Затмение Волшебного Мира. Холодная Любовь Ооцуцуки. (джен)

На втором курсе Добби появился в комнате с предупреждениями и недомолвками, суля неспокойное грядущее.

Второй курс так же ознаменовался появлением нового профессора Локхарта, который не понравился ни Гарри, ни, что неудивительно, богу-паразиту. «Этот глупец — лишь тщеславный дурак. Он бесполезен и лишь портит всё, к чему прикасается, даже этот бесполезный урок». Фырчал Лунарис.

Его заклинания действовали не так, как было задумано, что не подрывало авторитет Локхарта у девушек.

Этот год обещал быть скучным, но Ооцуцуки сдаваться не собирался. Он должен найти ответ на свою дилемму любой ценой, каждый раз взвешивая все за и против, пока Бьякуган не заметил Василиска в стенах. Его Бьякуган проникал сквозь камень, видя огромное змееподобное существо.

«Интересно. Древнее существо здесь, и это считается для них нормальным?» Ушел в свое замешательство Ооцуцуки, перед этим дав вдоволь насмотреться на чудище и самому Гарри, пообещав скормить парня этому змею, если тот станет плохим сосудом.

Он не помогал Гарри с пониманием языка змей, скорее, использовал его, чтобы лучше понимать Василиска и пугать мальчишку. И обрадовался, когда одна из шестерок его сосуда окаменела.

Когда Гарри и Рон пошли за Гермионой в больничное крыло, чтобы найти подсказку, Лунарис использовал свой Бьякуган, чтобы разглядеть ее окаменение. "Эти глаза были бы неплохой ловушкой для моего бывшего напарника", — рассмеялся Ооцуцуки.

Он не стал ждать, пока Василиск парализует кого-то еще. Он сам повел "Гарри" к входу в Тайную Комнату, используя змеиный язык. Он с легкостью открыл дверь, замечая там рыжую девчонку с дневником со знакомой чакрой.

«Еще один осколок. Этот 'Темный Лорд' действительно расколол себя на части. Это неэффективно, но дает мне прекрасную возможность для изучения его 'магии' и природы души, ведь и наш метод не совершенен».

Рыжая девчонка потеряла сознание по воле Тома Реддла, тот переключился на другого собеседника. Из спокойного разговора с Поттером осколок души будущего Темного Лорда осекся, поняв, что говорит не с ребенком. Дискуссия пошла совершенно в другом от изначально запланированного сценария. Том, в дневнике, поначалу пытался манипулировать "Гарри", но быстро понял, что этот "Гарри" не поддается его влиянию.

«Ты — лишь тень, порождение примитивного разума. Твоя 'власть' — это иллюзия. Твоя 'чистота крови' — бесполезный концепт. Твои знания о 'волшебниках' и 'Хогвартсе' могут быть полезны лишь таким, как ты, но не мне. Ты не знаешь о крестражах то, что я хотел узнать, больше толку от тебя нет. Теперь мне нужна та змея», — сказал Ооцуцуки, вызывая ярость у дневника крестража. Тот призвал Василиска, натравливая на противника.

…

Когда Василиск напал, Лунарис даже не вынул меч Гриффиндора. Для защиты сосуда он активировал Гэцуган, смотря на гигантскую змею. Василиск застыл, потерявшись в пространстве. Змей, недавно ползущий по полу подземелья, замер, будто попав под окаменение собственных глаз.

— Время, остановись, — тихо сказал Ооцуцуки, используя силу своего глаза управлять временем. Лишь для змея, но тот был остановлен.

Том был в ужасе, видя, как его Василиск был нейтрализован так просто.

— Как? Что с ним?

— «Ты слаб, Том Реддл. Твоё 'бессмертие' — лишь попытка избежать неизбежного. Смерти не избежать даже нам, богам, что уж говорить о смертных людях. Но твои попытки похвальны. Может быть, у тебя бы всё получилось, но Я — иная сила. Я — конец для этого мира», — произнес Лунарис вслух, его голос был спокойным, умиротворяющим, но в огромной пещере не было тех, кто посчитал бы это добрым знаком.

Он протянул руку к дневнику. Том увещевал, приказывал и угрожал, пытаясь защитить его. Но Лунарис не слушал. Он не проткнул его клыком Василиска. Лишь поглотил энергию дневника. Часть души, потерявшая якорь, удерживающий ее магией от ритуала, рассеялась.

— Сколько ещё таких разделений и записей своей личности ты сделал? Всё-таки это очень похоже на наш метод. Ооцуцуки оставляют свою "матрицу" в того, кто их одолел, и захватывают сосуд. Но чтобы провернуть это с неодушевлённым объектом? В этом должен быть смысл. Ооцуцуки покинул подземелье, поворачивая время вспять для этой комнаты, в тот момент, когда та ещё не была создана. Идя по коридору, он слышал, как за его спиной захлопнулось пространство подземелья. Теперь эта дорога оканчивалась для всех тупиком.

