Свет в бензине (гет)

Теплый летний вечер укрыл Тисовую улицу мягким светом. Закат, размытый и ленивый, стекал по аккуратным фасадам домов, окрашивая их в бледно-розовый цвет, будто кто-то неосторожно пролил клубничный чай на картонные коробки. Было удивительно тихо — не давящей, вязкой тишиной кладбища или больничного коридора, а именно приятной, мягкой тишиной субботнего пригорода, когда весь мир будто выдохнул, растекся по вычищенному асфальту, приглушённо шурша газетами за заборами.

Петуния Дурсль в этот момент срезала розы в саду, придерживая юбку, чтобы не испачкалась. В доме кто-то хлопнул дверью — скорее всего, Вернон, отыскивая ремень. Маленький Гарри сидел под кухонным столом, тихо как мышонок, жевал сухую корочку тоста и следил за тенями, пляшущими на плитке. Он еще не знал, что его жизнь куда сложнее, чем просто недосоленный суп и детские капризы кузена.

Но это история другого угла зрения.

Пыль лениво вихляла в воздухе, кружа над ухоженными газонами. Кошка миссис Фигг спала на бетонном крыльце, свесив хвост. Мимо прошёл мальчик на велосипеде — звон колокольчика коротко звякнул и утонул в зелени. В окнах отражались облака. И всё казалось до неприличия нормальным.

Северус Снейп стоял в тени вяза у края парка, на границе между миром волшебников и магглов. Он сливался с пейзажем, будто всегда был частью этого района — старый фонарь, неработающий с 1984 года, знал его лицо лучше, чем местные жители. Его мантия была не столь уж броской: тёмно-серая, выцветшая на сгибах, с аккуратно заштопанным левым карманом. Волосы, собранные в низкий хвост, слегка трепал ветер.

Он не был здесь ради Гарри Поттера, по крайней мере, не сегодня. Дамблдор еще не прислал сову с тем самым поручением. Сейчас Северус просто стоял — без выражения, без задачи. Просто наблюдал. Без причин.

Мир был чужим и в то же время странно уютным. Эти одинаковые дома с одинаковыми дверями. Эти подстриженные живые изгороди, будто выстроенные по военному уставу. И этот воздух — полный чего-то бесполезного, но... мирного. Того, чего у него никогда не было.

Он вдохнул глубже, пытаясь почувствовать, зачем вообще пришёл сюда.

Может, искал воспоминание. Или хотел подтвердить, что таких женщин, как Лили, больше не существует. Или, может, просто сбежал от подземной тишины Хогвартса, от бутылки огневиски, недопитой на столе.

В его кармане хрустнул сложенный листок — квитанция из аптеки. Очередной эксперимент с болью: он варил себе зелья, менял формулы, вычеркивал ингредиенты. Болело то, что нельзя было вылечить.

Северус сделал шаг вперёд. Под ногой щёлкнула ветка. Он посмотрел на неё с раздражением, как будто она намеренно напомнила ему о себе.

Сквозь кроны деревьев просачивалось вечернее солнце, вырезая на тротуаре золотые узоры. Пыль в этих лучах вспыхивала, словно драгоценности. Это было красиво — даже чересчур. Слишком красиво для него.

Он не привык к красоте.

Вдалеке за забором лаяла собака. Кто-то включил полив. Мелкие капли с шипением ударялись о бетон, как крошечные взрывы. Пахло сухой травой и выгоревшим пластиком.

Северус прошёлся вдоль аллеи, задержав взгляд на лавке у детской площадки. Вспомнилась Лили. Её смех. Пятна от мороженого на школьной мантии. Тот дурацкий способ, как она делала сердечки из тумана на окне вагона. Сердечки, которые он старательно игнорировал.

Он вздохнул. Пальцы бессознательно сжались на краю мантии.

В этот момент закат вспыхнул ярче. Луч солнца прорвался сквозь листву и ослепил его на секунду — просто внезапная вспышка, как затмение наоборот. Он прикрыл глаза. Когда открыл — перед ним, внизу улицы, как из другого мира, медленно въезжала фигура на мотоцикле.

Чёрный. Низкий. Глянцевый. Рёв мотора пронзил тишину как скальпель, разрезав весь уют в клочья.

На секунду всё замерло. Даже птицы умолкли. Даже лопнувший мыльный пузырь застыл в воздухе.

И тогда Снейп увидел её.

Мотоцикл въехал на гравийную дорожку парка так, словно принадлежал ей. Не как гости, не как угроза — как королева, вернувшаяся в заброшенный замок. Громкий, урчащий звук двигателя стих до глухого ворчания, и по мере приближения его место заняла тишина — настороженная, ждущая. Как перед бурей.

Снейп стоял неподвижно, но внутри всё съёжилось. Он не знал, что именно вызвало этот рефлекс — мотоцикл, фигура, или сам запах, который пришёл с ней.

Запах бензина и кожи. Резкий. Горячий. Простой. Слишком живой.

Она остановилась у самого входа в парк. Двигатель замолк, как если бы он подчинялся не правилам физики, а её воле. Движением бедра она поставила мотоцикл на подножку, сняла шлем — и тогда Северус впервые увидел её лицо.

Она не была ослепительной. Это было даже странно — она была слишком настоящей, чтобы быть красивой в привычном смысле. Её кожа была светлой, но не фарфоровой. В уголках глаз уже залегли две тонкие морщинки — не от возраста, а от смеха. Волосы чуть светлее его и беспорядочные. Некоторые пряди прилипли к вискам от пота.

Но дело было не в этом. Она была… не отсюда.

Он видел это сразу. Эти ботинки — маггловские, но с начищенной кожей до блеска, как у дракона. Эта куртка — чёрная, с потертостями на локтях, пахнущая не только кожей, но и жизнью. Этот взгляд — прямой, открытый, чуть дерзкий, как у человека, который давно не позволял себе бояться.

Снейп вцепился в край лавки, у которой стоял. Он не мог позволить себе сойти с ума, особенно вот так — внезапно, посреди маггловского пригорода, когда на кону спокойствие и маскировка. Но чёрт побери — что-то внутри него треснуло. Не громко. Тихо. Как ноготь, зацепившийся за шов.

Она спешилась с мотоцикла, заправила волосы за ухо и глубоко вдохнула воздух парка. Будто это был лес. Будто она знала, что здесь что-то изменится.

Северус не заметил, как подошёл ближе. Не специально — просто ноги сами двинулись. Всё ещё в тени дерева. Всё ещё — наблюдатель. Так он всегда делал.

