Золотые Длани (джен)

Герцог Секлис Кайбиганский выслушал своих людей, нахмурив брови.

— Стало быть, они отказываются говорить? Оба? — уточнил он.

— Да, ваша светлость, — ответил один из командиров сотен. — Но мне показалось, что один вот-вот дрогнет и сдастся. От второго же мы вряд ли добьемся чего-то.

— Что ж, — протянул герцог, — лучше убедиться самому. Ведите меня к ним. Впрочем, — он с легкой улыбкой прислушался, — найти дорогу будет нетрудно.

Герцог откинул расшитую полу багряного походного шатра и в сопровождении командира и двух телохранителей зашагал по бурой прошлогодней траве — рыхлый снег в лагере был тщательно расчищен. Утомленные ожиданием и снедаемые предвкушением воины усердно кланялись и славили своего государя, что вызывало на устах последнего довольную улыбку. Он шел сквозь звуки и запахи военного лагеря, мимо тугих палаток, пушек и обозных подвод, звона оружия, ржания коней и треска сучьев в кострах. Длинный плащ стелился следом, и герцог думал о том, сколь часто путь к величию идет через грязь, смрад и кровь. Но это не означает, что путь неверен.

Крики становились все громче. Вскоре герцог увидел тех, кто их издавал. Его воины трудились усердно, так, что Секлис едва не зажал уши, а запах стоял такой, словно кто-то позабыл на открытом очаге тушу кабана или оленя. Одному из пленников жгли в костре ноги — ступни уже обгорели до костей, пламя весело лизало щиколотки и голени. Пленника держали трое воинов, он отчаянно дергался, но выкрикивал только оскорбления, честя кайбиганцев трусами, ублюдками и предателями. Второй же, которому палили горящей головней живот и грудь, просто орал, исступленно, хрипло, по его бороде стекала кровавая слюна.

— Неплохо, — произнес герцог, хотя слегка поморщился. — Но глупо — и напрасно. — Он посмотрел по очереди на каждого пленника. — Отвечайте. Мне важно знать все: сколько в Периллинене воинов, сколько припасов, сколько орудий, ждет ли граф подкрепления и откуда. И главное — уязвимые места замка.

— У Периллинена их нет! — выкрикнул лежащий на земле пленник. Глаза его сверкали, точно костер, пожирающий его ноги, боль растворялась в ярости. — И воинов у нас много! Ты никогда не возьмешь наш замок, предатель, щеррево отродье! Чтоб тебе самому гореть в огненной преисподней, как всем подлым убийцам!

Один из воинов пнул его под ребра, но герцог поднял руку.

— Не надо, оставь его. — Он обернулся ко второму пленнику, обвисшему в руках держащих его воинов. — А ты что скажешь? Отвечай, и тебя не будут больше мучить.

Пленник вскинул на герцога запавшие глаза. Сквозь обреченность и нечеловеческую усталость пробилась вдруг надежда. Пленный воин попытался заговорить, задохнулся в сухом кашле. Но совладал с собой и набрал в грудь побольше воздуха, намереваясь ответить.

— Ты что, поверил? — закричал его товарищ. — Молчи, не говори ничего! Нас все равно убьют рано или поздно…

— Заткните его, — кивнул Секлис своим. — О, щеррь вас разорви, я же сказал заткнуть, а не убить! — с досадой выдохнул он, когда ближайший воин замахнулся на мужественного пленника кинжалом. Воин тотчас остановился и стянул пленнику рот веревкой. — Вот так, — кивнул герцог, — пусть слушает и не мешает нам. А ты, — он вновь обернулся ко второму, едва живому от боли и страха, — отвечай, если хочешь спасти себя и товарища.

Второй открыл было рот, чтобы ответить, — и отвернулся, не в силах смотреть на товарища, чей взор говорил красноречивее слов. Герцог устало вздохнул.

— Выжечь ему глаза. Медленно.

Воины вздернули пленника повыше, схватили за волосы, чтобы не вырывался. Пылающая головня приблизилась к лицу, закурчавились волоски опаленной бороды, потекла обожженная кожа.

— Нет! — отчаянно завопил пленник. — Я скажу! Все скажу, только не… — Он задохнулся, по щекам полились слезы.

Герцог сделал знак убрать огонь от его лица. Второй же пленный по-прежнему лежал на земле и мучился — не столько от боли, сколько от предательства товарища.

— Я слушаю.

