Затмение Волшебного Мира. Холодная Любовь Ооцуцуки. (джен)

Космос был бесшумным свидетелем его падения. Миллионы звёзд равнодушно взирали, как искалеченная сущность, лишившаяся части своего неземного величия, проносилась сквозь межзвёздную пустоту. Имя ему было Лунарис Ооцуцуки, и его единственный сломанный рог на лбу был не просто раной, а неизгладимым клеймом предательства.

— Я верил клану, неужели зря? — Голос бога-пришельца был холоден, как сама безжизненная пустота, но в нём сквозила глубокая, скрытая боль и презрение. — Они смеялись. Они назвали меня безумцем за стремление к истинной связи, к совершенной 'любви', что могла бы сделать нас непобедимыми, слить наши души в нечто большее, чем просто поглощение чакры. Он вспомнил лицо своего напарника, глаза, полные ничтожного презрения, когда тот нанёс удар, отбросив Лунариса в бездну.

Ишики Ооцуцуки был сосредоточен лишь на грубой силе, на контроле над сосудом, на примитивном доминировании. Он не видел величия в симбиозе, в истинном космическом слиянии. А Кагуя Ооцуцуки… она пала жертвой этой человеческой слабости, этого жалкого, презренного подобия ‘любви’. Как я мог быть настолько слеп, чтобы верить в их ограниченность?

Его тело было искорёжено, чакра истощена. Он был изгнан, низвергнут за свои идеалы. Но Лунарис не сдался.

— Так просто не сдамся, верну себе силы! — Его хищное сознание ощутило планету внизу, далёкую, примитивную, но богатую энергией. — Я на пути, чтобы найти достойный сосуд, но пока…

Его сломанный рог — постоянное напоминание о поражении и предательстве со стороны партнёра. Эта боль, смешанная с глубокой, безмерной гордыней Ооцуцуки, сделала его ещё более замкнутым и отчуждённым. Он не ищет мести, но стремится доказать свою абсолютную правоту и превосходство.

Ооцуцуки Лунарис в своём истинном обличье был воплощением холодного, сдержанного, почти ледяного высокомерия. Его кожа имела тот же бледный, почти фарфоровый оттенок, что и у других Ооцуцуки. Короткие, словно выточенные из льда, белые волосы были аккуратно зачёсаны назад, открывая высокий лоб. Однако на правой стороне лба отсутствовал один рог — вместо него был лишь неровный, затянувшийся шрам, тёмное напоминание о предательстве и боли, что оставили его изгнанником.

Его глаза были его самой выдающейся чертой. Левый глаз представлял собой классический Бьякуган, бледный, почти белый, с расширенными венами, пронзающий насквозь и видящий все потоки чакры и жизненной энергии. Правый же глаз был уникальным Гецуган (月神眼 — Глаз Лунного Божества). Его радужка представляла собой бездонный чёрный, с концентрическими серебряными кольцами, которые медленно вращались, подобно фазам луны или зыби на поверхности тёмного озера. Когда Лунарис активировал свои пространственно-временные способности, эти серебряные кольца начинали светиться тусклым, но пронизывающим лунным светом, а по периметру зрачка появлялся тонкий, острый полумесяц.

— И ничего я не несу в себе: ни извращённую, почти трагическую версию "любви" Кагуи, ни безжалостное, высокомерное презрение Ишики к низшим формам жизни. Я не такой, как они, и вы, мои сородичи, поймёте это.

Его сознание, подобно древнему хищнику, искало слабое место, лазейку. И нашло. Крошечную, но мощную вспышку чужой, непонятной магии, исходящую из колыбели. Это был младенец, только что переживший шок, но его аура… она пульсировала, искаженная, но пригодная.

Сознание Лунариса проникло в податливый, ещё несформировавшийся разум младенца, вторгаясь в сосуд. Маленькое тело вздрогнуло. Он почувствовал примитивную жизненную силу, такую чуждую, такую хрупкую, и столь легкую для поглощения. Розовые пухлые пальчики сжались в крошечные кулачки.

