгляд. Этот взгляд мог бы заставить расколоться даже сейф швейцарского банка.

Андрей, однако, выдерживал его с невозмутимостью олимпийского чемпиона. Он стоял расслабленно, чуть улыбаясь, словно зашёл на чашку чая к старому другу. Вера, наоборот, застыла, вытянувшись в струнку, и, казалось, даже дышать перестала.

Наконец Соловец заговорил. Его голос был тихим, ровным и от этого ещё более угрожающим.

— Елисеев. Ты пил?

Это был не вопрос. Это был приговор.

Андрей отреагировал мгновенно. Его лицо изобразило такое искреннее, такое глубокое оскорбление, будто его обвинили по меньшей мере в измене Родине. Он даже прижал руку к сердцу.

— Товарищ полковник! Как вы могли такое подумать?

Он сделал шаг вперёд, понизил голос до заговорщического шёпота и, доверительно глядя в глаза начальнику, добавил:

— Я только нюхал.

Соловец молча смотрел на него. Вена на его виске начала едва заметно пульсировать.

— Проводил, так сказать, ольфакторный анализ, — с энтузиазмом продолжал развивать свою мысль Елисеев. — В рамках оперативной работы. Вдруг враг пытается отравить наших лучших сотрудников метиловым спиртом? Я, можно сказать, рисковал собственным обонянием ради государственной безопасности!

В этот момент Вера Гришина не выдержала. Она издала тихий, страдальческий стон, который был похож на скрип несмазанной двери, и закрыла глаза. Ей хотелось провалиться сквозь землю, уехать в Урюпинск, пойти работать в библиотеку. Куда угодно, лишь бы не находиться здесь и не слушать этот едучий бред.

XXX

Соловец глубоко вздохнул, мечтая не просто проветрить, а провести полную дегазацию и экзорцизм своего кабинета от елисеевской харизмы и остаточного перегара. Он даже открыл форточку, впустив сырой ленинградский воздух, но тот лишь бессильно отступил перед мощной аурой веселья и лёгкого морального разложения, которую принёс с собой Андрей.

Усевшись и поёрзав с минуту в своём массивном кресле, которое жалобно скрипнуло, полковник, наконец, принял свой обычный вид — уставшего и больного чекиста, который давно разочаровался не только в человечестве, но и, кажется, во всей Солнечной системе.

— Ладно, артист, — буркнул он, с отвращением глядя на сияющее лицо Елисеева. — К телу… Тьфу! К делу.

— Моё тело к вашим услугам, товарищ полковник, — тут же отреагировал Андрей, прижав руку к сердцу. — Готово к труду, обороне!

Вера, стоявшая рядом, издала тихий звук, похожий на предсмертный стон мыши, и сделала вид, что изучает узор на ковре.

Соловец проигнорировал реплику.

— Что вы знаете о подпольном алкогольном бизнесе?

— Подпольный бизнес, товарищ полковник, — с видом профессора философии начал Елисеев, — это как тот суслик. Вы его не видите, а он есть. Он является диалектическим отражением плановой экономики и неистребимого желания советского человека к предпринимательству, пусть и в слегка извращённой форме.

— Бизнесе? — недоверчиво приподняла бровь Гришина, оторвавшись от ковра. — У нас? — повторила она, словно не веря в возможность такого капиталистического термина в советской действительности.

— Вот именно, что у нас, — ещё больше нахмурился Соловец. — Поступила надёжная информация от наших грузинских коллег. У них там, в солнечной республике, уже давно расцвёл подпольный алкогольный бизнес.

Он трагическую сделал паузу, давая словам утонуть в сознании подчинённых.

— Расцвёл — это я мягко сказал! Бизнес достиг там галактических, я бы сказал, масштабов. Бодяжат все, что горит и даже то, что не горит. Буквально коньяк из табуреток, вино из свекольного жмыха и чернил «Радуга». Шампанское «Советское» — путём смешивания лимонной кислоты с содержимым огнетушителя. Говорят, их подпольное «Киндзмараули» можно использовать как ракетное топливо, но даже ракеты, пролетая над Грузией, стараются на всякий случай выключить двигатели.

Елисеев тихонько прошептал Вере:

— А зря. На таком топливе мы бы долетели прямо до загнивающего Запада и победили бы в Холодной войне одним только выхлопом.

Гришина недоверчиво хмыкнула, на миг представив эту картину. Воображение у неё было…будь здоров!

