Свет в бензине (гет)

В кабинете Дамблдора пахло леденцами с эвкалиптом, старой бумагой и дождём. Дождя внутри не было, но запах прилипал к стенам, пропитывал ковры и книги, жил между строчек писем, которые никогда не отправлялись. Северус сидел на краю стула, как ученик, вызванный за шпаргалку, но в глазах его не было страха. Только привычная тень усталости.

— Значит, Мальсибер, — проговорил Дамблдор, перебирая какие-то бумаги на столе. — Видели его в Ноттинг-Хилле, в конце июня?

— Видели, — отрезал Снейп. — Но не взяли. Он проскользнул через переулок, как слизняк под дождём.

Дамблдор кивнул, не глядя. Его пальцы бегали по пергаменту, как насекомые — быстро, беззвучно, с какой-то хрупкой суетливостью. Северус смотрел на эти пальцы и думал, сколько смертей они коснулись за свою жизнь. Сколько жизней они спасли. И сколько, быть может, не захотели.

— Бэлл… Бэлл… — бормотал Дамблдор, перебирая какие-то бумаги на столе. — Бэллатрикс… никаких новостей?

— Её нет, — отрезал Снейп. — Она в Азкабане. Как и остальные, кого нашли сразу.

За окном дождь начал стучать сильнее. Капли били по стеклу с такой силой, будто кто-то кидал горстью гравий. В глубине кабинета, на одной из полок, приоткрыл глаза Фоукс, его взгляд был тёплым и дремотным, как угли в камине.

— Северус… — сказал наконец Дамблдор и поднял голову. В его глазах не было ни леденящей строгости, ни отеческой мягкости — только понимание, слишком тяжёлое, чтобы быть утешением. — Ты много работаешь. Больше, чем кто-либо знает. Больше, чем кто-либо способен вынести.

Снейп дёрнул щекой, но ничего не ответил. Он ненавидел эту жалость. Даже если знал, что это не жалость, а констатация. Ему было всё равно.

— Вчера, — продолжил Дамблдор, будто невзначай, будто обсуждая погоду, — я прогуливался по Тисовой улице. Хорошее место. Слишком ровное, слишком… удобное для жизни. Не находишь?

Северус медленно вдохнул. Он почувствовал, как шевельнулась каждая мышца под мантией. Но взгляд остался прежним — чёрным и гладким, как замёрзшая вода в колодце.

— Я там не живу, — произнёс он, тщательно подбирая слова, чтобы в голосе не дрогнула ненужная правда.

— О, я знаю, — улыбнулся Дамблдор. — Но мы, люди, часто оказываемся в тех местах, где нам нечего делать… и всё же необходимо побыть.

Молчание между ними было не паузой, а целой войной, где каждый шаг мог стоить жизни. Северус опустил глаза, разглядывая рукав своей мантии, потёртый у локтя, с бледными нитками штопки. Его жизнь вся была такой: заклеенной, заштопанной, и всё равно где-то под этой тканью зияла дыра, которую ничем не залатать.

— Ты не обязан мне ничего объяснять, Северус, — сказал Дамблдор после паузы. Его голос был лёгким, но под лёгкостью звенела сталь. — Я лишь напоминаю тебе: твоя боль может быть твоим щитом… или твоей тюрьмой. И выбор всегда остаётся за тобой.

«Как будто у меня когда-либо был выбор», — хотел сказать Снейп, но промолчал. В его голове гудел тяжёлый, неприятный шум — как от машин, когда едешь по ночной трассе с открытым окном. Этот шум был внутри него постоянно. И сегодня казался громче.

— Это всё, директор? — спросил он, вставая, даже не дождавшись разрешения.

— Да, Северус, — кивнул Дамблдор. — Отдыхай. Ты понадобишься мне снова. Скоро.

Снейп развернулся, и его мантия хлестнула воздух, как плеть. Он шёл к двери, чувствуя, как позади него остаётся запах леденцов и дождя. Мир за дверью ждал его — мир, полный теней, шумов и воспоминаний, от которых он не знал, как избавиться. Мир, где была она. С запахом бензина. С голосом, который звучал даже в тишине. И с глазами, которые видели его насквозь.

Он шёл по коридору, а в голове звенело одно слово, которое он никогда не решался сказать вслух:

«Никогда».

Никогда не для него. Никогда не здесь. Никогда не сейчас.

Она всегда уезжала. Всегда. Куда угодно, лишь бы не оставаться там, где кто-то знал её настоящую.