Она, между тем, села на скамейку. Достала из рюкзака — обычного, холщового, с порванным ремнём — пачку сигарет. Вытащила одну. Поднесла зажигалку к губам. Щелчок. Огонь. Дым. Снейп не курил, но аромат показался ему почти интимным: не табак, а вишнёвое нечто, будто конфета с ядом внутри.

«Ты ведь не отсюда, да?» — хотел спросить он, но промолчал.

Она сидела с такой расслабленной грацией, будто ей принадлежал весь этот мир. Нога на ногу. Одна рука закинута на спинку скамейки. Сигарета тлела между пальцев — чуть дрожала от лёгкого ветра. И всё это — среди дурацкой симметрии маггловских улиц, детских горок и пластиковых качелей.

Северус выругался про себя.

Он не верил в совпадения. Особенно после всего, что видел. После Лили. После Волдеморта. После смерти, предательств, клятв и лжи. Он знал, что такие вещи не случаются просто так. Люди, которые выглядят слишком живыми, как правило, слишком быстро умирают. Или лгут. Или обоё.

Но что-то в этой девушке… заставляло не думать, а чувствовать. Глупо. Впервые за много лет. Он сделал ещё шаг. Земля под ногами слегка хрустнула. Она повернула голову. Их взгляды встретились.

Всё. Один миг. Всего лишь. Но этого было достаточно. Её глаза были не зелёные. Не голубые. Серо-карие, с янтарным оттенком. Глаза уличного пса. Или того, кто слишком долго ехал один.

Она прищурилась. Её губы изогнулись в лёгкой усмешке.

— Ты здесь живёшь? — спросила она. Голос — чуть охрипший, низкий. — Или тоже просто... убежал?

Снейп не ответил. Не потому что не хотел. А потому что впервые за долгое время… не знал, что сказать.

Солнце в тот день стояло низко, лениво царапая крыши Тисовой улицы золотыми когтями, как будто само колебалось — озарить ли светом эту вылизанную до блеска пустоту, или оставить её в привычной маггловской серости. В окна домов стекала пыльная благополучность, одинаковая, как фасады. Газоны были ровными, автомобили — вымытыми, за шторами не шевелился ни один любопытный глаз. Всё было идеально… если бы не сквозняк, который вдруг пробежал по улице, словно нечто в ней почувствовало приближение чего-то чуждого.

Машина не приехала. Он пришёл пешком.

Он появился в начале улицы, как если бы просто свернул с соседнего квартала — старик в длинном, слишком странном для этого района пальто, с серебристой бородой, чуть рассеянной улыбкой и ощущением… времени. Того самого, которое можно было почувствовать только рядом с очень древними вещами. Или с ним.

Альбус Дамблдор шел не торопясь. Его шаги не были лёгкими, скорее — уверенными, но с оттенком театральной лени. Он словно наслаждался контрастом: среди симметрии, формальности и пустоты этой улицы, его фигура казалась невыносимо яркой — даже без цвета, даже без магии. Он не скрывался, но и не привлекал внимания. Он просто был, и улица, как водится с маггловскими местами, послушно не замечала его.

Дом номер четыре встретил его точно так, как он ожидал: занавески вздрогнули, как веки у подслеповатой старой женщины, а затем быстро сомкнулись. Через мгновение дверь открылась, и на пороге возник мужчина с фиолетово-красным лицом и шеей, будто затянутой в узкий воротник ярости.

— Кто вы, чёрт возьми? — прорычал Вернон Дурсль, хватаясь за косяк, словно тот мог защитить его от непрошеных гостей.

— Прошу прощения, — сказал Дамблдор, не повышая голоса. Он даже не смотрел на Дурсля, а осматривал подъезд — с таким видом, будто оценивал интерьер музея. — Мистер Дурсль, не так ли? Мы с вами не знакомы, но боюсь, наша встреча неизбежна.

— Если вы из какой-нибудь благотворительной организации, или — Господи упаси — журналист...

— Ни то, ни другое. Я приехал по поводу Гарри.

Имя повисло в воздухе, как капля чернил в стакане воды.

Вернон открыл рот, потом закрыл. Его лицо побелело. Он отступил на шаг, но не впустил старика внутрь.

— Гарри…? — переспросил он, как будто не слышал имени раньше, и тут же натянул фальшивую усмешку. — Всё в порядке с мальчиком. Он спит. Или играет. Или...

— Или сидит в чулане под лестницей, — мягко добавил Дамблдор. — Там, где вы держите швабры. Да-да, мне тоже это показалось странным.

Вернон вскинул подбородок, но глаза его забегали.

— Это… временно. Мальчик сложный. С ним много хлопот.

— И вы, конечно, считаете, что лучшие методы воспитания — это изоляция, крики и страх? — В голосе Дамблдора не было осуждения. Только... усталость.

На лестнице что-то скрипнуло. Альбус поднял глаза. За перилами мелькнули два больших детских глаза — слишком больших для такого худого, светлоглазого лица. Мальчик был босиком. Его футболка болталась, как тряпка на худом теле, а волосы торчали во все стороны, словно он недавно проснулся. Гарри.

Дамблдор мягко улыбнулся.

— Привет, Гарри.

Ребёнок не ответил. Он смотрел на него, как смотрел бы на привидение. Или на что-то, чему не веришь, даже если оно стоит перед тобой.

— Вернитесь позже, — буркнул Вернон, пытаясь закрыть дверь.

Но Дамблдор уже поднял палочку. Незаметно. Легко, как жестом руки. И в следующее мгновение дверь — беззвучно — вновь распахнулась, будто обиделась на попытку захлопнуться.

— Давайте не будем устраивать сцен, мистер Дурсль. Вы ведь не хотите, чтобы соседи подумали, будто у вас в доме… необычные гости?

Вернон побагровел, как перезревший томат, но отступил. Дамблдор вошёл. Просторный холл был одновременно безликим и напряжённым. Словно здесь не жили, а выживали. Вокруг — стерильная чистота, полированная мебель, картины с пейзажами без душ. И ни одного следа детства.

— Где тётя мальчика? — спросил Альбус.

— На кухне, — сквозь зубы ответил Вернон. — Готовит.

— Позовите её, пожалуйста.

Когда Петунья появилась, бледная, с полотенцем в руке, Дамблдор чуть склонил голову.

— Миссис Дурсль. Рад, что мы наконец встретились.

Она дрожала. Не от страха — от злобы. Он видел в ней Лили, как негатив — всё было похоже, но наоборот. Та же форма лица, те же губы, но глаза — холодные. Те, что отвернулись от сестры, не от боли, а от зависти.

— Он будет с вами в безопасности, — сказал он, переходя к сути. — Но для этого нужно соблюдать условия. Очень строгие. И очень важные.