— Так вот, голуби мои, — продолжил Соловец, — ваша задача: отправиться в славный город Тбилиси и помочь местным товарищам. И главное, — он подался вперёд, и его глаза нехорошо блеснули, — нужно обязательно взять некоего Гамлета Карапетяна. Кличка «Седой граф». Карапетян — теневой король контрафактного спирта. Подпольный гений, мозг криминального мира, алхимик, чтоб его...

В этот момент его пламенную речь прервала череда громких выстрелов, донёсшихся со двора.

Все в кабинете инстинктивно вздрогнули. Елисеев потянулся к карману, где должен был быть пистолет, но лежала только открытая пачка папирос. Вера, и без того бледная, стала белее мела. В ее огромных глазах застыл немой вопрос: «Война?.. Началось?..»

Лицо Соловца из мрачного превратилось в чёрное. Он тяжело поднялся из-за стола, подошёл к окну, рывком распахнул его настежь и, дико выпучив глаза, проревел на весь двор так, что с карниза посыпалась штукатурка:

— КАКАЯ ПАДЛА СТРЕЛЯЛА?!

Внизу по двору, с винтовкой на плече, бодро вышагивал молоденький, долговязый сержант, с огненно-рыжей шевелюрой под лихо сдвинутой набок фуражкой. Услышав рёв начальства, он замер как вкопанный и тут же отдал честь.

— Сержант Охлобыстин! Отстреливаю крыс, товарищ полковник! — зычно отрапортовал он.

— ЕСЛИ ТЫ ЕЩЕ РАЗ ВЫСТРЕЛИШЬ, ОХЛОБЫСТИН, — прорычал Соловец, переходя на зловещий громовой шёпот, — ТО Я ТЕБЕ ЛИЧНО ОТСТРЕЛЮ ТО, ЧТО У ТЕБЯ НИЖЕ ПОЯСА! ТЫ ПОНЯЛ МЕНЯ?!

— Так точно, товарищ полковник! — бодро ответил сержант и, как ни в чем не бывало, снова вскинул винтовку. Раздался ещё один выстрел и радостный крик: — Есть! Прямо в усы!

Соловец молча посмотрел на это торжество идиотизма, медленно закрыл окно и вернулся к столу. На его лице играла очень странная, почти блаженная улыбка.

— Так-так-так… — пробормотал он себе под нос, потирая руки. — Скоро третья мировая, не иначе. Этот мир должен быть уничтожен…

Он встряхнулся и снова уставился на притихших Андрея и Веру.

— На чем мы там остановились? Ах, да! На империалистической угрозе!

Его голос набрал силу. Он распалялся все больше и больше, стуча для убедительности кулаком по столу и краснея, как свёкла на агитплакате.

— Этот Гамлет! Этот спрут! Он подрывает основы нашей экономики! Каждый литр его палёной чачи — это удар по бюджету! Это гвоздь в крышку гроба нашего планового хозяйства! Если мы его не остановим, завтра они начнут подделывать танки, а послезавтра — членов Политбюро! И что тогда? Тогда… тогда империалистический Запад восторжествует! Вы это понимаете, Елисеев, Гришина?! На вас вся надежда!

Он с грохотом выдвинул ящик стола и извлёк оттуда пухлую, пожелтевшую папку, перевязанную бечёвкой. Соловец бросил ее на стол. Папка приземлилась с глухим стуком, подняв облачко пыли.

— Вот. Дело вашего Гамлета. Ознакомитесь на досуге.

Елисеев поднял папку, крякнув от ее тяжести.

— На досуге? Товарищ полковник, да тут читать — до следующей пятилетки. Можно докторскую диссертацию защитить по теме «Роль табуретки в грузинском виноделии».

— Остроумие своё в поезде оставишь, Елисеев, — отрезал Соловец, угрожающе поднимаясь. — Вместе с совестью. Все, свободны. Идите, готовьтесь. Чтобы через три часа духу вашего здесь не было!

XXX

— Все, свободны, — бросил Соловец, давая понять, что аудиенция окончена.

Елисеев уже повернулся, чтобы с победным видом удалиться, но Вера не сдвинулась с места. Она стояла секунду, дрожа всем телом. А затем, к полному изумлению Андрея и Соловца, решилась на отчаянный демарш.

С громким, трагическим стоном она рухнула на колени прямо на потёртый ковёр.

— Товарищ полковник! Олег Георгиевич! — взмолилась она, протягивая руки к столу начальства, как к алтарю. — Не надо! Умоляю, не отправляйте меня с ним! Я этого не переживу! После бобров я до сих пор по ночам просыпаюсь!

Она подползла ближе и схватилась за ножку массивного стола.

— Сжальтесь! У меня же... у меня же трое детей!

