Свет в бензине (гет)

Теплый летний вечер укрыл Тисовую улицу мягким светом. Закат, размытый и ленивый, стекал по аккуратным фасадам домов, окрашивая их в бледно-розовый цвет, будто кто-то неосторожно пролил клубничный чай на картонные коробки. Было удивительно тихо — не давящей, вязкой тишиной кладбища или больничного коридора, а именно приятной, мягкой тишиной субботнего пригорода, когда весь мир будто выдохнул, растекся по вычищенному асфальту, приглушённо шурша газетами за заборами.

Петуния Дурсль в этот момент срезала розы в саду, придерживая юбку, чтобы не испачкалась. В доме кто-то хлопнул дверью — скорее всего, Вернон, отыскивая ремень. Маленький Гарри сидел под кухонным столом, тихо как мышонок, жевал сухую корочку тоста и следил за тенями, пляшущими на плитке. Он еще не знал, что его жизнь куда сложнее, чем просто недосоленный суп и детские капризы кузена.

Но это история другого угла зрения.

Пыль лениво вихляла в воздухе, кружа над ухоженными газонами. Кошка миссис Фигг спала на бетонном крыльце, свесив хвост. Мимо прошёл мальчик на велосипеде — звон колокольчика коротко звякнул и утонул в зелени. В окнах отражались облака. И всё казалось до неприличия нормальным.

Северус Снейп стоял в тени вяза у края парка, на границе между миром волшебников и магглов. Он сливался с пейзажем, будто всегда был частью этого района — старый фонарь, неработающий с 1984 года, знал его лицо лучше, чем местные жители. Его мантия была не столь уж броской: тёмно-серая, выцветшая на сгибах, с аккуратно заштопанным левым карманом. Волосы, собранные в низкий хвост, слегка трепал ветер.

Он не был здесь ради Гарри Поттера, по крайней мере, не сегодня. Дамблдор еще не прислал сову с тем самым поручением. Сейчас Северус просто стоял — без выражения, без задачи. Просто наблюдал. Без причин.

Мир был чужим и в то же время странно уютным. Эти одинаковые дома с одинаковыми дверями. Эти подстриженные живые изгороди, будто выстроенные по военному уставу. И этот воздух — полный чего-то бесполезного, но... мирного. Того, чего у него никогда не было.

Он вдохнул глубже, пытаясь почувствовать, зачем вообще пришёл сюда.

Может, искал воспоминание. Или хотел подтвердить, что таких женщин, как Лили, больше не существует. Или, может, просто сбежал от подземной тишины Хогвартса, от бутылки огневиски, недопитой на столе.

В его кармане хрустнул сложенный листок — квитанция из аптеки. Очередной эксперимент с болью: он варил себе зелья, менял формулы, вычеркивал ингредиенты. Болело то, что нельзя было вылечить.

Северус сделал шаг вперёд. Под ногой щёлкнула ветка. Он посмотрел на неё с раздражением, как будто она намеренно напомнила ему о себе.

Сквозь кроны деревьев просачивалось вечернее солнце, вырезая на тротуаре золотые узоры. Пыль в этих лучах вспыхивала, словно драгоценности. Это было красиво — даже чересчур. Слишком красиво для него.

Он не привык к красоте.

Вдалеке за забором лаяла собака. Кто-то включил полив. Мелкие капли с шипением ударялись о бетон, как крошечные взрывы. Пахло сухой травой и выгоревшим пластиком.

Северус прошёлся вдоль аллеи, задержав взгляд на лавке у детской площадки. Вспомнилась Лили. Её смех. Пятна от мороженого на школьной мантии. Тот дурацкий способ, как она делала сердечки из тумана на окне вагона. Сердечки, которые он старательно игнорировал.

Он вздохнул. Пальцы бессознательно сжались на краю мантии.

В этот момент закат вспыхнул ярче. Луч солнца прорвался сквозь листву и ослепил его на секунду — просто внезапная вспышка, как затмение наоборот. Он прикрыл глаза. Когда открыл — перед ним, внизу улицы, как из другого мира, медленно въезжала фигура на мотоцикле.

Чёрный. Низкий. Глянцевый. Рёв мотора пронзил тишину как скальпель, разрезав весь уют в клочья.

На секунду всё замерло. Даже птицы умолкли. Даже лопнувший мыльный пузырь застыл в воздухе.

И тогда Снейп увидел её.

Мотоцикл въехал на гравийную дорожку парка так, словно принадлежал ей. Не как гости, не как угроза — как королева, вернувшаяся в заброшенный замок. Громкий, урчащий звук двигателя стих до глухого ворчания, и по мере приближения его место заняла тишина — настороженная, ждущая. Как перед бурей.

Снейп стоял неподвижно, но внутри всё съёжилось. Он не знал, что именно вызвало этот рефлекс — мотоцикл, фигура, или сам запах, который пришёл с ней.

Запах бензина и кожи. Резкий. Горячий. Простой. Слишком живой.

Она остановилась у самого входа в парк. Двигатель замолк, как если бы он подчинялся не правилам физики, а её воле. Движением бедра она поставила мотоцикл на подножку, сняла шлем — и тогда Северус впервые увидел её лицо.

Она не была ослепительной. Это было даже странно — она была слишком настоящей, чтобы быть красивой в привычном смысле. Её кожа была светлой, но не фарфоровой. В уголках глаз уже залегли две тонкие морщинки — не от возраста, а от смеха. Волосы чуть светлее его и беспорядочные. Некоторые пряди прилипли к вискам от пота.

Но дело было не в этом. Она была… не отсюда.

Он видел это сразу. Эти ботинки — маггловские, но с начищенной кожей до блеска, как у дракона. Эта куртка — чёрная, с потертостями на локтях, пахнущая не только кожей, но и жизнью. Этот взгляд — прямой, открытый, чуть дерзкий, как у человека, который давно не позволял себе бояться.

Снейп вцепился в край лавки, у которой стоял. Он не мог позволить себе сойти с ума, особенно вот так — внезапно, посреди маггловского пригорода, когда на кону спокойствие и маскировка. Но чёрт побери — что-то внутри него треснуло. Не громко. Тихо. Как ноготь, зацепившийся за шов.

Она спешилась с мотоцикла, заправила волосы за ухо и глубоко вдохнула воздух парка. Будто это был лес. Будто она знала, что здесь что-то изменится.

Северус не заметил, как подошёл ближе. Не специально — просто ноги сами двинулись. Всё ещё в тени дерева. Всё ещё — наблюдатель. Так он всегда делал.

Она, между тем, села на скамейку. Достала из рюкзака — обычного, холщового, с порванным ремнём — пачку сигарет. Вытащила одну. Поднесла зажигалку к губам. Щелчок. Огонь. Дым. Снейп не курил, но аромат показался ему почти интимным: не табак, а вишнёвое нечто, будто конфета с ядом внутри.

«Ты ведь не отсюда, да?» — хотел спросить он, но промолчал.

Она сидела с такой расслабленной грацией, будто ей принадлежал весь этот мир. Нога на ногу. Одна рука закинута на спинку скамейки. Сигарета тлела между пальцев — чуть дрожала от лёгкого ветра. И всё это — среди дурацкой симметрии маггловских улиц, детских горок и пластиковых качелей.

Северус выругался про себя.

Он не верил в совпадения. Особенно после всего, что видел. После Лили. После Волдеморта. После смерти, предательств, клятв и лжи. Он знал, что такие вещи не случаются просто так. Люди, которые выглядят слишком живыми, как правило, слишком быстро умирают. Или лгут. Или обоё.

Но что-то в этой девушке… заставляло не думать, а чувствовать. Глупо. Впервые за много лет. Он сделал ещё шаг. Земля под ногами слегка хрустнула. Она повернула голову. Их взгляды встретились.

Всё. Один миг. Всего лишь. Но этого было достаточно. Её глаза были не зелёные. Не голубые. Серо-карие, с янтарным оттенком. Глаза уличного пса. Или того, кто слишком долго ехал один.

Она прищурилась. Её губы изогнулись в лёгкой усмешке.

— Ты здесь живёшь? — спросила она. Голос — чуть охрипший, низкий. — Или тоже просто... убежал?

Снейп не ответил. Не потому что не хотел. А потому что впервые за долгое время… не знал, что сказать.

Солнце в тот день стояло низко, лениво царапая крыши Тисовой улицы золотыми когтями, как будто само колебалось — озарить ли светом эту вылизанную до блеска пустоту, или оставить её в привычной маггловской серости. В окна домов стекала пыльная благополучность, одинаковая, как фасады. Газоны были ровными, автомобили — вымытыми, за шторами не шевелился ни один любопытный глаз. Всё было идеально… если бы не сквозняк, который вдруг пробежал по улице, словно нечто в ней почувствовало приближение чего-то чуждого.

Машина не приехала. Он пришёл пешком.

Он появился в начале улицы, как если бы просто свернул с соседнего квартала — старик в длинном, слишком странном для этого района пальто, с серебристой бородой, чуть рассеянной улыбкой и ощущением… времени. Того самого, которое можно было почувствовать только рядом с очень древними вещами. Или с ним.

Альбус Дамблдор шел не торопясь. Его шаги не были лёгкими, скорее — уверенными, но с оттенком театральной лени. Он словно наслаждался контрастом: среди симметрии, формальности и пустоты этой улицы, его фигура казалась невыносимо яркой — даже без цвета, даже без магии. Он не скрывался, но и не привлекал внимания. Он просто был, и улица, как водится с маггловскими местами, послушно не замечала его.

Дом номер четыре встретил его точно так, как он ожидал: занавески вздрогнули, как веки у подслеповатой старой женщины, а затем быстро сомкнулись. Через мгновение дверь открылась, и на пороге возник мужчина с фиолетово-красным лицом и шеей, будто затянутой в узкий воротник ярости.

— Кто вы, чёрт возьми? — прорычал Вернон Дурсль, хватаясь за косяк, словно тот мог защитить его от непрошеных гостей.

— Прошу прощения, — сказал Дамблдор, не повышая голоса. Он даже не смотрел на Дурсля, а осматривал подъезд — с таким видом, будто оценивал интерьер музея. — Мистер Дурсль, не так ли? Мы с вами не знакомы, но боюсь, наша встреча неизбежна.

— Если вы из какой-нибудь благотворительной организации, или — Господи упаси — журналист...

— Ни то, ни другое. Я приехал по поводу Гарри.

Имя повисло в воздухе, как капля чернил в стакане воды.

Вернон открыл рот, потом закрыл. Его лицо побелело. Он отступил на шаг, но не впустил старика внутрь.

— Гарри…? — переспросил он, как будто не слышал имени раньше, и тут же натянул фальшивую усмешку. — Всё в порядке с мальчиком. Он спит. Или играет. Или...

— Или сидит в чулане под лестницей, — мягко добавил Дамблдор. — Там, где вы держите швабры. Да-да, мне тоже это показалось странным.

Вернон вскинул подбородок, но глаза его забегали.

— Это… временно. Мальчик сложный. С ним много хлопот.

— И вы, конечно, считаете, что лучшие методы воспитания — это изоляция, крики и страх? — В голосе Дамблдора не было осуждения. Только... усталость.

На лестнице что-то скрипнуло. Альбус поднял глаза. За перилами мелькнули два больших детских глаза — слишком больших для такого худого, светлоглазого лица. Мальчик был босиком. Его футболка болталась, как тряпка на худом теле, а волосы торчали во все стороны, словно он недавно проснулся. Гарри.

Дамблдор мягко улыбнулся.

— Привет, Гарри.

Ребёнок не ответил. Он смотрел на него, как смотрел бы на привидение. Или на что-то, чему не веришь, даже если оно стоит перед тобой.

— Вернитесь позже, — буркнул Вернон, пытаясь закрыть дверь.

Но Дамблдор уже поднял палочку. Незаметно. Легко, как жестом руки. И в следующее мгновение дверь — беззвучно — вновь распахнулась, будто обиделась на попытку захлопнуться.

— Давайте не будем устраивать сцен, мистер Дурсль. Вы ведь не хотите, чтобы соседи подумали, будто у вас в доме… необычные гости?

Вернон побагровел, как перезревший томат, но отступил. Дамблдор вошёл. Просторный холл был одновременно безликим и напряжённым. Словно здесь не жили, а выживали. Вокруг — стерильная чистота, полированная мебель, картины с пейзажами без душ. И ни одного следа детства.

— Где тётя мальчика? — спросил Альбус.

— На кухне, — сквозь зубы ответил Вернон. — Готовит.

— Позовите её, пожалуйста.

Когда Петунья появилась, бледная, с полотенцем в руке, Дамблдор чуть склонил голову.

— Миссис Дурсль. Рад, что мы наконец встретились.

Она дрожала. Не от страха — от злобы. Он видел в ней Лили, как негатив — всё было похоже, но наоборот. Та же форма лица, те же губы, но глаза — холодные. Те, что отвернулись от сестры, не от боли, а от зависти.

— Он будет с вами в безопасности, — сказал он, переходя к сути. — Но для этого нужно соблюдать условия. Очень строгие. И очень важные.

Петунья напряглась.

— Мы и так сделали достаточно, — прошипела она. — Вы… вы все...

— Достаточно — это не то же самое, что правильно, — перебил её Дамблдор. — Дом защищён древней магией. Но только если он здесь любим. Или хотя бы принят.

Тишина. Долгая. Неловкая.

Гарри всё ещё стоял на лестнице. Молчаливый. Призрак в собственном доме. Альбус поймал его взгляд — и увидел. Усталость. Подозрение. И что-то глубже. Как у тех, кто уже знает: чудеса бывают, но не для них.

