Братец лисёнок (джен)

Он проснулся ещё до рассвета.

Глаза открылись медленно, как раскрываются лепестки мокрого мака под первыми лучами солнца. Вначале он ничего не видел — только густую тьму, в которой плавали серые тени. Потом до его сознания начали доходить звуки: как мягко падают капли росы с верхних веток на нижние, как шуршит мышь под корнями, как где-то высоко ухает сова, уносясь вглубь леса.

И запахи. Господи, сколько запахов! Каждый лист пах по-своему: одни — горько и сухо, другие — прохладно, с лёгкой медовой ноткой. Трава под боком пахла свежестью и землёй, её сок был терпким, словно только что срезанная зелёная ветка. Издалека тянуло сыростью болота, сладковатой гнилью старых пней, но ближе всех были запахи лисьей шерсти, собственной, тёплой, густой, и запах его страха — острый, резкий, как запах ржавчины и крови.

Он зажмурился. «Что за глупость… Мне снится… Я дома…» — подумал он, но в этот момент из его груди вырвался тихий, протяжный лисий писк, и звук этот был таким тонким, чужим, животным, что в сердце ударила волна ледяного ужаса.

Он дёрнулся. Лапы соскользнули по мокрой траве. Мышцы отозвались быстрой, резкой болью. Он попытался встать, как человек, и рухнул носом в мох. Тогда он резко оттолкнулся задними лапами и вскочил, дрожа. Его тело было слишком лёгким, грудь — узкой, а живот втянутым, как у зверя, который давно живёт голодом. Он посмотрел вниз и увидел маленькие рыжие лапы. Когти были острыми, тонкими, под ними прилипла земля.

Он снова пискнул, коротко, отрывисто, и этот звук эхом прокатился в его голове. Паника поднималась внутри него, как ледяная вода, медленно, но неумолимо, заполняя его грудь, горло, глаза.

Он сделал несколько шагов, пытаясь переставлять лапы, как ноги, но тело само двигалось иначе — быстро, пружинисто, мягко. Лапы ступали осторожно, будто каждая подушечка чувствовала не только траву, но и тепло земли под ней, движение жуков, дыхание корней.

Рон обежал взглядом лес вокруг — огромный, высокий, сырой. Серый предрассветный свет просачивался между стволами, как молоко, разбавленное водой. Где-то недалеко журчал ручей, и этот звук бил в уши, как звон колокольчика в пустой церкви.

Он хотел закричать — громко, по-человечески, но из его горла вырвался только визг, испуганный и резкий. Он начал бегать по маленькой поляне, кружа между корней, его дыхание сбивалось, сердце колотилось в груди так быстро, что казалось, оно вот-вот лопнет. Шерсть на загривке стояла дыбом.

«Я Рон… Я Рон Уизли… Я человек… Я ученик Хогвартса…» — повторял он про себя, но голос в его голове тоже стал другим. Он звучал, как далёкий, ускользающий шёпот. Всё сильнее в нём было что-то новое, дикое, настороженное. Словно внутри теперь жило ещё одно «я» — лисье, без слов, но с ясной и быстрой мыслью: *«Беги. Ищи. Чуять. Жить.»*

Он подбежал к большому пню и посмотрел на себя в лужу, образовавшуюся в углублении коры. На него смотрела маленькая рыжая лисья морда с белой грудкой, с узкой чёрной полосой на носу, с большими жёлтыми глазами, в которых отразился лес и бледное небо.

Ему захотелось завыть от ужаса. Но вместо воя он только пискнул. Его голос звучал жалко, как крик птенца, выпавшего из гнезда.

И тут он почувствовал другой запах. Резкий, пряный, чужой. Лиса. Настоящего лесного лиса. Запах был терпкий, тяжёлый, в нём было и мясо, и сухая трава, и что-то острое, как ржавчина. Этот запах бил в ноздри, наполняя его тело странной слабостью и чем-то похожим на трепет.

Он обернулся. В нескольких шагах от него, между двумя старыми дубами, стоял лис. Большой, мощный, с густой красноватой шерстью, его хвост был, как пламя на ветру. Лис смотрел на него своими узкими глазами — в них не было ни жалости, ни злобы. Только вопрос: *«Кто ты?»*

Рон замер. Его тело дрожало. Лисья часть его чувствовала, как кровь наполняет каждую жилку, как дрожит земля под лапами, как дышит лес вокруг. А человеческая часть его кричала в темноте сознания, зовя на помощь маму, Гермиону, Гарри — хоть кого-то, кто сказал бы, что это сон.

Но никто не ответил.

Лис медленно подошёл, понюхал воздух, и Рон услышал его дыхание — глубокое, ровное, полное силы. Лис не спешил. Он посмотрел на Рона ещё раз, потом повернулся и скрылся в лесной тени, растворился между стволами, как пламя, которое задул ветер.