Соловец озадаченно поглядел на коленопреклонённого майора.

— Гришина, ты чего? — недоуменно спросил он. — Какие дети? У тебя в графе «дети» прочерк стоит. Или я что-то путаю? В моем возрасте склероз — профессиональное заболевание.

Елисеев, наблюдавший за этим спектаклем с нескрываемым восторгом, решил «помочь». Он наклонился к начальнику и громким, доверительным шёпотом произнёс на весь кабинет:

— Товарищ полковник, она немного перепутала от волнения. Не трое детей. Только три аборта.

Из-за двери тут же донеслось сдавленное «гы-гы-гы», как будто кто-то пытался одновременно смеяться и кашлять. Весь отдел, очевидно, прилип ушами к замочной скважине.

Вера медленно повернула голову. Если бы взглядом можно было испепелять, от Елисеева осталась бы только горстка самодовольного пепла.

Она снова повернулась к Соловцу, ее глаза наполнились настоящими слезами отчаяния.

— Я на все готова! Я исправлю свой моральный облик! — рыдала она. — Хотите, я замуж выйду?! Чтобы быть морально устойчивой и соответствовать высокому званию!

— Замуж? — окончательно потерял нить разговора Соловец. — За кого?

— Ну... за кого-нибудь! За первого встречного! — всхлипнула Вера и, покраснев до корней волос, добавила: — Даже... даже за Дукалиса!

В ту же секунду дверь кабинета со скрипом приоткрылась, и в щель просунулась изумлённая физиономия Толяна Дукалиса.

— А почему это сразу за Дукалиса? — с искренним недоумением и ноткой обиды спросил он.

За его плечом виднелись раскрасневшиеся от смеха лица всего отдела. Даже обычно ледяная зампрокурора Маша Швецова смеялась, как заведённая, прикрывая рот рукой.

Лицо Соловца налилось кровью.

— ЗАКРЫТЬ ДВЕРЬ, Я СКАЗАЛ! — прорычал он.

Дверь тут же захлопнулась, но смех за ней стал только громче, теперь он напоминал дружное ржание табуна диких лошадей.

Это стало последней каплей. Вера в ярости вскочила на ноги и, не оборачиваясь, со всей силы лягнула дверь ногой. Раздался глухой удар и удивлённый вскрик Дукалиса, а за ним — новый взрыв хохота.

— Браво, Вера! Какой темперамент! — восхищённо прошептал Елисеев, едва сдерживая смех.

Соловец больше не мог этого выносить. Он подскочил к ним, схватил обоих за шиворот, как нашкодивших котят, рывком распахнул дверь и вышвырнул их в коридор, прямо в толпу хохочущих коллег.

Он обвёл всех безумным взглядом и заорал на свою секретаршу:

— ЖЕНЯ! НИКОГО! ЯСНО?! Ко мне сегодня больше ни одна душа не заходит! Я занят! Я умер! Я в отпуске на Луне!

Дверь с грохотом захлопнулась.

XXX

Елисеев и Гришина вылетели из кабинета Соловца, как две пробки из бутылки шампанского, взболтанной в течение часа. Они с силой врезались в плотную стену своих коллег, которые с азартом подслушивали у двери. Эффект домино сработал безупречно.

Ларин, стоявший первым, ойкнул и повалился назад, на Глухарёва, который отчаянно закричал: «Мама!». Елисеев, потеряв равновесие, рухнул на могучую грудь Дукалиса. Вера, в свою очередь, приземлилась сверху на Елисеева. Вся эта конструкция с грохотом обрушилась на пол, образовав настоящую кучу-малу из тел, погон и оскорблённой чести.

Ирка Зимина, которая пыталась сохранять достоинство и наблюдать за процессом со стороны, с ужасом осознала, что вся эта человеческая лавина катится прямо на неё. Мигом отбросив всю свою гордость, она с кошачьей ловкостью отпрыгнула в сторону, едва не споткнувшись о ведро с водой, оставленной уборщицей тётей Зиной Копытько. Зампрокурора Мария Швецова, стоявшая в безопасном отдалении, не дрогнула, но одна ее идеальная бровь медленно поползла вверх, а в глазах появился неподдельный научный интерес, как у энтомолога, наблюдающего за жизнью муравейника.

Где-то сбоку раздался сдавленный писк — это секретарша Женя Винокурова едва успела отдёрнуть ноги из-под этого человеческого оползня.

XXX

Первой из этого клубка выбралась Вера. Ее модный брючный костюм был в пыли, причёска растрепалась, но в глазах горел праведный гнев. Она увидела, как Елисеев пытается подняться, опираясь на страдальчески завопившего под ним Дукалиса («Да ё-моё! Слезь с меня, ирод!»).