И Дамблдор вдруг почувствовал, как на его плечи опустилась тяжесть.

Этого мальчика он отдал сюда. Сюда.

И, несмотря на все слова, на все клятвы… он знал: он сам сотворил из Гарри сироту дважды.

Он кивнул Петунье.

— Я приеду ещё. Без предупреждения. Следующий раз — скоро.

Он развернулся к выходу, будто унося с собой частицу непрошеной правды. Гарри всё ещё стоял наверху. И когда Альбус прошёл мимо, тот едва слышно прошептал:

— Это был ты… тогда, в темноте… на углу… я чувствовал.

Дамблдор остановился. Улыбнулся.

— Иногда, Гарри, тени — это не зло. А просто дневной свет, который ещё не стал светом.

Он ушёл, оставив за собой запах ландышей и чего-то непостижимо далёкого — как если бы он никогда и не был здесь.

Снейп ушёл первым. Он не попрощался — просто выпрямился, втянул воздух, будто перед прыжком в ледяную воду, и шагнул прочь, оставив её сидеть на скамье. Его шаги были неспешными, но решительными: не бегство, но уход. Он почти не оборачивался — может, потому, что не хотел видеть, как она на него смотрит, а может, боялся, что всё равно запомнит. Слишком хорошо. Слишком сильно.

Парк был не таким уж и большим, но казался бесконечным в тусклом вечернем свете. Над головой медленно плыли облака, тяжёлые, как мокрая вата. В воздухе пахло бензином, прелыми листьями и тонким следом её духов — сладковатым, с ноткой горечи. Как будто она ускользала от него не только телом, но и временем. Даже запах теперь казался ему упрёком.

Он шагал по траве, сухой, ломкой — ноги оставляли за собой вмятины, будто следы на чьей-то спине. Глубже, дальше, туда, где заросли разросшегося боярышника и старая, полусгнившая беседка, в которой влюблённые подростки однажды оставили выцарапанные имена. Он прошёл мимо неё, не взглянув. Он уже не был подростком. Он уже давно не был влюблён. Даже если что-то и дёрнулось внутри, даже если эти глаза в кожаной куртке, эти руки, эти голоса, эти ногти, поцарапавшие руль мотоцикла, эти сигареты с губами на фильтре, даже если всё это вонзилось в него, как гвоздь под ноготь — он не был влюблён. Он был разумен. Осторожен. Он был Северус Снейп.

Он знал, как пахнет смерть. Он видел, как умирают. Он чувствовал, как заклятия выжигали плоть, как кровь пузырится между пальцами, когда пытаешься остановить её чужими руками. Он слышал, как дышит человек, у которого уже нечем. Он был на краю. Он всегда был на краю. Именно поэтому — он ушёл.

Она была слишком. Слишком настоящая. Слишком свободная. Слишком опасная. А он — слишком один. Он не мог позволить себе хотеть. Не сейчас. Не здесь. Не в этом мире, где даже тишина имела цену, где каждый его шаг уже отслеживался, где даже просто улыбнуться — значило дать слабость.

Он шёл всё дальше. Кроссовки тонули в сырой траве. Он чувствовал, как хрустит под подошвой мелкий мусор: конфетные обёртки, пивные крышки, пожухлая газета с отпечатком ботинка. Он проходил мимо детской площадки, где гниющие качели поскрипывали на ветру, словно пытались вздохнуть. Скамейка с облезшей краской, пеньки вместо сидений — здесь всё было осколками прежней жизни. И он вписывался в этот ландшафт так органично, что можно было подумать: он отсюда.

Впереди мелькнула белка. Она замерла, оглянулась, исчезла. Как и он должен был бы — исчезнуть. Далеко, в глубь деревьев, подальше от открытого пространства. И уж точно — подальше от Дамблдора.

Снейп чувствовал его. Магией. Где-то недалеко, по ту сторону улицы, над которой парил дым маггловского барбекю, уже разворачивался занавес. Не тот, за которым начинается цирк, а тот, за которым исчезают люди. Он знал, зачем тот старик приехал. Знал, кого он пришёл искать. Знал, что снова увидит этого ребёнка — с зелёными глазами, как у Лили, с чёлкой, как у Джеймса, с тенью судьбы на лбу. И Снейп не хотел быть частью этого спектакля.

Он знал, что если Дамблдор увидит его здесь, если уловит взгляд, случайный жест, след магии — начнётся. Вопросы. Подозрения. Мол, почему ты рядом с домом Поттера? Почему следишь за маггловской улицей?

Он свернул в заросли, узкой тропинкой, по которой бегали только дети и бездомные. Впереди шумели деревья, усталые от летней жары. Над ними каркнула ворона. Он остановился под вязом, прислонился к стволу. Сердце стучало. Не от бега. От мысли.

Он не мог уйти просто так. Он знал, что она осталась там, на скамейке, одна. Наверное, закурила. Или усмехнулась про себя. Или смотрела ему вслед. Может, подумала, что он — трус. Или придурок. Или псих. В любом случае — ушёл. Это правда.

Но внутри что-то пульсировало, горячее, чем страх. Глубже, чем гордость. Злее, чем желание. Что-то, что напоминало голод. Не по телу — по возможности. Как будто она была — дверью. Не в спасение, нет. Но в другой воздух. В другой взгляд. В возможность выдохнуть, не объясняясь. Просто быть. Хоть на пять минут.

Скамейка была старая, вся изъеденная временем и, кажется, когтями. Когда он опустился на неё, с дерева слетела пыль, и что-то зашуршало в кустах — мышь, кошка или просто ветер, которому стало скучно. Снейп откинулся назад, позволив себе то, что давно не позволял: медленно выдохнуть и ничего не делать. Ни думать, ни анализировать, ни предугадывать. Просто — сидеть.

Под ним доски скрипели, будто возмущаясь его весу и существованию. Слева от скамейки кто-то оставил банку от газировки, она уже покрылась ржавчиной и пахла железом. Справа — затоптанный окурок, возможно, её. Может, она тоже здесь сидела. Не сегодня, но когда-то. До него.

Он провёл ладонью по колену, потом по локтю — ткань мантии была влажной от сырости. И только теперь, когда мышцы начали расслабляться, до него наконец дошло: он зашёл вглубь парка. Пешком. Пешком.

Снейп моргнул, нахмурился и посмотрел на свои руки, будто надеясь найти там следы заклинаний. Но пальцы были пустыми. Он не держал палочку. Не произносил ни одного слова. Ни одного мысленного образа. Не телепортировался. Не наслал туман. Даже не наложил на себя Обнаружение. Он шёл — как маггл.

Он — не как маггл. Он — как человек.

Эта мысль обожгла. Он вдруг понял, как далеко зашёл — не только в парк, но и от себя. Покой, который сначала казался подарком, теперь обернулся тревогой. Как если бы сердце, привыкшее к боли, вдруг ощутило пустоту и решило: значит, что-то не так. Значит, угроза близко.

Он потянулся за палочкой. Резко, отработанным движением, как если бы из кустов могла выскочить угроза: аврор, старый враг, призрак. Но в руке оказался не враг, а только древесная твердь палочки, знакомая, родная, как кость в теле. Он уже собирался произнести "Аппарейтус", как вдруг…

Шаги.

Нечёткие. Лёгкие, но с характером. Кто-то шёл по траве, не скрываясь. Идёт медленно. Снейп вскочил, инстинктивно — как кот, которого застали врасплох. Он направил палочку в сторону источника шума, дыхание перехватило.

И тут — запах.

Запах бензина. Горячего металла. Выхлопа. Но не как у машины — живее. Почти интимный. Как будто запах пропитался кожей, волосами. Как будто он был частью чьего-то тела. Он знал этот запах теперь. Помнил. И ненавидел себя за это.

Она вышла из-за кустов, будто это был её лес. Как будто весь парк принадлежал ей. В чёрной кожанке, с торчащими из-под неё перчатками. Синие джинсы с разводами на коленях. На лице — полуулыбка, насмешливая, как у актрисы на репетиции перед убийством в пьесе.

— У тебя глаза как у уставшего вампира, — сказала она, и голос у неё был такой же, как запах: обволакивающий, с примесью хрипоты, будто она всю жизнь говорила только правду и только в сигаретном дыму.

Снейп, всё ещё с палочкой в руке, замер. Потом, не отводя от неё взгляда, убрал её таким же резким движением, каким и достал. Не потому что не чувствовал угрозы. А потому что уже не имело значения.

— Ты за мной следишь? — спросил он глухо. Не вопрос, а диагноз.

— Хочешь сказать, что это ты за мной следишь, — сказала она и уселась на край той самой скамейки, с которой он только что встал. — Ты был здесь раньше. Ты ушёл. Но не ушёл далеко. Странный ты.

— Я не странный, — процедил он. — Я — осторожный.

— Нет. Странный, — легко парировала она. — Осторожный бы уже уехал.

Он посмотрел на неё. На мотоцикл, который был не рядом. Значит, она шла пешком. Она шла к нему. Это было хуже, чем если бы она просто шла мимо. Это значит, что она запомнила его. А может, даже искала.

— Что тебе нужно?

Она подняла на него глаза.

— Ничего. Мне просто интересно. У тебя вид, как будто ты каждый день теряешь что-то важное.

Он хмыкнул. Сарказм вырвался сам собой:

— И что, ты решила подойти и вернуть мне мою судьбу?

— Судьба — переоценена, — бросила она, глядя вперёд. — А вот случайность — это круто.

— Круто, — скривился он. — Очаровательно.

Она рассмеялась. Честно, громко, как будто он был первым смешным человеком, которого она встретила за неделю. Этот смех раздражал. И согревал. Всё сразу.

— Как тебя зовут? — спросила она, вдруг резко.

Снейп молчал. Он не собирался отвечать. Не должен был. Но слова вырвались помимо воли:

— Северус.

Она вскинула бровь:

— Ух ты. Какой-то очень... фэнтезийный. Ты точно не из "Властелина колец"?

— Я — реальнее, чем тебе хотелось бы.

Она встала. Подошла ближе. На шаг. На полшага. И вдруг остановилась.

— Знаешь, Северус, — сказала она, медленно, будто пробуя его имя на вкус, — я люблю странных. Они не пытаются понравиться.

В кабинете Дамблдора пахло леденцами с эвкалиптом, старой бумагой и дождём. Дождя внутри не было, но запах прилипал к стенам, пропитывал ковры и книги, жил между строчек писем, которые никогда не отправлялись. Северус сидел на краю стула, как ученик, вызванный за шпаргалку, но в глазах его не было страха. Только привычная тень усталости.

— Значит, Мальсибер, — проговорил Дамблдор, перебирая какие-то бумаги на столе. — Видели его в Ноттинг-Хилле, в конце июня?

— Видели, — отрезал Снейп. — Но не взяли. Он проскользнул через переулок, как слизняк под дождём.

Дамблдор кивнул, не глядя. Его пальцы бегали по пергаменту, как насекомые — быстро, беззвучно, с какой-то хрупкой суетливостью. Северус смотрел на эти пальцы и думал, сколько смертей они коснулись за свою жизнь. Сколько жизней они спасли. И сколько, быть может, не захотели.

— Бэлл… Бэлл… — бормотал Дамблдор, перебирая какие-то бумаги на столе. — Бэллатрикс… никаких новостей?

— Её нет, — отрезал Снейп. — Она в Азкабане. Как и остальные, кого нашли сразу.

За окном дождь начал стучать сильнее. Капли били по стеклу с такой силой, будто кто-то кидал горстью гравий. В глубине кабинета, на одной из полок, приоткрыл глаза Фоукс, его взгляд был тёплым и дремотным, как угли в камине.

— Северус… — сказал наконец Дамблдор и поднял голову. В его глазах не было ни леденящей строгости, ни отеческой мягкости — только понимание, слишком тяжёлое, чтобы быть утешением. — Ты много работаешь. Больше, чем кто-либо знает. Больше, чем кто-либо способен вынести.

Снейп дёрнул щекой, но ничего не ответил. Он ненавидел эту жалость. Даже если знал, что это не жалость, а констатация. Ему было всё равно.

— Вчера, — продолжил Дамблдор, будто невзначай, будто обсуждая погоду, — я прогуливался по Тисовой улице. Хорошее место. Слишком ровное, слишком… удобное для жизни. Не находишь?

Северус медленно вдохнул. Он почувствовал, как шевельнулась каждая мышца под мантией. Но взгляд остался прежним — чёрным и гладким, как замёрзшая вода в колодце.

— Я там не живу, — произнёс он, тщательно подбирая слова, чтобы в голосе не дрогнула ненужная правда.

— О, я знаю, — улыбнулся Дамблдор. — Но мы, люди, часто оказываемся в тех местах, где нам нечего делать… и всё же необходимо побыть.

Молчание между ними было не паузой, а целой войной, где каждый шаг мог стоить жизни. Северус опустил глаза, разглядывая рукав своей мантии, потёртый у локтя, с бледными нитками штопки. Его жизнь вся была такой: заклеенной, заштопанной, и всё равно где-то под этой тканью зияла дыра, которую ничем не залатать.

— Ты не обязан мне ничего объяснять, Северус, — сказал Дамблдор после паузы. Его голос был лёгким, но под лёгкостью звенела сталь. — Я лишь напоминаю тебе: твоя боль может быть твоим щитом… или твоей тюрьмой. И выбор всегда остаётся за тобой.