Петунья напряглась.

— Мы и так сделали достаточно, — прошипела она. — Вы… вы все...

— Достаточно — это не то же самое, что правильно, — перебил её Дамблдор. — Дом защищён древней магией. Но только если он здесь любим. Или хотя бы принят.

Тишина. Долгая. Неловкая.

Гарри всё ещё стоял на лестнице. Молчаливый. Призрак в собственном доме. Альбус поймал его взгляд — и увидел. Усталость. Подозрение. И что-то глубже. Как у тех, кто уже знает: чудеса бывают, но не для них.

И Дамблдор вдруг почувствовал, как на его плечи опустилась тяжесть.

Этого мальчика он отдал сюда. Сюда.

И, несмотря на все слова, на все клятвы… он знал: он сам сотворил из Гарри сироту дважды.

Он кивнул Петунье.

— Я приеду ещё. Без предупреждения. Следующий раз — скоро.

Он развернулся к выходу, будто унося с собой частицу непрошеной правды. Гарри всё ещё стоял наверху. И когда Альбус прошёл мимо, тот едва слышно прошептал:

— Это был ты… тогда, в темноте… на углу… я чувствовал.

Дамблдор остановился. Улыбнулся.

— Иногда, Гарри, тени — это не зло. А просто дневной свет, который ещё не стал светом.

Он ушёл, оставив за собой запах ландышей и чего-то непостижимо далёкого — как если бы он никогда и не был здесь.

Снейп ушёл первым. Он не попрощался — просто выпрямился, втянул воздух, будто перед прыжком в ледяную воду, и шагнул прочь, оставив её сидеть на скамье. Его шаги были неспешными, но решительными: не бегство, но уход. Он почти не оборачивался — может, потому, что не хотел видеть, как она на него смотрит, а может, боялся, что всё равно запомнит. Слишком хорошо. Слишком сильно.

Парк был не таким уж и большим, но казался бесконечным в тусклом вечернем свете. Над головой медленно плыли облака, тяжёлые, как мокрая вата. В воздухе пахло бензином, прелыми листьями и тонким следом её духов — сладковатым, с ноткой горечи. Как будто она ускользала от него не только телом, но и временем. Даже запах теперь казался ему упрёком.

Он шагал по траве, сухой, ломкой — ноги оставляли за собой вмятины, будто следы на чьей-то спине. Глубже, дальше, туда, где заросли разросшегося боярышника и старая, полусгнившая беседка, в которой влюблённые подростки однажды оставили выцарапанные имена. Он прошёл мимо неё, не взглянув. Он уже не был подростком. Он уже давно не был влюблён. Даже если что-то и дёрнулось внутри, даже если эти глаза в кожаной куртке, эти руки, эти голоса, эти ногти, поцарапавшие руль мотоцикла, эти сигареты с губами на фильтре, даже если всё это вонзилось в него, как гвоздь под ноготь — он не был влюблён. Он был разумен. Осторожен. Он был Северус Снейп.

Он знал, как пахнет смерть. Он видел, как умирают. Он чувствовал, как заклятия выжигали плоть, как кровь пузырится между пальцами, когда пытаешься остановить её чужими руками. Он слышал, как дышит человек, у которого уже нечем. Он был на краю. Он всегда был на краю. Именно поэтому — он ушёл.

Она была слишком. Слишком настоящая. Слишком свободная. Слишком опасная. А он — слишком один. Он не мог позволить себе хотеть. Не сейчас. Не здесь. Не в этом мире, где даже тишина имела цену, где каждый его шаг уже отслеживался, где даже просто улыбнуться — значило дать слабость.

Он шёл всё дальше. Кроссовки тонули в сырой траве. Он чувствовал, как хрустит под подошвой мелкий мусор: конфетные обёртки, пивные крышки, пожухлая газета с отпечатком ботинка. Он проходил мимо детской площадки, где гниющие качели поскрипывали на ветру, словно пытались вздохнуть. Скамейка с облезшей краской, пеньки вместо сидений — здесь всё было осколками прежней жизни. И он вписывался в этот ландшафт так органично, что можно было подумать: он отсюда.

Впереди мелькнула белка. Она замерла, оглянулась, исчезла. Как и он должен был бы — исчезнуть. Далеко, в глубь деревьев, подальше от открытого пространства. И уж точно — подальше от Дамблдора.

Снейп чувствовал его. Магией. Где-то недалеко, по ту сторону улицы, над которой парил дым маггловского барбекю, уже разворачивался занавес. Не тот, за которым начинается цирк, а тот, за которым исчезают люди. Он знал, зачем тот старик приехал. Знал, кого он пришёл искать. Знал, что снова увидит этого ребёнка — с зелёными глазами, как у Лили, с чёлкой, как у Джеймса, с тенью судьбы на лбу. И Снейп не хотел быть частью этого спектакля.

Он знал, что если Дамблдор увидит его здесь, если уловит взгляд, случайный жест, след магии — начнётся. Вопросы. Подозрения. Мол, почему ты рядом с домом Поттера? Почему следишь за маггловской улицей?

Он свернул в заросли, узкой тропинкой, по которой бегали только дети и бездомные. Впереди шумели деревья, усталые от летней жары. Над ними каркнула ворона. Он остановился под вязом, прислонился к стволу. Сердце стучало. Не от бега. От мысли.

Он не мог уйти просто так. Он знал, что она осталась там, на скамейке, одна. Наверное, закурила. Или усмехнулась про себя. Или смотрела ему вслед. Может, подумала, что он — трус. Или придурок. Или псих. В любом случае — ушёл. Это правда.

Но внутри что-то пульсировало, горячее, чем страх. Глубже, чем гордость. Злее, чем желание. Что-то, что напоминало голод. Не по телу — по возможности. Как будто она была — дверью. Не в спасение, нет. Но в другой воздух. В другой взгляд. В возможность выдохнуть, не объясняясь. Просто быть. Хоть на пять минут.

Скамейка была старая, вся изъеденная временем и, кажется, когтями. Когда он опустился на неё, с дерева слетела пыль, и что-то зашуршало в кустах — мышь, кошка или просто ветер, которому стало скучно. Снейп откинулся назад, позволив себе то, что давно не позволял: медленно выдохнуть и ничего не делать. Ни думать, ни анализировать, ни предугадывать. Просто — сидеть.

Под ним доски скрипели, будто возмущаясь его весу и существованию. Слева от скамейки кто-то оставил банку от газировки, она уже покрылась ржавчиной и пахла железом. Справа — затоптанный окурок, возможно, её. Может, она тоже здесь сидела. Не сегодня, но когда-то. До него.

