Под сенью Берёзовых Врат (джен)

Хогвартс жил своим привычным декабрьским ритмом — дым из труб лениво вился к небу, где серые тучи заволокли солнце, а в залах замка пахло печёными грушами и мёдом. Но во дворе, подле старой скамьи у южной башни, трое друзей старались вырвать себе хоть миг уединения до начала следующего урока по заклинаниям.

Гарри Поттер сидел, прижав к груди книгу по древней магии, но уже минут десять не переворачивал ни одной страницы. Он глядел в серое небо, где облака стягивались, как тюремные двери, и чувствовал, как что-то в этом воздухе не так. Ветер был сухим, морозным — слишком ранним даже для Шотландии.

— Вот увидите, — проворчала Гермиона, проверяя плотность заклинания на перчатках, — если я заболею перед зачётом, буду винить исключительно этот чертовски “чистый” горный воздух.

— Это не воздух, это декабрь, Гермиона, — отозвался Рон, лежа на спине в сугробе и лениво чертя руками ангела. — Я, например, чувствую приближение праздников. Это, между прочим, тоже магия.

— Ты чувствуешь приближение оставшихся котлет в Большом зале, — парировала она, но с улыбкой.

Гарри не вмешивался. В последние дни он часто ловил себя на мысли, что смотрит куда-то "за край". В небо, в лес, в дальний склон башен. Словно что-то звало, но без слов. Просто — чувство. Слишком тихое, чтобы объяснить, но слишком явное, чтобы игнорировать.

И вот оно: первое снежное дыхание.

Один-единственный, аккуратный снежный хлопок мягко опустился на край очков Гарри. Потом — второй, на книгу. И ещё. Через несколько мгновений весь двор уже покрылся тонкой, ровной вуалью. Снег не падал — он опускался, как старинная занавесь на театральной сцене.

— Смотрите! — воскликнул Рон, садясь. — Снег! Первый в этом году!

— Не может быть, — нахмурилась Гермиона. — Погодное заклинание профессора Флитвика ещё работает. На территории Хогвартса не должно быть осадков до... до следующей недели. Я проверяла.

— Видимо, кто-то не учёл русский климат, — хмыкнул Гарри, и сам удивился, откуда у него взялась такая мысль.

И именно в этот момент, будто в подтверждение слов, ворота Хогвартса дрогнули. Сквозь туман, стелющийся у подножия холма, появился силуэт — высокий, как страж ворот, и молчаливый, как утёс. Его кафтан тёмно-синего цвета переливался инеем. Он шёл медленно, не торопясь, но так, будто шагал по собственному праву.

Голова у фигуры была покрыта меховой шапкой с длинным суконным платом, уходящим за спину. В руках он держал длинную шкатулку, украшенную резьбой — как старинная берестяная грамота. В воздухе за ним повисал иней, будто сам воздух отступал перед этим человеком.

— Это… кто? — прошептала Гермиона. — Он идёт… сюда?

— Или к замку, — поправил Гарри, встав.

Посланник подошёл вплотную к внешнему кругу защитных чар замка. Мгновение он стоял, не двигаясь. Затем протянул руку и коснулся воздуха. Магическая завеса, охранявшая Хогвартс, впустила его — как будто признала. Защитный барьер вспыхнул серебром и исчез, словно кланялся пришедшему.

Гарри замер. Он впервые видел, как чужой волшебник пересекает границу школы так легко, будто возвращается домой.

— Ну и деньок… — пробормотал Рон, глядя, как незнакомец поднимается по мраморным ступеням главного входа, даже не взглянув на них.

Но Гарри чувствовал: он посмотрел. Мимолётно. Через холод, через снег, сквозь стекло очков — напрямую в его глаза.

И хотя всё длилось не больше секунды, в груди стало холодно. Как будто не просто кто-то посмотрел, а узнал.

Гарри, Гермиона и Рон вошли в Большой зал следом за таинственным гостем, почти не сговариваясь — не по приказу, не по интересу, а по какому-то внутреннему влечению, будто сама тишина велела им быть там. Зал, обычно гулкий от смеха и грохота посуды, был теперь почти неузнаваем. Пламя в каминах горело приглушённо, будто пригибалось перед присутствием чего-то иного, а магический потолок, обычно отражающий погоду за окнами, теперь казался заволочённым утренним инеем. В нём двигались тени деревьев, как если бы над залом шумел чужой, северный лес.

Посланник, тот самый высокий человек в синем кафтане и меховой шапке, стоял у преподавательского стола, положив на него резной футляр из бересты. Пальцы его были узловатыми, с ногтями, будто вырезанными из камня, а лицо — светлым, но не старым. Он молчал. Даже не дышал заметно, словно был сделан из снега, что только что выпал за окнами. Перед ним стоял профессор Дамблдор, сдержанный, но сосредоточенный. Он внимательно разглядывал свиток, только что вынутый из футляра. Грамота, свёрнутая в три кольца, была перевязана золотой нитью, и казалось, будто сама береста дышит — чуть трепещет, реагируя на воздух, голос, намерение.

Гарри стоял чуть позади, между Гермионой и Роном, и ощущал, как с каждой секундой в его груди росло странное чувство: будто он вот-вот что-то вспомнит — не забытое, а пока ещё не случившееся.

— Профессор МакГонагалл выглядит так, будто ей показали живого тролля в тапках, — пробормотал Рон вполголоса. — Или будто этот тип — Дед Мороз, только злой.

— Это не просто гость, — прошептала Гермиона, глядя на шкатулку. — Смотри на узоры. Это древние символы. Перуница, Велесов знак, Чертог Зимы… Это же волховская магия. Гарри, ты понимаешь, кто это?

Гарри не ответил. Он чувствовал, что не нужно понимать — достаточно чувствовать. И в этот момент Дамблдор развернул свиток.

Руны на бересте вспыхнули серебром. Не огнём, не светом, а тихим, как иней на стекле, свечением — будто сама зима дала своё одобрение. Директор начал читать, голос его звучал мягко, но отчётливо, как колокольный звон в метель.

— Да прибудут трое, достойные стоять пред Вратами Севера, — произнёс он. — Да измерят силу не палочкой, но духом. Да пойдут, где страх — оберег, а тишина — судья.

Ни звука не раздалось в ответ. Даже пламенные факелы будто затаили дыхание. МакГонагалл шагнула вперёд, напряжённая, как струна.

— Альбус, вы же понимаете, что это значит? Это не турнир. Это не игра.

— Это обряд, — спокойно ответил он. — И Велесова Обитель не предлагает соревнования. Она предлагает путь. И если нам предложено вступить, то честь — принять.

— Но кто они, Альбус? — спросила она, взглядом указывая на троих.

— Те, кто уже доказал, что сила — это не уровень магии, а глубина сердца. Гарри. Гермиона. Рон.