* * *

Теперь Секлис знал все. Знал, что в Периллинене восемьдесят воинов («Уже семьдесят восемь», — усмехнулся он мысленно), что в случае опасности подойдет подкрепление из соседних деревень, Мельто и Амневида, — около полутора сотен человек, а если дело будет совсем плохо, граф ан Тойдре пошлет за подмогой на заставу Эредеро. Но до нее — два дня пути верхом, если мчаться во весь опор, загоняя коня. Знал герцог и еще одно: никогда прежде замок Периллинен не осаждали и тем паче не брали.

Все однажды случается впервые.

Долгая осада ему не нужна — тем более, по словам пленника, припасов и воды в замке довольно. Серьезной угрозой могут стать орудия на стенах, но их немного, они бьют недалеко и способны не более чем на шесть выстрелов в сутки. Поскольку кайбиганское войско в шестьдесят раз превышает численностью противников, самым лучшим выходом станет измотать малый гарнизон бесконечными приступами — пока не погибнут все. Вернее, почти все.

— Отправьте три сотни и окружите Периллинен со всех сторон, — распорядился герцог, когда созвал всех лордов-командиров и сотников в свой шатер и выслушал доклад, что оба пленника убиты и похоронены. — Держитесь поодаль, к стенам не приближаться. Если вас кто-то заметит, пленных не берите, убивайте всех — благо, сейчас не лето, и никто не косит луга и не ходит по лесам за ягодами. Кстати, что сталось с конями убитых?

— Их тоже поймали, ваша светлость, — доложил старший командир, лорд Кампис. — Так что они не поднимут в Периллинене тревогу раньше времени. Но граф ан Тойдре не глуп и может заподозрить неладное, когда его разведчики не вернутся.

— Справедливо, — кивнул Секлис. — Значит, нельзя медлить. Окружайте замок, как я велел вам. Не пропускайте никого — ни туда, ни оттуда. Если граф заподозрит что-то, он пошлет за подмогой. Но не дождется ее. — Он еще раз оглядел всех, наслаждаясь преданностью в глазах военачальников. — Пусть три ваших сотни, — он указал на командиров, — выступают немедленно. Мы же выдвинемся завтра поутру, за один переворот больших часов до рассвета. Объявите это воинам. И да поможет нам Превысший в нашем славном деле.

Командиры поклонились и один за другим покинули герцогский шатер. Задержался лишь лорд Кампис. Подыскивая нужные слова, он хмурил темные брови, на лице его с обманчиво мягкими чертами застыло недоумение.

— Позвольте мне спросить, ваша светлость, — начал он с дозволения государя. — Почему Периллинен? Это не единственная и не важнейшая северная твердыня Вербаннена. Тот же Эредеро куда значительнее, ибо стережет дорогу на столицу. Так отчего же…

— Все эти твердыни, дороги и столицы и так вскоре будут нашими, — ответил герцог. — И пусть Периллинен — не великая крепость, она ценна другим. Придет время, и все в Кайбигане поймут это. Сейчас же важнее одержать победу — первую победу, за которой последуют новые.

— Периллинен падет, ваша светлость, — произнес лорд Кампис, удовольствовавшись ответом. — Посланные сотни отрежут малейшую возможность попросить помощи. А как только мы уничтожим пушки, непрерывные приступы сломят сопротивление.

Секлис с благостной улыбкой кивнул. Его лицо с характерным орлиным профилем, красивой линией рта и глубоко посаженными глазами озарилось торжеством.

— И помните, милорд: Периллинен понадобится нам захваченным, а не уничтоженным. Он станет нашей первой крепостью в Вербаннене. Истребите всех защитников до последнего, но слуг не трогайте. Что до графа ан Тойдре, то он мне нужен живым. Никто не смеет причинить ему вред, пусть все воины знают это. Ступайте.

Лорд Кампис поклонился, придерживая меч, и вышел. Секлис же погрузился в раздумья насчет своих последних слов.

Он поставил себе великую цель — и не мог свернуть с пути, не достигнув ее. Правители восходят на престол и умирают, но кто-то остается лишь одной строкой в летописях, что переписывают в своих библиотеках ученые монахи, а кто-то гремит славой в последующих поколениях. Таким хотелось стать Секлису Кайбиганскому. Самая же заветная его мечта была еще более дерзновенной — военной силой или словесной хитростью завоевать себе право зваться не «ваша светлость», но «ваше величество».