«Как будто у меня когда-либо был выбор», — хотел сказать Снейп, но промолчал. В его голове гудел тяжёлый, неприятный шум — как от машин, когда едешь по ночной трассе с открытым окном. Этот шум был внутри него постоянно. И сегодня казался громче.

— Это всё, директор? — спросил он, вставая, даже не дождавшись разрешения.

— Да, Северус, — кивнул Дамблдор. — Отдыхай. Ты понадобишься мне снова. Скоро.

Снейп развернулся, и его мантия хлестнула воздух, как плеть. Он шёл к двери, чувствуя, как позади него остаётся запах леденцов и дождя. Мир за дверью ждал его — мир, полный теней, шумов и воспоминаний, от которых он не знал, как избавиться. Мир, где была она. С запахом бензина. С голосом, который звучал даже в тишине. И с глазами, которые видели его насквозь.

Он шёл по коридору, а в голове звенело одно слово, которое он никогда не решался сказать вслух:

«Никогда».

Никогда не для него. Никогда не здесь. Никогда не сейчас.

Она всегда уезжала. Всегда. Куда угодно, лишь бы не оставаться там, где кто-то знал её настоящую.

Когда мать позвонила — на старый кнопочный телефон, который она всё ещё носила с собой «для приличия», потому что смартфоны казались ей слишком шумными, — Эллен как раз сидела в мастерской. Пахло машинным маслом, резиной и потом, который въедался в кожу сильнее любого дорогого парфюма. Она сидела на полу, прислонившись спиной к верстаку, курила свою вишнёвую «Вирджинию» и думала о том, что масло на её пальцах вечнее, чем все слова, которые она когда-либо слышала в этой жизни.

— Приедешь? — спросила мать, без приветствия, без «как ты». У матери всегда был голос, будто смоченный святой водой: холодный, но с привкусом благочестия.

Эллен не знала, почему ответила «да». Наверное, просто устала говорить «нет». Да и зачем? Мать всё равно воспринимала отказ как временное заблуждение дочери, которое нужно переждать, как плохую погоду.

Она приехала вечером. Дом пах всё так же: варёными корнеплодами, стиранными занавесками и молью. Её детская комната осталась нетронутой. Библия на тумбочке, чёрно-белая фотография девочки в белом платье для крещения, полка с книгами о послушании, смирении и покаянии. Всё казалось таким чистым. Таким… мёртвым.

Мать обняла её не как дочь, а как блудное дитя, которое наконец вернулось на колени Господа. Отец не вышел сразу, но она слышала его тяжёлые шаги, слышала, как он на кухне отпивает глоток чая, шумно, с приоткрытым ртом, как он делал всегда, чтобы она слышала. Чтобы помнила, кто в доме главный.

Вечер тянулся, как растопленный воск. Они говорили о погоде, о соседях, о её работе — мать морщила лоб, когда слышала слово «мотоцикл». Потом, когда казалось, что всё идёт гладко, отец встал, тяжело задвинул стул, и в прихожей раздались другие шаги. Лёгкие, но вкрадчивые. Как мышь, ползущая по кухонным полкам.

— Это брат Илайджа, — сказал отец, и в его голосе зазвенел металл власти, который она знала с детства. — Он недавно потерял жену. Бог призвал её. А ему теперь нужна помощь в доме. И поддержка. Сестра Эллен, ты же понимаешь, о чём мы говорим.

Сестра Эллен. Не дочь. Не человек. Только функция, только молчаливый инструмент чьей-то веры, чужой потребности.

Брат Илайджа был высоким, худым, с глазами-дырками, сквозь которые не было видно света. Он говорил мягко, вкрадчиво, но в его словах не было жизни. Только страх перед пустотой.

Она слышала их слова как гул за стеклом. «Бог дал женщине смирение». «Брат Илайджа будет добрым мужем». «Ты ведь хочешь быть спасённой, дочь моя?»

Эллен встала. Сначала медленно, потом быстрее. Как только его рука потянулась к её локтю, она отпрянула, резко, будто обожглась. Мать ахнула, отец рявкнул её имя, но она уже не слышала. Она схватила кожаную куртку, стараясь не задеть Библию на полке, и вышла. Не хлопнув дверью. Просто закрыла её за собой. Тихо. Как за гробом.

Ночь была тёплой, вязкой. Воздух пах пылью и цветами, которые сажала мать, надеясь отогнать смерть запахом жизни. Она дошла до своего мотоцикла, провела рукой по баку, как по чужой спине, нащупала ключ. Металл был холодным. Как правда.

Когда шлем закрыл её лицо, внутри стало так темно и спокойно, что хотелось плакать. Шлем всегда был её маской. В нём она могла быть кем угодно. Или никем. И это было лучше всего.

Она завела двигатель. Вибрация прошла сквозь бедра, живот, грудь — в самую глубину, туда, где жило её одиночество. Мотор зарычал, как зверь, готовый рвать поводок. Она вывернула руль, включила первую передачу и выехала на трассу. За спиной остался дом, который никогда не был домом.

Дорога была пустой. Огни фонарей мелькали в визоре шлема, как чужие жизни. В этот момент она чувствовала только ветер, запах горелого бензина и дрожь руля в ладонях. Больше ничего. Никаких воспоминаний, никаких ожиданий. Никаких «должна». Только скорость.

Тогда она и увидела парк. Тот самый. Низкий вяз за тротуаром, качели, застывшие в воздухе, как недоделанная мечта. Она остановилась не потому, что захотела — просто мотоцикл замедлил ход, и ей вдруг захотелось… посмотреть. На эту улицу, где всё было чужим. На мир, в котором она могла быть тенью. Без имени. Без функции. Без вопросов.

Когда она сняла шлем, воздух пах травой, сыростью и чем-то ещё. Она выдохнула, почувствовав, как ночь касается её кожи. И в этот момент увидела его.

Чёрная мантия, волосы, собранные в низкий хвост, тёмные глаза, в которых жила тьма без романтики. Он стоял так, как стоят люди, которые слишком много знали о боли, чтобы хотеть ещё чего-то. Она смотрела на него, и внутри было тихо.

Тогда она прищурилась. Её губы изогнулись в лёгкой усмешке.

— Ты здесь живёшь? — спросила она. Голос — чуть охрипший, низкий. — Или тоже просто... убежал?

Он всегда возвращался туда. К этому парку. Сначала — потому что нужно было следить. Потом — потому что так проще объяснять себе самому. Наблюдение. Контроль. Безопасность Мальчика-Который-Выжил. Именно так он говорил себе, каждый раз переступая через выцветшую траву, проходя мимо качелей, которые давно заржавели и тихо поскрипывали на ветру, как старуха в церкви.

Он шёл туда как собака, которой однажды кинули кусок мяса. Она знает, что больше не дадут, но всё равно приходит. Потому что запах остался.

Снейп ненавидел себя за это. За эти шаги, которые уже не принадлежали ему. За мысли, которые больше не касались войны, Дамблдора, Поттера. Только её. За то, что именно там, на этой скамейке, что-то внутри него дёрнулось и не вернулось обратно.

Он сидел на той самой лавке снова и снова, слушая шум ветра в ветвях вяза, запах сырости и бензина, который теперь всегда чудился ему. Он думал, что должен быть выше этого. Что человек, державший в руках жизни и смерти, не имеет права помнить чьи-то глаза, запах кожи под курткой и голос, чуть охрипший от сигарет.

«Не имею права», — думал он. Но всё равно приходил.

Иногда он просто сидел, иногда читал газету, держа её под странным углом, чтобы видеть улицу, иногда медленно обходил парк, притворяясь, что прогуливается, как маггл. В такие минуты он чувствовал себя особенно ничтожным.

— Ты следишь за Поттером, — говорил он себе. — Ты не собака. Ты щит. Оружие.

А потом шёл домой. Варить зелья, писать отчёты, слушать холодный голос директора, который всё знал, но не спрашивал.

И вот однажды, спустя почти два месяца после той встречи, осень уже слаживала листья под ногами, воздух пах гнилью и дождём, он снова пришёл туда. Так же, как всегда. По той же тропинке, мимо того же вяза. Его пальто пахло сыростью, шаги были тихими. Он уже собирался пройти дальше, как вдруг увидел:

Фигура. На детских качелях.

Она сидела, слегка раскачиваясь вперёд-назад, как ребёнок, который не хочет слезать, но и не хочет кататься всерьёз. Мотоцикл стоял у обочины, чёрный, с тусклым отблеском фар, как зверь, который притворился неживым. Воздух был густым от запаха вишнёвых сигарет и бензина. В груди у него что-то дрогнуло.

— Северус, — сказала она.

Его имя. Она знала его имя. Он моргнул, чувствуя, как внутри всё переворачивается. Он понял, что не знает её имени. Никогда не спрашивал. Никогда не думал, что захочет знать.

Она посмотрела на него и фыркнула, оглядев с ног до головы. Чёрная мантия, высокий воротник, тёмные волосы. Осень легла ему на плечи пеплом, он знал это. Но всё равно стоял, не двигаясь.

— Ты хоть понимаешь, как выглядишь? — усмехнулась она. — В таком наряде только детишек на Хэллоуин пугать.

Он дёрнул уголком рта, но улыбкой это назвать было нельзя. Голос сорвался, когда он ответил:

— Вы… почти угадали.

Она прищурилась. Её глаза были серыми, с золотистыми искрами, и в них было всё: цинизм, усталость, насмешка и что-то ещё, что он не мог прочитать.

— Почти? — переспросила она, медленно выпуская дым в сторону, где расцветало утро.

— Я… профессор, — выдохнул он, и слова прозвучали так, будто были сказаны не им, а кем-то другим внутри него.

Она рассмеялась. Честно. Громко. Смех её был как выстрел в морозный воздух — острый, трескучий, больно прекрасный.

— Профессор, значит? — сказала она и слезла с качелей. Медленно подошла, остановилась на шаг ближе, чем позволяли чужим людям.

Он промолчал. Тогда она протянула ему руку в перчатке, пальцы которой были перепачканы маслом и пеплом от сигарет.

— Я Эллен, — сказала она. — Просто Эллен.

Он смотрел на её руку, как смотрел бы на нож в чужой ладони. И всё же протянул свою, длинную, бледную, с узкими пальцами, которые так ловко взбалтывали зелья, но не умели держать ничего человеческого.

Тёплая ладонь сомкнулась на его. И мир, кажется, качнулся. Но не упал. Просто качнулся — как та качеля, на которой она сидела.

Дождь шёл тихий, как дыхание спящего ребёнка. Крупные редкие капли падали на листья вяза, стекали по тонким веткам, по ржавым цепям качелей, по деревянной скамейке, оставляя на ней тёмные, чуть блестящие пятна. Над парком висел влажный туман, в котором свет фонарей растворялся, становясь мягким и почти тёплым.

Северус сидел, закутавшись в плащ, высокий воротник закрывал щёки, длинные волосы чуть прилипли к вискам. В руках он держал термос. Обычный, серый, с вмятиной сбоку, как шрам. Крышку он не закрывал до конца, и потому над ней поднимался тонкий аромат пара — чёрный кофе, горький, без сахара, без молока. Кофе, который не должен утешать, а только бодрить, будить, держать в тонусе.

Он смотрел перед собой. На туман. На качели, раскачиваемые ветром, хотя ветер был таким слабым, что листья едва шевелились. В этом парке было ощущение остановленного времени. Как будто мир переставал вращаться именно здесь, на этих нескольких квадратных метрах, между вязом и детской площадкой. И это казалось ему… правильным. Он никогда не любил движение. Никогда не любил перемены. Стабильность всегда была его личной формой свободы. Пусть это будет вечная клетка — но если клетка не меняется, в ней можно устроиться.

Она пришла тихо. Он не слышал её шагов, только вдруг почувствовал запах. Вишнёвая «Вирджиния». Бензин. Мокрая кожа куртки. Влажные волосы, пахнущие шампунем и дождём. Она всегда пахла как дорога. Как путь, которым никогда не пройдёшь до конца.

— Ты как всегда первый, — сказала она, подходя ближе. Голос у неё был чуть сиплым, но мягким, как у певицы после ночного концерта. — Или ты здесь дежуришь круглосуточно?

Он не ответил сразу. Сделал глоток кофе, обжигая язык. Почувствовал, как горечь разливается по нёбу и уходит в горло, будто напоминая, что он живой.

— Я здесь, когда нужно, — произнёс он наконец.

Она хмыкнула. Опустилась на скамейку рядом. Так близко, что их плечи почти соприкоснулись, но всё же не касались. Она всегда соблюдала это «почти». Почти ближе. Почти вместе. Почти.

— Ты как? — спросила она, доставая из кармана мятую пачку сигарет. Сигарета прилипла к губе, когда она её закуривала, и он почему-то не мог оторвать взгляда. — Твои… ученики. Не съели тебя?

Он молчал. Смотрел на её руки, на пальцы с короткими ногтями, испачканными маслом, на тонкие запястья, на вены, которые темнели под кожей, как речки на карте. Он не знал, что ответить. Не потому, что не знал правды. А потому, что не знал, зачем ей эта правда.

— Всё… — сказал он наконец. — Как всегда.

Она усмехнулась, выпуская дым. Тонкий, с запахом вишни и горелой бумаги. Этот дым был как её смех: лёгкий, но с горечью, которая оставалась во рту.

— Тебе идёт этот дождь, знаешь? — произнесла она, не глядя на него, уставившись перед собой, туда, где туман заглатывал качели. — Ты вообще… весь какой-то… дождевой. Сухой ты, наверное, чужой. А мокрый… настоящий.