— Что?! — воскликнул Рон, но тут же подавился собственным возгласом. Гермиона приоткрыла рот, но не произнесла ни слова.

Посланник поднял голову. Его глаза были бледно-серые, как снежная корка на озере. Он посмотрел на Гарри. Долго. Слишком долго, чтобы это был просто взгляд. Потом произнёс:

— Слово принесено. И слово услышано. Мы ждём.

— Они должны отправиться с первым снегом, — добавил Дамблдор, будто всё было уже решено. — На границе школ их будет ждать волчья тройка. Сани поведут не к забаве, а к знанию. Не к победе — к правде.

— Ты уверен? — спросила МакГонагалл, уже тише.

— Уверенность — не то, что здесь нужно, Минерва, — ответил он. — Здесь нужна вера.

Гарри ничего не сказал. Он не чувствовал страха. Он чувствовал... зиму. Не холодную, а настоящую. Такую, что стучится в окна, чтобы сказать: «Пора».

Гарри ничего не сказал. Он не чувствовал страха. Он чувствовал... зиму. Не холодную, а настоящую. Такую, что стучится в окна, чтобы сказать: «Пора».

Той ночью Хогвартс словно притих. В коридорах было меньше голосов, чем обычно, даже портреты не спорили, а старинные доспехи не скрипели, как будто замок сам задумался — над чем-то древним, неподъёмным. В спальне, где трое друзей собирали свои вещи, царила такая тишина, что даже хлопанье совы за окном казалось слишком громким. Гермиона тщательно укладывала книги, больше из нервов, чем из необходимости. Рон в третий раз проверял, где его запасные перчатки, а Гарри стоял у окна, глядя на тёмное поле за пределами школы, где уже начинал мерцать иней. Там, у лесной кромки, были они — сани.

Они не спускались к вокзалу, не шли к "Хогсмидскому экспрессу", как в прежние годы. Нет. Сегодня путь лежал по снегу, без рельсов и паровоза. Под покровом ночи, у самой границы леса, ждала упряжка — трое волков, серебристых, как звёзды. Они стояли в полной тишине, не скалясь, не рыча, даже не дыша тяжело. Казались вырезанными из зимнего света. Над ними, чуть выше линии деревьев, вспыхнуло небо — не просто луной, а созвездием Велеса: три звезды, выстроенные, как ворота, и среди них — холодный блеск пути.

Посланник в синем кафтане уже был там, стоя у саней с высокой спинкой, покрытой чёрным мехом. Когда они подошли, он не обернулся. Только сказал:

— Поздно спорить. Рано бояться.

Он протянул каждому по свёртку — плотные шарфы, связанные вручную, с узорами, напоминающими древние письмена. Хагрид, появившийся откуда-то из тени, похлопал Гарри по плечу.

— Я не знаю, куда вы едете, — пробормотал он, шмыгая носом. — Но знаю точно: туда, где важно сердце. А у вас, мальчишки… да и у тебя, Гермиона… с этим порядок.

Он хотел сказать ещё что-то, но махнул рукой, будто отгоняя ветер. Волки зашевелились, уши их дрогнули. Гермиона на мгновение остановилась — глаза её заблестели.

— Мы правда готовы? — спросила она, тихо.

— Мы не были готовы и к первому году в Хогвартсе, — ответил Гарри, садясь. — Но это ведь не остановило нас.

Они устроились на мягких мехах. Сани не имели ни колёс, ни лыж — лишь плавную резьбу по бокам, где были вырезаны сцены охоты, битв и… жертв. Один из рисунков — человек, стоящий в снегу с распростёртыми руками, перед рогатым силуэтом. Гермиона отвела взгляд.

Посланник занял место впереди, рядом с волками, и без слова поднял руку. Ни крика, ни щелчка. И тем не менее, упряжка двинулась — легко, плавно, как если бы скользила по льду, которого не было.

Сначала они пронеслись мимо озера, где вода уже схватилась тонким слоем хрусталя. Замок позади исчезал быстро, как мираж. Потом лес начал меняться: знакомые сосны стали выше, тоньше, а потом вовсе перестали быть соснами — начали напоминать свечи, застывшие под куполом неба. Снег ложился всё гуще, и дорога, по которой они ехали, не принадлежала больше Хогвартсу. Она не принадлежала вообще ничему.

Гарри не знал, сколько времени прошло. Миг, час, ночь? Ветер бил в лицо, но не холодил. Он не был пронизывающим — он был умным. Он шептал — не словами, а интонацией. Он говорил: «Слушай». Он говорил: «Помни». Он говорил: «Здесь всё иначе».

Где-то сбоку послышался волчий вой. Один — короткий, зовущий, без угрозы. Волки в упряжке ответили — без звука, просто ускорились, и сани взмыли чуть выше, будто под ними растаял лёд.

Они ехали не по земле. Они ехали по пути, который открывался только раз в поколение. Куда ведёт дорога? Кто их ждёт? Гарри не знал. Но он уже не чувствовал себя учеником. Он чувствовал себя… призванным.

Сани мчались всё дальше, и воздух становился иным. Не просто холоднее — гуще, плотнее, как будто сам лес, сквозь который они неслись, уплотнялся от их приближения. Деревья по обеим сторонам дороги были уже не шотландскими соснами, а высокими, белыми берёзами, с чёрными, будто выжженными узорами на коре. Они стояли плотно, и их стволы были слишком прямыми, слишком ровными, как если бы кто-то выстроил их вручную, как колоннаду храма. А между ними — ни одного кустарника, ни следа, ни птичьего крика. Только снег, ровный, как холст, по которому пронеслись сани, не оставляя колеи.

Гарри сидел, вцепившись в край упряжки, но не от страха — от ощущения, что он приближается к чему-то важному. Он чувствовал, как рукоятка палочки в кармане будто стала тяжелее, а сердце билось в унисон с дыханием волков впереди. Они не рычали, не повизгивали, даже не поворачивали голов — просто неслись вперёд, как если бы знали маршрут не разумом, а памятью предков.

Внезапно посланник впереди приподнял руку, и сани плавно замедлились, будто подчиняясь не команде, а мысли. Волки остановились, но не обернулись — только замерли в одинаковых стойках. Перед ними, среди берёз, возникли Врата.

Гарри, Гермиона и Рон не сразу поняли, на что смотрят. Сначала это казалось просто двумя особенно толстыми деревьями, стоящими слишком близко друг к другу. Но когда сани приблизились, стало ясно: между двумя исполинскими берёзами, переплетёнными вверху гибкими ветвями, образована арка. Ветви были оплетены тёмными ленточками, в которые были вплетены кости, перья, сушёные цветы и деревянные обереги. Над аркой — вырезанные символы, одни знакомые, другие — вовсе чуждые, но почему-то понятные. Один из знаков Гарри узнал: такой был на грамоте, которую держал Дамблдор. Велесов знак — перевёрнутая "П", скрещённая с тройным рогом.