Не одно лишь честолюбие влекло Секлиса. С тех пор, как около двухсот лет назад распалась могучая держава Неватана — сыновья и внуки не сумели удержать наследство великого отца и сохранить его заветы, — герцогства Аскеллы жили в шатком мире. Династические браки помогали мало, и за примером не стоило ходить далеко. Разве сам он не прельстил Лабайна Ходаннского своей золотоволосой Вальде, хотя тот женат на сестре Фандоана Вербанненского? Но это было лишь предлогом. Когда два сильнейших герцогства поглотят третье, границы между ними сделаются зыбкими, пока вовсе не исчезнут. И тогда он, Секлис, воссядет на престол единой Аскеллы.

Единое государство — вот что занимало все его помыслы, думы, надежды и мечты. Который год, который век вся Аскелла возносит в первый день осени — день памяти великого Неватана — горячие мольбы Превысшему Создателю и всем святым о восстановлении былого единства. Но много ли стоят молитвы без дел? А небеса чаще помогают тем, кто действует, а не сидит на месте, ожидая высшего чуда.

Только единство послужит вящей славе Аскеллы — объединенными силами преодолеть упрямых мендритских горцев и пробиться к морю. А море — это новые торговые пути, новое богатство, это источник как могущества, так и угрозы. До Секлиса доходили слухи о воинственных народах, язычниках и еретиках, что живут по ту сторону Хиризийского моря, и народы эти умеют строить корабли и водить их. Если эти завоеватели высадятся на восточном берегу, силой или хитростью одолеют горцев или, что еще хуже, вступят с ними в союз и ударят по разрозненным герцогствам, Аскеллу ждет гибель. Но если упредить удар, самим выйти к морю и покорить его, это умножит могущество державы.

Секлис одернул себя: никогда прежде он не заходил так далеко — и высоко — в своих мечтах. Однако всем известно, что тот, кто не дерзает, так и остается ни с чем. Любой подвиг, любое великое деяние начинается с замысла, с мечты. Его же великое деяние начнется с Периллинена.

Единственной загвоздкой был и оставался владелец замка — граф Ардар ан Тойдре. Он славился не только достоинствами, но и упрямством, и вряд ли решился бы сменить сюзерена и перейти на службу Кайбигану. Ах, что бы ни дал Секлис за такого союзника и вассала! Возможно, величие его замыслов заставит графа передумать. Если же нет… Секлис понимал, что граф не из тех, кто способен сломаться под пытками, как один из его воинов сегодня. И все же в случае нужды, как ни прискорбно, придется прибегнуть и к такому.

Все былые сомнения по поводу целей и средств Секлис давно преодолел. Разве есть на свете хоть один великий человек, за которым не тянулся бы кровавый след? В древние времена, когда жившие в Аскелле народы еще не были просвещены светом истинной веры, они жгли на священных кострах своих детей и считали это угодным богам. И пусть сейчас мир изменился, но так ли изменились люди? Пламя этих костров по-прежнему гудит в их душах. Если священной цели нужны жертвы, они сгорят в ее пламени.

* * *

— Значит, не вернулись… — Граф ан Тойдре заложил руки за спину. — И кони тоже?

— Да, милорд, ни коней, ни всадников. Мы искали весь вечер и даже ночь, но все напрасно. Следов мы тоже не нашли.

— И сами ничего не видели?

— Нет, милорд, не видели и не слышали. Правда, мы не приближались к границе, как вы велели.

— Что ж… — Граф пристально посмотрел на начальника разведчиков. — Следите за подступами к Периллинену. Если что заметите — сразу докладывайте. Но в бой не вступать. Гораздо больше пользы наши разведчики принесут, если вернутся живыми и сообщат вести, чем если погибнут в неравной битве или попадут в плен. Выполняйте.

Когда разведчики ускакали — один к границе, другой к северной дороге, — граф отправил двух гонцов: в обе деревни, Мельто и Амневид, и в Эредеро за подкреплением. Чуть только стих звон копыт их коней, граф невольно поднял глаза к ясному сегодня небу. Ни единого облачка не пятнало бледную синеву, но угроза сгустилась над Периллиненом, словно тяжелая туча.

Никто не объявлял войны. И все же граф знал — теперь точно, — что она будет и уже готова начаться. Настало время испытать прочность стен, которые еще ни разу не осаждали, и доблесть их защитников.