Рон остался один.

Лес вокруг медленно наполнялся светом рассвета. Птицы начинали свои первые робкие песни. Листья дрожали от лёгкого ветра, пахнущего росой и новым днём.

Он опустился на землю, прижавшись мордой к холодной траве, и закрыл глаза. В груди было только одно чувство — паническая тоска, тяжёлая, как мокрый камень, и бесконечно одинокая.

Лес всё больше наполнялся утренним светом. Он ложился на травы тонкими золотыми лентами, пробиваясь сквозь высокие кроны, и каждое движение ветвей рассыпало солнечные блики, как ртуть по деревянному столу. Туман уходил, полз, цепляясь за корни, исчезая в кустах, и оставлял после себя тяжёлую, тёплую влажность.

Рон сидел под старым дубом. Его тело было тихим, но внутри всё кричало. Мысли не собирались в слова, они шли отрывисто, с лисьей быстротой: *«Что теперь? Куда? Кто я?»* — и снова, и снова, как волна, бьющаяся о скалу.

Он вслушивался в лес, учился слышать то, чего раньше не слышал. Там, за кустами, шуршала полёвка. Там, вверху, трещал дятел. А там, на самой высокой ветке, сидела она.

Сова.

Она сидела, как каменная, большая, сизая, с перьями цвета дождевых облаков и лунным пятном вокруг чёрных, бездонных глаз. Её голова слегка поворачивалась из стороны в сторону, улавливая каждое движение травы, каждое дуновение ветра. Рон не слышал её дыхания, но чувствовал её запах — острый, терпкий, с холодным птичьим потом и запахом перьев, которые всегда хранят в себе дождь и ночь.

Он смотрел на неё долго. Его сердце билось всё быстрее. В этих глазах было что-то знакомое, хогвартское. Он вспомнил, как в детстве смотрел в глаза Букли, совы Гарри, как гладил её мягкое теплое оперение. Внутри дрогнула надежда.

Он сделал шаг вперёд. Лапы ступали бесшумно, земля под ними казалась тёплой и мягкой. Сова повернула голову, её глаза остановились на нём. В этом взгляде не было ни страха, ни удивления. Только тихое, спокойное знание.

— Помоги мне, — хотел сказать он, но вместо слов вырвался только короткий, отрывистый лисий лай. Резкий, глупый звук, который разбил тишину рассвета.

Сова моргнула. Её зрачки сузились, голова слегка качнулась.

«Нет… я не хотел лаять… я хотел… говорить…» — пронеслось в нём. Рон напряг всё своё существо. Он сосредоточился, как на уроках трансфигурации, когда пытался превратить спичку в иглу, когда мир сужался до одного только желания, одного слова внутри.

— По… мо… ги… — попытался он снова. Морда напряглась, губы дёрнулись, воздух прошёл через гортань с хрипом, но звука человеческого не вышло. Только тихий писк, жалобный, как у голодного щенка.

Сова снова моргнула и вдруг взмахнула крыльями. Ветер от её полёта ударил в лицо, запах перьев и холода накрыл его с головой. Она медленно спланировала вниз и села на ветку дуба прямо перед ним, наклонила голову, разглядывая его, как профессор Макгонагалл разглядывала его зачётные работы по зельям.

Её глаза были огромными, чёрными, как ночь без луны. И в этих глазах он увидел себя — маленького рыжего лиса, дрожащего, с взъерошенной шерстью, с распахнутыми, полными мольбы глазами.

Он снова попытался:

— Я… Р… рон… — воздух застревал в горле, как вода, попавшая в нос. Звук вышел хриплым, коротким. И всё. Тишина.

Сова наклонила голову ещё сильнее. Её взгляд был долгим, изучающим. Потом она раскрыла клюв и заговорила. Но её голос не был человеческим. Он был, как шум дождя по листьям, как шелест сухих трав, как дыхание ветра в дупле старого дерева.

Он понял её без слов.

*«Ты не лис. И не человек. Ты теперь оба. Прими это. Прими лес. Иначе умрёшь.»*

Его сердце сжалось от этих слов. Холод прошёл по телу, шерсть прижалась к спине. Он хотел возразить, хотел закричать: «Нет! Я человек! Я должен вернуться домой! В Хогвартс! К маме, к папе, к Гермионе!» — но язык не слушался. Вместо этого он снова пискнул, жалко и тихо.

Сова смотрела на него ещё какое-то время, а потом поднялась на крыло. Её полёт был бесшумным, как движение тени по воде. Она взмыла вверх, скользнула между ветвей и исчезла в утреннем небе, которое уже наливалось бледным золотом.

Он остался один.

Вокруг раздавались первые птичьи голоса. Лес просыпался, дышал. Но он стоял среди этой жизни, как вырванный из корня куст, чужой, ненужный. Его тело дрожало, дыхание сбивалось, и внутри было только одно чувство — тёмная, липкая паника, как холодная смола, стягивающая горло.