Он провёл ладонью по колену, потом по локтю — ткань мантии была влажной от сырости. И только теперь, когда мышцы начали расслабляться, до него наконец дошло: он зашёл вглубь парка. Пешком. Пешком.

Снейп моргнул, нахмурился и посмотрел на свои руки, будто надеясь найти там следы заклинаний. Но пальцы были пустыми. Он не держал палочку. Не произносил ни одного слова. Ни одного мысленного образа. Не телепортировался. Не наслал туман. Даже не наложил на себя Обнаружение. Он шёл — как маггл.

Он — не как маггл. Он — как человек.

Эта мысль обожгла. Он вдруг понял, как далеко зашёл — не только в парк, но и от себя. Покой, который сначала казался подарком, теперь обернулся тревогой. Как если бы сердце, привыкшее к боли, вдруг ощутило пустоту и решило: значит, что-то не так. Значит, угроза близко.

Он потянулся за палочкой. Резко, отработанным движением, как если бы из кустов могла выскочить угроза: аврор, старый враг, призрак. Но в руке оказался не враг, а только древесная твердь палочки, знакомая, родная, как кость в теле. Он уже собирался произнести "Аппарейтус", как вдруг…

Шаги.

Нечёткие. Лёгкие, но с характером. Кто-то шёл по траве, не скрываясь. Идёт медленно. Снейп вскочил, инстинктивно — как кот, которого застали врасплох. Он направил палочку в сторону источника шума, дыхание перехватило.

И тут — запах.

Запах бензина. Горячего металла. Выхлопа. Но не как у машины — живее. Почти интимный. Как будто запах пропитался кожей, волосами. Как будто он был частью чьего-то тела. Он знал этот запах теперь. Помнил. И ненавидел себя за это.

Она вышла из-за кустов, будто это был её лес. Как будто весь парк принадлежал ей. В чёрной кожанке, с торчащими из-под неё перчатками. Синие джинсы с разводами на коленях. На лице — полуулыбка, насмешливая, как у актрисы на репетиции перед убийством в пьесе.

— У тебя глаза как у уставшего вампира, — сказала она, и голос у неё был такой же, как запах: обволакивающий, с примесью хрипоты, будто она всю жизнь говорила только правду и только в сигаретном дыму.

Снейп, всё ещё с палочкой в руке, замер. Потом, не отводя от неё взгляда, убрал её таким же резким движением, каким и достал. Не потому что не чувствовал угрозы. А потому что уже не имело значения.

— Ты за мной следишь? — спросил он глухо. Не вопрос, а диагноз.

— Хочешь сказать, что это ты за мной следишь, — сказала она и уселась на край той самой скамейки, с которой он только что встал. — Ты был здесь раньше. Ты ушёл. Но не ушёл далеко. Странный ты.

— Я не странный, — процедил он. — Я — осторожный.

— Нет. Странный, — легко парировала она. — Осторожный бы уже уехал.

Он посмотрел на неё. На мотоцикл, который был не рядом. Значит, она шла пешком. Она шла к нему. Это было хуже, чем если бы она просто шла мимо. Это значит, что она запомнила его. А может, даже искала.

— Что тебе нужно?

Она подняла на него глаза.

— Ничего. Мне просто интересно. У тебя вид, как будто ты каждый день теряешь что-то важное.

Он хмыкнул. Сарказм вырвался сам собой:

— И что, ты решила подойти и вернуть мне мою судьбу?

— Судьба — переоценена, — бросила она, глядя вперёд. — А вот случайность — это круто.

— Круто, — скривился он. — Очаровательно.

Она рассмеялась. Честно, громко, как будто он был первым смешным человеком, которого она встретила за неделю. Этот смех раздражал. И согревал. Всё сразу.

— Как тебя зовут? — спросила она, вдруг резко.

Снейп молчал. Он не собирался отвечать. Не должен был. Но слова вырвались помимо воли:

— Северус.

Она вскинула бровь:

— Ух ты. Какой-то очень... фэнтезийный. Ты точно не из "Властелина колец"?

— Я — реальнее, чем тебе хотелось бы.

Она встала. Подошла ближе. На шаг. На полшага. И вдруг остановилась.

— Знаешь, Северус, — сказала она, медленно, будто пробуя его имя на вкус, — я люблю странных. Они не пытаются понравиться.

В кабинете Дамблдора пахло леденцами с эвкалиптом, старой бумагой и дождём. Дождя внутри не было, но запах прилипал к стенам, пропитывал ковры и книги, жил между строчек писем, которые никогда не отправлялись. Северус сидел на краю стула, как ученик, вызванный за шпаргалку, но в глазах его не было страха. Только привычная тень усталости.

— Значит, Мальсибер, — проговорил Дамблдор, перебирая какие-то бумаги на столе. — Видели его в Ноттинг-Хилле, в конце июня?

— Видели, — отрезал Снейп. — Но не взяли. Он проскользнул через переулок, как слизняк под дождём.

Дамблдор кивнул, не глядя. Его пальцы бегали по пергаменту, как насекомые — быстро, беззвучно, с какой-то хрупкой суетливостью. Северус смотрел на эти пальцы и думал, сколько смертей они коснулись за свою жизнь. Сколько жизней они спасли. И сколько, быть может, не захотели.

— Бэлл… Бэлл… — бормотал Дамблдор, перебирая какие-то бумаги на столе. — Бэллатрикс… никаких новостей?

— Её нет, — отрезал Снейп. — Она в Азкабане. Как и остальные, кого нашли сразу.

За окном дождь начал стучать сильнее. Капли били по стеклу с такой силой, будто кто-то кидал горстью гравий. В глубине кабинета, на одной из полок, приоткрыл глаза Фоукс, его взгляд был тёплым и дремотным, как угли в камине.

— Северус… — сказал наконец Дамблдор и поднял голову. В его глазах не было ни леденящей строгости, ни отеческой мягкости — только понимание, слишком тяжёлое, чтобы быть утешением. — Ты много работаешь. Больше, чем кто-либо знает. Больше, чем кто-либо способен вынести.

Снейп дёрнул щекой, но ничего не ответил. Он ненавидел эту жалость. Даже если знал, что это не жалость, а констатация. Ему было всё равно.

— Вчера, — продолжил Дамблдор, будто невзначай, будто обсуждая погоду, — я прогуливался по Тисовой улице. Хорошее место. Слишком ровное, слишком… удобное для жизни. Не находишь?

Северус медленно вдохнул. Он почувствовал, как шевельнулась каждая мышца под мантией. Но взгляд остался прежним — чёрным и гладким, как замёрзшая вода в колодце.