Как только волки приблизились к арке, руны вспыхнули бледно-голубым светом. Неярким, не ослепляющим, но настойчивым. Этот свет не звал — он принимал.

Посланник соскользнул с упряжки и наконец повернулся к ним лицом. Его глаза были цвета потускневшего янтаря, с узким зрачком, как у лисы.

— Здесь Врата. Дальше вы пойдёте пешком, — произнёс он, не громко, но так, что звук, казалось, отразился в каждом дереве. — Колёса, лёд, чары — всё остаётся по эту сторону. Только вы — туда.

Он указал на проход между берёзами.

— Почему пешком? — спросил Рон, кутаясь в шарф. — Там опасно?

— Там — иначе, — ответил волхв. — Магия слушает только тех, кто идёт ногами. Без палочки, без щита, без гордости. Кто умеет принимать зиму, а не бороться с ней.

Гарри, не дожидаясь одобрения, первым ступил с саней. Снег хрустнул под ногой — глухо, как будто под ним было дерево. Он подошёл ближе к вратам. Издали арка казалась высокой, но теперь он видел: она выше самой Башни Астрономии. Стволы деревьев дышали. Он слышал, как где-то внутри течёт сок — да, даже зимой. Берёзы не спали. Они вспоминали.

Гермиона подошла следом. Она медленно шептала: «Фасцинантно…», как если бы читала заклинание. Только Рон, пыхтя, остановился перед аркой, посмотрел на висящую кость с узорами и поморщился:

— А что, если это ловушка? Может, кто-то тут любит варить суп из британских волшебников?

— Тогда мы уже в бульоне, — буркнул Гарри, проходя под аркой.

И в этот момент случилось то, что он не ожидал. Когда он оказался между двумя берёзами, всё вокруг на мгновение исчезло. Не исчезло физически — просто стало дальше, будто отступило. Он не слышал снега. Не чувствовал дыхания. Даже волков — не чувствовал.

А вот голос — слышал.

Он был женским, глубоким и старым. Такой голос могла бы иметь бабушка, которая видела, как рушатся королевства и цветут травы на их месте. Он был не в ушах — в груди.

— Береги друзей, дитя, — прошептала она. — Слово твоё будет дорогой. А слово без сердца — как снег весной.

Он резко оглянулся. Никого. Гермиона, прошедшая за ним, хмурилась.

— Ты… ты что-то слышала?

— Шёпот. Словно дерево... дышит. Или имя моё говорит.

— Я тоже. Мне… она сказала.

Рон, пересёкший порог последним, споткнулся и чуть не упал. Он выругался, потом встал и застыл.

— Мерлин… — выдохнул он. — Вы… видите?

Они обернулись. Позади не было саней. Не было леса. Не было даже берёз — только вьюжная равнина, как морская, а в центре её, за снежной завесой, высился белый терем, как дворец из льда и коры, покрытый тончайшими рунами. Он будто всплыл из самого холода, весь сиял от снега и ветра, но не дрожал. А вокруг — тишина. Не мёртвая, а живая. Слушающая.

И Гарри понял: они прошли.

Но на самом деле всё началось только теперь.

Ветер, до того мягкий, почти ласковый, вдруг изменился: он больше не щекотал лицо, а будто ощупывал, как любопытный зверь. Снежная равнина, ещё мгновение назад покрытая лёгким туманом, словно раздвинулась — и перед ними раскинулась Велесова Обитель.

Первое, что поразило — тишина, в которой даже шаг звучал не как скрип, а как слово. Второе — размер. То, что издалека казалось просто зданием, оказалось целым городком, построенным по кругу, будто по древнему чертогу. В центре высился главный терем — высокая, в три этажа, постройка из светлого дерева, покрытая узорами, ледяными отливами и резьбой. Но дерево это не трещало от холода, как в обычных избах, — наоборот, из него будто струился слабый, живой свет, словно оно помнило тепло прошлого лета. Крыша — из коры и снега, острые купола венчали деревянные лики зверей: медведь, лось, филин и волк.

Вокруг терема располагались другие постройки — более низкие, соединённые между собой тонкими мостами, как паутина. Ступени вели к дверям, вырезанным вручную, и всё было живым — Гарри чувствовал это кожей. Окна не светились огнём — они дышали светом, словно всё в Обители освещалось не пламенем, а внутренним знанием.

Когда они ступили на мостовую, выложенную плоскими, будто отполированными камнями, снег сам расступился под ногами, открывая путь. Он не исчезал, не таял — просто не мешал. Гарри вдруг понял: Обитель принимает их.

— Здесь всё… не как у нас, — прошептала Гермиона. — Здесь всё будто знает, кто ты.

— И сразу решает: съесть или пустить, — добавил Рон, нервно оглядываясь. — Уверены, что это не иллюзия?

— Это не иллюзия, — ответил голос.

Из-под сводчатой арки главного терема вышла женщина — высокая, в одежде из серого сукна и плотного меха, с поясом, на котором висели деревянные амулеты, пучки трав и костяная палочка. Её лицо было строгое, с отчётливыми скулами, бледное, как снег, а волосы — седые, заплетённые в две тяжёлые косы. Но глаза — живые, ясные, проникающие в самую суть.

Она не шла — ступала, медленно, уверенно, будто её шаг не просто касался земли, а что-то в ней пробуждал.

— Добро пожалованы, странники, — произнесла она. — Я — Доля. Наставница Обители. Хранительница пути. Вы вошли — значит, Врата вас узнали. Значит, не случайны вы здесь.

— Мы… благодарим, — начал Гарри, неловко, но с уважением.

— Не благодарность нужна здесь, — перебила она мягко, но твёрдо. — Нужна ясность. Нужна тишина в душе. И ноги, что идут не только за победой.

Она окинула их взглядом. Долго. И только потом добавила:

— Обитель не расскажет вам своих правил. Она сама их покажет. Здесь нет классов. Нет звонков. Здесь есть Ветер, Время и Вы. Что вы возьмёте — то и будет вашим. Что уроните — не поднимете дважды.

Рон открыл было рот, но под взглядом женщины снова его закрыл.

— Сегодня вы отдохнёте. Завтра, с первым светом, начнётся Путь. Не турнир, не игра, не битва. Путь. Кто пройдёт — станет иным. Кто не пройдёт — вернётся. Или останется.

— Что значит… останется? — осторожно спросила Гермиона.

Доля посмотрела ей в глаза. Её взгляд не был ни злобным, ни устрашающим. Он был… печальным.

— То, что сказано.

На этих словах она обернулась и повела их к терему. И Гарри вдруг понял, что за всё это время не чувствовал страха. Только… внимание. Словно всё, что окружает их — стены, крыша, камни, воздух — внимательно смотрит. Не осуждая. Просто запоминая.