Когда мать позвонила — на старый кнопочный телефон, который она всё ещё носила с собой «для приличия», потому что смартфоны казались ей слишком шумными, — Эллен как раз сидела в мастерской. Пахло машинным маслом, резиной и потом, который въедался в кожу сильнее любого дорогого парфюма. Она сидела на полу, прислонившись спиной к верстаку, курила свою вишнёвую «Вирджинию» и думала о том, что масло на её пальцах вечнее, чем все слова, которые она когда-либо слышала в этой жизни.

— Приедешь? — спросила мать, без приветствия, без «как ты». У матери всегда был голос, будто смоченный святой водой: холодный, но с привкусом благочестия.

Эллен не знала, почему ответила «да». Наверное, просто устала говорить «нет». Да и зачем? Мать всё равно воспринимала отказ как временное заблуждение дочери, которое нужно переждать, как плохую погоду.

Она приехала вечером. Дом пах всё так же: варёными корнеплодами, стиранными занавесками и молью. Её детская комната осталась нетронутой. Библия на тумбочке, чёрно-белая фотография девочки в белом платье для крещения, полка с книгами о послушании, смирении и покаянии. Всё казалось таким чистым. Таким… мёртвым.

Мать обняла её не как дочь, а как блудное дитя, которое наконец вернулось на колени Господа. Отец не вышел сразу, но она слышала его тяжёлые шаги, слышала, как он на кухне отпивает глоток чая, шумно, с приоткрытым ртом, как он делал всегда, чтобы она слышала. Чтобы помнила, кто в доме главный.

Вечер тянулся, как растопленный воск. Они говорили о погоде, о соседях, о её работе — мать морщила лоб, когда слышала слово «мотоцикл». Потом, когда казалось, что всё идёт гладко, отец встал, тяжело задвинул стул, и в прихожей раздались другие шаги. Лёгкие, но вкрадчивые. Как мышь, ползущая по кухонным полкам.

— Это брат Илайджа, — сказал отец, и в его голосе зазвенел металл власти, который она знала с детства. — Он недавно потерял жену. Бог призвал её. А ему теперь нужна помощь в доме. И поддержка. Сестра Эллен, ты же понимаешь, о чём мы говорим.

Сестра Эллен. Не дочь. Не человек. Только функция, только молчаливый инструмент чьей-то веры, чужой потребности.

Брат Илайджа был высоким, худым, с глазами-дырками, сквозь которые не было видно света. Он говорил мягко, вкрадчиво, но в его словах не было жизни. Только страх перед пустотой.

Она слышала их слова как гул за стеклом. «Бог дал женщине смирение». «Брат Илайджа будет добрым мужем». «Ты ведь хочешь быть спасённой, дочь моя?»

Эллен встала. Сначала медленно, потом быстрее. Как только его рука потянулась к её локтю, она отпрянула, резко, будто обожглась. Мать ахнула, отец рявкнул её имя, но она уже не слышала. Она схватила кожаную куртку, стараясь не задеть Библию на полке, и вышла. Не хлопнув дверью. Просто закрыла её за собой. Тихо. Как за гробом.

Ночь была тёплой, вязкой. Воздух пах пылью и цветами, которые сажала мать, надеясь отогнать смерть запахом жизни. Она дошла до своего мотоцикла, провела рукой по баку, как по чужой спине, нащупала ключ. Металл был холодным. Как правда.

Когда шлем закрыл её лицо, внутри стало так темно и спокойно, что хотелось плакать. Шлем всегда был её маской. В нём она могла быть кем угодно. Или никем. И это было лучше всего.

Она завела двигатель. Вибрация прошла сквозь бедра, живот, грудь — в самую глубину, туда, где жило её одиночество. Мотор зарычал, как зверь, готовый рвать поводок. Она вывернула руль, включила первую передачу и выехала на трассу. За спиной остался дом, который никогда не был домом.

Дорога была пустой. Огни фонарей мелькали в визоре шлема, как чужие жизни. В этот момент она чувствовала только ветер, запах горелого бензина и дрожь руля в ладонях. Больше ничего. Никаких воспоминаний, никаких ожиданий. Никаких «должна». Только скорость.

Тогда она и увидела парк. Тот самый. Низкий вяз за тротуаром, качели, застывшие в воздухе, как недоделанная мечта. Она остановилась не потому, что захотела — просто мотоцикл замедлил ход, и ей вдруг захотелось… посмотреть. На эту улицу, где всё было чужим. На мир, в котором она могла быть тенью. Без имени. Без функции. Без вопросов.

Когда она сняла шлем, воздух пах травой, сыростью и чем-то ещё. Она выдохнула, почувствовав, как ночь касается её кожи. И в этот момент увидела его.