...

Перед третьим курсом до профессоров всё-таки дошло, что их герой — круглый сирота, а Дурсли давно мертвы. Где Поттер пропадал всё предыдущее время, они не понимали. Но директор и МакГонагалл настигли мальчика с двух сторон. Ответ об их доме и, по факту, наследстве их не успокоил. Без взрослых жить нельзя, убеждали оба. А Гарри радовался, что теперь у директора Дамблдора есть все возможности помочь Гарри с паразитом. Но, к его удивлению, решением директора стало усыновление семьёй Уизли. После исчезновения их единственной, младшей дочери. Забрать ту из подземелья перед его уничтожением Ооцуцуки не посчитал важным, в отличие от глаз Василиска. Проведя там время перед началом обучения, Ооцуцуки уже склонялся к массовому геноциду, но неготовность древа чакры к сбору жатвы останавливала его. Привлекать внимание нельзя, иначе может пострадать древо. А защищать его — скучно, это удел более слабых Ооцуцуки, как его двурогий бывший напарник. Поэтому Лунарис и освободил Гарри на это время. Дал ему свободу и перестал ломать, понимая, что иначе их маска может треснуть, а он ещё не получил ответ на свою дилемму.

...

Побег Сириуса Блэка из Азкабана древнему разуму Ооцуцуки был безразличен. К человеческим законам тот был слеп. Ооцуцуки не вмешивался в его поиски, в его знакомство с кресником. Лишь внимательно наблюдал, убеждаясь, что ищет он не такой связи, и Кагуя предала клан из-за совсем другой привязанности.

Появление Дементоров было уже интереснее. «Существа, питающиеся эмоциями, а не чакрой. Примитивно, но эффективно для подавления. Они влияют на сознание. Это… ново».

Дементоры пытались воздействовать на "Гарри", вызывая в его разуме самые страшные воспоминания.

Смерть родителей, зеленый луч — эти воспоминания были где-то глубоко в разуме Поттера, но гораздо сильнее были воспоминания о детстве, где паразит, называющий себя богом, методично уничтожал его личность. И это чудовище и по сей день с ним, хладнокровно сменив его, потерявшего сознание, Ооцуцуки безразлично смотрел на дементора. Тот недоуменно завис, но потом переключился на другого ребенка.

«Слабость. Твои 'воспоминания' — это всего лишь ментальный шум, безвольный тормоз. Они не могут повлиять на меня. Я — над этим. У меня нет 'счастливых воспоминаний', чтобы их потерять. Есть только цель», — говорил ребенку Лунарис, его голос был как лёд. Дименторы будто не видели его, облетая стороной. Уйти было лучшим решением, пока все погрузились в панику, а профессора заняты защитой учеников. Лунарис отправился за Маховиком Времени. Это был единственный артефакт, который вызвал нечто, похожее на научный интерес. «Манипуляция пространственно-временным континуумом — был знаком не понаслышке. "Это может быть полезно для моих будущих целей». Он изучил его конструкцию, его принцип работы, мгновенно поняв его ограничения. Он позволил Гермионе использовать его, но держал наготове свои собственные силы, чтобы вмешаться, если бы что-то пошло не так, чтобы изучить последствия такого рода вмешательства.

...

Истина о Сириусе и Петтигрю, рассказанная Сириусом и Люпином, вызвала у Ооцуцуки раздражение. «Предательство. Примитивное. Как у моего клана. Ничего нового».

Когда Петтигрю пытался убежать, Лунарис не стал вмешиваться. Эти люди не то что ему было нужно, а нахождение с ними начало утомлять. "Терпение Бога не бесконечно. Доломаю игрушку и соберу жатву".

...

Чемпионат Мира по Квиддичу и Кубок Огня прошли без героя магической Британии.

Кладбище, где произошло Возрождение Волдеморта, было наполнено криками пытаемого Седрика Дигори. Ритуал "хвост" всё-таки провели, от большого ума использовав кровь пуффендуйца. От этого ритуал прошел совсем уж криво, и Темный Лорд выказал всё своё недовольство своим нечеловеческим видом, убив Петтигрю.

Совсем обезумевший Темный Лорд использовал заклинания и ритуалы, позволившие ему отследить Поттера, и тут же аппарировал.

Волдеморт увидел ребенка, стоящего рядом со странным стволом какого-то растения на месте руин города. Из когда-то дома Дурслей возвышалось огромное древо. В разрушенном городе не было никого живого. Не обращая на странную атмосферу внимания, Темный Лорд напал на Поттера, слыша, как по его зову аппарируют и Пожиратели Смерти. Волдеморт использовал своё любимое заклинание, выпуская зеленый луч — Авада Кедавра, нацеленная в спину врага. Ооцуцуки, полностью контролируя сосуд, активировал Гэцуган, использовал

"Зеркало Луны", поглощая летевшие в него авады, затем использовав "Лунный Захват".