— Я там не живу, — произнёс он, тщательно подбирая слова, чтобы в голосе не дрогнула ненужная правда.

— О, я знаю, — улыбнулся Дамблдор. — Но мы, люди, часто оказываемся в тех местах, где нам нечего делать… и всё же необходимо побыть.

Молчание между ними было не паузой, а целой войной, где каждый шаг мог стоить жизни. Северус опустил глаза, разглядывая рукав своей мантии, потёртый у локтя, с бледными нитками штопки. Его жизнь вся была такой: заклеенной, заштопанной, и всё равно где-то под этой тканью зияла дыра, которую ничем не залатать.

— Ты не обязан мне ничего объяснять, Северус, — сказал Дамблдор после паузы. Его голос был лёгким, но под лёгкостью звенела сталь. — Я лишь напоминаю тебе: твоя боль может быть твоим щитом… или твоей тюрьмой. И выбор всегда остаётся за тобой.

«Как будто у меня когда-либо был выбор», — хотел сказать Снейп, но промолчал. В его голове гудел тяжёлый, неприятный шум — как от машин, когда едешь по ночной трассе с открытым окном. Этот шум был внутри него постоянно. И сегодня казался громче.

— Это всё, директор? — спросил он, вставая, даже не дождавшись разрешения.

— Да, Северус, — кивнул Дамблдор. — Отдыхай. Ты понадобишься мне снова. Скоро.

Снейп развернулся, и его мантия хлестнула воздух, как плеть. Он шёл к двери, чувствуя, как позади него остаётся запах леденцов и дождя. Мир за дверью ждал его — мир, полный теней, шумов и воспоминаний, от которых он не знал, как избавиться. Мир, где была она. С запахом бензина. С голосом, который звучал даже в тишине. И с глазами, которые видели его насквозь.

Он шёл по коридору, а в голове звенело одно слово, которое он никогда не решался сказать вслух:

«Никогда».

Никогда не для него. Никогда не здесь. Никогда не сейчас.

Она всегда уезжала. Всегда. Куда угодно, лишь бы не оставаться там, где кто-то знал её настоящую.

Когда мать позвонила — на старый кнопочный телефон, который она всё ещё носила с собой «для приличия», потому что смартфоны казались ей слишком шумными, — Эллен как раз сидела в мастерской. Пахло машинным маслом, резиной и потом, который въедался в кожу сильнее любого дорогого парфюма. Она сидела на полу, прислонившись спиной к верстаку, курила свою вишнёвую «Вирджинию» и думала о том, что масло на её пальцах вечнее, чем все слова, которые она когда-либо слышала в этой жизни.

— Приедешь? — спросила мать, без приветствия, без «как ты». У матери всегда был голос, будто смоченный святой водой: холодный, но с привкусом благочестия.

Эллен не знала, почему ответила «да». Наверное, просто устала говорить «нет». Да и зачем? Мать всё равно воспринимала отказ как временное заблуждение дочери, которое нужно переждать, как плохую погоду.

Она приехала вечером. Дом пах всё так же: варёными корнеплодами, стиранными занавесками и молью. Её детская комната осталась нетронутой. Библия на тумбочке, чёрно-белая фотография девочки в белом платье для крещения, полка с книгами о послушании, смирении и покаянии. Всё казалось таким чистым. Таким… мёртвым.

Мать обняла её не как дочь, а как блудное дитя, которое наконец вернулось на колени Господа. Отец не вышел сразу, но она слышала его тяжёлые шаги, слышала, как он на кухне отпивает глоток чая, шумно, с приоткрытым ртом, как он делал всегда, чтобы она слышала. Чтобы помнила, кто в доме главный.

Вечер тянулся, как растопленный воск. Они говорили о погоде, о соседях, о её работе — мать морщила лоб, когда слышала слово «мотоцикл». Потом, когда казалось, что всё идёт гладко, отец встал, тяжело задвинул стул, и в прихожей раздались другие шаги. Лёгкие, но вкрадчивые. Как мышь, ползущая по кухонным полкам.

— Это брат Илайджа, — сказал отец, и в его голосе зазвенел металл власти, который она знала с детства. — Он недавно потерял жену. Бог призвал её. А ему теперь нужна помощь в доме. И поддержка. Сестра Эллен, ты же понимаешь, о чём мы говорим.

Сестра Эллен. Не дочь. Не человек. Только функция, только молчаливый инструмент чьей-то веры, чужой потребности.

Брат Илайджа был высоким, худым, с глазами-дырками, сквозь которые не было видно света. Он говорил мягко, вкрадчиво, но в его словах не было жизни. Только страх перед пустотой.

Она слышала их слова как гул за стеклом. «Бог дал женщине смирение». «Брат Илайджа будет добрым мужем». «Ты ведь хочешь быть спасённой, дочь моя?»

Эллен встала. Сначала медленно, потом быстрее. Как только его рука потянулась к её локтю, она отпрянула, резко, будто обожглась. Мать ахнула, отец рявкнул её имя, но она уже не слышала. Она схватила кожаную куртку, стараясь не задеть Библию на полке, и вышла. Не хлопнув дверью. Просто закрыла её за собой. Тихо. Как за гробом.

Ночь была тёплой, вязкой. Воздух пах пылью и цветами, которые сажала мать, надеясь отогнать смерть запахом жизни. Она дошла до своего мотоцикла, провела рукой по баку, как по чужой спине, нащупала ключ. Металл был холодным. Как правда.

Когда шлем закрыл её лицо, внутри стало так темно и спокойно, что хотелось плакать. Шлем всегда был её маской. В нём она могла быть кем угодно. Или никем. И это было лучше всего.

Она завела двигатель. Вибрация прошла сквозь бедра, живот, грудь — в самую глубину, туда, где жило её одиночество. Мотор зарычал, как зверь, готовый рвать поводок. Она вывернула руль, включила первую передачу и выехала на трассу. За спиной остался дом, который никогда не был домом.

Дорога была пустой. Огни фонарей мелькали в визоре шлема, как чужие жизни. В этот момент она чувствовала только ветер, запах горелого бензина и дрожь руля в ладонях. Больше ничего. Никаких воспоминаний, никаких ожиданий. Никаких «должна». Только скорость.

Тогда она и увидела парк. Тот самый. Низкий вяз за тротуаром, качели, застывшие в воздухе, как недоделанная мечта. Она остановилась не потому, что захотела — просто мотоцикл замедлил ход, и ей вдруг захотелось… посмотреть. На эту улицу, где всё было чужим. На мир, в котором она могла быть тенью. Без имени. Без функции. Без вопросов.