Поднявшись по скрипучим ступеням, они вошли внутрь.

И внутри — тепло. Не от магии, не от огня, а словно от дыхания большого, живого дома. Запахи — хвоя, смола, хлеб, пыль вековых книг. Потолки были высокими, балки украшены резьбой: сцены охоты, танцы у костра, древние символы солнца и луны, стилизованные образы зверей и духов. У стены — гусли, трещотки, старинные посохи.

— Это… всё настоящее? — прошептала Гермиона, глядя, как один из оберегов слегка качается, будто от их приближения.

— Обитель не врёт, — ответила Доля, даже не оборачиваясь. — Здесь каждый шаг — слово. Каждое слово — след.

Они остановились у двери с узором в виде трёх птиц, летящих в разные стороны.

— Ваш приют на эту ночь, — сказала Доля. — Завтра вас позовёт барабан. Кто встанет — тот пойдёт.

Она ушла, не дожидаясь ответа.

И Гарри остался стоять перед дверью, чувствуя, как всё в этом месте дышит. Не воздух. Не стены. Сама магия.

— Ну, мы и приехали… — выдохнул Рон, поглаживая одну из резных птиц. — Теперь только бы никто не решил превратить нас в лис.

— Или в сказку, — прошептал Гарри.

Он толкнул дверь — и вошёл.

Комната оказалась уютной, но строгой. Меха на лавках, тёплый свет, исходящий от подвешенных под потолком медных чаш, в которых мерцал не огонь, а лунный свет, пойманный, казалось, в берёзовую смолу. Они быстро переоделись, умылись ледяной водой из умывальника, покрытого инеем, и, не сговариваясь, вышли из комнаты — потому что где-то внизу уже звучал гудящий, но не громкий голос барабана. Его не били — он звучал сам по себе, как пульс Обители.

Они спустились по узкой лестнице, ступени которой скрипели не от веса, а будто в знак приветствия, и вошли в Большую Залевую Избу.

Это было самое просторное помещение, которое Гарри когда-либо видел в магическом строении — даже больше Большого Зала в Хогвартсе, хотя потолка не было вовсе. Над головой — звёздное небо, не имитация, а настоящее. Сквозь резной свод ветвей, переплетённых в узор, словно кружево, виднелись звёзды, яркие и неподвижные. Где-то за окном бушевала вьюга, но здесь — тепло, как у костра.

В центре зала — длинный стол, тянущийся, как река, за которым уже сидели участники турнира. Их было семеро троек, и каждый — как отдельный мир.

Ближе всех к ним сидели трое из Дурмстранга — двое парней и девушка. Все трое — крепкие, с суровыми чертами, в меховых плащах с воротами, украшенными металлическими бляхами. Один из них — особенно мрачный, с косой по правому плечу и шрамом на скуле. Они ели молча, методично, будто это был не ужин, а приказ.

Чуть дальше, в полутени — деликатные фигуры из Франции, но не из той части, где живёт напыщенность Бобатона. Здесь — два изящных существа, девушки, одетые в накидки из шёлка с вышивкой, похожей на павлиньи перья, и парень с длинными, как у художника, пальцами и гривой мягких волос. Их движения были мягкими, грациозными, как у лесных духов. Они пили чай с бергамотом, не квас, и ели почти беззвучно.

Вдоль противоположной стены, рядом с высоким деревянным идолом в виде совы, расположилась тройка с Востока — мальчик и две девочки в одежде, расшитой символами стихий. Их лица — высокие скулы, тёмные глаза, спокойствие, словно у гор. На плечах — шкурки лис и волков, на шеях — амулеты с зубами и клыками. Они ели руками, иногда обмакивая хлеб в густую тёмную подливу. Их старшая девочка, казалось, слегка наблюдала за Гарри, но не враждебно, а оценивающе.

Между всеми троеками почти не было слов. Лишь кивок, взгляд, жест. Обитель, казалось, сама внушала: не расплескивай речь зря.

Их усадили на свободное место у одного из крайних участков стола. Перед каждым уже стояли деревянные миски с горячей кашей — густой, ячменной, с растопленным сливочным маслом, от которого поднимался пар, грибы в квашне, ржаной хлеб, ломкий, как кора, и квас в керамическом кувшине.

— Это… традиционно? — прошептала Гермиона, осторожно нюхая кашу.

— Это… вкусно? — переспросил Рон и уже зачерпнул полную ложку. — О да.

Гарри взял ложку и на миг задержался. Было что-то правильное в этой еде. Тёплое. Как будто она не только утоляла голод, но принимала тебя в круг. Он ел медленно, вглядываясь в лица за столом.

И вдруг — он почувствовал чей-то взгляд.

Рядом с ним, на лавке, тихо устроился мальчик — лет четырнадцати, не старше. Он был одет проще всех — в серую тунику и тёплый кафтан без украшений. Волосы светлые, почти белые, короткие. Глаза — ледяные, но не злые. Они были… ясные. Он ел медленно, не издавая ни звука, и не сказал ни слова, даже когда случайно задел Гарри локтем. Но когда Гарри повернул к нему голову — мальчик слегка кивнул. Без слов. Без улыбки.

Кивок был не вежливым, а равным. Гарри почему-то понял это сразу. Он хотел было спросить, откуда он, но тот уже снова смотрел в тарелку.

Гермиона, заметив это, наклонилась ближе.

— Кто он?

— Не знаю, — ответил Гарри. — Но он… не из этих троек.

— Один?

— Или… просто уже здесь.

Рон в это время спорил с самим собой, стоит ли просить добавки. Трапеза подходила к концу. Кто-то из волхвов постучал по чаше: не звонко, а глухо, но звук разошёлся по залу, как удар сердца.

Наставница Доля, неведомо откуда появившись, прошла вдоль стола, не глядя ни на кого напрямую, но ощущая всех.

— Сказано: чужая речь — как ветер в доме. Оставьте слова, что не зовут. Завтра — Путь. Пусть он найдёт вас молча.

Огонь в чашах мигнул. Зал будто стал на миг глубже, выше. У всех троек — взгляды стали серьёзнее. Даже французы опустили чашки.

— Завтра — рассвет, — произнесла она. — Завтра — Зов.

И в этот момент Гарри почувствовал, как кто-то под столом провёл пальцем по полу. Он наклонился — и увидел под скамьёй знак, начерченный углём. Круг, в котором три птицы — одна летит вперёд, одна назад, одна — вбок.

Тот самый символ, что был на их двери.

Гарри поднял голову. Мальчика с ледяными глазами уже не было.

Ночь не была тяжёлой, но и не была лёгкой.