Граф следил, как воины готовятся к обороне замка, изредка отдавая приказы. Во дворе складывали груды дров и хвороста, несли из кухни котлы — кипятить на кострах воду и смолу. К батареям на всех шести углах стены поднимали каменные и чугунные ядра, бочонки с порохом, ведра воды для охлаждения орудий. Оружейники же давно принялись за работу, которая грозила затянуться до самой ночи.

Снаружи стены замка окружал земляной вал, укрепленный изнутри плетенными из веток щитами, которые подновляли по мере осыпания вала. Такая защита сдержит любой пушечный огонь, а, чтобы целиться выше, пушкарям придется задрать стволы орудий едва ли не вверх. Ворота Периллинена, сработанные из прочнейшего дуба, окованные железом, способны были выдержать любой таран.

«И все же нас так мало», — думал граф, обходя укрепления. Удар оказался неожиданным. Кто мог бы подумать, что враги начнут нападение с малозначительного замка, а не с более важной твердыни? Впрочем, нет, пусть лучше Периллинен, чем Эредеро. Граф подумал о сыне: несомненно, Ойнор ан Тойдре не посрамил бы памяти предков, но мог бы пасть в безнадежном бою или, того хуже, оказаться в плену. Сердце графа сжалось. Тот, кто способен на подлые нападения, вряд ли почтил бы священное право любого дворянина предложить за себя выкуп.

Думая о возможной участи сына, граф содрогнулся внутренне от новой мысли. Что будет с Эвлией? Ойнор, как и он сам, — мужчина и воин, обязанный и способный вынести все невзгоды войны, буде понадобится: поражения, раны, плен и даже позор. Но что может ожидать невинную девушку? Если для Кайбигана ничего не значит дворянская честь, то еще меньше он должен ценить честь женскую. Подобного граф, как отец, не мог допустить. Как бы ни было это тяжко для него, дочь придется отослать.

Граф отправил было за Эвлией одну из пробегавших мимо служанок, но дочь опередила его. В простом платье темного сукна она вышла на высокое каменное крыльцо и застыла, словно изваяние, глядя на царящую кругом суету. В руках она сжимала связку ключей — видимо, только что отдавала распоряжения слугам. Граф зашагал к ней, и она поспешила навстречу. Ее тяжелый шерстяной плащ, подбитый мехом, ибо день выдался холодным, шуршал и шелестел.

— Отец, неужели… — Эвлия поддалась порыву, но заставила себя умолкнуть, встретив взгляд графа. Тот взял ее за руки и поцеловал в лоб.

— Да, дитя мое. Вчерашние разведчики не вернулись, и это может означать лишь одно: нам грозит нападение. — Граф говорил спокойно, зная, что от дочери не придется ожидать криков, слез и пустого отчаяния. — Не тревожься, Периллинен выстоит. Однако тебе самой, увы, здесь не место.

— Вы желаете отослать меня?

Вопрос Эвлии прозвучал столь же спокойно, и все же граф ощутил, как жаждет она остаться, присоединиться к защитникам, предложить посильную помощь, какую обычно оказывают женщины во время осады. Эвлия умела повиноваться отцовской воле, но в ней, как и во всех графах ан Тойдре, жило упрямство, способное порой брать верх над голосом разума и движением души.

— Ради твоего же блага.

В любой другой миг граф не стал бы вдаваться в разъяснения, но просто приказал бы дочери слушаться. Сейчас же он чувствовал, что не может отпустить ее без прощальной беседы, без напутствия. Поневоле графа пробрала дрожь. Отчего он вдруг решил, что слышит голос Эвлии в последний раз?

— Ты уедешь к тетке, в Мельтанский монастырь, — продолжил граф, скрывая душевные терзания, — и останешься там, пока все не закончится. После же я пришлю за тобой. Не бойся ничего, Эвлия… хотя ты и так не боишься. И ты знаешь свой долг.

— Да, отец, как прикажете.

Дочь низко склонилась, спрятав руки в рукавах плаща, хотя в глазах ее граф заметил блеск тщетно скрываемых слез. Когда она выпрямилась, лицо ее вновь сделалось спокойным.

— Я должна выехать немедленно?

— Я дам тебе немного времени на сборы, но медлить не стоит. — Граф оглядел дочь, помолчал, прислушиваясь к чему-то, словно ожидал услышать далекий звон брони и поступь вражеского воинства. — Служанки тебе не нужны — ни в дороге, ни в монастыре. Одеждой тебя там снабдят, чтения ты получишь вволю, как и рукоделия. Теперь ступай, я прикажу конюхам оседлать твою Дангу.