Он нахмурился, но ничего не сказал. Он не умел отвечать на такие слова. Они всегда казались ему ненужными. Но внутри что-то сдвинулось. Как если бы туман вдруг стал теплее.

— Ты ведь никогда не улыбаешься, да? — спросила она, повернув к нему голову. — Почему?

— Потому что нет причин, — ответил он резко, почти грубо.

Она кивнула. Как будто это был правильный ответ. Как будто других она и не ждала.

Молчание между ними было не тяжёлым, но плотным. Как дождь. Не больно, но чувствуешь каждую каплю.

Она открыла термос, взяла крышку, как чашку, и сделала маленький глоток. Сморщилась, но не отставила.

— Горько, — сказала она. — Но хорошо.

— Кофе не должен быть сладким, — ответил он.

— Как жизнь, да? — усмехнулась она и снова сделала глоток.

Он посмотрел на неё. На мокрые волосы, прилипшие к щеке. На кожу с лёгким румянцем от дождя и ветра. На глаза цвета стали с золотом. Она всегда казалась ему нерешённой загадкой. Как зелье без полного рецепта. Ты знаешь ингредиенты, но не знаешь дозировки. Ошибка — и оно тебя убьёт. Но даже если не убьёт — всё равно никогда не станешь хозяином его вкуса.

— Ты всегда одна? — вдруг спросил он, и сам удивился, почему сказал это.

Она не ответила сразу. Дым растаял в дождевых каплях, сигарета дотлела, но она не затушила её, только уронила на мокрую землю. Потом сказала:

— Да. — И добавила, глядя в туман: — А ты?

Он хотел соврать. Но не стал.

— Да.

Она не приезжала два дня. Два длинных, одинаковых вечера. Время шло медленно, как густой кисель, в котором вязли его мысли. Северус приходил, как всегда, в тот же час, шел по той же тропинке, садился на ту же скамейку. Смотрел на качели, слышал, как ветер играет ржавыми цепями. Слушал шорохи травы, шум города вдалеке, лай собаки за забором. И ждал.

Он говорил себе, что ему всё равно. Что это не важно. Он приходил сюда, потому что должен быть здесь. Потому что Поттер всё ещё жил за этими стенами, и директор всегда требовал отчётов. Потому что так нужно. Так правильно. Так безопаснее.

Но внутри него было другое слово. Не «нужно». Не «правильно». А только — «ждать».

На третий вечер она приехала. Мотоцикл загрохотал у обочины, как гром среди безлунной ночи. Фары скользнули по деревьям, по качелям, по его лицу. Он сидел в тени вяза и видел её, когда она сняла шлем. Волосы были взъерошены, на щеке чёрная полоса — след от перчатки или масляного фильтра. Она пахла бензином, дождём и дорогой. И чем-то ещё — тем, чего он не знал. Чем-то, что не имело названия в его мире.

Она подошла легко, как будто и не пропадала два дня. Как будто не оставляла его в этом тумане, полном незаданных вопросов. Как будто всё было так же, как всегда.

— Привет, — сказала она, усаживаясь рядом. Голос у неё был усталым, но светлым, как если бы весь день она пела, а теперь просто молчала.

Он не ответил. Только смотрел на неё. И молчал так долго, что она рассмеялась, тихо, чуть хрипло, без веселья.

— Что? — спросила она. — Ты выглядишь так, будто собираешься меня убить. Или… — она прищурилась, улыбнувшись криво, — может, скучал?

Он сжал пальцы на коленях так сильно, что побелели костяшки. Его голос был низким и грубым, когда он сказал:

— Где ты была?

Она потянулась за сигаретами, достала одну, закурила, и только потом посмотрела на него. В её глазах не было страха. Но и правды в них не было.

— Дорога, — ответила она. — Я ездила. В Бристоль, потом в Уэльс. Знаешь, как там красиво осенью? Такие холмы, будто мёдом политые, и ветер с запахом соли. Я хотела… — она замолчала, глядя куда-то мимо него, в темноту парка. — Хотела просто ехать. Без остановки.

Он смотрел на неё и чувствовал, как внутри всё наполняется чем-то тяжёлым, вязким, как старое зелье, забытое в котле. Он не верил ей. Не знал, почему. Но не верил. Может, потому что знал: люди не рассказывают правду просто так. А если и рассказывают, то только потому, что это не имеет значения.

— Врёшь, — сказал он тихо, почти шепотом.

Она повернулась к нему, её глаза блеснули в темноте, как сталь. Но улыбка не исчезла.

— Может быть, — ответила она легко. — Какая разница?

Он вскочил. Резко, так, что скамейка заскрипела под ним. Смотрел на неё сверху вниз, на эту странную женщину, пахнущую дождём и дорогой, и не знал, что делать с этой злостью, которая поднималась в груди. С этой болью, похожей на яд.

— Почему ты врёшь? — спросил он, и голос его дрогнул. — Почему вообще приходишь сюда, если потом просто исчезаешь? Почему… — он осёкся, не договорив.

Она смотрела на него спокойно. Затянулась, выпустила дым в сторону качелей, где качались только тени.

— Потому что могу, — сказала она наконец. — Потому что хочу. Потому что… — она улыбнулась так, как улыбаются люди, которым больше нечего терять, — потому что ты здесь.

Он отшатнулся, как от удара. Злость кипела, сжигала горло. Он хотел крикнуть, обвинить, унизить, стереть эту уверенность с её лица. Но вместо этого он сел обратно. Медленно. Опустил голову и закрыл глаза.

— Ты сумасшедшая, — сказал он глухо.

Она рассмеялась. Тихо. Мягко. И в этом смехе было столько тепла, что его злость вдруг растаяла, как иней на солнце.

— Наверное, — сказала она. — Но ведь тебе нравятся сумасшедшие, профессор.

Она затушила сигарету о подошву ботинка, встала и потянулась, как кошка после долгого сна. Потом подошла к нему вплотную, наклонилась, и он почувствовал, как её волосы коснулись его щеки, влажные, пахнущие дождём.

— До завтра, Северус, — сказала она шёпотом, почти касаясь его губ.

И ушла.

Он сидел долго, слушая, как глохнет её мотоцикл вдалеке. Слушал дождь, который начинал усиливаться. Слушал своё сердце, бьющееся быстро и неровно.

А потом подумал, что завтра всё равно придёт сюда. Потому что это было легче, чем не приходить.

Прошло уже три месяца их странного общения на скамейке в этом забытом парке. Осень с каждым днём становилась всё более блеклой, мёртвой, туманной. Листья лежали под ногами, как промокшие письма, которые никто никогда не отправит. В воздухе пахло мокрой землёй, холодом и слегка гарью, как всегда пахнут старые районы в предзимье.

Она приехала раньше. Чуть раньше, чем обычно. Просто сидела на скамейке, обхватив руками колени, курила и смотрела на качели, которые, казалось, никогда не закачаются снова. На сегодня у неё не было особых планов — если у Эллен вообще когда-то были планы. Просто ехала, не думая, куда. И снова приехала сюда. Потому что именно здесь казалось, что мир замер, перестал требовать от неё что-либо, перестал судить.

Его не было. Она посмотрела на часы в телефоне с потрескавшимся экраном. Почти час, как он должен был быть здесь. Странно. Она уже собиралась встать, застёгивая куртку, когда вдруг что-то перед ней хрустнуло воздухом.

Она резко подняла глаза и увидела его. Просто — он стоял перед ней, будто появился из тьмы. Нет. Не из тьмы. Из воздуха. Мантия всё ещё колыхалась, как от сильного ветра, хотя ветер внезапно стих.

Он замер, всё его тело было напряжено, словно он ждал удара, крика, бега. Северус слышал, как в голове хлопает тяжёлая дверь сознания — той его части, которая всегда знала, что эта встреча когда-нибудь окончится. Что тайна рухнет. Что тьма не сможет скрыть его навсегда.

Она смотрела на него, прищурив глаза. В темноте её взгляд казался почти серебряным, как свет луны на мокром асфальте. Она затянулась сигаретой и выдохнула дым ему в грудь. Дым стелился между ними, как в храме между старым распятием и усталым священником.

— Ты вообще кто такой, профессор? — спросила она спокойно. Без страха. Без насмешки. Просто вопрос. Как будто спросила бы «Какой сегодня день?» или «Ты уже ел?».

Он не ответил сразу. В голове звенел тяжёлый, гулкий страх, который он умел глушить, но никогда — убивать. Он смотрел на неё и думал: «Сотри память. Скажи заклинание. Сотри всё это.» Но слова не шли. Мысли не шли. Сердце билось тяжело, как молот по кованому железу.

— Считай меня… странным, — произнёс он наконец. Голос был тихим, почти неживым.

Она посмотрела на него чуть дольше, чем обычно. Сквозь. Как будто могла видеть не только его лицо, но и все тени за ним. И все дыры в нём.

— Ладно, — сказала она и пожала плечами. Легко. С той же лёгкостью, с какой могла бы принять дождь, который вдруг пошёл, или камешек, попавший в ботинок. В её взгляде пробежало любопытство, но не больше. Не страх. Не удивление. Просто — интерес. Крохотный, как искра в угле.

Он стоял перед ней, высокий, чёрный, готический, как старинный собор на рассвете, когда внутри ещё горят свечи, но снаружи мир уже просыпается. Лицо было бледным, волосы липли к скулам от тумана, глаза казались ещё темнее, чем ночь за его спиной. Он выглядел как смерть, которой стало скучно, и она пришла просто посидеть рядом.

— Ты… не хочешь знать больше? — спросил он глухо.

Она усмехнулась, затушила сигарету о край скамейки и посмотрела на свои пальцы, перепачканные маслом, пеплом, жизнью.

— А ты хочешь рассказать? — спросила она в ответ. Голос её был низким, чуть охрипшим, как у человека, который много кричал ночью, а утром снова замолчал.

Он молчал. Долго. Туман вокруг сгущался, и казалось, что весь мир остался только здесь — парк, качели, старая лавка и двое, которые не должны были встретиться. Которым некуда было больше идти.

Наконец он сел рядом. Медленно, как садятся старики на колени перед могилой, зная, что встать потом будет сложно. Снял перчатку с правой руки и провёл пальцами по влажной доске скамейки, стирая капли тумана.

— Нет, — сказал он наконец. — Не хочу.

— Тогда и ладно, — повторила она. И снова пожала плечами.

Она достала ещё одну сигарету, чиркнула зажигалкой, прикрывая огонь ладонями. Свет упал на её лицо — нос, щёки, губы. В этот миг она казалась святой, вырезанной из дыма и света, святой без имени и без церкви.

Он смотрел на неё, и в его груди жгло. Как будто за эти три месяца кто-то незаметно выдрал из него сердце и сунул обратно раскалённый камень. Камень, который не бился. Камень, который только жёг.

— Всё-таки кто ты, профессор? — спросила она снова, глядя на него через дым.

Он посмотрел на неё. Долго. В глазах его была тьма без звёзд, но тьма, в которой, если всмотреться, можно было различить огонь.

— Тот, кто слишком много знает, — ответил он.

Она кивнула, будто это было логично. Будто это был единственно возможный ответ.

— Тогда сиди здесь, профессор. Со своим знанием. А я посижу со своей дорогой. — Она затянулась, и дым снова лег между ними, как в исповедальне.

Они сидели молча. Время текло вокруг них, как вода вокруг старых свай моста. Он думал, что это должно закончиться. Что нельзя так. Что нужно стереть ей память, исчезнуть, спастись. Но вместо этого просто сидел и смотрел, как туман становится всё гуще.

Снег выпал резко, за одну ночь. Мир проснулся под тяжестью белого савана, и всё казалось странно тихим. В эту зиму Северус Снейп почти не спал. Он приходил в парк, как всегда, но её не было. Не было запаха бензина, не было вишнёвой «Вирджинии», не было смеха, который бил в грудь, как ледяная вода. Только снег. И тишина.

Он сидел на скамейке, сутулясь под тяжестью мантии, и слушал, как скрипит лед под его сапогами. Иногда он думал, что сойдёт с ума от этой пустоты. Однажды он забыл наложить согревающие чары. Ночь была особенно холодной, и он замерзал медленно, почти без боли. Сидел, глядя перед собой, пока его тело не стало тяжёлым, как камень. «Так, наверное, и должно быть», — думал он. «Так заканчивается всё ненужное».

Нашёл его Дамблдор. В его глазах не было укоризны, только та усталость, которой дышат старые люди, слишком многое повидавшие.

— Северус, — тихо сказал он, накинув ему на плечи шерстяной плед. — Разве у нас остались люди, которых можно спасать, если мы не спасаем себя?

Он отправил Снейпа в больничное крыло, настоял на отпуске, который тот ненавидел, потому что отпуск оставлял его наедине с мыслями. И однажды, проходя мимо его койки с чашкой дымящегося травяного чая, Дамблдор сказал невзначай:

— Ты знал, что маглы боятся ездить зимой, когда лёд? А уж на этих их… двухколёсных… — он замолчал, делая вид, что забыл слово, — мотоциклах, так тем более.

И тут же отвернулся, будто этот комментарий был случайным, как всё, что говорил этот человек. Но Северус знал. Знал, что этот старик следил за своими пешками хуже тюремщика. И всё же… от этих слов стало легче. Глупая, ненужная надежда, как тонкий луч сквозь глухое подземелье, но он цеплялся за неё.

Время шло. Зима растворилась в мутной воде мартовских дождей. Снег таял, оголяя серый, уставший мир. Потом пришла весна — та весна, что пахнет сыростью, прошлогодней листвой, гнилью и новой жизнью одновременно. Северус вернулся к обязанностям. Зелья, уроки, отчёты для Ордена.