Гарри проснулся несколько раз: сначала от ощущения, будто кто-то прошёл мимо двери, не коснувшись пола; потом — от тишины, слишком глубокой, как если бы даже собственное дыхание звучало чуждо. Он не мог точно сказать, спал ли вовсе. Утро пришло не солнцем, не светом в окне, а звуком.

Он начался издалека — глухой, ритмичный, как сердце, как шаги великана под землёй. Барабан. Не резкий, не церемониальный, а древний, земной, как если бы его не били, а он сам ожил.

— Это… — прошептала Гермиона, уже сидя на постели, в тени мерцающего рассвета.

— Он зовёт, — отозвался Гарри. — Он бьёт… в груди.

Они оделись быстро, почти без слов. Воздух в комнате был прохладным, но не леденящим, скорее бодрящим — таким, каким должен быть воздух в утро, когда тебя испытуют.

На улице всё уже было готово. Обитель изменилась. Если ночью она дышала теплом и историей, то теперь была строгой, собранной, будто затянувшей пояс. Все ученики уже стояли у круга, вытоптанного в снегу у подножия главного терема. Круг был правильным, почти идеальным, как нарисованный циркулем, и в самом его центре — костёр, высокий, но странный.

Пламя в нём не было жёлтым или оранжевым. Оно было чёрным. Но не как сажа или гарь, а как отражение звёзд в проруби — глубокое, дрожащие, но тёплое. Оно не дымило. Не гудело. Оно… слушало.

Наставница Доля стояла рядом, в том же кафтане, что и вчера, но теперь с чёрным платом, переброшенным через плечо. Рядом с ней — ещё двое старейшин: седой, бородатый мужчина с посохом, на котором была подвешена шкура рыси, и женщина в венце из можжевельника. Все трое были спокойны, как камни.

— Испытание начнётся, когда последний встанет в круг, — сказала Доля.

Последним оказался мальчик с ледяными глазами. Он встал на своё место — рядом с Гарри, как будто так было задумано. Его шагов не было слышно.

— Обряд Плетения Тени не требует палочек, чар, щитов и слов, — произнесла Доля, шагнув в центр. — Он требует одного: правды.

Один из старейшин прошёл по кругу, раздавая каждому щепку дерева — светлую, сухую, но с вырезанным на ней узором. Гарри рассмотрел свою: на ней была выжжена тонкая линия, зигзагом уходящая в центр, где заканчивалась пятном, похожим на глаз. У Гермионы — сложная вязь из точек и колец. У Рона — прямая, твёрдая черта, как трещина.

— Это ваше отражение, — сказала Доля. — Но не лица. Не дел. А тени.

Она повернулась к костру.

— Вы подойдёте один за другим. Вложите страх в щепку. Не называйте его. Не бойтесь его. Только отдайте.

— А если не получится? — спросил кто-то из троек.

— Тогда вы ещё не готовы идти дальше. Здесь не борются. Здесь принимают.

Первыми вызвали участников из Восточной тройки. Мальчик с амулетом подошёл, сжал щепку, закрыл глаза… и бросил в пламя. Она вспыхнула мягко, с золотистым отблеском. Его приняли.

Девушка после него дрожала, но бросила сжато — и её щепка не загорелась вовсе. Она побледнела, опустила голову. Доля лишь кивнула.

— Тень сильнее тебя. Но это не конец. Это начало.

Один за другим ученики подходили, и каждое пламя говорило само за себя. Одно — сине-зелёное. Одно — почти белое. Одно — с тёмной искрой.

Некоторые щепки отскакивали от костра, не желая гореть. Другие вспыхивали до неба.

Настал черёд троицы.

Рон шагнул вперёд. Он держал щепку, как нож, сжав её так, что побелели костяшки пальцев. Подошёл, остановился на миг… и бросил. Щепка вспыхнула сразу, с золотым языком, и погасла.

— Быстрый страх. Принятый. — Доля кивнула.

Гермиона шла медленно. Подошла к костру, посмотрела в его чёрную глубину, вдохнула и положила щепку, как будто клала книгу на полку. Та тлела, тлела… и вспыхнула. Медленно, но уверенно.

— Ум страха держался. Но ты не дала.

Остался Гарри.

Он вышел в круг. Костёр уже ждал. Его щепка — чуть потемнела в руке, будто вобрала в себя тепло ладони. Он сжал её. Поднёс ближе. И бросил.

Она упала точно в центр. И не загорелась.

Она тлела. Долго. Все смотрели. Секунда. Две. Пять. Гарри почувствовал, как внутри холод в груди борется с чем-то горячим. Он вспомнил не что-то одно, а всё. Волдеморта. Сириуса. Самого себя. Зеркало. Прощание. Потери. Одиночество.

И вдруг — щепка вспыхнула. Сразу двумя цветами: синим — глубоким, как бездна, и белым — чистым, как первый снег.

Все трое старейшин — замерли. Даже костёр будто на миг стих.

Доля посмотрела на него долго. И сказала:

— Две тени. Одна — от рождения. Вторая — от судьбы. Обе не прощают, но обе могут вести.

И тут всё изменилось. Тишина опустилась на круг. Даже ветер замер. Все участники будто понимали: что-то произошло.

Не победа. Не поражение. Разлом.

Гарри отошёл к своим. Рон похлопал его по плечу, не глядя в глаза. Гермиона просто смотрела.

Мальчик с ледяными глазами снова был рядом. Он не сделал броска. Щепка всё ещё была в его руке.

— А ты? — тихо спросил Гарри.

Тот пожал плечами.

— Моё испытание не началось. Пока.

И исчез в снегу.

Тропы на севере не всегда идут туда, куда ведут.

Сначала был просто утренний туман. Обычный, мшистый, привычный для здешних мест. Он стелился по земле, поднимался к коленям, охватывал пояс. Он пах древесной корой, медленно тлеющим мхом, чуть-чуть — молоком. Герои уже привыкли к таким туманам: они не мешали идти, только делали шаг чуть медленнее. Так думала Гермиона.

— Мы должны были повернуть у третьего вала, — произнесла она негромко, всматриваясь в карту, нарисованную вручную старшими.

— Мы и повернули, — ответил Гарри, не оборачиваясь.

— Это... вроде бы не та тропа, — добавил Рон, нервно сжав палку, которой ощупывал мох под ногами.

— Вроде бы, — повторил Гарри, и в голосе его не было ни уверенности, ни страха. Только напряжённая внимательность. Как будто что-то вот-вот произойдёт.

Позади — звуков не было. Впереди — тоже. Только дыхание, влажное, стылое, перекатывалось по воздуху, будто кто-то тяжело выдыхал из-под земли. Деревья раступались. Земля стала почти ровной, будто выскобленной. И — где-то вдалеке — показалась арка.

Она не стояла. Она плыла, словно гравюра на воде. Сделанная будто бы из ветвей, золы и стекла. Никто не дал знак — но они пошли к ней. Потому что она казалась нужной. Как будто её кто-то ждал. Или наоборот — она ждала кого-то.