Его Гэцуган — это проявление четырех путей, четырех фаз луны, не считая особенностей сил всех Ооцуцуки к поглощению энергии.

"Зеркало Луны" создало временные, похожие на рябь воды, сферические защитные барьеры, которые не отражают, а поглощают входящую магию или физические атаки, превращая её в чистую чакру, которая затем используется для подпитки своих способностей.

В то время как "Лунный Захват" при активации Гэцугана создает невидимые, но чрезвычайно плотные гравитационные поля, которые притягивают или отталкивают объекты с огромной силой, искажая пространство вокруг них, позволяя "захватить" полет заклинания или объекта в воздухе и метнуть его обратно.

Волдеморт замер в шоке, услышав недетский голос и заметив странно изменившуюся внешность Поттера. Линии по всему телу напоминали татуировки, глаза были странными, и он мог поклясться, что видел рог со сломанным у основания краем.

— «Ты слаб, Том Реддл. Твоя 'сила' — это иллюзия. Твои 'проклятия' — ничто для меня. Ты — лишь временная марионетка на моём пути к Жатве», — прошипел "Гарри", и Гэцуган засиял ярче.

Все Пожиратели Смерти, включая их лорда, мгновенно застыли, их тела стали неподвижными, как статуи, их глаза были широко раскрыты. Волдеморт пытался двигаться, но его тело тоже не повиновалось.

— «Ты — полезный катализатор, Том Реддл. Твоё 'возрождение' ускорит хаос, который я намерен использовать. Живи. Пока», — сказал "Гарри" голосом, который, казалось, исходил из пустоты.

Он оставил их всех там, парализованных, и просто исчез.

— Когда "Лунный Захват" спадёт, кто-то должен сообщить миру о "возвращении" Волдеморта, — прошептал Ооцуцуки, наблюдая за ними с верхушки древа чакры, на которой человеческую фигурку и вовсе было не разглядеть.

— Покидать надолго древо чакры больше нельзя. Оно выросло и привлекло внимание букашек, — прошептал Ооцуцуки, занимая свой вынужденный пост.

...

На пятом курсе Поттер вновь объявился. На этот раз Дамблдор даже не пытался скрыть своего настоящего лица. Шпион Северус Снейп, бывший рядом с Темным Лордом во время ритуала воскрешения и на бывшей Тисовой улице, дом 4, Литтл-Уингинг, Суррей, где ныне красовалось странное дерево. То ли оно, то ли его защитник, убившие всех в этом городе, не давали поводов и дальше ходить вокруг да около. Дамблдор вместе со Снейпом нашли Поттера у того самого дерева. Разговор не привел ни к чему. А директор настаивал на возвращении героя в школу, в столь непростое для магической Британии время, чем поразил профессора зелий. Однако истинным мотивом Дамблдора была акклюменция.

...

Во время уроков со Снейпом и директором Дамблдором, первый из которых начался прямо у корней Древа Чакры, поначалу вызвавшие непонимание у бога-паразита, позволившее им увидеть фрагменты воспоминаний, не добавивших ясности. Странный двурогий человек с белой кожей и синими, без белка, глазами говорил об иерархии двурогих над однорогими. Это дало Лунарису подсказку об их намерениях и методах. Вместо отражения или блока, проще было показать то, чего "букашки" не смогут постичь. Он проецировал в разум Снейпа жуткие, сюрреалистичные образы: бесконечные поля высушенных тел Древом Чакры людей, космические шёпоты древнего бога Ооцуцуки. Директору досталось ни меньше: видения самого Дамблдора, медленно распадающегося на атомы, десятки уничтоженных миров. Они вылетали из его разума бледными и дрожащими, отказываясь от дальнейших уроков.

На этом фоне смерть Сириуса прошла для многих незаметно. Только душа Гарри покрылась трещинами от потери того, кто любил его по-настоящему.

"Если он погибнет — это не будет иметь значения. Человеческие эмоции — это слабость", — шептал Ооцуцуки скучающе.

...

На Астрономической Башне Лунарис наблюдал не вмешиваясь, наблюдал.

Когда Малфой загнал Дамблдора в угол, Он видел, как Снейп поднимается на башню. Он знал о клятве.

Когда Снейп произнёс "Авада Кедавра", он не испытал никаких эмоций. Для него смерть Дамблдора была лишь "устранением одной из фигур с доски". Он даже почувствовал легкое удовлетворение: «Теперь этот 'интриган' не будет мешать. Поле очищено для Жатвы».

Он позволил телу Гарри изображать шок и горе, чтобы не вызывать подозрений. Наблюдая, как душа Гарри, треснувшая до этого, разлетается на осколки. Его последняя надежда, его шанс на спасение от паразита только что был потерян. Эмоции Гарри были настоящими.