В один из таких дней он решил пройтись пешком до лавки с травами. Её маленькая вывеска покачивалась на цепях у обочины, скрипела, как старые кости. Лавка стояла почти на краю Коукворта, где дома уже редели, уступая место полям, заросшим мокрым разнотравьем.

Он шёл медленно, чувствуя, как старые камни дороги пружинят под сапогами. В воздухе пахло горелой древесиной — кто-то топил камин влажными дровами. С северной стороны поднимался туман, и в нём проносились редкие машины, их фары были мутными пятнами в мареве.

Вдруг он услышал низкое гудение. Звук приближался, дробясь на короткие удары, как сердце перед обмороком. Из тумана вынырнула группа мотоциклистов. Чёрные куртки, массивные шлемы, огонь фар, который отражался в мокром асфальте двойным золотым пламенем. Они пронеслись мимо него, и ветер, поднятый их скоростью, тряхнул полы его мантии. Запах горелого бензина, горячего металла и холодного воздуха ударил ему в ноздри так резко, что он зажмурился.

Они исчезли так же быстро, как появились. Оставили за собой только вибрацию, лёгкий звон в воздухе и дрожь, которая прошла через его тело, как ток.

Он вошёл в лавку, держа руки за спиной, как всегда. Внутри пахло сушёной мятой, лавандой и пылью. За прилавком сидела женщина с седеющими косами, туго заколотыми на затылке. Она посмотрела на него поверх очков.

— Чем могу помочь, профессор Снейп?

Он помолчал, прислушиваясь к гулу, который всё ещё жил в его груди. Потом спросил:

— Здесь… часто ездят мотоциклы?

Женщина усмехнулась, поправляя косынку.

— Постоянно, как только лёд сойдёт. Год за годом. Тут трасса недалеко, через старый мост на юг. Да вы ж вечно через камин ходите, вот и не слышали. А тут ещё шумоподавление хорошее, только если выйти, услышишь.

Северус кивнул. Медленно. Её слова проваливались в его мысли, как камни в глубокую воду, и не было слышно, ударятся ли они о дно.

— Шумоподавление… — повторил он глухо.

Он вышел из лавки на улицу. Весенний ветер пах мокрым камнем, далёкими кострами и чем-то сладковатым, как сироп. Вдали снова послышался рокот мотора. На миг в его голове вспыхнуло: «Она. Может быть, она».

Но проехал кто-то другой. Не она.

Он стоял у обочины, слушая, как шорох шин растворяется вдали, и вдруг в его памяти, как запах тёплого молока в сыром погребе, всплыло воспоминание. Давнее. Странное. Слишком живое, чтобы быть просто картинкой из прошлого.

Северусу тогда было одиннадцать. Первый курс. Осень в Хогвартсе пахла мокрым камнем и яблоками из сада Хагрида. Красками на уроке Трансфигурации. Чернилами, которые он старался не проливать. И Лили. Лили пахла мятным мылом и ещё чем-то цветочным, слишком нежным, чтобы он мог запомнить название.

Они сидели тогда на скамейке у теплицы. После уроков, когда солнце уже садилось за дальними башнями, и тени становились длинными и мягкими. Северус помнил, как сжимал ремешок своей старой сумки так сильно, что болели пальцы. Ему было страшно. Страшно от того, что мир вдруг стал другим. Что все вокруг говорили слова, которых он не знал. Делали вещи, которых он не умел. А она… она сидела рядом, болтая ногами, и казалась частью этого нового мира. Как будто её вырезали из волшебства, из самой ткани замка.

— Ну скажи что-нибудь, — сказала Лили тогда, наклоняясь к нему и пытаясь поймать его взгляд. Её волосы свисали вниз, пахли солнцем и чем-то сладким, как варенье. — Ты сегодня такой… тихий. Тише, чем обычно.

Он поднял глаза. В её зрачках отражалось заходящее солнце. Как если бы внутри неё жило другое небо, другое солнце. Более красивое, чем это. Он не знал, что сказать. Слова казались ненужными. Глупыми. Маленькими, как мраморные шарики, которыми играли в детстве. Он молчал. И молчание это было как зависимость. Как когда у тебя ломка, но тебе нельзя дать зелье. Потому что ты всё равно умрёшь, но хотя бы умрёшь чистым.

— Ты правда думаешь, что Слизерин — это плохо? — спросил он тогда вдруг, сам не зная, почему. Голос дрогнул, как ржавый нож, когда его достают из воды.

Лили посмотрела на него. Долго. Её глаза были зелёными. Очень зелёными. Настолько, что ему казалось — он видит в них траву, по которой бегал босиком летом. Весь свой мир.

— Я думаю, — сказала она медленно, — что важно не то, куда тебя определили. А то, каким ты будешь.

Он кивнул. Но внутри него что-то ломалось. Потому что он уже знал. Знал, что будет именно тем, кем его сделали. Что Слизерин — это не просто выбор. Это природа. Кожа, с которой не слезешь. Кровь, которую не вымоешь.

Она вдруг потянулась и взяла его за руку. Тёплую. Маленькую. С мягкими ладонями, которые никогда не резали когтистую змеиную кожу. Она переплела свои пальцы с его, и мир остановился. Просто остановился. Как будто внутри него выключили боль. Как будто всё стало возможным.

— Северус, — сказала она и улыбнулась так, что у него защипало глаза. — Всё будет хорошо. Правда.

Он не верил ей. Но кивнул. Потому что её слова были как морфий. Не лечат, но делают, чтобы боль на мгновение отступила.

Вечером, когда он сидел на своей кровати в спальне Слизерина, слушая, как кто-то храпит в дальнем углу, он прижимал руку к губам. Ту самую руку, которой она его держала. Её тепло ещё оставалось в коже. В костях. В венах. И от этого тепла ему становилось тошно. Хорошо. Больно. Светло.

Он тогда думал: «Вот так и должно быть. Так и будет. Я буду помнить это всегда. Даже когда она забудет меня. Даже когда полюбит другого. Даже когда умрёт. Я буду помнить, каково это — быть человеком, к которому прикасаются просто так, без страха, без отвращения, без необходимости.»

И теперь, стоя на обочине весенней дороги, где пахло бензином, мокрой пылью и далёкими кострами, он вдруг почувствовал это прикосновение снова. Как ожог. Как клеймо. И понял: всё, что он делает, все эти вечера в парке, вся эта одержимость запахом вишнёвого табака и мокрой кожи — всё это он делает только потому, что хочет вернуть то чувство.

Чувство, что он есть. Что он существует. Что кто-то видит в нём человека, а не змею. Не тень. Не оружие.

Он закрыл глаза. В груди защемило так, что он едва не застонал.

В тот вечер, когда Лили держала его за руку, солнце садилось медленно, окрашивая небо в алое, оранжевое, золотое. Он смотрел на это небо и думал, что ничего прекраснее быть не может. Тогда он ещё не знал, что ошибается.

Потому что самое прекрасное — это когда тебя держат. Даже если ненадолго. Даже если больше никогда.

Прошло две недели с тех пор, как он стоял у обочины и смотрел вслед мотоциклу, который мог быть её, но оказался чужим. Северус не возвращался в парк. Он запрещал себе. Запрещал так же яростно, как когда-то запрещал себе смотреть на Лили, когда она уже не принадлежала ему. Запрещал — и не верил собственным запретам.

Он говорил себе: «Это пустое. Это мимолётное. Это не твоё. Ты обязан быть другим. Ты ещё любишь Лили. Лили — это святое. Это твоя боль, твоя клетка, твой крест. Она умерла — значит, ты обязан быть верным её смерти.»

Он говорил это вслух, когда оставался один в подземельях. Шептал, глядя в каменную стену, грея ладони над котлом, где кипело что-то чёрное и горькое. Слова стекали с губ, как грязь, но не очищали. Он слышал их — и ненавидел. Потому что они были ложью. Его собственной, мерзкой ложью.

«Ты всё ещё любишь Лили.»

Он так говорил себе, когда на рассвете шёл в лавку с травами. Пешком. Потому что аппарировать было быстро и правильно, но он шёл пешком. Специально. Мерзко. Смешно. Лужи под ногами чавкали, холод забирался под плащ, пальцы стыли даже под перчатками — а он шёл. Мимо обочины, где когда-то остановился мотоцикл. Мимо дороги, на которой всегда надеялся увидеть её.

Он говорил себе: «Ты не ищешь её. Ты просто любишь гулять пешком. Это полезно для кровообращения. Это тебя успокаивает.»

Ложь. Ложь, которая жгла горло сильнее, чем чертова огненная виски.

Иногда ветер приносил слабый запах — бензин и что-то терпкое, вишнёвое. Он останавливался тогда на секунду. Замирал. Слушал сердце, которое колотилось так громко, что, казалось, можно услышать с дороги. Он пытался не вдыхать. Пытался не позволить себе поверить, что этот запах — её. Но мозг был предателем. Сердце было сговорщиком. Они строили стену внутри него — стену, на которой было выцарапано одно слово: «Ждать.»

Однажды он попытался положить этому конец. Вернувшись в подземелье, Северус поставил перед собой флакон с голубым, мутным зельем. Флакон дрожал в его руке. Он мог запечатать воспоминание. Вытянуть нить. Закрыть в виале. Засунуть под замок так глубоко, что и сам бы не нашёл. Это было бы просто. Он умел делать это лучше, чем кто-либо. Он мог запечатать Лили. Он мог запечатать войну. Почему бы не её?

Он наклонился над пустой чашей, крикнул в тишину заклинание, и тонкая, мерцающая нить начала вытекать из виска. Он видел в ней всё сразу: дождь на лавке, скрип качелей, чёрный мотоцикл у обочины, её ладони в перчатках, её циничный смех, её взгляд — этот прямой, спокойный, в котором не было ни магии, ни страха.

Он видел всё — и вдруг рука дрогнула. Сердце ударило больно, как удар ножа под рёбра. Нить обожгла кожу, и он не смог. Просто не смог вытянуть её до конца. Она дёрнулась, свернулась клубком и исчезла внутри, будто сама забралась обратно в мозг, спряталась за костью черепа, в сговоре с его кровью.

Он швырнул чашу о стену. Она разбилась тихо. Осколки лежали на каменном полу, и в их трещинах всё ещё блестела капля его памяти.

— Ты не хочешь забывать, — сказал он сам себе. Голос был сиплым. Чужим. — Ты просто хочешь врать.

И он врал. На следующий день снова пошёл к лавке с травами пешком. Шёл медленно. Настолько медленно, что казалось — ноги вязнут в пыли дороги. Он останавливался у той самой обочины, где некогда слышал рокот двигателя. Смотрел на серый асфальт, на сорванные бумажные стаканчики от кофе, на пустую канаву у кустов — и видел там её. Воображал. Носом ловил выдуманный запах бензина и дыма. Сердце в груди бешено билось — и всё равно не разрывалось.

Однажды мимо него проехал мотоцикл. Шум был глухим, сдёрнутым чарами, но он уловил низкий рёв мотора. И почти побежал за ним. Почти. Но остался стоять у обочины, тяжело дыша, сжимая пальцы до белых костяшек.

— Лили, Лили, Лили, — бормотал он про себя, как молитву. Лгать было легче, если повторять это имя.

А в груди всё равно звучало другое: «Эллен.»

Последний учебный день закончился тишиной. Странной, тяжелой тишиной, которая наступает после многомесячного грохота голосов, скрипа перьев и звона стеклянных пробирок. Снейп шел по коридорам Хогвартса, ощущая, как стены прощаются с ним безразлично. Как всегда. Он подписал последние отчеты, отдал последние инструкции Филчу относительно подземелий, проверил запасы редких ингредиентов в кладовой, чтобы, вернувшись осенью, не найти вместо них пустые склянки. Всё как обычно.

«Как обычно» всегда спасало его. Делало мир понятным, удерживало на границе разума. В «как обычно» не было боли.

Он аппарировал к дому в Коукворте поздно вечером. Лето уже вступило в свои права, но воздух оставался прохладным, особенно в этом старом доме, где каменные стены дышали зимней сыростью даже в августе.

Дом встретил его молчанием. Он прошел в прихожую, снял мантию, повесил рядом с дверью. Тусклая лампа под потолком освещала старый, потёртый диван, стопку книг на кресле, стол, заваленный склянками, застывшими перьями и недопитыми чашками черного чая. В этом доме всё было неподвижным. Остановившимся. Как будто время забылось, запечаталось вместе с тем, кто здесь жил.

Он разжёг лампу в гостиной, проверил зелья в кладовой, провёл пальцем по корешкам книг на полках, как если бы гладил чьи-то спящие плечи. Тишина давила, но она же и утешала. В спальне было холодно, простыни пахли пылью и каменной сыростью. Он открыл окно, выпуская застоявшийся воздух на улицу, и вдруг услышал это.

Гул. Низкий, хриплый, пробирающий до костей. Как раскат грома в жаркий вечер, как рычание огромного зверя где-то в тумане. Гул мотоцикла.

Северус застыл. Сердце дернулось, как марионетка на рваной нитке. Он не помнил, как спустился вниз, как открыл входную дверь. Просто стоял на крыльце, босой, с распущенными волосами, в чёрной рубашке и тёмных брюках, и смотрел на улицу, где в желтоватом свете фонаря остановилась она.

Эллен сидела на мотоцикле, глушила двигатель. Шлем она уже сняла, волосы, чуть влажные от ночной сырости, спадали на лицо. Несколько прядей прилипли к губам, и она стряхнула их, как кошка после дождя. Глаза её блестели — усталостью, дорогой, и ещё чем-то, что он не мог назвать.