Эвлия вновь поклонилась и ушла, позвав с собой одну из служанок. Пока конюхи седлали серую кобылу, граф оглядывал своих воинов и размышлял, кому доверить охрану дочери. Большой отряд не послать — в Периллинене каждый воин на счету. Но если в пути их подстерегут враги, без надежной защиты Эвлия погибнет или же окажется в плену. Граф вглядывался в суровые лица, молодые и не очень, и в памяти всплыло кое-что, вызывая легкую улыбку. Да, это будет лучшее решение — и надежнейшие из всех рук, которым граф мог доверить свою дочь, не считая ее брата.

— Маир! — окликнул он.

Воин тотчас обернулся и подошел, отдав поклон. Девятнадцати лет от роду, Маир был младшим сыном Сармеана, вассала графа ан Тойдре и наследственного владельца поселения Неас близ Ирвана, что в шестнадцати алкеймах от Периллинена. А еще он был одним из лучших воинов в замке — что доказал недавний учебный бой, в котором он умудрился задеть графа. В преданности же мало кто мог с ним сравниться. Кроме того, он, как и все прочие обитатели замка, любил юную графиню — как порой казалось графу, больше, чем мог воин, пускай даже благородной крови, любить дочь своего господина. Но чувства свои Маир умело скрывал от всех, кроме графа. Лучшего защитника для Эвлии не найти.

— Я желаю отослать графиню Эвлию в Мельтанский монастырь, — сказал граф, ответив на поклон воина. — Ты будешь сопровождать ее, потом вернешься и доложишь мне. Выбери себе еще троих спутников, возьмите нужные припасы и готовьтесь выезжать немедленно. Графиня сейчас подойдет.

— Как прикажете, милорд.

Маир поклонился сдержанно, и все же граф заметил, как сверкнули его глаза и слегка зарумянились щеки: молодой воин был счастлив взяться за такое поручение. На сердце сделалось немного легче.

Недолго подумав, Маир вызвал трех воинов, своих сверстников или чуть старше, показавших себя в учебных боях не хуже его самого. Не без удовольствия граф следил, как одному Маир поручил заняться лошадьми, второму — припасами в дорогу, третьему — оружием. Сборы закончились в тот миг, когда на крыльце вновь показалась Эвлия в дорожном платье синего бархата, куньей шапочке и теплом плаще с капюшоном. Служанка несла за нею небольшой мешок, который велела конюхам приторочить к седлу госпожи.

Граф сердечно обнял дочь, стараясь не думать о том, что, возможно, держит ее в объятиях в последний раз.

— Прощай, дитя мое, да хранит тебя Превысший Создатель, святой Эрсинен-Миротворец и праведная мать наша Мельтана, — произнес он, голос его не дрожал. — Кланяйся от меня тетке. Будь спокойна и не тревожься ни о чем. Всегда помни, из какого рода ты происходишь, и пусть будет тебе примером образ наших предков.

— Прощайте, отец. — Эвлия столь же успешно поборола слезы, и граф поневоле ощутил прилив гордости. — Я стану молиться, чтобы Превысший со всеми святыми сохранил вас и Периллинен и даровал нам победу. Что бы ни случилось, я постараюсь быть достойной памяти тех, кого чту.

Эвлия легко взобралась в седло без помощи слуг, расправила юбки и плащ. Ее кобыла, Данга, радостно встрепенулась, почуяв хозяйку. Та ласково потрепала серебристую гриву рукой в перчатке.

— Будьте осторожны, — сказал граф Маиру и его товарищам, с усилием отведя взор от дочери, — и торопитесь. Следуйте западной дорогой, избегайте лесов и прочих мест, где хорошо устроить засаду. Если же вдруг случится беда — защищайте ее до последнего.

— Милорд, любой из нас с радостью отдаст жизнь за миледи. — Маир не осмелился взглянуть на Эвлию, но слегка покраснел. — Мы доставим госпожу графиню в монастырь, а потом вернемся, как вы приказали.

— Поезжайте, — кивнул граф. — Да помогут вам Превысший Создатель и праведная Мельтана.

Не было нужды затягивать прощание, сдерживаться графу становилось все труднее. Да и не стоило терять время.