...

Битва за Хогвартс, устроенная окончательно обезумевшим Темным Лордом, началась без объявления войны. Пожиратели Смерти просто напали, приведя с собой Дементоров и гротескных Великанов, сеящих ужас и разрушение с первой же секунды.

Лунарис с холодной, чуждой отстранённостью наблюдал за этим хаосом. Для него это был лишь кровавый предвестник Жатвы. Он не сражался ни за одну из сторон. Он просто скользил по полю боя, а те, кто вставал у него на пути — будь то фанатичные Пожиратели Смерти или кричащие от ужаса студенты — просто замирали во времени, их тела мгновенно старели, кожа ссыхалась, плоть рассыпалась в прах, а беззвучные крики растворялись в воздухе, пока они умирали под действием ускоренного времени.

«Они убивают друг друга за примитивные идеи. Моя цель — превзойти это. Объединить всю энергию планеты в единое, абсолютное целое», — прошептал Лунарис, и его голос был скрежетом камня по костям.

Ооцуцуки оглядел поле боя, которое превратилось в месиво из тел, крови и обломков. Волшебники, ослепленные яростью и отчаянием, продолжали сражаться, каждый думал, что победил или вот-вот победит. Но они не понимали, что истинный кошмар только начинался. «Примитивы. Они радуются своим жалким "победам", не зная, что их урожай созрел. Время Жатвы пришло», — его слова были ледяным приговором, вынесенным всему миру.

Неограниченный контроль над телом Гарри был больше не нужен. Слабые, подавленные крики мальчика внутри себя почти полностью утихли, превратившись в едва различимый, затухающий шепот души. Ооцуцуки был готов к своему истинному предназначению. Тело начало мучительно меняться под воздействием чудовищной, неземной силы Ооцуцуки. Кожа побледнела до мертвенно-белого оттенка, словно мрамор, и на голове, словно жуткая, сломанная корона, появился один сломанный рог. По всему телу, под кожей, расползались пульсирующие, инопланетные узоры, как вены, наполненные тьмой.

…

Война бушевала. Мир волшебников разрывали на части битвы между остатками сил Волдеморта, теперь возглавляемыми его фанатичными, до безумия преданными последователями, и отрядами Ордена Феникса, отчаянно, но тщетно пытающимися защитить то, что осталось от их умирающего мира. Заклинания, яркие и смертоносные, разрывали небеса на части, а земля дрожала под ногами, сотрясаемая взрывами и криками агонии. Запах гари и крови висел в воздухе.

Лунарис стоял на вершине Астрономической Башни Хогвартса, словно безмолвный судья, наблюдая за этим апокалиптическим хаосом. Его глаза, теперь постоянно светившиеся холодным, неземным светом Гэцугана и Бьякугана, были абсолютно бесстрастными, в них не было ни тени сострадания, ни единой эмоции. Он видел, как магические потоки иссякают, как жизни обрываются с ужасающей скоростью, как кровь заливает каменные полы. «Они глупцы. Они сражаются за примитивные идеалы, за 'добро' и 'зло', не понимая, что всё это — лишь часть единого, бесконечного цикла поглощения. Они истощают эту планету своими бесполезными, кровопролитными конфликтами», — его голос, если бы кто-то мог его услышать, был бы ледяным ветром пустоты. Лунарис чувствовал, как энергия мира достигла своего пика, как она пульсирует, готовая к Жатве, словно перезрелый плод.

«Эти люди… они думают, что их 'война' имеет значение. Они верят в свои 'победы' и 'поражения', словно малые дети. Они не понимают, что истинная победа — это полный контроль, полное, без остатка поглощение. Как же они наивны! Ишики был прав. Лишь сила объединяет. Лишь доминирование позволяет достичь совершенства. Кагуя была не права, пытаясь 'защитить' свой мир. Моя цель — превзойти и её, и его. Соединить их методы. Взять всё», — каждое слово было высечено из льда и космической пустоты.

В тот самый момент, когда светлые маги, истекая кровью, отбивали руины Хогвартса от натиска тёмных магов, а последние кричали от ярости, продвигаясь всё дальше по земле, под ногами прошла чудовищная рябь.

Из-под земли, сначала с едва слышным, низким гулом, затем с оглушительным, разрывающим слух рёвом, начали вырываться гигантские корни. Они были толщиной с башни и казались живыми, пульсирующими венами планеты. Они пробивали землю, разрывая асфальт дорог, снося здания, поднимая в воздух обломки городов, превращая всё в крошево. Небо мгновенно потемнело от поднявшейся пыли, затмив Солнце.

В самом центре Хогвартса, из земли вырос исполинский ствол, настолько огромный, что его верхушка терялась где-то высоко в почерневших облаках, пронзая небо. Это было Божественное Древо, полностью выросшее, питающееся истощающейся магией этой планеты и жизненной силой всего сущего.