Собрав всю свою обиду в единый кулак, Вера от души врезала Андрею под зад. Елисеев хрюкнул, пролетел полметра и снова распростёрся на многострадальном Дукалисе.

— Сволочь! Гнида! — прорычала Гришина, вновь замахиваясь ногой, чтобы дать доброго «срача» коллеге.

Но Андрей был вёртким малым. Он ловко увернулся, перекатился в сторону и с хохотом вскочил на ноги.

— Я с тобой никуда не поеду! — прошипела Вера, надвигаясь на него. — Ни в какую Грузию! Категорически!

— Верочка, но почему? — с обезоруживающей улыбкой спросил Андрей. Но на всякий случай прикрыл голову рукой. — Солнце, море, вино, шашлыки... Романтика!

— Романтика?! — ее голос сорвался на визг. — Мне сполна хватило твоей романтики! Помнишь, Елисеев?! Когда мы две недели в болотах под Бобруйском выслеживали банду бобров-убийц, которые, по-твоему утверждению, воровали торф для постройки плотины мирового господства?!

Дукалис, наконец выбравшийся на свободу, громко хрюкнул от смеха.

— Заткнись! — Вера метнула в него испепеляющий взгляд. — Ещё один писк с твоей стороны, и я тебе лично оторву то, за что тебя так любят женщины! Тогда ты точно не женишься. Никогда!

Дукалис мгновенно побледнел, перестал смеяться и инстинктивно прикрыл пах обеими руками. Ларин, ползающий рядом, затрясся всем телом, пытаясь скрыть смех под видом приступа астмы.

— А оказалось, — Гришина перевела свой яростный взгляд обратно на Елисеева, — что это был просто сторож Петрович, который гнал на том торфе самогон! А бобры были просто бобрами! Я после этого две недели отмывалась от тины и запаха бобров! Хватит!

Она так топнула ножкой в изящной туфельке, что, кажется, по полу прошла вибрация, и портрет Дзержинского в кабинете у Соловца снова качнулся.

— Ну, Верочка, не кипятись, — отряхнувшийся Андрей попытался по-дружески приобнять ее за плечо, но она увернулась от него, как от огня. — Вспомни, какое приключение! Единение с природой! Мы видели рассветы! Слышали пение птиц!

— И нюхали бобров! — не унималась она.

— К тому же, — невозмутимо продолжал он, — дело о самогоноварении мы раскрыли? Раскрыли. Петрович сел? Сел. Бобры на свободе и больше не подозреваются в антисоветской деятельности? Все довольны!

Он заглянул ей в глаза с лукавой ухмылкой.

— Ну хочешь, чтобы тебе стало легче, давай вернёмся в мой кабинет, выпьем по стопочке «за примирение» и в картишки перекинемся, а? В «Дурака»? Или, может, в «Гвинт»?

В этот момент капитан Ларин, ползающий на коленях, тихо пробормотал себе под нос: «Опять он со своим гвинтом...»

(Закадровый голос Ларина)

Елисеев, кстати, это всем предлагает. И всегда. А вы разве не знали? Есть одна непроверенная информация, слух, который ходит по самым темным уголкам нашего УВД... Говорят, в прошлой жизни, в какой-то другой, далёкой Галактике, подполковник Андрей Елисеев был не подполковником. А звали его Геральтом из Ривии, и он тоже до одури любил пропустить стаканчик «беленькой» и сыграть партию-другую в гвинт. Говорят, даже какой-то Белый Хлад остановил и чудовищ всяких победил. Но это, конечно, чушь собачья... наверное.

А вот что касается майора Гришиной... тут все гораздо серьёзнее и запутаннее. Есть подозрение, что ее имя тогда начиналось на Йенни... а заканчивалось на... фер. И пахла она, говорят, не духами «Красная Москва», а сиренью и крыжовником. Но это, разумеется, совсем уж непроверенная информация из абсолютно ненадёжных источников. Так, болтовня одна...

Вера, разумеется не слыша всех этих метафизических откровений, смерила Елисеева испепеляющим взглядом.

— Никаких карт, Елисеев. И никакой Грузии. Я иду писать рапорт Соловцу. О твоём аморальном поведении. И о моем немедленном переводе. В Магадан. В Сибирь! На Сахалин! Добровольно.

Она резко развернулась и, чеканя шаг, направилась обратно к кабинету начальства. Андрей смотрел ей вслед с задумчивой улыбкой.