— Привет, — сказала она негромко. Голос прозвучал будто бы в его голове, такой знакомый, почти родной за эти странные месяцы. — Я тут… увидела тебя. У обочины. Ну… — она запнулась, отвернулась, будто рассматривая потёртую вывеску лавки через дорогу. — И подумала… почему бы… — она хмыкнула, улыбнувшись смущённо, — почему бы не заехать.

Он смотрел на неё, не моргая. Слова не приходили. Лишь странная, глухая дрожь поднималась от живота к горлу, перекрывая дыхание.

— Я ещё… — продолжила она, почесав щёку, на которой осталась чёрная мазка масла, — я тут заглянула в тот твой… магазинчик трав. Странное место. Пахнет пылью и котами. Но там мило.

Он всё ещё молчал. Держал руками дверной косяк, словно боялся упасть. Ночь дышала прохладой, и с улицы тянуло запахом бензина, вишнёвой «Вирджинии» и лета. Этого первого месяца лета, когда воздух ещё свежий, а мир кажется новым, даже если ты слишком стар, чтобы в это верить.

Эллен посмотрела на него прямо. В её глазах не было привычной дерзости. Только усталость и… смущение. Настоящее, беззащитное.

— Почему ты… — она облизнула губы, вздохнула и выдохнула, — почему ты не приходил в парк?

В этот момент он почувствовал, как что-то внутри него хрустит. Как старая доска под сапогом. Хрупкий звук — почти не слышный, но от которого замирает всё тело.

Он смотрел на неё. На её волосы, в которых запутался лунный свет. На руки, всё ещё в перчатках, пахнущих дорогой и дождём. На глаза, в которых не было магии. Только человек.

И вдруг ночь показалась ему не такой уж тёмной.

Он сделал шаг к ней, на улицу, туда, где прохладный летний воздух пах пылью. Но ступня зацепилась за порог. Всё произошло мгновенно: он почувствовал, как шершавое дерево царапает кожу под пальцами ног, как голень болезненно ударяется о косяк, и его тело теряет равновесие. Но рука вовремя вцепилась в дверную раму, костяшки побелели от силы, и он остался стоять, склонившись вперёд, тяжело дыша, с растрёпанными волосами, которые упали на лицо.

Он услышал её смех. Негромкий, немного хриплый от выхлопных газов и ночного воздуха. Смех, в котором не было злобы — только искреннее, простое веселье. Как будто всё это было… нормально. Как будто смешно видеть, как он, профессор, мастер зелий, член Ордена Феникса, смертельно опасный человек, чуть не падает босиком перед девушкой с запахом бензина.

Его кожа горела под ночным ветром. Тепло разлилось от груди к горлу, как горячее зелье. В глазах защипало, и он не знал — от чего. От боли в ударившейся ноге, от того, что он выглядел глупо, или от её смеха, который разрезал тьму, как солнечный луч сквозь грязное окно.

Он медленно выпрямился, оперся спиной о дверной косяк, глядя на неё из-под тёмных, спутанных прядей. На миг ему показалось, что он видит её как-то по-другому. Не той женщиной, что живёт в бензиновой воне, в клубах дыма на шоссе, не той свободной странницей, чьё присутствие обжигает, как огонь. А просто — человеком. Той, кто сейчас смотрит на него с этим странным, мягким выражением глаз, где смех уже погас, оставив только тихую, тёплую нежность.

— Прости, — сказала она после паузы, отводя взгляд и резко проведя рукой по шлему, словно стирая невидимую пыль. — Я… я не должна смеяться. Просто… — и её голос дрогнул, стал ниже, почти шёпотом, — просто ты выглядишь… живым.

Он не ответил. Не мог. Потому что в груди что-то сжалось, как будто его сердце обмотали ржавой колючей проволокой, и теперь кто-то медленно тянул её, вплетая в его плоть. «Живым». Он забыл, как это слово звучит. Забыл, каково — быть живым. Не нужным, не обязанным, не повинным. Просто… живым.

— Ты босиком, профессор, — добавила она чуть громче, но без смеха. — Ты хоть чувствуешь холод?

Он опустил взгляд. Его ступни, бледные, чуть синеватые в лунном свете. Он действительно не чувствовал холода. Только странное покалывание, как при отмирании конечностей.

— Нет, — сказал он наконец хрипло. Голос звучал, как затухающий уголь в камине. — Я… привык.

Она вздохнула и слезла с мотоцикла. Движение было таким мягким и естественным, будто она сливалась с тенью от своего байка. Подошла ближе. Запах дороги, бензина, пыли, её кожи — ударил в нос, и у него закружилась голова. Она была чуть ниже него, но сейчас, когда он стоял, опираясь о косяк, их глаза были почти на одном уровне.

— Привык, — повторила она, слегка улыбнувшись одними губами, без глаз. — Знаешь, это плохое слово.

Он хотел ответить. Сказать что-то колкое, привычное, чтобы снова возвести стену между ними. Чтобы она не стояла так близко. Не смотрела так. Но слова не находились. Потому что её взгляд прожигал дыру в его черепе, добираясь до того, чего он сам в себе терпеть не мог — до слабости.

Она подняла руку. Кожаная перчатка скользнула по его щеке, зацепила прядь волос, убирая её за ухо. Движение было быстрым, почти деловым. Но от этого прикосновения у него внутри что-то оборвалось. Так же, как когда-то, много лет назад, оборвалось в теплице, когда Лили коснулась его руки.

— Ты больше не приходил, — сказала она тихо. Голос её дрогнул. — В парк. Я… — она замолчала, потом выдохнула коротко и резко, как человек, решившийся прыгнуть в ледяную воду. — Я ждала.

Он поднял глаза. В её взгляде не было слабости. Не было просьбы. Не было и силы, которой он боялся. Только простая, странная честность. Она ждала.

— Я был занят, — сказал он глухо. Слова упали между ними, как ржавые гвозди. Он ненавидел, как звучит его голос. Сломанный, старый, трусливый. Он хотел сказать другое. Сказать: «Я боялся. Я слишком тебя хочу. Я не могу дышать, когда тебя нет.» Но вместо этого произнёс: — Учебный год. Дети.

Она кивнула. Медленно. Словно соглашаясь с его ложью. Потом посмотрела на него снова. Её глаза блестели в полумраке. Серые, с золотом, как ртуть в свете лампы.

— Ладно, профессор, — сказала она, и уголки её губ дрогнули. — Просто… не пропадай. Это… глупо.

Она вернулась к мотоциклу, перекинула ногу через сиденье, завела двигатель. Рёв мотора, глухой и мощный, вздрогнул в его груди, как будто это его сердце завели на полный газ. Свет фар вырезал из ночи узкий коридор, освещая мокрую мостовую, обрывки травы у каменной ограды, старую, обугленную урну с пеплом от прошлых костров.

Он всё ещё стоял, опираясь рукой о дверной косяк. Ветер от её движения донёс запах бензина и дыма, теплоты её тела, чего-то живого и быстрого, как сам воздух перед грозой. Она наклонилась вперёд, чтобы проверить рычаг газа. Кожа её перчатки натянулась на костяшках, и на миг он увидел, насколько тонка её рука под этой чёрной кожей. Словно ничего не отделяло её от мира. Ни плоть, ни страх.

Он сделал шаг. Даже не понял, зачем. Нога снова коснулась холодного камня, пальцы соскользнули, но он удержался и подошёл ближе, к самому мотоциклу. Ближе, чем когда-либо раньше.

Её рука скользнула к замку шлема, чтобы застегнуть ремень под подбородком. Движение было быстрым, но в этот миг его рука поднялась сама собой. Как будто не он, а какая-то часть его, та, что всегда была голодной и несчастной, управляла им сейчас. Пальцы дрогнули в воздухе, всего в сантиметре от её кисти. Всего миг — и он коснулся бы её. Кожи перчатки, холодного металла молнии, а может, если бы она сняла её, — тёплой, живой кожи под грубой материей.

Она повернула голову. Сквозь стекло шлема он увидел её глаза — светлые, с золотистыми искрами, отражающими свет фар. Она не двинулась. Просто смотрела. В этом взгляде было всё: вопрос, ожидание, тёплая пустота, в которой мог бы поселиться любой, но сейчас был он. И ещё что-то, странное и болезненное, от чего его грудь сжалась, а сердце больно ударилось о рёбра.

Его пальцы дрогнули, но так и не коснулись её руки. Она застегнула ремешок, чуть наклонила голову, как бы благодарно, и тихо сказала сквозь шум мотора:

— Спокойной ночи, профессор.

Он хотел что-то ответить. Хотел сказать: «Останься», «Не уезжай», «Пожалуйста». Но слова застряли в горле, как осколки битого стекла. Он только кивнул. Едва заметно. Почувствовал, как воздух вокруг неё дрогнул, когда она нажала газ. Мотоцикл зарычал, вибрация прошла по мостовой и его ногам, поднялась до груди, разбивая сердце на куски.

Она развернулась на узкой улице, фара выхватила из темноты его фигуру — высокую, сутулую, в черной рубашке, с растрёпанными волосами, с рукой, всё ещё протянутой в воздухе. Как человек, который пытался удержать свет, но остался с пустотой в ладони.

Она уехала, и ночь снова стала тёмной и тихой. Только слабый запах бензина и дыма ещё висел в воздухе, впитываясь в камни и его кожу.

Он стоял долго, опустив руку, глядя туда, где исчез огонь её фар. В груди было больно. Сладко и больно. Как тогда, когда Лили коснулась его руки на скамейке у теплицы. Только теперь он даже не почувствовал прикосновения. Только воздух, тёплый от её тела, который исчез, оставив его одного, босого, в тишине летней ночи.

Он медленно закрыл дверь, и она щёлкнула так тихо, будто запирала внутри не дом, а сердце.

Маггловский мир и мир волшебников. Граница между ними была зыбкой, как пар, поднимающийся над зельем в полночь. Особенно для него, Северуса Снейпа, чья жизнь всегда шла по этой линии, как по лезвию ножа. Но сейчас эта грань стала ещё тоньше, прозрачнее, почти исчезла. Всё из-за неё.

Он стал одеваться иначе. Больше не выходил в маггловский мир в мантии, за редким исключением. Однажды Эллен усмехнулась, сжимая сигарету зубами и держа мотоциклетный шлем под мышкой, и сказала:

— Ты какой-то однообразный, профессор. Вечно в чёрном, вечно в этом твоём Хэллоуине.

Он тогда посмотрел на неё молча. На её волосы, собранные на затылке резинкой, из которой выскальзывали вьющиеся пряди. На широкие штаны, заправленные в старые высокие ботинки. И вдруг почувствовал, как внутри него что-то дрогнуло. Ему захотелось сказать: «А ты — как дорога. Вечно в пути». Но он не сказал. Только на следующий день, открывая шкаф в своей комнате в Коукворте, выбрал простую тёмно-серую рубашку и брюки. Чёрное пальто. Без мантии. Так он начал выходить к ней. Без защитных складок ткани, без привычного запаха зелья на подоле.

Мир волшебников жил рядом. Он видел магию там, где Эллен не замечала ничего. Однажды, когда они вместе шли по пешеходному мостику через канал, он увидел впереди мелькнувший силуэт в чёрном плаще с серебристым гербом на груди. Сердце ударило в горло. Малфой. Люциус, высокомерный и безупречный, шёл по улице вместе с каким-то другим магом, в сторону старого особняка. Северус резко потянул Эллен за локоть, увлекая в переулок.

— Эй, — засмеялась она, — ты что, шпион, что ли?

— Не здесь, — глухо сказал он, и она послушалась, хотя в её взгляде сверкнула дерзкая искра.

Другой раз он столкнулся с Минервой Макгонагалл. Был поздний вечер, Хогсмид пустел, когда он вышел из «Трёх мётел», унося с собой аромат глинтвейна и дымного пива, что пропитали его пальто. Он хотел идти пешком в Коукворт, чтобы быть ближе к дороге, к её дороге. И вдруг увидел Минерву. Она шла быстро, в длинном зелёном плаще, прижимая к груди книги. Их взгляды встретились, но она кивнула только едва заметно, как коллеге, и пошла дальше. Если бы она знала, куда он идёт… Если бы кто-либо знал.

Их встречи с Эллен начали переноситься в новые места. Скамейки в парке стали тесны их молчанию, и однажды он пригласил её на чай. Сказал это неожиданно для самого себя:

— Я… Могу приготовить чай. Если хочешь.

Она подняла брови, держа шлем под мышкой.

— Ты меня к себе зовёшь, профессор?

Он сглотнул. Его горло сжало судорогой, но он кивнул. Её смех прозвучал легко, почти солнечно, но в глазах мелькнуло что-то другое. Непривычное. Теплое. Может быть, страх. Может быть, надежда.

— Ладно. Только если без яда, — усмехнулась она, глуша мотоцикл.

Он приготовил чай в старом медном чайнике, который был ещё до войны в доме принца. На кухне пахло мятой, шалфеем и чем-то горьким, как всегда в этом доме. Она сидела за столом, стучала пальцами по деревянной столешнице, рассматривала полки с банками зёленых и чёрных порошков, пузырьками с настойками, пробирками, свитками пергамента.

— У тебя тут как в аптеке, — сказала она.