Ветви Древа, подобные гигантским щупальцам или змеиным головам, раскинулись по всему миру, с невероятной, головокружительной скоростью охватывая континенты. Они проникали в города, опутывая небоскрёбы, сжимали древние леса, высасывая из них жизнь, оставляя лишь сухие остовы. Из ветвей начали появляться бесчисленные, похожие на гротескные плоды, наросты — каждый из них, как хищный цветок, раскрывался, чтобы охватить людей и животных, заключая их в вязкие, пульсирующие коконы, медленно, с ужасающей неотвратимостью поглощая жизненную энергию всего живого.

Волшебники, тёмные и светлые, замерли в шоке и абсолютном ужасе, их магия оказалась совершенно бесполезной. Заклинания исчезали, растворяясь в воздухе, прежде чем они успевали их произнести. Их палочки трескались и рассыпались в прах прямо в руках, словно от прикосновения смерти. Они были свидетелями абсолютного, неостановимого конца.

Лунарис, чей облик теперь был чудовищно-прекрасным воплощением космического зла, принял свой истинный облик, поднял обе руки к потемневшим небесам. Его глаза засияли ослепительным, неземным, холодно-белым светом, пронзая тьму. Из его лба, где когда-то был сломан рог, начала медленно, но неумолимо, с хрустом костей, вырастать новая, зловещая, идеально сформированная роговая структура, символ его абсолютного триумфа.

…

Мир искорежился в мгновение ока. Где раньше были бескрайние леса, теперь стояли безжизненные, иссохшие, почерневшие остовы, облепленные пылью смерти. Океаны сжались до зловонных луж, их обнажённое, потрескавшееся дно было устлано мёртвыми, иссохшими водорослями, похожими на гнилые внутренности. Мегаполисы превратились в гротескные, искорёженные скелеты, их стальные кости были намертво опутаны чёрными, пульсирующими ветвями Древа, медленно рассыпающиеся в ядовитую пыль. Небо горело багровым заревом, густо затянутое клубами удушающей пыли и кипящей энергией, неумолимо поднимающейся к кровоточащей вершине Древа. По некогда процветавшей планете теперь бродил лишь ветер смерти, несущий прах и забвение. Волшебники, чья магия иссякла, превратившись в ничто, были такими же беспомощными, как и маглы — жалкие, дрожащие, ожидающие своего конца.

— Мы… мы проиграли… — хрипел Волан-де-морт, его голос — умирающий скрежет, за мгновение до того, как одна из чудовищных ветвей Древа, словно живой удав, безжалостно обвила его, сжимая в смертельном объятии. Лицо Темного Лорда было землисто-бледным, покрытым липким потом, глаза — распахнутые в абсолютном, непостижимом ужасе, отражавшие собственный крах. Он смотрел на высохшую, похожую на костяной скелет, ветвь, этот отросток могучего Древа, на вершине которого, словно пульсирующий раковый нарост, медленно раскрывался цветок — предвестник полного забвения.

— Это… это невозможно… — бессмысленно бормотала Гермиона, её обычно острый, рациональный ум отказывался воспринимать происходящее, сходил с ума от невыносимой реальности. Вся её логика, все её безграничные знания были бессильны, разбиты вдребезги перед этим вселенским актом абсолютного, беспощадного поглощения. Одно за другим, Древо поглощало всех, превращая их в безжизненные мумии, чьи души были вырваны с корнем.

Обреченность, густая и липкая, висела в воздухе, смешиваясь с едким запахом пыли, тления и смерти, проникая в каждую клеточку. Люди, застывшие в оцепенении, с остекленевшими глазами смотрели в багровое небо на верхушку гигантского, пульсирующего ствола Древа, который ненасытно продолжал высасывать последние, агонизирующие остатки жизни из планеты, превращая в прах. Их крики агонии, их отчаянные мольбы, их последние, обжигающие слёзы были бессмысленны, лишь эхом растворялись в абсолютной тишине, наступившей под мертвенным, успокаивающим сиянием "Глаза Луны" — финального аккорда их бытия.

…

На вершине Астрономической Башни, тело Гарри Поттера, которое служило Лунарису лишь хрупким, изношенным сосудом, окончательно и безвозвратно распалось в кровавую пыль, унося с собой и истерзанную, безмолвную душу мальчика.

Лунарис стоял, теперь уже не в теле мальчика, а в своём истинном, божественном, ужасающем облике. Он был высок, его кожа была бледной, а волосы, короткие и колкие, серебристо-белыми нитями росшие до рога на его голове. Его глаза — левый Бьякуган и правый Гэцуган — пылали с неземной, пульсирующей мощью, излучая спокойную, ледяную, всепоглощающую силу, способную сокрушить саму реальность. По его мертвенно-бледной, гладкой коже проступали четыре тёмных, пульсирующих, спиралевидных символа, словно клейма абсолютной власти.