Всадники выехали в ворота, после чего тяжелые скрипучие створы вновь заперли. Граф успел заметить, как Эвлия обернулась и махнула ему платком. Поднявшись на стену, словно желая проверить одно из орудий, граф долго смотрел вслед удаляющимся фигурам, пока они не сделались маленьким темным пятном на западной дороге. Вскоре исчезло и оно.

Теперь оставалось только ждать. Граф ан Тойдре не понаслышке знал, что для воина нет ничего тяжелее. Но пока защитники Периллинена, покончив с основной работой, гадали, вернутся ли сегодняшние разведчики и посланные за помощью, граф вспомнил еще об одном деле. Если час его настал, если ему суждено пасть в грядущей войне, следует завершить все земные дела. Он уже исполнил свой долг по отношению к дочери — отослал ее в безопасное место. Оставался лишь долг по отношению к сыну и наследнику.

Разговор о завещании состоялся давно — перед отъездом Ойнора в Эредеро. Того, о чем беседовали отец и сын, не знал никто, даже Эвлия. Граф же, расставаясь с сыном, указал ему, где следует искать драгоценные записи, сохранившиеся со времен первых графов ан Тойдре.

Сейчас граф взял эти записи — две небольшие рукописные тетради, переплетенные в кожу. Прежде записи хранились в библиотеке Периллинена. Но, если враги захватят замок, они не должны заполучить реликвии и тем более — прочесть их.

Давно устроенный искусными мастерами тайник в каменной стене открылся без единого скрипа. Граф положил в небольшую нишу рукописи, прибавив только что написанное письмо сыну. Возможно, Ойнору не придется его читать. Если же придется, пусть получит последние наставления отца, пусть услышит голос поколений предков. В этих думах граф не заметил, как на письмо капнула одна-единственная слеза. Когда же тайник бесшумно закрылся, граф ощутил, что стоит на пороге открытого склепа, готовый спуститься в могилу.

Теперь — в самом деле готовый. Он исполнил все, что велели ему любовь к детям, отцовский долг и дворянская честь.

* * *

Под вечер никто из посланных не вернулся. Граф вздохнул: еще четверо погибших воинов, еще четыре осиротевшие семьи. Прежде он не задумывался об этом, но с годами осознал, что за каждым погибшим — неважно, как, — воином всегда кроется отчаяние вдов и сирот или же горе престарелых, немощных супругов, потерявших единственное утешение и опору. Однако и на эти скорбные раздумья у него не было времени. Мысли его поглотило иное.

Воины Секлиса Кайбиганского могли не просто убить его людей, но захватить и допросить. И хотя каждый воин Перилиннена обязан был, несмотря ни на что, молчать, граф хорошо знал, что силы человеческие не беспредельны. Как ни горько это признавать, дрогнуть может любой, несмотря на храбрость, силу и клятвы. В молодости граф презирал таких «отступников», как он называл их. С годами же понял, что не вправе осудить кого-либо за то, что выпавшее испытание оказалось превыше его сил.

Если кто-то из пленных воинов Периллинена правда не выдержит допроса и выдаст военные тайны крепости, Секлису будет во много раз легче одержать победу. Помощи защитникам замка не дождаться. Но, если так, вряд ли враги станут долго осаждать их — напротив, попытаются взять побыстрее и с наименьшими потерями для себя. И, если догадка графа верна, Периллинен нужен Секлису невредимым. А сам он, граф ан Тойдре, владелец замка, хранитель его сокровенных тайн, — живым.

Тайну эту, запрятанную ныне в укромной каменной нише, знал в полной мере один только граф. Ойнор лишь слышал о ней от отца, но без подробностей. Тем лучше — чем меньшему числу людей известен секрет, тем дольше он останется секретом. А уж граф позаботится о том, чтобы враг не узнал ни слова.

Вырвавшись из плена дум, граф поднялся на стену, где несли дозор воины. На смену вечеру уже спешила ночь, тьма одела Периллинен, ни одна звезда не могла разогнать хмурые облака. Подходящая пора для тайных дел, подлости и вероломства. В такую ночь особенно тяжко бороться со сном, но у защитников замка был перед глазами достойный пример.

