Под сенью Берёзовых Врат (джен)

Тропы на севере не всегда идут туда, куда ведут.

Сначала был просто утренний туман. Обычный, мшистый, привычный для здешних мест. Он стелился по земле, поднимался к коленям, охватывал пояс. Он пах древесной корой, медленно тлеющим мхом, чуть-чуть — молоком. Герои уже привыкли к таким туманам: они не мешали идти, только делали шаг чуть медленнее. Так думала Гермиона.

— Мы должны были повернуть у третьего вала, — произнесла она негромко, всматриваясь в карту, нарисованную вручную старшими.

— Мы и повернули, — ответил Гарри, не оборачиваясь.

— Это... вроде бы не та тропа, — добавил Рон, нервно сжав палку, которой ощупывал мох под ногами.

— Вроде бы, — повторил Гарри, и в голосе его не было ни уверенности, ни страха. Только напряжённая внимательность. Как будто что-то вот-вот произойдёт.

Позади — звуков не было. Впереди — тоже. Только дыхание, влажное, стылое, перекатывалось по воздуху, будто кто-то тяжело выдыхал из-под земли. Деревья раступались. Земля стала почти ровной, будто выскобленной. И — где-то вдалеке — показалась арка.

Она не стояла. Она плыла, словно гравюра на воде. Сделанная будто бы из ветвей, золы и стекла. Никто не дал знак — но они пошли к ней. Потому что она казалась нужной. Как будто её кто-то ждал. Или наоборот — она ждала кого-то.

А потом...

Всё стало слишком белым. Не ярким — белым. Свет не бил в глаза — он распадался на пыль, висел в воздухе, стекал по коже. Это был не день и не ночь. Это был свет без времени.

Звук исчез. Лес исчез. Следы исчезли.

И Гермиона поняла, что они одни.

Не среди других троек, не в зале Обители.

И даже не втроём.

Она обернулась.

Гарри стоял справа — и… ещё один Гарри — в тени слева, будто отражение. Тот же силуэт. Та же мантия. Тот же взгляд. Только... глаза не шевелились.

Рон был позади — и не был. В его лице было что-то от брата. Или не от него. Или не было лица вовсе.

Она моргнула. Силуэты смазались. Размножились.

— Это... — начала она, но язык будто лип к нёбу.

— Кажется, мы... — Гарри наклонил голову, и что-то стеклянное в его зрачках дрогнуло.

— Здесь нет дороги, — сказал Рон. Только голос его звучал, как отзвуки в колоколе: глухо и искажённо.

Белый свет завибрировал.

И тогда послышался звон — не громкий, но очень чистый. Он шёл отовсюду. Как будто кто-то ударил по зеркалу, и трещина поползла не по стеклу — по воздуху. По ним.

Их стало трое.

И трое — напротив.

И ещё трое — сбоку.

Каждый шаг — отражение.

Каждое движение — сомнение.

Гермиона сделала шаг — и не она одна.

Сбоку двигалась другая — чуть более прямая, чуть более отрешённая. Та, у которой глаза были сухими, а губы — сжатыми. Та, которая знала больше. Может быть, даже всё.

Она не повернулась к ней спиной. Она повернулась к себе.

Гарри шагнул — и всё вокруг застыло. Как будто кто-то выжал воздух из мира.

Белый свет сменился серым. Не тем, что бывает в грозу — а тем, что остаётся после огня. Пепельный, осевший, сухой. Он лежал на полу, на стенах — если это были стены, а не дымчатая завеса. На ладонях — как мелкая зола. Не пах. Не шевелился. Только Гарри шёл — и под его ногами раздавался мягкий треск, словно он ступал по сухим перьям.

Впереди — зеркало.

Оно не стояло — оно висело в воздухе. Без рамы. Без креплений. Слишком тонкое. Слишком живое. Внутри него — не отражение, а взгляд, чуть опережающий твоё движение. Как будто оно помнит, куда ты собираешься повернуть голову, — и делает это первым.

Он подошёл ближе.

Зеркало мигнуло. И он увидел себя.

Сначала — обычного. Лицо, чуть обветренное. Глаза, немного уставшие. Чёлка, вечно сбившаяся. Внимательный, недосказанный.

Потом — необычного. То же лицо. Но как будто на один вдох старше. Чище. Резче. Без усталости. Без… сомнений.

Зеркальный Гарри стоял иначе.