Рана на его теле — кровавое клеймо, нанесённое бывшим напарником, — которая годами жгла его гордыню, теперь стремительно, с чавкающим звуком, затягивалась, поглощая агонизирующую энергию умирающего мира. Каждая частичка жгучей боли, каждый острый осколок испепеляющей обиды, каждый чёрный атом ненависти были не просто преобразованы, а алхимически переплавлены в чистейшую, ядовито-синюю космическую чакру, восстанавливающую его утраченное величие и дарующую новую, абсолютную мощь. Он глубоко, до дна лёгких, вдохнул, втягивая в себя последний, стонущий вздох умирающей планеты — её эфирную энергию, кровь и саму суть её бытия, наполняя себя до предела.

— «Наконец…» — его голос, не проникающий в сознание живых существ, ибо таковых больше не существовало, прозвучал как шепот космоса, как скрежет сдвигающихся тектонических плит. Его воля несла в себе эхо древних, погибающих звёзд и ледяное, всепоглощающее презрение к ничтожности смертных. — «Я вернул себе абсолютную силу. Ишики был прав в методе тотального поглощения. Но Кагуя была права в конечной цели — в создании бесконечного источника чакры. Возможно, я попробую вновь на другой, более плодородной планете постичь "любовь"… А эта планета… она не просто стала частью меня — она слилась со мной, растворившись в моём величии. Её магия, её кровь, её последние вздохи — теперь мои. А вы… вы были лишь удобрением. Так и должно быть. Так будет всегда, ибо такова природа Ооцуцуки — вечное, ненасытное зло, пожирающее миры.

Он был завершён. Целен. Абсолютен. Непобедим.

На мертвой, истерзанной земле, среди искорёженных обломков, от Гарри Поттера не осталось абсолютно ничего — даже кровавой оболочки, даже мельчайшей пылинки, ни единого следа его существования. Ооцуцуки больше не нуждался в жалком сосуде. Он был богом — живым воплощением разрушения и нового рождения. А планета… она, с последним, агонизирующим вздохом, медленно сжималась и затвердевала, готовая окончательно превратиться в новый, сияющий, смертоносный Плод Чакры — его абсолютный трофей.

…

От лица Гарри: (Возраст 4-10 лет)

Самое первое воспоминание? Не знаю. Всегда было так. Всегда был он. Не голос в ушах, нет. Голос в голове. Он был холодный, сухой, безжалостный. Как лёд. Я ещё совсем малыш и не понимаю, что это. Думаю, что я схожу с ума. Или что я просто очень, очень плохой. Ведь только плохие дети слышат такие страшные голоса, которые шепчут им, что они ничто.

Дадли бьёт меня, а я… я чувствую боль, но она какая-то… приглушённая. Будто кто-то другой её чувствует тоже, и ему всё равно. Голос в моей голове шипит: «Примитив. Его 'сила' — это слабость. Он не способен даже извлечь чакру из этого удара. Бесполезный». Я хочу плакать, кричать, но мои глаза сухие. Мои слёзы, кажется, иссякли. Или он их не пускает. Я чувствую себя пустым. Будто кто-то высасывает из меня всё хорошее.

Вернон орёт, его лицо багровеет, а я чувствую, как что-то тянет из него. Не знаю, что это, но оно холодное, липкое. Голос говорит: «Отличный источник. Его 'гнев' — это топливо. Пусть 'орёт'. Он истощает себя, и я становлюсь сильнее». Я пытаюсь сопротивляться, хочу накричать на него в ответ, но мои губы не двигаются. Мой голос не слушается. Я просто стою там, как деревянная кукла. Это страшно. Очень страшно. Мой собственный разум — не мой. Моё тело — не моё.

«Я — Гарри. Я — Гарри Поттер!» — шепчу я себе, пытаясь удержаться за своё имя. Но голос внутри смеётся. «Ты — сосуд. И скоро ты будешь только этим. Твоя 'личность' — это мусор».

...

Жизнь в Хогвартсе: (Возраст 11-13 лет)

Письма! Письма из Хогвартса! Я помню, как сердце колотилось в груди. Надежда! Это был такой яркий, тёплый луч света в моей тёмной, холодной жизни. «Я — волшебник! Я не такой, как они! Я принадлежу кому-то!» Я так хотел быть нормальным, быть любимым.

«Наивный. Это всего лишь призыв к примитивному сборищу. И это не для тебя. Это для меня. Твоя 'надежда' — бесполезна», — голос внутри был ледяным. Он почти задушил мою радость.

Когда Хагрид пришёл, я чувствовал себя так, будто меня спасли. Я был в Косом переулке, и это было волшебно! Я видел других детей, похожих на меня. Я представлял, как у меня будут друзья, как я буду учиться магии, как я стану собой.