Граф приказал часовым прикрыть фонари и непрерывно наблюдать за каждой пядью окрестностей. Любое движение во тьме, любой промельк далекого огня, любой шорох, звон брони или топот ног будет ночью заметнее для тех, кто вырос на этой земле, кто знает ее и готов защитить. Дабы воины не истомились непрерывным бодрствованием, граф велел чаще сменять часовых. Отдав приказы, он медленно прошел к ближайшему углу стены, остановился у массивной кованой пушки, рука его легла на шершавый ствол. Графа передернуло, и вовсе не от холода орудия.

Если никто из посланцев не вернулся, значит, Секлис уже догадался перекрыть все подступы к Периллинену. И что же тогда с Эвлией? Успела ли она миновать опасные участки дороги? Если нет, если она очутилась в руках врагов, то грядущее испытание станет для них обоих еще тяжелее. Секлис Кайбиганский не был бы собой, если бы не попытался воздействовать на отца, угрожая дочери.

Что же выходит — желая спасти Эвлию, он сам погубил ее? Нет. Останься она в замке, ей грозила бы та же опасность. И ему, графу ан Тойдре, пришлось бы жертвовать жизнью и честью дочери ради сохранения тайны. Что ж, если эту жертву необходимо принести, он ее принесет. А дочь — примет, хотя и не будет знать, ради чего.

Граф убрал руку с пушки — ладонь заледенела, ибо ночи, несмотря на скорую весну, еще стояли холодные. Пока он растирал озябшие пальцы, взор его охватил все окрестности Периллинена, что были видны с этого участка стены.

Лесов поблизости было немного. Один — к востоку от замка и от северной дороги: направляясь в Эредеро, никак не минуешь его. Второй, Алатийский лес, был поменьше и расстилался к северо-западу от замка, почти у границы с Кайбиганом. Южнее тянулись плодородные равнины, где раскинулись Амневид и Мельто. В предгорье Мендритского хребта стоял рудничный городок Ирван, там добывали металлы и дробили камень для построек и дорог. Все это пребывало под давней защитой Периллинена — но теперь, если замок падет, окажется брошенным на волю судьбы.

— Милорд, — послышался сзади тихий голос.

Граф обернулся. На каменной лестнице, кутаясь в мантию от легкого ночного ветра, стоял Апастан, священнослужитель скромной периллиненской молельни. Ладонью он прикрывал дрожащий огонек свечи.

— Погасите огонь, отец, — сказал граф. — Нас могут заметить, если есть, кому.

Апастан тут же задул свечу, слегка вздрогнул — должно быть, капли жидкого воска попали на руку. Глубоко вздохнув, он заговорил:

— Милорд, я знаю, что вы сегодня получили дурные вести…

— Я не получил их вообще, — ответил граф, — и это само по себе — худшая из вестей.

— Если наши воины… не смогли привести помощь, — Апастан чуть склонил голову, — позвольте мне это сделать. Наши враги, кем бы они ни были, могут быть жестокими и убивать воинов. Но не зачерствели же их души настолько, чтобы решиться на убийство служителя Превысшего…

— Боюсь, отец мой, что зачерствели, — печально промолвил граф, с трудом сдерживая порыв восхищенного преклонения перед благородной жертвой священника: он знал, что Апастан — отнюдь не храбрец. — И вас постигнет та же участь, что и прочих. — Священник попытался возразить, и граф остановил его движением руки. — Да, судьба всех обитателей Периллинена — от меня до младенца, которого родила вчера судомойка Ойга, — в руках Превысшего. Но, пока я граф ан Тойдре, ваши жизни также и в моих руках. И мне решать, кому жертвовать своей жизнью, а кому — нет.

— Нельте уговорила меня, и она понимает, чем может грозить такой поступок, — попытался еще раз Апастан. — Она сперва предложила отправиться сама или послать наших мальчишек — кто заподозрит детей? Но я решил пойти сам. Если бы меня остановили, я мог бы сказать, что иду напутствовать умирающего в соседнюю деревню…

— Воистину, не одни только воины обладают мужеством, — произнес граф. — Я благодарен вашей жене, отец Апастан, и вашим сыновьям, но, повторяю, я не приму этой жертвы, ибо она окажется напрасной. Если мои подозрения верны и Секлис Кайбиганский оцепил Периллинен, пройти не удастся никому — ни мужчине, ни женщине, ни ребенку. Подумайте о той участи, что ожидает их в плену.

— Если бы это помогло нам выстоять… — Апастан отступал, но неохотно. Это был единственный человек в Периллинене, чьи возражения не возмутили бы сейчас графа.