Прямо. Руки по швам. Взгляд прямой, как стрела. В его зрачках не дрожало ни страха, ни сочувствия. Только холодный фокус. Чистая функция.

— Ты знаешь, зачем ты здесь, — сказал он.

Обычный Гарри молчал. Его горло было сухим, как зола вокруг. Он чувствовал: голос прозвучит — и начнётся другое.

— Ты пришёл выигрывать. Но ты всё ещё держишься за них, — зеркало кивнуло в сторону, где, должно быть, были Гермиона и Рон.

— Я держусь за них потому, что они мои друзья.

— Друзья. — Отражение произнесло это слово так, будто пробовало вкус на зуб. — Сколько раз это делало тебя слабым?

Молчание.

— Сириус.

Гарри дёрнулся.

— Дамблдор.

Он сжал кулаки.

— Рон. Гермиона. Каждый из них — нить на твоей шее. Ты думаешь, ты защищаешь их. Но ты просто привязан. Ты — якорь. А должен быть мечом.

Отражение не повысило голос. Он говорил ровно, будто диктуя приказ.

И Гарри понял: этот он — не знает любви. Не знает потерь. Он не помнит тёплых рук матери. Не носит шрам, в котором стучится боль. У него — нет боли. Нет прошлого. Он — чистый выбор. Выбор ради победы.

— Если бы ты был мной, — продолжил тот, — ты бы уже закончил этот турнир. Ты бы уже знал, кто скрывает карты. Ты бы не спасал, ты бы отсёк.

— Я не хочу быть тобой, — прошептал Гарри.

— Но ты можешь. Посмотри.

Зеркало дрогнуло.

На его поверхности вспыхнули образы — холодные, лишённые эмоций. Гарри, отводящий взгляд от умирающего. Гарри, проходящий сквозь боль. Гарри, стоящий один — и побеждающий. Всегда.

Он не проигрывал.

Но в его глазах не было ни одного огня.

— Я знаю, как заканчиваются истории вроде твоей, — сказал отражение. — Ты — слабость. Я — результат.

— Ты — безжизненный, — ответил Гарри.

— Я — чистый свет.

Они замолчали. Мир вокруг снова сжался. Только зеркало пульсировало — не светом, а ритмом. Как будто в его глубине билось не сердце, а нечто иное. Программа. Расчёт.

Гарри сделал шаг назад.

— Я не хочу выигрывать так.

— Тогда ты проиграешь. — Отражение впервые улыбнулось. Но это была не насмешка. Это был факт.

Он ещё раз посмотрел на себя — и не узнал себя.

А потом повернулся — и пошёл прочь.

Пепел под ногами не треснул. Но зеркало за его спиной дало едва слышную трещину. Как будто не выдержало выбора.

Когда Гермиона сделала шаг в сторону — казалось, она просто обошла валун. Но валун исчез, и вместо леса открылось что-то иное: зал — высокий, без окон, со стенами из пепельно-серого камня, как будто его высекли не руками, а забытыми заклинаниями. Здесь не было ни пыли, ни сквозняка, ни дыхания. Только тишина, ровная и плотная, как заклинание тишины, спущенное на разум.

Зал был библиотекой. Но не той, к которой она привыкла. Ни высоких деревянных полок, ни запаха старых страниц, ни хруста переплётов. Полки были каменными, как будто высеченными из единой скалы. И книги — десятки, сотни книг — лежали на них идеально ровно, по росту, по цвету, по теме. Ни одна не была чуть приоткрыта, ни одна не выскальзывала, как это бывает, когда торопишься. Каждая — на своём месте. Как будто каждая знала, зачем она здесь.

Она шагнула внутрь. Шаг — и двери исчезли. Или не было дверей вовсе.

Гермиона провела пальцами по ближайшему корешку. Тот оказался гладким и чуть прохладным, как мрамор. На нём не было названия — только отпечаток, похожий на знак древней руны. Она взяла книгу — не без усилия — и раскрыла.

Слова внутри шептали.

Не писк, не голос — будто бы формулы читались сами собой, и она сразу их понимала. Без усилия. Без толкования. Без внутреннего труда, к которому привыкла.

И в этом было… что-то не так.

Она открыла другую. Та — сразу дала ей схемы заклинаний, раскрытые теории, подробнейшие расчёты. Никаких ошибок. Никаких пробелов. Всё было идеально.

И в этом не было ничего живого.