Но потом был Олливандер. Я хотел, чтобы палочка выбрала меня. Я так сильно этого хотел. Я чувствовал трепет, держа их в руках. Но все они не работали. А потом он взял контроль. Моя рука поднялась сама по себе, и палочка прилетела мне в ладонь. Не было вспышки, не было тепла. Только холод, исходящий от неё, и чувство… подчинения. Олливандер испугался. А я… я понял, что даже моя палочка — не моя. Я был лишь тем, кто её держит.

Когда Шляпа закричала… я слышал её в своей голове. Она кричала от ужаса. Мои собственные желания — Гриффиндор! Мои страхи — Слизерин. Но потом она кричала о нём. О чём-то бесконечно древнем, о разрушении. Она не смогла меня распределить. Я почувствовал себя бракованным. Сломанным. Я хотел пойти в Гриффиндор, но это была его воля. Моя — была ничем.

Уроки были агонией. Я хотел учиться, понимать. Я хотел быть нормальным мальчиком-волшебником. Но он лишь глумился, не оставляя в покое. Мои руки взмахивали палочкой, но я не чувствовал магию. Мои глаза читали книги, но мой разум был лишь свидетелем того, как он поглощает информацию.

«Эти заклинания — примитив. Их 'история' — пыль. Их 'зелья' — примитивная химия. Все они — глупцы», — постоянно шипел голос. Я пытался заткнуть уши, но он был внутри меня.

Когда я слышал, как он говорит вслух, моими устами, эти безумные слова о богах и жатве, моё лицо горело от стыда. Мне хотелось исчезнуть. Ведь я знал, что мои друзья всё слышат и всем расскажут. Но они не рассказали. Радоваться ли этому? Я чувствовал себя полным чудовищем. Никто не понимал. Они думали, что я странный, или что я Тёмный Лорд. Но я был лишь клеткой для чего-то ужасного.

Когда он обрушился на Волдеморта и профессора Квиррелла, а затем и на душу, заключенную в дневнике Тома Ридла… я видел и чувствовал каждый искаженный миг этой бойни. Это было похоже на ледяной укус, пронзающий до костей, а потом — на тошнотворное, противное тепло, разливающееся по моим венам, как яд. Он ненасытно поглощал магию, высасывая её, словно жизненные соки, будто безжалостно ел их, своих врагов. Он был абсолютным, первичным хищником. А я… я был его живым, кричащим желудком. Я понял. Он не человек. Он не волшебник. Он — нечто иное, невыразимое, космическое. И он был здесь не для меня, никогда не был.

С каждым проклятым годом моё сопротивление слабело, таяло, словно воск на огне под его чужеродным давлением. Я всё меньше чувствовал себя Гарри, имя моё растворялось в чужом сознании, как слеза в океане. Я был лишь наблюдателем в своём собственном теле, запертым в собственной плоти, как в клетке, из которой нет выхода. Я видел, как он безжалостно доминирует надо мной и остальными, творя вещи, которые были немыслимы, невозможны, богохульны. Это было его всепоглощающее презрение к их правилам, к самой сути их мира, их крошечных жизней.

Когда мы узнали, что на кладбище Волдеморт возродился… я был в ужасе, душа моя сжалась от предчувствия неминуемой, чудовищной гибели. Но он был спокоен, как бездна, в которой нет волн, лишь мертвая тишина. Он позволил ему придти за нами и… ничего не произошло. Он не убил Волдеморта, он беспощадно парализовал его, заморозил в моменте, как насекомое в янтаре, обреченное на вечное замирание. Он сказал: «Ты — полезный катализатор, жалкое, но нужное звено в моей цепи творения». Я понял. Волдеморт был не просто врагом. Он был инструментом, просто пешкой, движимой невидимой рукой, для него. Моя война, вся эта кровавая бойня, была лишь его подготовкой к гораздо большему, к концу всего сущего.

Уроки окклюменции со Снейпом и директором были моей последней, отчаянной надеждой, хрупким щитом, что вот-вот разобьётся в прах. Я хотел защитить свой разум, скрыть свои мысли от него, спрятать хоть крошечный уголок себя, свою последнюю искру. Я хотел быть собой хотя бы там, в глубине своей души, в своём собственном аду. Но он был слишком силён, абсурдно, чудовищно могуч. Он не просто отражал их нападки, отбрасывая их ментальные посылы, словно мух, прилипших к его чистоте. Он пугал обоих магов, заставляя их трястись в холодном поту, их лица искажались от невыносимого ужаса. Он показывал Снейпу вещи, которые я даже не мог представить — бесконечные, леденящие кровь космические ужасы, абсолютное разрушение миров, обращенных в прах, миллиардов жизней, стираемых в одно мгновение. Я чувствовал, как они дрожат, как их души сжимаются от панического, парализующего страха. Я понял, что нет места, где я был бы в безопасности от него, ни в моём теле, ни в моём разуме, ни в самом бездонном космосе.