— Не мне говорить вам о святой воле Создателя, — мягко прервал он. — Если Периллинену суждено пасть, он падет, невзирая на нашу доблесть. Если суждено устоять — он устоит, как бы ни были враги сильны и коварны. Вам одному я могу сказать такие слова, ибо воинам не стоит слышать их. Будем сражаться, предаваясь на волю Превысшего Судии. Не одному лишь мне хотелось бы, чтобы в эти тяжкие минуты вы были рядом и возносили за нас молитвы.

— Как прикажете, милорд. — Апастан вновь склонил голову и едва не оступился на узкой лестнице, но граф успел удержать его. — Возможно, вы правы, и я не гожусь ни на что иное. Если же вы пожелаете…

— Вы угадываете мои намерения без слов, отец Апастан. — Граф принялся осторожно спускаться, по-прежнему держа под руку своего спутника. — Вряд ли мне удастся вкусить отдых нынешней ночью. Лучше провести ее с пользой для души. Откройте молельню.

Невысокая молельня у западной стены примыкала к древнему склепу графов ан Тойдре. Вход в нее за кованой решеткой искусной работы перекрывали тяжелые синие занавеси, вышитые золотом, — работа Нельте, самой умелой швеи в округе, жены Апастана, которая после смерти графини Мерите продолжила обучать маленькую Эвлию пению и рукоделию. Когда священник отпер решетку, пропуская вперед своего господина, граф поневоле замер. В последнее время, в отличие от дочери, он нечасто бывал здесь.

Здесь, перед этим резным алтарем с изображением Всевидящего ока Создателя, он когда-то преклонил колени об руку с юной невестой и принес обет вечной любви. Здесь нарекли имена его сыну и дочери — прочие дети не дожили до наречения имени. Сюда в положенный срок Ойнор ввел бы Ниеру Те-Сапари, сюда принесли бы потом их детей. А когда настал бы час — много позже, как надеялся граф, — здесь вознесли бы молитвы об упокоении его души.

В молельне не было никого, кроме самого графа и священника. Едва заметно дрожали огоньки двух серебряных лампад, что горели здесь все время — на алтаре и перед каменной статуей праведной Мельтаны. Звонкую тишину, похожую на хрупкий лист древнего свитка, не хотелось нарушать. Даже нежные голоса юных близнецов, сыновей Апастана, которые обычно пели во время богослужений, были бы сейчас лишними. Послышался только легкий шорох, когда колени обоих мужчин коснулись вытертых, сколотых кое-где каменных плит.

Никогда прежде граф ан Тойдре не радовался тому, что неспособен заглядывать в будущее. Но сейчас он не желал его знать. Он не стал молиться о даровании победы, не стал призывать Высший гнев на головы врагов. Он молился о том, чтобы ему достало сил вынести то, что ожидает впереди, — и о сохранении драгоценной тайны, которую следует знать лишь государю, способному сравниться хотя бы с тенью великого Неватана.

«Если дела мои на земле еще не окончены, — говорил он мысленно, — пошли мне силы посрамить замыслы врагов. Если же время мое настало — сохрани моих детей. Пусть они обретут заслуженное счастье, ибо они оба чисты сердцем. Пусть послужат на благо своей земли и своего государя. И пусть сбережется тайна, если не родился еще тот, кто достоин ею обладать».

Граф провел в молитве всю ночь, изредка забываясь коротким сном. Когда же небо за узкими окнами посерело, а по каменным плитам пола пробежал предрассветный холод, граф поднялся с колен и, пока Апастан запирал решетку молельни, направился в свои покои. Немолодое, затекшее тело молило об отдыхе, и граф подчинился этой слабости. Ему предстоит нелегкий день. Не годится хозяину замка стоять во главе своих воинов сонным и усталым. Душа его получила успокоение — пусть и тело получит.

* * *

Утро принесло новые потери: не вернулись двое слуг, посланные командиром за дровами в ближайшую рощу. Хотя запасов топлива в Периллинене хватало, в преддверии возможной осады не помешало бы припасти еще. Граф молча выслушал печальные вести, вновь убеждаясь в собственной правоте. Итак, замок уже оцеплен со всех сторон, вражеские разведчики убивают или хватают каждого, кого заметят. Теперь дело осталось за малым — дождаться, когда враги объявятся открыто.

Солнце не успело подняться над зубчатым верхом периллиненского донжона, где трепыхалось на ветру синее знамя с золотым гербом, когда эти скорбные чаяния сбылись.