Она прошла вдоль полок, вскрывая одну за другой. Книги сами открывались в нужных местах, знали, что ей нужно, шептали ответы, предлагали доводы, словно подстраивались. Это была библиотека, которая никогда не отказывала, которая не злилась, если ты не вернул том, не забывала, где ты остановился. Она давала — всё.

И вдруг Гермиона поняла: ей здесь нечего искать.

Все знания, которые она любила — в книгах, в вопросах, в спорах, в ночах без сна с гусиной перьевой ручкой в руке — здесь были разложены, как чужие органы на столе. Они не принадлежали ей. Они не были заработаны. Они были — как мёртвое море, полное соли, но без жизни.

— Ты ведь всегда хотела всё знать, — сказал голос.

Гермиона обернулась.

На пересечении полок стояла она сама. Чуть выше ростом. В безупречной мантии. Волосы собраны в тугой узел, ни одного выбившегося локона. Ни одного вопроса в глазах. Только уверенность, спокойствие — как у ответившей на всё.

— Здесь нет ошибок. Нет пустых поисков. Нет страха ошибиться. Только ответы. — Отражение смотрело на неё беззлобно, почти ласково.

— Но и… нет радости, — прошептала Гермиона.

— Радость? — идеальная ученица склонила голову. — Радость — это химическая реакция. Мы превзошли её. Ты — превзойдёшь. Знание — цель. Всё остальное — шум.

— Нет, — сказала она, сжав книгу в руках. — Знание — путь. А если нет пути — нет и меня.

Отражение шагнуло ближе.

— Ты боишься, что станешь мной.

— Я боюсь, что перестану быть собой.

Книги вокруг дрогнули. Как будто пыль, которой здесь не было, вдруг сгустилась в воздухе. Гермиона медленно опустила том, отступила — и книги не шевельнулись. Ни одна. Даже когда она ударила рукой по полке — тишина осталась прежней.

Она развернулась и пошла прочь — не видя двери, не зная, где выход, но и не желая остаться. Потому что знания без души — мертвы, как библиотека без дыхания.

А та, другая, идеальная, не пошла за ней. Только закрыла глаза. И исчезла в тишине.

Рон шёл за ними, но в какой-то миг понял — их рядом уже нет.

Никакого поворота он не сделал, не оступился, не задержался. Но шаг — и как будто мир скользнул в сторону, отшатнулся, отдалился, и теперь перед ним был совсем другой лес. Гораздо тише. Слишком тише.

Рон обернулся — никого. Ни Гарри, ни Гермионы, ни даже их голосов, которые всегда звучали где-то рядом. Только он — и ветер, лёгкий, едва слышный, такой, каким бывает дыхание во сне.

Он медленно двинулся вперёд. И вскоре тропа привела его к дому.

Самому обычному. Невысокому, обложенному старым кирпичом, с кривым дымоходом и глиняными горшками на подоконнике. От него веяло теплом. И каким-то странным… знакомым уютом.

Он не узнал этот дом — и одновременно знал его. Так же, как можно вспомнить чужой сон, будто бы это был твой. Он толкнул дверь. Она не была заперта.

Внутри — жизнь.

Смех.

Шаги.

Запах яблочного пирога и подгоревших носков у камина.

Он шагнул внутрь, и всё стало слишком знакомым. Он не мог назвать место — но чувство знало его наизусть. Пол под ногами скрипел так, как должен скрипеть пол. Стены дышали тёплым светом. На крючках висели шляпы, шарфы, перчатки — не его, но будто бы могли быть.

Голоса доносились из соседней комнаты.

Он прошёл в гостиную — и остановился.

У длинного обеденного стола сидели все. Вся его семья — в каком-то странном, но невероятно живом виде. Мама, вечно суетливая, но сегодня улыбчивая, без следов усталости под глазами. Папа, рассказывающий что-то увлечённо, с жестами. Близнецы, хохочущие в голос. Билл, чинящий что-то прямо на столе. Джинни, подбивающая подушку. Даже Перси — с чашкой в руках, не в форме, не строгий, просто улыбающийся. Все — вместе.

Все — без него.

Он стоял в дверях, смотрел — и никто не замечал его.

Он шагнул ближе — никто не обернулся.

Он попытался позвать — голос не вышел.

Он сел. Был пустой стул — но не для него.

На том стуле никто не сидел, но перед ним уже стояла чашка, тарелка, вилка. Всё, как должно быть. Только никто не звал. Не ждал.