Когда она сняла шлем, воздух пах травой, сыростью и чем-то ещё. Она выдохнула, почувствовав, как ночь касается её кожи. И в этот момент увидела его.

Чёрная мантия, волосы, собранные в низкий хвост, тёмные глаза, в которых жила тьма без романтики. Он стоял так, как стоят люди, которые слишком много знали о боли, чтобы хотеть ещё чего-то. Она смотрела на него, и внутри было тихо.

Тогда она прищурилась. Её губы изогнулись в лёгкой усмешке.

— Ты здесь живёшь? — спросила она. Голос — чуть охрипший, низкий. — Или тоже просто... убежал?

Он всегда возвращался туда. К этому парку. Сначала — потому что нужно было следить. Потом — потому что так проще объяснять себе самому. Наблюдение. Контроль. Безопасность Мальчика-Который-Выжил. Именно так он говорил себе, каждый раз переступая через выцветшую траву, проходя мимо качелей, которые давно заржавели и тихо поскрипывали на ветру, как старуха в церкви.

Он шёл туда как собака, которой однажды кинули кусок мяса. Она знает, что больше не дадут, но всё равно приходит. Потому что запах остался.

Снейп ненавидел себя за это. За эти шаги, которые уже не принадлежали ему. За мысли, которые больше не касались войны, Дамблдора, Поттера. Только её. За то, что именно там, на этой скамейке, что-то внутри него дёрнулось и не вернулось обратно.

Он сидел на той самой лавке снова и снова, слушая шум ветра в ветвях вяза, запах сырости и бензина, который теперь всегда чудился ему. Он думал, что должен быть выше этого. Что человек, державший в руках жизни и смерти, не имеет права помнить чьи-то глаза, запах кожи под курткой и голос, чуть охрипший от сигарет.

«Не имею права», — думал он. Но всё равно приходил.

Иногда он просто сидел, иногда читал газету, держа её под странным углом, чтобы видеть улицу, иногда медленно обходил парк, притворяясь, что прогуливается, как маггл. В такие минуты он чувствовал себя особенно ничтожным.

— Ты следишь за Поттером, — говорил он себе. — Ты не собака. Ты щит. Оружие.

А потом шёл домой. Варить зелья, писать отчёты, слушать холодный голос директора, который всё знал, но не спрашивал.

И вот однажды, спустя почти два месяца после той встречи, осень уже слаживала листья под ногами, воздух пах гнилью и дождём, он снова пришёл туда. Так же, как всегда. По той же тропинке, мимо того же вяза. Его пальто пахло сыростью, шаги были тихими. Он уже собирался пройти дальше, как вдруг увидел:

Фигура. На детских качелях.

Она сидела, слегка раскачиваясь вперёд-назад, как ребёнок, который не хочет слезать, но и не хочет кататься всерьёз. Мотоцикл стоял у обочины, чёрный, с тусклым отблеском фар, как зверь, который притворился неживым. Воздух был густым от запаха вишнёвых сигарет и бензина. В груди у него что-то дрогнуло.

— Северус, — сказала она.

Его имя. Она знала его имя. Он моргнул, чувствуя, как внутри всё переворачивается. Он понял, что не знает её имени. Никогда не спрашивал. Никогда не думал, что захочет знать.

Она посмотрела на него и фыркнула, оглядев с ног до головы. Чёрная мантия, высокий воротник, тёмные волосы. Осень легла ему на плечи пеплом, он знал это. Но всё равно стоял, не двигаясь.

— Ты хоть понимаешь, как выглядишь? — усмехнулась она. — В таком наряде только детишек на Хэллоуин пугать.

Он дёрнул уголком рта, но улыбкой это назвать было нельзя. Голос сорвался, когда он ответил:

— Вы… почти угадали.

Она прищурилась. Её глаза были серыми, с золотистыми искрами, и в них было всё: цинизм, усталость, насмешка и что-то ещё, что он не мог прочитать.

— Почти? — переспросила она, медленно выпуская дым в сторону, где расцветало утро.

— Я… профессор, — выдохнул он, и слова прозвучали так, будто были сказаны не им, а кем-то другим внутри него.

Она рассмеялась. Честно. Громко. Смех её был как выстрел в морозный воздух — острый, трескучий, больно прекрасный.

— Профессор, значит? — сказала она и слезла с качелей. Медленно подошла, остановилась на шаг ближе, чем позволяли чужим людям.

Он промолчал. Тогда она протянула ему руку в перчатке, пальцы которой были перепачканы маслом и пеплом от сигарет.

— Я Эллен, — сказала она. — Просто Эллен.

Он смотрел на её руку, как смотрел бы на нож в чужой ладони. И всё же протянул свою, длинную, бледную, с узкими пальцами, которые так ловко взбалтывали зелья, но не умели держать ничего человеческого.

Тёплая ладонь сомкнулась на его. И мир, кажется, качнулся. Но не упал. Просто качнулся — как та качеля, на которой она сидела.

Дождь шёл тихий, как дыхание спящего ребёнка. Крупные редкие капли падали на листья вяза, стекали по тонким веткам, по ржавым цепям качелей, по деревянной скамейке, оставляя на ней тёмные, чуть блестящие пятна. Над парком висел влажный туман, в котором свет фонарей растворялся, становясь мягким и почти тёплым.

Северус сидел, закутавшись в плащ, высокий воротник закрывал щёки, длинные волосы чуть прилипли к вискам. В руках он держал термос. Обычный, серый, с вмятиной сбоку, как шрам. Крышку он не закрывал до конца, и потому над ней поднимался тонкий аромат пара — чёрный кофе, горький, без сахара, без молока. Кофе, который не должен утешать, а только бодрить, будить, держать в тонусе.

Он смотрел перед собой. На туман. На качели, раскачиваемые ветром, хотя ветер был таким слабым, что листья едва шевелились. В этом парке было ощущение остановленного времени. Как будто мир переставал вращаться именно здесь, на этих нескольких квадратных метрах, между вязом и детской площадкой. И это казалось ему… правильным. Он никогда не любил движение. Никогда не любил перемены. Стабильность всегда была его личной формой свободы. Пусть это будет вечная клетка — но если клетка не меняется, в ней можно устроиться.

Она пришла тихо. Он не слышал её шагов, только вдруг почувствовал запах. Вишнёвая «Вирджиния». Бензин. Мокрая кожа куртки. Влажные волосы, пахнущие шампунем и дождём. Она всегда пахла как дорога. Как путь, которым никогда не пройдёшь до конца.

— Ты как всегда первый, — сказала она, подходя ближе. Голос у неё был чуть сиплым, но мягким, как у певицы после ночного концерта. — Или ты здесь дежуришь круглосуточно?