Солнце поднялось высоко, хотя в чаще его свет был бледным, словно растаявшим в тумане. Лес дышал теплом. Запахи становились густыми, тяжёлыми — смола разогрелась на коре сосен, пахло прогретой травой, сухой хвоей, сладковатой сыростью мха.

Рон шёл медленно, его лапы заплетались, голова кружилась. В груди, в самом животе, где раньше было спокойное тёплое чувство сытости, теперь стояла пустота. Она не просто болела — она жгла, как огонь, и тянула к земле тяжёлым камнем. Каждое движение давалось трудно, глаза закрывались сами собой, в ушах шумело.

Он остановился у старого пня, на котором росли серо-зелёные лишайники. Тонкий звук леса обрушился на него сразу: стрекотание кузнечиков, шелест жуков в траве, хруст сухих иголок под его лапами. И запахи… запахи еды. Он впервые учуял их как зверь — резкий запах полёвки, пряный запах кротовой норы, даже сладковатый запах муравейника, от которого у него свело живот.

Он застыл, уши повернулись сами собой, ловя малейшее шуршание. Перед ним, в нескольких шагах, в высокой траве зашевелилось что-то серое. Полёвка. Его сердце ударило быстрее, дыхание стало быстрым и неглубоким. Он почувствовал, как лапы сами переставляются по земле бесшумно, как тело чуть пригибается, хвост вытягивается. Его взгляд сузился — только трава, колышущаяся от движений маленького тела.

Он сделал шаг, другой. Внутри него росло новое чувство — горячее, жгучее, как глоток крепкого самогона, который когда-то тайком попробовал у близнецов. Но это чувство было иным. Это была жажда — не воды, а крови, тепла, жизни, что бьётся под тонкой кожей.

Он подкрался ещё ближе. Полёвка копошилась в траве, и её мелкий запах бил в нос, как сладкий туман. Он почувствовал, как мышцы задних лап напряглись, готовясь к прыжку. Сердце колотилось, как барабан.

И в этот миг он понял, что делает.

Перед его глазами вспыхнула мама, её тёплое лицо, её руки, которые гладили его по волосам. Вспыхнули Гарри и Гермиона, их глаза, полные тревоги, когда они увидели его лисой. Вспыхнуло всё, что делало его человеком. И он отпрянул.

Лапы дрогнули, тело неуклюже качнулось, и в ту же секунду полёвка сорвалась с места. Она мелькнула серой полоской и исчезла в норе под корнем. Рон остался стоять, дрожа. Его дыхание рвалось из груди хрипло, с тихим свистом. Он почувствовал, как от напряжения у него свело лапы, как по животу прошла судорога.

Голод не ушёл. Напротив, теперь он стал сильнее, острее, как боль в выбитом зубе, которая разгорается ночью. Он сел на задние лапы и облизнул нос. Вкус был чужой — не человеческий, лисий, с горечью сырой земли и мокрого меха.

«Я не буду убивать… я не смогу…» — пронеслось в нём, но в ту же секунду лисья часть ответила тихим, ровным голосом: «Будешь. Иначе умрёшь.»

Он поднялся и пошёл дальше, шатаясь. Перед глазами плыли стволы, трава, пятна света на земле. Он чувствовал, как голод становится тяжестью, пригибающей его к земле.

И вдруг запах изменился.

Он остановился. Воздух был наполнен резким, терпким, сладким запахом. Этот запах не пах кровью. Он пах солнцем, листьями и летом. Он поднял голову и увидел перед собой низкий куст с красными ягодами. Их было много. Они висели на тонких зелёных веточках, как маленькие капли застывшей крови, и пахли так сладко, что слюна заполнила рот.

Он подполз ближе. Лапы подгибались от слабости. В животе жгло и пустело. Он открыл пасть и схватил одну ягоду зубами. Она лопнула, брызнув сладким соком, в котором была и горчинка, и медовая тягучесть. Он проглотил её, не разжёвывая, и тут же сорвал другую.

Он ел быстро, жадно, роняя половину ягод на землю, слизывая их с травы, с собственной морды. Сок капал на лапы, липкий и тёплый. Но ему было всё равно. Голод немного утихал. Внутри его расплывалось слабое, но тёплое чувство жизни.

Когда он насытился, ягоды ещё долго отдавали сладостью на языке. Он поднял морду к небу. Солнце пробивалось сквозь листву, золотая пыльца света плавала в воздухе, а лес снова дышал мягко, спокойно, будто говоря ему:

«Ты сделал выбор. Пока живи так.»

Он лёг рядом с кустом, свернувшись, обвил морду хвостом и закрыл глаза. Голод не ушёл совсем, но вместе с ним больше не было жажды убийства.