— Они счастливы, — прозвучал голос. Он не был внешним. Он звучал внутри.

Рон снова посмотрел на стол.

Все говорили. Смеялись. Перебивали. Делились новостями. Он чувствовал каждое слово, будто оно касалось его кожи. Только не его сердца.

— Посмотри, — сказал голос. — Без тебя они не ссорятся. Без тебя никто не завидует, не спотыкается.

— Я…

— Тебя нет — и миру стало легче.

Слова были сухими. Как пыль. И он вдруг подумал — а что, если правда?

Что, если он всегда был лишним?

Вторым после Гарри. Фоном для Гермионы. Шестым сыном в большой семье. Тем, кого не зовут вперёд. Тем, кто просто есть.

Без него — всё на месте.

Все — счастливы.

Он посмотрел на себя. Он был цел. Он был жив. Он чувствовал.

Но он никому не был нужен.

Он встал.

Обед продолжался.

Стул остался пустым.

Он вышел — и дверь за ним закрылась без звука. Как будто её никогда не было.

В этом месте не было углов.

Пол переходил в воздух, воздух — в белую плоскость, плоскость — в трещины света, что извивались в пространстве, как линии в мраморе. Здесь не было стен, и в то же время всё здесь было замкнуто. Мир словно дышал в каменной ладони, и в центре ладони — трое.

Они нашли друг друга. Или были собраны.

Не так, как прежде — когда взгляды искали взгляд, и кто-то звал по имени. А иначе. Тихо. Почти как случайно. Они просто... увидели друг друга в этом тумане, как всплывшие очертания. Никаких объятий. Никаких слов «слава Мерлину». Только присутствие.

Гарри. Гермиона. Рон.

Они стояли, каждый чуть в стороне, будто неуверенные, кто должен сделать шаг первым.

И кто — настоящий.

В центре зала возвышалось зеркало. Оно не сверкало, не отражало. Просто стояло. Тройное — три грани, соединённые углом, как уголок алтаря. Серебристые поверхности были гладкими, но глухими. В них не было образов. Ни одного. Даже когда они подошли ближе.

— Оно не отражает, — произнесла Гермиона.

— Может, отражения остались... внутри, — сказал Рон, чуть осипшим голосом.

Гарри молчал. Он смотрел в одну из граней. В той — ничего. Ни его глаз. Ни блика. Ни движения. Только пустота.

Они встали напротив трёх сторон. Каждый — перед собой. И перед двумя другими. Но никто не видел ни себя, ни товарищей. Только — себя изнутри.

И в этот миг всё зазвенело.

Не громко. Тихо. Высоко. Почти как звон ледяных нитей, когда на них садится иней. Тонкий, как щекотка в висках. Тонкий — но невыносимо напряжённый.

— Что ты видел? — спросила Гермиона. Она посмотрела на Гарри, но смотрела — сквозь.

— Я видел себя. Лучше. — Гарри не отводил взгляда.

— И что ты выбрал?

— Не его.

Рон опустил голову. Его плечи были чуть ссутулены, как после тяжёлого сна. Он не знал, что сказать. И потому сказал первое, что пришло:

— А я... Я был лишним.

Молчание стало гуще. Будто потолок опустился на несколько дюймов.

Гермиона покачала головой.

— Мы все нужны друг другу.

— А если нет? — Гарри говорил тихо, но в его голосе не было ни злости, ни растерянности. Только усталость.

— Ты же сам сказал, что не выбрал того, кто был лучше, — напомнила Гермиона.

— Я не сказал, что не хочу быть им.

Слова упали глухо, как монета на землю, которой никто не ждёт.

Рон отступил на шаг. Гермиона побледнела. Зеркала за их спинами дрогнули. Не вспыхнули, не треснули — просто дрогнули, как дыхание, которое задержали.

В отражениях по-прежнему не было лиц.

И вдруг… появилось.

Одно. Мелькнуло. Почти неразличимо. Угол глаза. Зрачок. Губы, не похожие на ничьи.

— Вы это видели? — спросил Рон.

— Нет.

— Или да, — сказала Гермиона. — Но не знаю, кого.

В этом зале, где всё было слишком ровным, возникла кривизна. Трещинка в воздухе. Словно вздох, которого не должно было быть.

— Я устал притворяться, — сказал Гарри.

— Мы все устали, — ответила Гермиона.