Он не ответил сразу. Сделал глоток кофе, обжигая язык. Почувствовал, как горечь разливается по нёбу и уходит в горло, будто напоминая, что он живой.

— Я здесь, когда нужно, — произнёс он наконец.

Она хмыкнула. Опустилась на скамейку рядом. Так близко, что их плечи почти соприкоснулись, но всё же не касались. Она всегда соблюдала это «почти». Почти ближе. Почти вместе. Почти.

— Ты как? — спросила она, доставая из кармана мятую пачку сигарет. Сигарета прилипла к губе, когда она её закуривала, и он почему-то не мог оторвать взгляда. — Твои… ученики. Не съели тебя?

Он молчал. Смотрел на её руки, на пальцы с короткими ногтями, испачканными маслом, на тонкие запястья, на вены, которые темнели под кожей, как речки на карте. Он не знал, что ответить. Не потому, что не знал правды. А потому, что не знал, зачем ей эта правда.

— Всё… — сказал он наконец. — Как всегда.

Она усмехнулась, выпуская дым. Тонкий, с запахом вишни и горелой бумаги. Этот дым был как её смех: лёгкий, но с горечью, которая оставалась во рту.

— Тебе идёт этот дождь, знаешь? — произнесла она, не глядя на него, уставившись перед собой, туда, где туман заглатывал качели. — Ты вообще… весь какой-то… дождевой. Сухой ты, наверное, чужой. А мокрый… настоящий.

Он нахмурился, но ничего не сказал. Он не умел отвечать на такие слова. Они всегда казались ему ненужными. Но внутри что-то сдвинулось. Как если бы туман вдруг стал теплее.

— Ты ведь никогда не улыбаешься, да? — спросила она, повернув к нему голову. — Почему?

— Потому что нет причин, — ответил он резко, почти грубо.

Она кивнула. Как будто это был правильный ответ. Как будто других она и не ждала.

Молчание между ними было не тяжёлым, но плотным. Как дождь. Не больно, но чувствуешь каждую каплю.

Она открыла термос, взяла крышку, как чашку, и сделала маленький глоток. Сморщилась, но не отставила.

— Горько, — сказала она. — Но хорошо.

— Кофе не должен быть сладким, — ответил он.

— Как жизнь, да? — усмехнулась она и снова сделала глоток.

Он посмотрел на неё. На мокрые волосы, прилипшие к щеке. На кожу с лёгким румянцем от дождя и ветра. На глаза цвета стали с золотом. Она всегда казалась ему нерешённой загадкой. Как зелье без полного рецепта. Ты знаешь ингредиенты, но не знаешь дозировки. Ошибка — и оно тебя убьёт. Но даже если не убьёт — всё равно никогда не станешь хозяином его вкуса.

— Ты всегда одна? — вдруг спросил он, и сам удивился, почему сказал это.

Она не ответила сразу. Дым растаял в дождевых каплях, сигарета дотлела, но она не затушила её, только уронила на мокрую землю. Потом сказала:

— Да. — И добавила, глядя в туман: — А ты?

Он хотел соврать. Но не стал.

— Да.

Она не приезжала два дня. Два длинных, одинаковых вечера. Время шло медленно, как густой кисель, в котором вязли его мысли. Северус приходил, как всегда, в тот же час, шел по той же тропинке, садился на ту же скамейку. Смотрел на качели, слышал, как ветер играет ржавыми цепями. Слушал шорохи травы, шум города вдалеке, лай собаки за забором. И ждал.

Он говорил себе, что ему всё равно. Что это не важно. Он приходил сюда, потому что должен быть здесь. Потому что Поттер всё ещё жил за этими стенами, и директор всегда требовал отчётов. Потому что так нужно. Так правильно. Так безопаснее.

Но внутри него было другое слово. Не «нужно». Не «правильно». А только — «ждать».

На третий вечер она приехала. Мотоцикл загрохотал у обочины, как гром среди безлунной ночи. Фары скользнули по деревьям, по качелям, по его лицу. Он сидел в тени вяза и видел её, когда она сняла шлем. Волосы были взъерошены, на щеке чёрная полоса — след от перчатки или масляного фильтра. Она пахла бензином, дождём и дорогой. И чем-то ещё — тем, чего он не знал. Чем-то, что не имело названия в его мире.

Она подошла легко, как будто и не пропадала два дня. Как будто не оставляла его в этом тумане, полном незаданных вопросов. Как будто всё было так же, как всегда.

— Привет, — сказала она, усаживаясь рядом. Голос у неё был усталым, но светлым, как если бы весь день она пела, а теперь просто молчала.

Он не ответил. Только смотрел на неё. И молчал так долго, что она рассмеялась, тихо, чуть хрипло, без веселья.

— Что? — спросила она. — Ты выглядишь так, будто собираешься меня убить. Или… — она прищурилась, улыбнувшись криво, — может, скучал?

Он сжал пальцы на коленях так сильно, что побелели костяшки. Его голос был низким и грубым, когда он сказал:

— Где ты была?

Она потянулась за сигаретами, достала одну, закурила, и только потом посмотрела на него. В её глазах не было страха. Но и правды в них не было.

— Дорога, — ответила она. — Я ездила. В Бристоль, потом в Уэльс. Знаешь, как там красиво осенью? Такие холмы, будто мёдом политые, и ветер с запахом соли. Я хотела… — она замолчала, глядя куда-то мимо него, в темноту парка. — Хотела просто ехать. Без остановки.

Он смотрел на неё и чувствовал, как внутри всё наполняется чем-то тяжёлым, вязким, как старое зелье, забытое в котле. Он не верил ей. Не знал, почему. Но не верил. Может, потому что знал: люди не рассказывают правду просто так. А если и рассказывают, то только потому, что это не имеет значения.

— Врёшь, — сказал он тихо, почти шепотом.

Она повернулась к нему, её глаза блеснули в темноте, как сталь. Но улыбка не исчезла.

— Может быть, — ответила она легко. — Какая разница?

Он вскочил. Резко, так, что скамейка заскрипела под ним. Смотрел на неё сверху вниз, на эту странную женщину, пахнущую дождём и дорогой, и не знал, что делать с этой злостью, которая поднималась в груди. С этой болью, похожей на яд.

— Почему ты врёшь? — спросил он, и голос его дрогнул. — Почему вообще приходишь сюда, если потом просто исчезаешь? Почему… — он осёкся, не договорив.

Она смотрела на него спокойно. Затянулась, выпустила дым в сторону качелей, где качались только тени.