Он налил ей чай. Его руки дрожали. Крошечная дрожь, но она заметила. И вдруг положила свою руку на его. Через стол, через кружку с горячим чаем, через всё, что их разделяло. Её ладонь была тёплой. Шершавой от работы с металлом и кожей. Он замер. Не мог дышать. Молча смотрел на неё, на её пальцы, на ногти, запачканные в чём-то чёрном, на дорожную грязь, которая въелась в кожу вокруг.

— Спасибо, — сказала она просто.

И этот чай стал самым сладким, что он когда-либо пил.

После этого они стали чаще ходить в город. Молча, рядом. Иногда она говорила с ним о дороге, о том, как легко дышится на скорости, как мир размазывается в одну линию, как в шуме мотора можно услышать собственную кровь. Он слушал. Её голос был для него магией, более настоящей, чем любое заклинание.

Иногда он замечал, как магия просачивается даже сюда. Далеко за их спинами пролетала сова, не замечаемая прохожими. На углу паба появлялся человек в плаще, который сразу исчезал за дверью. И он понимал, что эта граница — мираж. Миры всегда рядом. И Эллен ходила по их линии, как по канату, ничего не зная.

Однажды она сказала ему:

— Ты всегда такой… странный. Даже когда не в мантии. Словно ты здесь и не здесь.

Он тогда не ответил. Только посмотрел на неё — долго, так, что она отвернулась, словно не выдержав тяжести его взгляда. Потому что в этот миг он хотел сказать правду. Хотел сказать, что она — единственная, кто делает его здесь. Единственная, чьё присутствие возвращает его к телу, к коже, к сердцу.

Но он не сказал. Потому что, если сказать вслух, магия рассыплется. Как дым над зельем. Как миры, что никогда не сольются. Как он и она — всегда по разные стороны линии фронта, даже если их руки почти соприкасаются.

Сентябрь вошёл в Коукворт дождями. Холодными, вязкими, пахнущими сырой землёй и мокрым металлом. Утром улицы были тёмными, как заброшенные шахты, и только к полудню тусклое солнце пробивалось сквозь низкое серое небо.

В доме Снейпа было холодно. Он просыпался рано, раньше, чем начинался рассвет. Тонкие стены старого дома скрипели от ветра, сквозняки гуляли по коридорам, заставляя полы стонать. Северус надевал чёрные шерстяные носки, длинную рубашку и накидывал сверху старый плотный халат. Его шаги были почти бесшумны, когда он спускался на кухню. Там, на чугунной плите, уже стоял котёл.

Вода внутри была тёмной, с жирными радужными разводами на поверхности. Он опустил в неё щепотку сухой пижмы, щепоть молотой коры и несколько серебристых нитей корня дриады. Жидкость зашипела, пошла мягкими пузырями, наполняя кухню запахом горечи и лесного дыма. Северус медленно размешивал зелье длинной деревянной ложкой, наблюдая, как оно меняет цвет с серого на зеленовато-чёрный. Его лицо оставалось бесстрастным, но внутри что-то оттаивало, когда он видел, как правильно рождается эта тьма. Потому что зелья были единственным, что всегда подчинялось ему без колебаний. Единственным, в чём мир был прост.

В это же утро, совсем в другом месте, Эллен проснулась от холода в гараже. Вокруг пахло маслом, пылью и медью. Она села на кровати, откинув тёплое, но тяжёлое байковое одеяло. За стеной слышался шорох ветра, который гонял мусор по двору. Она встала босиком на бетонный пол, надела серую майку и старые широкие джинсы. Потянулась, выгибая спину и чувствуя, как хрустят позвонки.

Затем она пошла в дальний угол гаража, где под брезентом стоял её Kawasaki GPZ900R. Сняла чехол, и воздух наполнился запахом бензина, пыли и холодного металла. Она провела рукой по баку, стукнула костяшками по пластику, проверяя, нет ли трещин, и опустилась на корточки, чтобы протереть цепь. Её пальцы быстро и точно проверяли каждую гайку, каждый болт, каждую заклёпку. Она работала молча, только иногда тихо напевая под нос старую кантри-мелодию.

В это время, в своём доме, Северус налил готовое зелье в три небольшие бутылки. Снял с полки кусок пергамента и начал записывать формулу, внося новые правки в старую. Перо скрипело по бумаге, запах чернил резал ноздри. За окном дождь стучал по грязному стеклу, как пальцы о гробовую крышку. Он писал медленно, с идеальной ровностью букв, не замечая, как дрожат его плечи от холода.

Эллен тем временем уже закончила с цепью и залезла на байк, чтобы проверить сцепление. Кожа сидения была холодной, но её это не смущало. Она крутанула ручку газа, слушая, как мотор рычит в ответ, низко и глухо, как зверь в клетке. Её глаза были полузакрыты, губы чуть приоткрыты, дыхание вырывалось короткими облачками пара. В этот миг она была частью мотоцикла, частью вибрации, частью дороги, которой здесь ещё не было.

Северус отставил перо и встал. Его халат слегка зацепился за край стола, и он раздражённо дёрнул его, освобождая ткань. Пошёл в гостиную, зажёг свечу и открыл книгу по рунам. На первом уроке в сентябре ему предстояло объяснять старшим курсам новую серию формул для создания стабилизирующих барьеров. Он читал строчки и слышал, как в его голове стучит: «Почему ты не в парке?»

Эллен заглушила мотор и соскользнула с байка. На её лице была тонкая дорожка масла, проведённая небрежно пальцем со скулы к виску. Она вытерла руки тряпкой и подошла к кофеварке у маленькой раковины в углу гаража. Пока вода закипала, она прислонилась спиной к холодной металлической двери и закрыла глаза. Перед её мысленным взором встало его лицо — суровое, тёмное, как затянутое дождем небо. Она слышала его голос, хриплый, с рычащими согласными, и в груди было странно тепло.

«Почему ты не приходишь?» — думала она, хотя сама не звала его. Никогда. Не умела.

В доме Северус поднялся наверх, в спальню. Проходя мимо зеркала в узком коридоре, он мельком взглянул на своё отражение. Худое лицо с впалыми щеками, длинные волосы, тёмная одежда, которая висела на нём, как на вешалке. Он посмотрел в свои глаза. И впервые за долгое время сам себе признался: «Ты выглядишь живым только когда смотришь на неё.»

В гараже Эллен села на пол, обхватив колени руками, и пила кофе прямо из металлической кружки, на которой были вмятины и царапины. Сквозь открытую дверь веяло холодом, пахло мокрым асфальтом и бензином. Она смотрела в это серое утро и думала, что если он сегодня не появится, она всё равно поедет в парк. И будет ждать там. Пока не стемнеет. Пока её не перестанет быть.

В это же утро, пока первые ученики медленно поднимались по лестницам Хогвартса, Северус закрыл книгу и надел своё старое пальто. Серое, почти маггловское. Он не мог больше сидеть в этой кухне, где пахло зельями и старой смертью. Ему нужен был воздух. Нужен был холод, который впивается в кожу и не отпускает.

Она ждала его в парке. В тот вечер воздух был прохладным, пах мокрой листвой и раскалённым асфальтом, который остывал после долгого дня. Солнце садилось медленно, так, будто само не хотело прощаться с миром. Ветер шуршал в ветвях старых тополей, срывая редкие жёлтые листья, хотя до настоящей осени было ещё далеко.

Эллен сидела на качелях, чуть раскачиваясь, и курила. Дым вишнёвой «Вирджинии» поднимался вверх тонкими, рваными лентами. Она смотрела в землю перед собой, босыми ногами упираясь в холодную пыль. Её ботинки стояли рядом, аккуратно поставленные носками вперёд, как у ребёнка, который верит, что вернётся домой.

Северус пришёл, как всегда, из тени. Тихо, беззвучно, как ветер, ползущий по траве. Он увидел её ещё издалека и замер. На мгновение. На целую вечность. Потом подошёл ближе, настолько близко, что услышал треск горящей сигареты в её пальцах.

— Ты всё-таки пришёл, — сказала она тихо, не поднимая глаз.

— Пришёл, — ответил он хрипло. Голос дрогнул, будто натянутая слишком туго струна.

Она медленно подняла голову. Их взгляды встретились. В её глазах было что-то странное — не вопрос и не ожидание. Признание. Спокойное, тяжёлое, как камень в груди.

— Я думала, ты больше не придёшь, — сказала она, делая затяжку. — Почему?

Он не знал, что ответить. Потому что не было правильных слов. Была только правда, которой он не мог выговорить. Вместо ответа он шагнул ближе. Ветер качнул качели, и её колени едва коснулись края его чёрного пальто.

— Ты… — начала она и осеклась. Дым спиралью поднялся вверх, ударился о его подбородок и исчез. Она затушила сигарету о железную цепь качелей и отбросила окурок в траву.

Северус смотрел на неё сверху вниз. В его глазах отражался закат. Медный, золотой, почти кровавый. Его пальцы дрожали, но он сунул их в карманы, чтобы она не увидела. Всё в нём кричало: «Прикоснись. Обними. Поцелуй. Сделай хоть что-то, чтобы этот миг был живым.»

Эллен встала с качелей и оказалась совсем близко. Он почувствовал её запах — бензин, вишня, кожа, дорога. Запах свободы, которую он ненавидел и которой жаждал. Она подняла руку, медленно, как во сне, и провела пальцами по его щеке. Кожа под её прикосновением горела. Сердце билось так громко, что казалось, услышит весь мир.

— Ты дрожишь, — сказала она шёпотом.

— Холодно, — соврал он.

— Нет, — она улыбнулась едва заметно. — Это не от холода.

И тогда её пальцы скользнули к его губам. Её рука была тёплой, шершавой от работы с металлом, сильной и мягкой одновременно. Она чуть коснулась его нижней губы большим пальцем, как будто проверяла, настоящий ли он. И в этот миг мир перестал существовать. Не было ни качелей, ни парка, ни заката. Только её рука. Только её дыхание, которое он чувствовал на своей щеке.

Она сделала движение вперёд, и их лбы почти соприкоснулись. Его губы приоткрылись — совсем чуть-чуть, бессознательно. Он смотрел в её глаза, серые с золотистыми искрами, и видел там весь свой страх, всю свою слабость, всю свою бесконечную, ничтожную человеческую жажду.

И она хотела поцеловать его. Он знал это. Видел это в её взгляде, в её дрожащих ресницах, в том, как её дыхание сбилось.

Но в последний миг она остановилась. Отстранилась чуть-чуть, так, что её рука всё ещё оставалась на его лице, но губы были слишком далеко, чтобы дотянуться. Она опустила глаза и тихо сказала:

— Не сегодня, профессор.

И медленно, будто отрывая от себя что-то живое, убрала руку.

Он не пытался удержать её. Только закрыл глаза и сделал шаг назад, чувствуя, как в груди разрывается что-то мягкое и хрупкое, как гнилое яблоко под сапогом.

Она отошла, надела ботинки, подняла с земли кожаную куртку и, не глядя на него, сказала:

— До завтра.

Повернулась и пошла прочь, в тёмнеющую аллею, где запах бензина и вишнёвой «Вирджинии» смешался с запахом мокрой травы и вечернего ветра.

А он остался стоять. Один. В этом закатном свете, среди качелей и пыли, с горящей кожей там, где касались её пальцы. И шёпотом, еле слышно, сказал в пустоту:

— Не сегодня.

После того, как её рука скользнула с его губ, оставив после себя незаживающий ожог, всё пошло наперекосяк. Северус понимал это и ненавидел себя за то, что не может остановиться. Казалось бы — всё можно было бы оборвать. Оборвать так же легко, как гасит свечу вечерний сквозняк. Но нет — что-то в нём само расправляло крылья, когда он слышал вдалеке знакомый рокот мотора. Что-то тёмное и упрямое, жившее в его рёбрах с тех самых пор, как Лили отпустила его руку, а Эллен коснулась губ.

Он всё ещё приходил в Хогвартс. Проводил уроки. Расставлял банки с сушёными листьями и слизнями на полках так ровно, что у Помоны Спраут всё внутри пело от одобрения. Он всё ещё писал отчёты для Ордена, выслушивал язвительные комментарии Минервы и делал вид, что ему неведома усталость.

Но каждую ночь — или утро — он знал, где она. Не потому, что следил сознательно. Нет — он говорил себе: «Это совпадение. Просто так вышло. Просто я тоже люблю этот книжный на углу. Просто мне тоже нужен кофе в три утра, чёрный и горячий, в этом облезлом маггловском кафе, где пахнет гарью и сладкой дрянью из дешёвых вафельниц.»

Оправдания стекали с него, как дождь с мокрой мантии. Он их лепил изо дня в день. Склеивал из треснутых кирпичей, пока не начал верить, что эта хрупкая стена что-то держит. Но она не держала. Она обрушилась, когда он впервые увидел её за столиком в кафе, в том, что никогда не закрывалось, даже если с неба валил мокрый снег или лил июльский дождь. Эллен сидела у окна, зажав в руках огромную керамическую кружку. На ногах — те самые потертые ботинки, одна шнуровка была развязана. Волосы пахли дождём. Она грызла край салфетки и смотрела, как мимо проносятся грузовики.

Северус сидел в дальнем углу. Капюшон, горький дымок дешёвого чая, пальцы в перчатках, чтобы не видно было, как они трясутся. Он смотрел на неё, отражённую в мутном стекле, и видел себя: замкнутого, голодного, цепляющегося за её тень, как за последнюю щепку, на которой ещё можно плыть по чёрной воде.

Иногда она поворачивала голову так, будто чуяла его взгляд. Иногда вдруг смеялась чему-то своему и смотрела в чашку, будто в омут. И тогда он делал вид, что читает. Хотя слова на странице прыгали, танцуя грязный танец бессмысленных знаков.