— Но я — сильнее, когда один.

Эти слова не предназначались им.

Он говорил их сам себе. Но они услышали.

И трещина пошла дальше. Не в зеркалах.

В них.

Они вышли — но не почувствовали, что вышли.

Просто в какой-то момент шаг больше не звенел по камню, и свет стал другим. Мягче, тише. Но не теплее.

Перед ними открылась роща — белая, без листьев. Всё, что росло здесь, было будто покрыто инеем изнутри: стволы берёз, тонкие, как нити, искрились под кожей древесины, как будто по ним текла не сок, а свет. Тот самый — холодный, сухой, рассыпающийся при касании.

И снег.

Без следов.

Совершенный, не нарушенный ничьим движением.

До них — здесь никого не было.

Или — все уже были.

Они шли рядом. Но — не вместе.

Каждый в себе. Каждый с собой.

Не было слов. Потому что ничего не склеивалось. Ни фразы. Ни взгляды. Только шаги.

А потом они увидели его.

Он стоял чуть поодаль, между двух стволов, как тень, слишком чёткая для света.

Мальчик. На вид лет десять. Лицо — белее снега. Глаза — как лёд, но не просто по цвету, а по сути. Как будто внутри него был застывший мир, который никогда не таял.

Он не двигался. Не улыбался. Не звал.

Он просто был.

Как бывает луна в полдень: её не ждёшь — но она висит.

Они остановились.

Он смотрел прямо на Гарри. Или мимо. Или сквозь.

И сказал:

— Правда не греет.

Голос был — не голос. Слово прозвучало не в воздухе, а внутри черепа, как мысль, которую кто-то вложил. Без акцента. Без эмоции.

Слово — как гвоздь.

Фраза — как нож, который не режет, но остаётся внутри.

Гарри не ответил. Рон вздрогнул. Гермиона сжала пальцы в кулак.

— Кто ты? — прошептал кто-то. Может быть, Рон. Может, никто.

Мальчик не ответил.

Он развернулся — слишком плавно, слишком спокойно — и пошёл прочь.

Лёд под его босыми ногами не треснул. Снег — не пролёг. Он не оставил ни следа.

Их никто не остановил. Но и не звал.

И всё же, когда они двинулись за ним — его уже не было.

Лес стоял так же.

Снег — тот же.

Но что-то в них самих уже никогда не вернётся обратно.

Они вернулись в Обитель, как возвращаются не из пути, а из глубины — тихо, без слов, будто несли внутри себя что-то хрупкое, что могло рассыпаться от звука. Никто не встречал их у порога. Не звенел колокол. Не было наставницы Доли. Никто не спросил, куда они пропали.

Их не искали. Потому что никто и не знал, что они исчезали.

Снег был тот же — ровный, мягкий, похрустывающий под ногами. Лестница, ведущая ко входу, скрипела привычно, как если бы они только вчера по ней поднимались. Воздух — привычно холодный, как ладонь воды. Всё было на месте. Всё — кроме них.

Вечер в Обители проходил, как всегда: в зале огонь потрескивал, троеки переговаривались, кто-то проверял списки и шептал заклинания на сон. Но между ними троими — стояла тишина, плотная, почти вещественная. Та, которую нельзя потрогать, но невозможно обойти.

Они сидели рядом. Почти.

На длинной скамье у стены.

Гермиона держала книгу, но страницы не переворачивались. Взгляд её скользил по строкам — и снова возвращался.

Рон смотрел в пол, будто там можно было что-то разглядеть.

А Гарри сидел прямо, слишком прямо. Его спина не сгибалась, руки были сложены на коленях, и лицо — ровное. Слишком спокойное, чтобы быть настоящим.

— Если бы… — вдруг начала Гермиона, но не договорила. Замолчала, будто фраза сама отказалась быть сказанной. Она закрыла книгу и положила её на колени.

Рон шевельнулся, словно хотел что-то добавить, но только вздохнул.

Гарри не шевелился вовсе.

Скамья поскрипывала от дыхания дерева. В зале было тепло, но казалось, что именно в этом углу дул сквозняк. Он не был ледяным — просто… отсутствующим. Как пустое место за столом, которое никто не замечает, но каждый чувствует.

Они не говорили о мальчике.

Не говорили о зеркалах.

Не говорили о том, что увидели.

И — не говорили о том, что это с ними сделало.

Потому что сказанное становится легче.

А это — не отпускало.