— Потому что могу, — сказала она наконец. — Потому что хочу. Потому что… — она улыбнулась так, как улыбаются люди, которым больше нечего терять, — потому что ты здесь.

Он отшатнулся, как от удара. Злость кипела, сжигала горло. Он хотел крикнуть, обвинить, унизить, стереть эту уверенность с её лица. Но вместо этого он сел обратно. Медленно. Опустил голову и закрыл глаза.

— Ты сумасшедшая, — сказал он глухо.

Она рассмеялась. Тихо. Мягко. И в этом смехе было столько тепла, что его злость вдруг растаяла, как иней на солнце.

— Наверное, — сказала она. — Но ведь тебе нравятся сумасшедшие, профессор.

Она затушила сигарету о подошву ботинка, встала и потянулась, как кошка после долгого сна. Потом подошла к нему вплотную, наклонилась, и он почувствовал, как её волосы коснулись его щеки, влажные, пахнущие дождём.

— До завтра, Северус, — сказала она шёпотом, почти касаясь его губ.

И ушла.

Он сидел долго, слушая, как глохнет её мотоцикл вдалеке. Слушал дождь, который начинал усиливаться. Слушал своё сердце, бьющееся быстро и неровно.

А потом подумал, что завтра всё равно придёт сюда. Потому что это было легче, чем не приходить.

Прошло уже три месяца их странного общения на скамейке в этом забытом парке. Осень с каждым днём становилась всё более блеклой, мёртвой, туманной. Листья лежали под ногами, как промокшие письма, которые никто никогда не отправит. В воздухе пахло мокрой землёй, холодом и слегка гарью, как всегда пахнут старые районы в предзимье.

Она приехала раньше. Чуть раньше, чем обычно. Просто сидела на скамейке, обхватив руками колени, курила и смотрела на качели, которые, казалось, никогда не закачаются снова. На сегодня у неё не было особых планов — если у Эллен вообще когда-то были планы. Просто ехала, не думая, куда. И снова приехала сюда. Потому что именно здесь казалось, что мир замер, перестал требовать от неё что-либо, перестал судить.

Его не было. Она посмотрела на часы в телефоне с потрескавшимся экраном. Почти час, как он должен был быть здесь. Странно. Она уже собиралась встать, застёгивая куртку, когда вдруг что-то перед ней хрустнуло воздухом.

Она резко подняла глаза и увидела его. Просто — он стоял перед ней, будто появился из тьмы. Нет. Не из тьмы. Из воздуха. Мантия всё ещё колыхалась, как от сильного ветра, хотя ветер внезапно стих.

Он замер, всё его тело было напряжено, словно он ждал удара, крика, бега. Северус слышал, как в голове хлопает тяжёлая дверь сознания — той его части, которая всегда знала, что эта встреча когда-нибудь окончится. Что тайна рухнет. Что тьма не сможет скрыть его навсегда.

Она смотрела на него, прищурив глаза. В темноте её взгляд казался почти серебряным, как свет луны на мокром асфальте. Она затянулась сигаретой и выдохнула дым ему в грудь. Дым стелился между ними, как в храме между старым распятием и усталым священником.

— Ты вообще кто такой, профессор? — спросила она спокойно. Без страха. Без насмешки. Просто вопрос. Как будто спросила бы «Какой сегодня день?» или «Ты уже ел?».

Он не ответил сразу. В голове звенел тяжёлый, гулкий страх, который он умел глушить, но никогда — убивать. Он смотрел на неё и думал: «Сотри память. Скажи заклинание. Сотри всё это.» Но слова не шли. Мысли не шли. Сердце билось тяжело, как молот по кованому железу.

— Считай меня… странным, — произнёс он наконец. Голос был тихим, почти неживым.

Она посмотрела на него чуть дольше, чем обычно. Сквозь. Как будто могла видеть не только его лицо, но и все тени за ним. И все дыры в нём.

— Ладно, — сказала она и пожала плечами. Легко. С той же лёгкостью, с какой могла бы принять дождь, который вдруг пошёл, или камешек, попавший в ботинок. В её взгляде пробежало любопытство, но не больше. Не страх. Не удивление. Просто — интерес. Крохотный, как искра в угле.

Он стоял перед ней, высокий, чёрный, готический, как старинный собор на рассвете, когда внутри ещё горят свечи, но снаружи мир уже просыпается. Лицо было бледным, волосы липли к скулам от тумана, глаза казались ещё темнее, чем ночь за его спиной. Он выглядел как смерть, которой стало скучно, и она пришла просто посидеть рядом.

— Ты… не хочешь знать больше? — спросил он глухо.

Она усмехнулась, затушила сигарету о край скамейки и посмотрела на свои пальцы, перепачканные маслом, пеплом, жизнью.

— А ты хочешь рассказать? — спросила она в ответ. Голос её был низким, чуть охрипшим, как у человека, который много кричал ночью, а утром снова замолчал.

Он молчал. Долго. Туман вокруг сгущался, и казалось, что весь мир остался только здесь — парк, качели, старая лавка и двое, которые не должны были встретиться. Которым некуда было больше идти.

Наконец он сел рядом. Медленно, как садятся старики на колени перед могилой, зная, что встать потом будет сложно. Снял перчатку с правой руки и провёл пальцами по влажной доске скамейки, стирая капли тумана.

— Нет, — сказал он наконец. — Не хочу.

— Тогда и ладно, — повторила она. И снова пожала плечами.

Она достала ещё одну сигарету, чиркнула зажигалкой, прикрывая огонь ладонями. Свет упал на её лицо — нос, щёки, губы. В этот миг она казалась святой, вырезанной из дыма и света, святой без имени и без церкви.

Он смотрел на неё, и в его груди жгло. Как будто за эти три месяца кто-то незаметно выдрал из него сердце и сунул обратно раскалённый камень. Камень, который не бился. Камень, который только жёг.

— Всё-таки кто ты, профессор? — спросила она снова, глядя на него через дым.

Он посмотрел на неё. Долго. В глазах его была тьма без звёзд, но тьма, в которой, если всмотреться, можно было различить огонь.

— Тот, кто слишком много знает, — ответил он.

Она кивнула, будто это было логично. Будто это был единственно возможный ответ.

— Тогда сиди здесь, профессор. Со своим знанием. А я посижу со своей дорогой. — Она затянулась, и дым снова лег между ними, как в исповедальне.

Они сидели молча. Время текло вокруг них, как вода вокруг старых свай моста. Он думал, что это должно закончиться. Что нельзя так. Что нужно стереть ей память, исчезнуть, спастись. Но вместо этого просто сидел и смотрел, как туман становится всё гуще.