Чёрная мантия, волосы, собранные в низкий хвост, тёмные глаза, в которых жила тьма без романтики. Он стоял так, как стоят люди, которые слишком много знали о боли, чтобы хотеть ещё чего-то. Она смотрела на него, и внутри было тихо.

Тогда она прищурилась. Её губы изогнулись в лёгкой усмешке.

— Ты здесь живёшь? — спросила она. Голос — чуть охрипший, низкий. — Или тоже просто... убежал?

Он всегда возвращался туда. К этому парку. Сначала — потому что нужно было следить. Потом — потому что так проще объяснять себе самому. Наблюдение. Контроль. Безопасность Мальчика-Который-Выжил. Именно так он говорил себе, каждый раз переступая через выцветшую траву, проходя мимо качелей, которые давно заржавели и тихо поскрипывали на ветру, как старуха в церкви.

Он шёл туда как собака, которой однажды кинули кусок мяса. Она знает, что больше не дадут, но всё равно приходит. Потому что запах остался.

Снейп ненавидел себя за это. За эти шаги, которые уже не принадлежали ему. За мысли, которые больше не касались войны, Дамблдора, Поттера. Только её. За то, что именно там, на этой скамейке, что-то внутри него дёрнулось и не вернулось обратно.

Он сидел на той самой лавке снова и снова, слушая шум ветра в ветвях вяза, запах сырости и бензина, который теперь всегда чудился ему. Он думал, что должен быть выше этого. Что человек, державший в руках жизни и смерти, не имеет права помнить чьи-то глаза, запах кожи под курткой и голос, чуть охрипший от сигарет.

«Не имею права», — думал он. Но всё равно приходил.

Иногда он просто сидел, иногда читал газету, держа её под странным углом, чтобы видеть улицу, иногда медленно обходил парк, притворяясь, что прогуливается, как маггл. В такие минуты он чувствовал себя особенно ничтожным.

— Ты следишь за Поттером, — говорил он себе. — Ты не собака. Ты щит. Оружие.

А потом шёл домой. Варить зелья, писать отчёты, слушать холодный голос директора, который всё знал, но не спрашивал.

И вот однажды, спустя почти два месяца после той встречи, осень уже слаживала листья под ногами, воздух пах гнилью и дождём, он снова пришёл туда. Так же, как всегда. По той же тропинке, мимо того же вяза. Его пальто пахло сыростью, шаги были тихими. Он уже собирался пройти дальше, как вдруг увидел:

Фигура. На детских качелях.

Она сидела, слегка раскачиваясь вперёд-назад, как ребёнок, который не хочет слезать, но и не хочет кататься всерьёз. Мотоцикл стоял у обочины, чёрный, с тусклым отблеском фар, как зверь, который притворился неживым. Воздух был густым от запаха вишнёвых сигарет и бензина. В груди у него что-то дрогнуло.

— Северус, — сказала она.

Его имя. Она знала его имя. Он моргнул, чувствуя, как внутри всё переворачивается. Он понял, что не знает её имени. Никогда не спрашивал. Никогда не думал, что захочет знать.

Она посмотрела на него и фыркнула, оглядев с ног до головы. Чёрная мантия, высокий воротник, тёмные волосы. Осень легла ему на плечи пеплом, он знал это. Но всё равно стоял, не двигаясь.

— Ты хоть понимаешь, как выглядишь? — усмехнулась она. — В таком наряде только детишек на Хэллоуин пугать.

Он дёрнул уголком рта, но улыбкой это назвать было нельзя. Голос сорвался, когда он ответил:

— Вы… почти угадали.

Она прищурилась. Её глаза были серыми, с золотистыми искрами, и в них было всё: цинизм, усталость, насмешка и что-то ещё, что он не мог прочитать.

— Почти? — переспросила она, медленно выпуская дым в сторону, где расцветало утро.

— Я… профессор, — выдохнул он, и слова прозвучали так, будто были сказаны не им, а кем-то другим внутри него.

Она рассмеялась. Честно. Громко. Смех её был как выстрел в морозный воздух — острый, трескучий, больно прекрасный.

— Профессор, значит? — сказала она и слезла с качелей. Медленно подошла, остановилась на шаг ближе, чем позволяли чужим людям.

Он промолчал. Тогда она протянула ему руку в перчатке, пальцы которой были перепачканы маслом и пеплом от сигарет.

— Я Эллен, — сказала она. — Просто Эллен.

Он смотрел на её руку, как смотрел бы на нож в чужой ладони. И всё же протянул свою, длинную, бледную, с узкими пальцами, которые так ловко взбалтывали зелья, но не умели держать ничего человеческого.

Тёплая ладонь сомкнулась на его. И мир, кажется, качнулся. Но не упал. Просто качнулся — как та качеля, на которой она сидела.