Смерть Дамблдора… я плакал, слезы жгли глаза, оставляя кровавые дорожки на щеках. Я чувствовал горе, разрывающее грудь, оставляющее пустоту. Я видел его как героя, как наставника, светоч в кромешной тьме, последнюю надежду. Но паразит внутри меня был холоден, как вечная мерзлота, как сердце мёртвой звезды. Его мысль, высеченная в моём сознании, словно приговор: «Ещё одна фигура с доски убрана. Он мешал. Теперь поле свободно». Моё горе, мои страдания, мои вопли, были для него лишь фоновым шумом, жалким писком обреченных. Он не понимал потерь, не понимал любви, этих глупых, ничтожных людских эмоций. Я был так одинок, один в бездонной пропасти собственного сознания, без единой живой души.

…

После этого момента я стал лишь эхом, слабым, едва слышным отголоском себя, запертым в вечной агонии. Призраком в собственном разуме, заключенным в безмолвной темнице собственного черепа. Он полностью, абсолютно контролировал моё тело, каждый нерв, каждую мышцу, каждый удар моего сердца. Я видел мир его глазами — глазами безграничного, космического, всепоглощающего презрения. Я хотел умереть, умолял о забвении, о конце этой невыносимой пытки. Я хотел, чтобы это закончилось, это бесконечное, изматывающее мучение. Но потом началась война, и мой личный ад получил глобальное, чудовищное продолжение.

Я не хотел сражаться, моя душа кричала от отвращения, от бессильной ярости. Я больше не хотел защищать своих друзей, свой мир — я лишь хотел исчезнуть, раствориться в ничтожестве, чтобы больше никто не страдал. Я лишь хотел больше никому не доставлять проблем, чтобы никто не умирал из-за меня, из-за проклятия, что преследовало меня всю жизнь, как тень смерти. Но он взял полный, неоспоримый, абсолютный контроль. Моя рука не подняла палочку. Мои губы не произнесли заклинания. Лишь руки, мои собственные, но уже не мои, марионетки в чужих пальцах, поднялись вверх, в акте абсолютного, безысходного подчинения.

И потом… на Астрономической Башне, на самом краю гибели, под багровым небом. Я видел, как из земли, с утробным, разрывающим землю стоном, начали вырываться корни — живые щупальца самой Смерти, пронзающие планету насквозь. Мои глаза, искорёженные его зрением, его глаза, пылающие неземным, смертоносным светом, видели, как планета умирает, сжимаясь в предсмертной, агонизирующей судороге, испуская последний, хриплый вздох. Я слышал крики людей — последние, хриплые вопли, разрываемые ветром, смешивающиеся с грохотом рушащегося мира. Я понимал их страх, их отчаяние, их полное, безысходное отчаяние, их обреченность. Он радовался, его чужеродная, безжалостная сущность ликовала, наслаждаясь каждым мгновением гибели. Я чувствовал его триумф, его холодный, безжалостный восторг, пронзающий меня до самого ядра души.

Я почувствовал себя свободным. На одну единственную, обманчивую секунду. Когда он сказал, не словами, а самой сутью своего бытия, каждым атомом своего присутствия, что это конец. Я чувствовал, как меня разрывает на части, как плоть и дух отделяются друг от друга с невообразимым, чудовищным скрежетом, словно рвущаяся ткань реальности. Это была не боль — не боль, как её знают люди, а нечто гораздо хуже, запредельнее, скорее простая аннигиляция, абсолютное, безвозвратное стирание. Я чувствовал, как он разрывает мою оболочку, мою прогнившую тюрьму, разорванную в клочья, чтобы выйти, вырваться на свободу из моей разрушенной плоти. Я видел его. Его истинный облик. Бог. Он был прекрасен и ужасен одновременно, невыносимо прекрасен в своей разрушительной мощи, немыслимо ужасен в своём абсолютном безразличии к миллиардам погибших душ.

Я чувствовал, как он исцеляется, как его раны затягиваются, а сила множится до бесконечности, поглощая энергию мира, каждую крупицу жизни, высасывая их до дна. Мои последние мысли… они были криком. Криком чистого, невыносимого, космического, безмолвного ужаса. Ужаса от того, что я был лишь сосудом, пустой, ничтожной оболочкой, одноразовой игрушкой. Ужаса от того, что мой мир погиб, обратившись в пыль и забвение. Ужаса от того, что меня никогда не существовало, что я был лишь иллюзией, порождённой его волей, фантомом. Я был просто инструментом, жалкой марионеткой, чьи нити оборвались. И теперь я был использован в последний, самый жуткий, самый окончательный раз. Моё последнее ощущение — пустота. Холодная, абсолютная, беззвучная, бездонная пустота. Я был стёрт, вычеркнут из бытия, словно карандашный штрих с листа, не оставив после себя и эха.