А потом...

Всё стало слишком белым. Не ярким — белым. Свет не бил в глаза — он распадался на пыль, висел в воздухе, стекал по коже. Это был не день и не ночь. Это был свет без времени.

Звук исчез. Лес исчез. Следы исчезли.

И Гермиона поняла, что они одни.

Не среди других троек, не в зале Обители.

И даже не втроём.

Она обернулась.

Гарри стоял справа — и… ещё один Гарри — в тени слева, будто отражение. Тот же силуэт. Та же мантия. Тот же взгляд. Только... глаза не шевелились.

Рон был позади — и не был. В его лице было что-то от брата. Или не от него. Или не было лица вовсе.

Она моргнула. Силуэты смазались. Размножились.

— Это... — начала она, но язык будто лип к нёбу.

— Кажется, мы... — Гарри наклонил голову, и что-то стеклянное в его зрачках дрогнуло.

— Здесь нет дороги, — сказал Рон. Только голос его звучал, как отзвуки в колоколе: глухо и искажённо.

Белый свет завибрировал.

И тогда послышался звон — не громкий, но очень чистый. Он шёл отовсюду. Как будто кто-то ударил по зеркалу, и трещина поползла не по стеклу — по воздуху. По ним.

Их стало трое.

И трое — напротив.

И ещё трое — сбоку.

Каждый шаг — отражение.

Каждое движение — сомнение.

Гермиона сделала шаг — и не она одна.

Сбоку двигалась другая — чуть более прямая, чуть более отрешённая. Та, у которой глаза были сухими, а губы — сжатыми. Та, которая знала больше. Может быть, даже всё.

Она не повернулась к ней спиной. Она повернулась к себе.

Гарри шагнул — и всё вокруг застыло. Как будто кто-то выжал воздух из мира.

Белый свет сменился серым. Не тем, что бывает в грозу — а тем, что остаётся после огня. Пепельный, осевший, сухой. Он лежал на полу, на стенах — если это были стены, а не дымчатая завеса. На ладонях — как мелкая зола. Не пах. Не шевелился. Только Гарри шёл — и под его ногами раздавался мягкий треск, словно он ступал по сухим перьям.

Впереди — зеркало.

Оно не стояло — оно висело в воздухе. Без рамы. Без креплений. Слишком тонкое. Слишком живое. Внутри него — не отражение, а взгляд, чуть опережающий твоё движение. Как будто оно помнит, куда ты собираешься повернуть голову, — и делает это первым.

Он подошёл ближе.

Зеркало мигнуло. И он увидел себя.

Сначала — обычного. Лицо, чуть обветренное. Глаза, немного уставшие. Чёлка, вечно сбившаяся. Внимательный, недосказанный.

Потом — необычного. То же лицо. Но как будто на один вдох старше. Чище. Резче. Без усталости. Без… сомнений.

Зеркальный Гарри стоял иначе.

Прямо. Руки по швам. Взгляд прямой, как стрела. В его зрачках не дрожало ни страха, ни сочувствия. Только холодный фокус. Чистая функция.

— Ты знаешь, зачем ты здесь, — сказал он.

Обычный Гарри молчал. Его горло было сухим, как зола вокруг. Он чувствовал: голос прозвучит — и начнётся другое.

— Ты пришёл выигрывать. Но ты всё ещё держишься за них, — зеркало кивнуло в сторону, где, должно быть, были Гермиона и Рон.

— Я держусь за них потому, что они мои друзья.

— Друзья. — Отражение произнесло это слово так, будто пробовало вкус на зуб. — Сколько раз это делало тебя слабым?

Молчание.

— Сириус.

Гарри дёрнулся.

— Дамблдор.

Он сжал кулаки.

— Рон. Гермиона. Каждый из них — нить на твоей шее. Ты думаешь, ты защищаешь их. Но ты просто привязан. Ты — якорь. А должен быть мечом.

Отражение не повысило голос. Он говорил ровно, будто диктуя приказ.

И Гарри понял: этот он — не знает любви. Не знает потерь. Он не помнит тёплых рук матери. Не носит шрам, в котором стучится боль. У него — нет боли. Нет прошлого. Он — чистый выбор. Выбор ради победы.

— Если бы ты был мной, — продолжил тот, — ты бы уже закончил этот турнир. Ты бы уже знал, кто скрывает карты. Ты бы не спасал, ты бы отсёк.

— Я не хочу быть тобой, — прошептал Гарри.

— Но ты можешь. Посмотри.

Зеркало дрогнуло.

На его поверхности вспыхнули образы — холодные, лишённые эмоций. Гарри, отводящий взгляд от умирающего. Гарри, проходящий сквозь боль. Гарри, стоящий один — и побеждающий. Всегда.

Он не проигрывал.

Но в его глазах не было ни одного огня.

— Я знаю, как заканчиваются истории вроде твоей, — сказал отражение. — Ты — слабость. Я — результат.

— Ты — безжизненный, — ответил Гарри.

— Я — чистый свет.

Они замолчали. Мир вокруг снова сжался. Только зеркало пульсировало — не светом, а ритмом. Как будто в его глубине билось не сердце, а нечто иное. Программа. Расчёт.

Гарри сделал шаг назад.

— Я не хочу выигрывать так.

— Тогда ты проиграешь. — Отражение впервые улыбнулось. Но это была не насмешка. Это был факт.

Он ещё раз посмотрел на себя — и не узнал себя.

А потом повернулся — и пошёл прочь.

Пепел под ногами не треснул. Но зеркало за его спиной дало едва слышную трещину. Как будто не выдержало выбора.

Когда Гермиона сделала шаг в сторону — казалось, она просто обошла валун. Но валун исчез, и вместо леса открылось что-то иное: зал — высокий, без окон, со стенами из пепельно-серого камня, как будто его высекли не руками, а забытыми заклинаниями. Здесь не было ни пыли, ни сквозняка, ни дыхания. Только тишина, ровная и плотная, как заклинание тишины, спущенное на разум.

Зал был библиотекой. Но не той, к которой она привыкла. Ни высоких деревянных полок, ни запаха старых страниц, ни хруста переплётов. Полки были каменными, как будто высеченными из единой скалы. И книги — десятки, сотни книг — лежали на них идеально ровно, по росту, по цвету, по теме. Ни одна не была чуть приоткрыта, ни одна не выскальзывала, как это бывает, когда торопишься. Каждая — на своём месте. Как будто каждая знала, зачем она здесь.

Она шагнула внутрь. Шаг — и двери исчезли. Или не было дверей вовсе.

Гермиона провела пальцами по ближайшему корешку. Тот оказался гладким и чуть прохладным, как мрамор. На нём не было названия — только отпечаток, похожий на знак древней руны. Она взяла книгу — не без усилия — и раскрыла.