После кофе был книжный. Маггловский, старый, с неровными полками, запахом клея и старыми коврами на полу. Она стояла у полки с техническими справочниками — мотоциклы, карбюраторы, масла. В пальцах у неё был карандаш. Она делала пометки прямо на полях, хотя книги были не её. Продавец ругался, но потом махал рукой — она платила за них всё равно.

Северус стоял за высоким шкафом и слушал её голос. Она говорила с пожилым хозяином книжного — смеялась, спорила. Иногда произносила какие-то дикие слова, названия деталей, которые звучали для него как чужой язык. Он ловил каждое слово, даже если не понимал смысла. Ему нравилось, как они звучат из её рта — грубовато, с этим лёгким хрипом от дыма и бензина.

А потом была трасса. Эллен выезжала ночью, будто её звала сама пустота. Северус знал её маршрут. Не спрашивай, как — он знал. Магия? Чёрт с ней, с магией. Это было что-то другое. Что-то под кожей, под ногтями, в самом корне спинного мозга.

Он стоял у съезда, в тени дорожного указателя, и слышал её приближение за секунду до того, как фары пронзали мрак. Она проезжала мимо — быстро, так что её волосы развевались под шлемом, как чёрное пламя. Иногда она притормаживала у обочины — и тогда их взгляды цеплялись друг за друга через мутный визор. Она никогда ничего не спрашивала. Только улыбалась уголком губ. И газовала дальше, будто дразнила: «Ну что, профессор? Догони.»

Днём он возвращался в замок. Зелья. Отчёты. Ложь. Всё по кругу. Иногда он видел Лили в зеркале — не живую, не настоящую. Призрак. Тень зелёных глаз, которые смотрят на него с укором. «Ты ведь клялся, что я — всё. Что моя смерть — твоя цепь. И что ты не позволишь себе ни капли другой жизни.» — шептала она с трещин старого стекла. Он отворачивался. Гасил лампу. Спускался в подземелье и слушал, как в груди стучит не её имя.

Имя, которое пахло бензином и дешёвыми сигаретами.

Иногда он возвращался к ней не во сне. По-настоящему. Они встречались всё в тех же местах: парк, лавка, кафе. Случайно — так должно было выглядеть со стороны. Но случайность стала законом. Между ними не было поцелуев — и не было слов, которые могли бы заменить этот голод.

Однажды он сидел с ней на лавке у библиотеки. Ночь была липкая, с редкими каплями дождя. Она что-то рассказывала — про гараж, про какого-то знакомого, который пытался предложить ей продать мотоцикл и купить нормальную машину. Она смеялась, мотала головой. Говорила, что никогда не променяет дорогу на крытую коробку с педалями.

— Знаешь, что я думаю о таких людях? — спросила она, глядя на него искоса.

Он покачал головой. Пальцы его в это время сжимали край скамейки, так сильно, что врезались ногти.

— Что они просто боятся. Боятся дороги, боятся ветра, боятся жить быстро. А я не хочу бояться.

Она повернулась к нему, слишком близко. Их колени соприкоснулись. Он услышал, как у него хрустнуло что-то в шее от напряжения. Его взгляд упал на её губы. Слишком долго. Слишком явно.

Эллен ухмыльнулась. Подалась вперёд. На миг — дразнящий миг — ему показалось, что она снова коснётся его рта. Но она не поцеловала его. Только вдохнула так близко, что он почувствовал её дыхание на зубах.

— Не хочешь тоже перестать бояться, профессор?

Он хотел ответить, что не боится. Что всё давно потеряно и бояться больше нечего. Но горло сжалось. Внутри него что-то сорвалось с цепи и рванулось к ней — в том жесте, который он так и не позволил себе сделать.

И она это знала. Она поднялась с лавки, улыбнулась уголком губ и сказала:

— Ладно. Мне пора. Ты ведь за мной всё равно проследишь, да?

Он не ответил. Она рассмеялась — низко, чуть охрипло — и ушла, оставив его сидеть в этой липкой ночи, раздирая ногтями подлокотник скамейки, будто там была его собственная кожа.

Он сидел на той самой скамейке ещё долго после того, как Эллен растворилась в темноте вместе с урчащим гулом мотора. Липкая ночь просачивалась под воротник, змеилась по коже, по шрамам, по трещинам его внутренностей. Северус Снейп смотрел в пустоту — туда, где ещё миг назад мигал её задний габарит, красный, как крошечный глаз живого зверя.

Он не сразу понял, что делает. Руки всё ещё дрожали, ногти оставили рваные борозды в древнем дереве лавки. Он поднял ладони к лицу — рассекли кожу, под ногтями грязь и занозы. Ему стало смешно. Очень тихо, глухо.

Потом он встал, затянул плащ потуже, сунул руки в карманы и пошёл прочь от парка, где листья уже начали опадать редкими серыми хлопьями. Внутри головы звенела пустота, а под этим звоном что-то уже скреблось, как крыса за стеной.

Дом в Коукворте встретил его тишиной. Книги, запах старой пыли, полки, на которых книги выстроились, как свидетели. Северус провёл ладонью по корешкам — скользким, шершавым, разорванным временем. Когда-то он верил, что знания спасают. Что за каждой страницей спрятана власть. Теперь он понимал: власть — только иллюзия. Иллюзия и боль.

Он сел за стол в узкой кухне, где когда-то мать варила супы и слушала, как за стеной рычит отец. Стол был поцарапанный, оббитый горячими котелками и кислотой, пролившейся при неудачном опыте. Он зажёг лампу, тусклый свет ударил в глаза, обнажив пыльные кольца вокруг.

На стол он вывалил старую кожаную сумку. Оттуда выскользнули баночки, тряпичные свёртки, пергамент с выцветшими записями. Он раскатал один из свитков. Там был набросок старого рунного узора — древний следящий контур. Заклинание не из учебников, не из банальных чар безопасности. Оно родилось у него в голове ещё тогда, когда он был совсем юн и хотел знать, куда Лили ходит после школы, кого встречает, с кем говорит.

Он тогда не осмелился. Тогда ещё думал, что любовь не нуждается в слежке. Тогда он ещё был глуп.

Теперь — всё иначе.

Он вытащил нож с чернёным лезвием. Провёл им по ладони — кровь выступила быстро, горячая, ало-чёрная в тусклом свете лампы. Северус капнул ею на пергамент. Руна дрогнула, словно живая. Пульсировала, пока он шептал слова на смеси латыни и мёртвого саксонского. Его голос был хриплый, натянутый, как струна на ржавой скрипке.

«Observare… Ligare… Iterum…»

Чары тянулись, как дым от поленьев в старом камине. Он запечатал их в крошечный амулет — едва заметный, чёрный, как высохший скорпион. Эту крошечную штуку он спрятал в карман, зажал пальцами так, что ногти врезались в ладонь.

Всю следующую ночь он стоял под дождём у гаража. В темноте Эллен копалась под капотом своего мотоцикла — откручивала что-то, вытирала руки тряпкой, курила сигарету, которая дымилась под козырьком двери. Она не видела его. Не слышала шагов. Магия глушила всё — его присутствие было как ветер между досками.

Он ждал, пока она отойдёт, пока сядет на корточки, ругаясь сквозь зубы на заевший винт. Тогда он подошёл. Тихо. Под самый край гаража. Руки его дрожали, но взгляд был пустой, резкий, сосредоточенный. Он знал каждую грань её байка. Он запоминал эти изгибы металла так же жадно, как когда-то запоминал изгибы букв в старой книге заклинаний.

Он дотронулся до прохладного бака. Мотор был ещё тёплый — от прикосновения у него по коже пробежал холодный озноб. Северус приклеил амулет в незаметный зазор между бензобаком и сиденьем. Легко, как если бы оставлял там свою крошечную тень. Чары сразу сцепились с железом — он почувствовал, как что-то внутри мотоцикла ответило ему низким гулом.

Закончив, он отступил в темноту. Эллен поднялась, хлопнула ключами по ладони, протёрла пальцы о джинсы. Села на сиденье, даже не заметив ничего. Повернула ключ зажигания — мотор взревел, живой, горячий, пахнущий свободой и смертью одновременно.

Он смотрел, как она отъезжает. Задний свет прорезал ночь, оставляя за собой красный след на мокром асфальте. Она уехала — а он стоял, как вкопанный, чувствуя, что теперь между ними есть ниточка. Невидимая. Но живая. Он знал: где бы она ни была — в поле, на мосту, у придорожного кафе — часть его теперь всегда будет рядом.

Дома он зажёг старый котёл в подвале. В котле булькало густое зелье — смесь, в которой плясали отблески магии, как крошечные искры. Он опустил туда другую часть рунного круга. Связь замкнулась. Он увидел её — не лицо, не руки, но ритм мотора, вибрацию руля, колебания цепи. Мотор говорил с ним на своём языке — передавал частоту оборотов, скорость, направление.

Это была не слежка. Это было что-то большее. Симбиоз. Паразит. Любовь? Нет — одержимость. Он почти слышал, как мотоцикл рычит под её руками, как её дыхание смешивается с бензиновым духом. И он улыбнулся — впервые за многие дни, но улыбка эта была больше похожа на змеиную усмешку.

Каждую ночь он возвращался к котлу. Сидел на низкой скамье, укутав плечи старым одеялом. Слушал, как в тёмном зелье шумит её путь. Слушал её свободу — и цеплялся за неё, как утопающий за плавающий щепок.

Он сказал себе: «Это защита. Я должен знать, если с ней что-то случится. Если магглы… если кто-то из моих… если война.»

Оправдание дрогнуло и рассыпалось, как пепел. Потому что правда была другая: он не хотел спасать её. Он хотел быть там. Быть частью её дороги. Примотаться к её мотору, как ненужный лишний провод. Слушать этот гул до тех пор, пока в его венах будет течь кровь.

Иногда он засыпал прямо там, у котла. Ему снилось, что он едет с ней. Что держит её за талию сквозь запах кожи и бензина. Что ветер режет лицо, а она оборачивается — и в её взгляде нет страха. Там есть только он.

А утром он снова вставал. Снова шёл в замок. Снова запирался в подземелье, бормоча Дамблдору свои бесконечные рапорты, будто ничто не изменилось.

Но между ними теперь был этот мотор. Эта ниточка. Эта чужая свобода, привязанная к нему заклинанием, которое уже не отпустит.

Той ночью он заснул прямо у котла. Одеяло соскользнуло с плеч, лампа потухла, оставив только слабое синее свечение чар в глубине зелья. Голова его склонилась на грудь, волосы, как чёрная вода, закрыли лицо.

Во сне он шёл по длинному коридору, мрачному и холодному, где камни под ногами были мокрыми, будто в подземельях Хогвартса. Стены дышали сыростью. Сквозь эту темноту вдруг забрезжил свет — золотой, мягкий, как в детстве, когда солнце пробивалось в маленькое окно кухни.

Он шёл к этому свету и вдруг оказался на берегу. Ночь дрожала звёздами в холодной воде, и вода казалась жидким зеркалом.

Он присел на корточки. Дотронулся до поверхности — и она разошлась кругами, обнажив лицо под водой. Лицо, в которое он смотрел как зачарованный. Её лицо. Эллен лежала под водой, будто спала. Её волосы колыхались, распускаясь тёмным, чуть медовым облаком вокруг. Глаза её были закрыты. Губы — приоткрыты, как если бы она собиралась что-то сказать.

Её кожа светилась бледным, почти лунным светом. Волосы шевелились, обвивая её лицо, щёки, шею. Он смотрел и не мог оторваться. Сон был слишком явным, слишком тёплым, слишком пугающим.

Он хотел коснуться её, вытащить, прижать к себе, согреть своим телом. Но рука его застыла над водой. Он вдруг понял, что если дотронется — всё исчезнет. Она исчезнет. Исчезнет навсегда, как исчезают мёртвые, которых нельзя воскресить ни одним заклинанием.

В груди защемило так, что он едва мог дышать. Ему хотелось закричать, но вместо крика вырвался только хрип.

— Ты ещё не выбрала меня, — шептал он в этом сне, и голос звучал, будто он тонет вместе с ней. — Ты ещё не выбрала…

И это было правдой.

Он проснулся резко, как от толчка. Холод пробрался под кожу. Котёл мерцал тусклым голубым пламенем, в зелье плавали золотисто-красные отблески заклинания слежки. Его рука всё ещё лежала на полу, пальцы сжаты, как будто он удерживал что-то невидимое.

Он сидел долго, глядя в зелье, слыша рокот мотора где-то далеко, слыша, как вибрация передаётся ему в грудную клетку.

Почему он не сделал привязку к ней самой? Почему не прикрепил чары слежения прямо к её телу, к одежде, к волосам, к коже, как делал раньше с людьми, которых нужно было отследить для Ордена?

Потому что байк — это всего лишь транспорт. Металл. Механизм.

А она…

Она — человек.

Она не выбрала его.

Он не имел права её метить. Её свобода — это была её суть. Её дорога, её смех, её волосы, пахнущие вишнёвым дымом и бензином, её глаза, в которых не было магии, но было что-то сильнее.

Он не хотел быть тем, кто отнимет у неё свободу. Он просто хотел… быть рядом. Хоть как-то. Хоть через мотоцикл, через рычание мотора, через дрожь дороги, через чары, которые давали ему иллюзию, что он всё ещё рядом с ней.

Он прикрыл глаза, и снова увидел эти волосы под водой.

«Ты ещё не выбрала меня…» — шептал он в пустоту, где его голос глох, как свет в холодной глубине.

И молчание было его ответом.