Слова внутри шептали.

Не писк, не голос — будто бы формулы читались сами собой, и она сразу их понимала. Без усилия. Без толкования. Без внутреннего труда, к которому привыкла.

И в этом было… что-то не так.

Она открыла другую. Та — сразу дала ей схемы заклинаний, раскрытые теории, подробнейшие расчёты. Никаких ошибок. Никаких пробелов. Всё было идеально.

И в этом не было ничего живого.

Она прошла вдоль полок, вскрывая одну за другой. Книги сами открывались в нужных местах, знали, что ей нужно, шептали ответы, предлагали доводы, словно подстраивались. Это была библиотека, которая никогда не отказывала, которая не злилась, если ты не вернул том, не забывала, где ты остановился. Она давала — всё.

И вдруг Гермиона поняла: ей здесь нечего искать.

Все знания, которые она любила — в книгах, в вопросах, в спорах, в ночах без сна с гусиной перьевой ручкой в руке — здесь были разложены, как чужие органы на столе. Они не принадлежали ей. Они не были заработаны. Они были — как мёртвое море, полное соли, но без жизни.

— Ты ведь всегда хотела всё знать, — сказал голос.

Гермиона обернулась.

На пересечении полок стояла она сама. Чуть выше ростом. В безупречной мантии. Волосы собраны в тугой узел, ни одного выбившегося локона. Ни одного вопроса в глазах. Только уверенность, спокойствие — как у ответившей на всё.

— Здесь нет ошибок. Нет пустых поисков. Нет страха ошибиться. Только ответы. — Отражение смотрело на неё беззлобно, почти ласково.

— Но и… нет радости, — прошептала Гермиона.

— Радость? — идеальная ученица склонила голову. — Радость — это химическая реакция. Мы превзошли её. Ты — превзойдёшь. Знание — цель. Всё остальное — шум.

— Нет, — сказала она, сжав книгу в руках. — Знание — путь. А если нет пути — нет и меня.

Отражение шагнуло ближе.

— Ты боишься, что станешь мной.

— Я боюсь, что перестану быть собой.

Книги вокруг дрогнули. Как будто пыль, которой здесь не было, вдруг сгустилась в воздухе. Гермиона медленно опустила том, отступила — и книги не шевельнулись. Ни одна. Даже когда она ударила рукой по полке — тишина осталась прежней.

Она развернулась и пошла прочь — не видя двери, не зная, где выход, но и не желая остаться. Потому что знания без души — мертвы, как библиотека без дыхания.

А та, другая, идеальная, не пошла за ней. Только закрыла глаза. И исчезла в тишине.

Рон шёл за ними, но в какой-то миг понял — их рядом уже нет.

Никакого поворота он не сделал, не оступился, не задержался. Но шаг — и как будто мир скользнул в сторону, отшатнулся, отдалился, и теперь перед ним был совсем другой лес. Гораздо тише. Слишком тише.

Рон обернулся — никого. Ни Гарри, ни Гермионы, ни даже их голосов, которые всегда звучали где-то рядом. Только он — и ветер, лёгкий, едва слышный, такой, каким бывает дыхание во сне.

Он медленно двинулся вперёд. И вскоре тропа привела его к дому.

Самому обычному. Невысокому, обложенному старым кирпичом, с кривым дымоходом и глиняными горшками на подоконнике. От него веяло теплом. И каким-то странным… знакомым уютом.

Он не узнал этот дом — и одновременно знал его. Так же, как можно вспомнить чужой сон, будто бы это был твой. Он толкнул дверь. Она не была заперта.

Внутри — жизнь.

Смех.

Шаги.

Запах яблочного пирога и подгоревших носков у камина.

Он шагнул внутрь, и всё стало слишком знакомым. Он не мог назвать место — но чувство знало его наизусть. Пол под ногами скрипел так, как должен скрипеть пол. Стены дышали тёплым светом. На крючках висели шляпы, шарфы, перчатки — не его, но будто бы могли быть.

Голоса доносились из соседней комнаты.

Он прошёл в гостиную — и остановился.

У длинного обеденного стола сидели все. Вся его семья — в каком-то странном, но невероятно живом виде. Мама, вечно суетливая, но сегодня улыбчивая, без следов усталости под глазами. Папа, рассказывающий что-то увлечённо, с жестами. Близнецы, хохочущие в голос. Билл, чинящий что-то прямо на столе. Джинни, подбивающая подушку. Даже Перси — с чашкой в руках, не в форме, не строгий, просто улыбающийся. Все — вместе.

Все — без него.

Он стоял в дверях, смотрел — и никто не замечал его.

Он шагнул ближе — никто не обернулся.

Он попытался позвать — голос не вышел.

Он сел. Был пустой стул — но не для него.

На том стуле никто не сидел, но перед ним уже стояла чашка, тарелка, вилка. Всё, как должно быть. Только никто не звал. Не ждал.

— Они счастливы, — прозвучал голос. Он не был внешним. Он звучал внутри.

Рон снова посмотрел на стол.

Все говорили. Смеялись. Перебивали. Делились новостями. Он чувствовал каждое слово, будто оно касалось его кожи. Только не его сердца.

— Посмотри, — сказал голос. — Без тебя они не ссорятся. Без тебя никто не завидует, не спотыкается.

— Я…

— Тебя нет — и миру стало легче.

Слова были сухими. Как пыль. И он вдруг подумал — а что, если правда?

Что, если он всегда был лишним?

Вторым после Гарри. Фоном для Гермионы. Шестым сыном в большой семье. Тем, кого не зовут вперёд. Тем, кто просто есть.

Без него — всё на месте.

Все — счастливы.

Он посмотрел на себя. Он был цел. Он был жив. Он чувствовал.

Но он никому не был нужен.

Он встал.

Обед продолжался.

Стул остался пустым.

Он вышел — и дверь за ним закрылась без звука. Как будто её никогда не было.

В этом месте не было углов.

Пол переходил в воздух, воздух — в белую плоскость, плоскость — в трещины света, что извивались в пространстве, как линии в мраморе. Здесь не было стен, и в то же время всё здесь было замкнуто. Мир словно дышал в каменной ладони, и в центре ладони — трое.

Они нашли друг друга. Или были собраны.

Не так, как прежде — когда взгляды искали взгляд, и кто-то звал по имени. А иначе. Тихо. Почти как случайно. Они просто... увидели друг друга в этом тумане, как всплывшие очертания. Никаких объятий. Никаких слов «слава Мерлину». Только присутствие.

Гарри. Гермиона. Рон.

Они стояли, каждый чуть в стороне, будто неуверенные, кто должен сделать шаг первым.

И кто — настоящий.

В центре зала возвышалось зеркало. Оно не сверкало, не отражало. Просто стояло. Тройное — три грани, соединённые углом, как уголок алтаря. Серебристые поверхности были гладкими, но глухими. В них не было образов. Ни одного. Даже когда они подошли ближе.

— Оно не отражает, — произнесла Гермиона.

— Может, отражения остались... внутри, — сказал Рон, чуть осипшим голосом.

Гарри молчал. Он смотрел в одну из граней. В той — ничего. Ни его глаз. Ни блика. Ни движения. Только пустота.

Они встали напротив трёх сторон. Каждый — перед собой. И перед двумя другими. Но никто не видел ни себя, ни товарищей. Только — себя изнутри.

И в этот миг всё зазвенело.

Не громко. Тихо. Высоко. Почти как звон ледяных нитей, когда на них садится иней. Тонкий, как щекотка в висках. Тонкий — но невыносимо напряжённый.

— Что ты видел? — спросила Гермиона. Она посмотрела на Гарри, но смотрела — сквозь.

— Я видел себя. Лучше. — Гарри не отводил взгляда.

— И что ты выбрал?

— Не его.

Рон опустил голову. Его плечи были чуть ссутулены, как после тяжёлого сна. Он не знал, что сказать. И потому сказал первое, что пришло:

— А я... Я был лишним.

Молчание стало гуще. Будто потолок опустился на несколько дюймов.

Гермиона покачала головой.

— Мы все нужны друг другу.

— А если нет? — Гарри говорил тихо, но в его голосе не было ни злости, ни растерянности. Только усталость.

— Ты же сам сказал, что не выбрал того, кто был лучше, — напомнила Гермиона.

— Я не сказал, что не хочу быть им.

Слова упали глухо, как монета на землю, которой никто не ждёт.

Рон отступил на шаг. Гермиона побледнела. Зеркала за их спинами дрогнули. Не вспыхнули, не треснули — просто дрогнули, как дыхание, которое задержали.

В отражениях по-прежнему не было лиц.

И вдруг… появилось.

Одно. Мелькнуло. Почти неразличимо. Угол глаза. Зрачок. Губы, не похожие на ничьи.

— Вы это видели? — спросил Рон.

— Нет.

— Или да, — сказала Гермиона. — Но не знаю, кого.

В этом зале, где всё было слишком ровным, возникла кривизна. Трещинка в воздухе. Словно вздох, которого не должно было быть.

— Я устал притворяться, — сказал Гарри.

— Мы все устали, — ответила Гермиона.

— Но я — сильнее, когда один.

Эти слова не предназначались им.

Он говорил их сам себе. Но они услышали.

И трещина пошла дальше. Не в зеркалах.

В них.

Они вышли — но не почувствовали, что вышли.

Просто в какой-то момент шаг больше не звенел по камню, и свет стал другим. Мягче, тише. Но не теплее.

Перед ними открылась роща — белая, без листьев. Всё, что росло здесь, было будто покрыто инеем изнутри: стволы берёз, тонкие, как нити, искрились под кожей древесины, как будто по ним текла не сок, а свет. Тот самый — холодный, сухой, рассыпающийся при касании.

И снег.

Без следов.

Совершенный, не нарушенный ничьим движением.

До них — здесь никого не было.

Или — все уже были.

Они шли рядом. Но — не вместе.

Каждый в себе. Каждый с собой.

Не было слов. Потому что ничего не склеивалось. Ни фразы. Ни взгляды. Только шаги.

А потом они увидели его.

Он стоял чуть поодаль, между двух стволов, как тень, слишком чёткая для света.

Мальчик. На вид лет десять. Лицо — белее снега. Глаза — как лёд, но не просто по цвету, а по сути. Как будто внутри него был застывший мир, который никогда не таял.

Он не двигался. Не улыбался. Не звал.

Он просто был.

Как бывает луна в полдень: её не ждёшь — но она висит.

Они остановились.

Он смотрел прямо на Гарри. Или мимо. Или сквозь.

И сказал:

— Правда не греет.

Голос был — не голос. Слово прозвучало не в воздухе, а внутри черепа, как мысль, которую кто-то вложил. Без акцента. Без эмоции.

Слово — как гвоздь.

Фраза — как нож, который не режет, но остаётся внутри.

Гарри не ответил. Рон вздрогнул. Гермиона сжала пальцы в кулак.

— Кто ты? — прошептал кто-то. Может быть, Рон. Может, никто.

Мальчик не ответил.

Он развернулся — слишком плавно, слишком спокойно — и пошёл прочь.

Лёд под его босыми ногами не треснул. Снег — не пролёг. Он не оставил ни следа.

Их никто не остановил. Но и не звал.

И всё же, когда они двинулись за ним — его уже не было.

Лес стоял так же.

Снег — тот же.

Но что-то в них самих уже никогда не вернётся обратно.

Они вернулись в Обитель, как возвращаются не из пути, а из глубины — тихо, без слов, будто несли внутри себя что-то хрупкое, что могло рассыпаться от звука. Никто не встречал их у порога. Не звенел колокол. Не было наставницы Доли. Никто не спросил, куда они пропали.

Их не искали. Потому что никто и не знал, что они исчезали.

Снег был тот же — ровный, мягкий, похрустывающий под ногами. Лестница, ведущая ко входу, скрипела привычно, как если бы они только вчера по ней поднимались. Воздух — привычно холодный, как ладонь воды. Всё было на месте. Всё — кроме них.

Вечер в Обители проходил, как всегда: в зале огонь потрескивал, троеки переговаривались, кто-то проверял списки и шептал заклинания на сон. Но между ними троими — стояла тишина, плотная, почти вещественная. Та, которую нельзя потрогать, но невозможно обойти.

Они сидели рядом. Почти.

На длинной скамье у стены.

Гермиона держала книгу, но страницы не переворачивались. Взгляд её скользил по строкам — и снова возвращался.

Рон смотрел в пол, будто там можно было что-то разглядеть.

А Гарри сидел прямо, слишком прямо. Его спина не сгибалась, руки были сложены на коленях, и лицо — ровное. Слишком спокойное, чтобы быть настоящим.

— Если бы… — вдруг начала Гермиона, но не договорила. Замолчала, будто фраза сама отказалась быть сказанной. Она закрыла книгу и положила её на колени.

Рон шевельнулся, словно хотел что-то добавить, но только вздохнул.

Гарри не шевелился вовсе.

Скамья поскрипывала от дыхания дерева. В зале было тепло, но казалось, что именно в этом углу дул сквозняк. Он не был ледяным — просто… отсутствующим. Как пустое место за столом, которое никто не замечает, но каждый чувствует.

Они не говорили о мальчике.

Не говорили о зеркалах.

Не говорили о том, что увидели.

И — не говорили о том, что это с ними сделало.

Потому что сказанное становится легче.

А это — не отпускало.