Поначалу контроль был… неполным. Тело сопротивлялось, разум младенца был слишком хаотичен, его инстинкты слишком сильны. Глаза младенца, обычно ярко-зелёные, в моменты, когда Лунарис мог получить хоть частичный контроль, начинали мерцать: один глаз становился бледным, почти белым, с проступающими венами Бьякугана, а другой — без видимого белка, с бездонным чёрным зрачком и серебряными кольцами Гецугана. Это длилось секунды, затем контроль ускользал, и младенец начинал плакать от необъяснимого дискомфорта и чуждого присутствия.

*

— Это огромная честь! Ты, безвольный тормоз! Слушай мой голос! Ты — ничто и никто. Ты — лишь временное вместилище, кусок плоти для моего восстановления. Тебе наблюдать дано за мной со стороны, — мысленно рычал Лунарис, пытаясь подавить слабое сопротивление Гарри.

Тот плакал и держался за голову своими маленькими ручками.

По мере взросления его мысли крепли в осознании неизбежного. С потерей контроля он всё реже проявлял себя в плане просьб о помощи. На мольбы о помощи и уверения в "одержимости" все считали его сумасшедшим.

— Мне очень больно, прошу, избавьте разум от контроля. Слёзы не сдержать! Сломите в моей голове печать!...Я так устал. Он говорит, что я лишь кукла, ведь я слишком сломан… — где-то в глубине сознания звучал слабый, детский голос Гарри, но Лунарис его игнорировал.

Детские годы были пыткой для Лунариса. Примитивный быт Дурслей, их обжорство, их мелочность, их показная "нормальность" вызывали в нём лишь отвращение. Он наблюдал, как Вернон чавкал на ужин, как Петуния сплетничала по телефону, как Дадли истерично требовал ещё и ещё. Это были не существа, достойные внимания, а просто ещё одна форма паразитов на этой планете.

Они раздражали. Он, великий Ооцуцуки, вынужден наблюдать за этим абсурдом. Но это давало ему возможность восстанавливаться. Медленно, методично, он начал высасывать их жизненные силы. Не явно, не резко. Это был долгий, мучительный процесс. Вернон стал вялым, его аппетит, прежде ненасытный, приносил лишь тяжесть. Петуния, прежде энергичная, стала бледной и нервной, её любимый сад увядал, а её драгоценные вещи необъяснимо больше не приносили радости. Дадли, когда пытался задирать "Гарри", вдруг спотыкался на ровном месте, ронял еду или чувствовал необъяснимый, леденящий страх, когда его глаза встречались с тусклыми, но странно пронзительными глазами Гарри.

По мере того, как Гарри рос, Лунарис получал всё больший контроль над телом. Слабое сознание мальчика отступало всё глубже, становясь лишь наблюдателем собственной обречённости. Глаза Гарри, когда Ооцуцуки брал контроль, приобретали ту самую неземную черноту с серебряными кольцами Гецугана в одной глазнице и тусклую пелену белой плёнки на втором. Но это было редко; полный контроль не нравился паразиту, человеческий быт был ему неприятен, поэтому чаще менялся лишь один глаз, правый.

*

После вселения Лунариса детское тело Гарри Поттера оставалось внешне прежним — худощавым, с растрёпанными чёрными волосами и знаменитым шрамом-молнией. Однако его глаза, прежде ярко-зелёные, приобрели странный, неземной оттенок: они стали глубокими, словно ночное небо, с тусклым серебристым отблеском, напоминающим лунный свет. Зрачки иногда приобретали форму полумесяца или тонкого кольца. На лбу, чуть выше правого глаза, появилось едва заметное уплотнение под кожей — след от сломанного рога Лунариса, который он часто неосознанно потирал. Его движения стали более отточенными, почти нечеловечески грациозными для ребёнка, а выражение лица, несмотря на детские черты, всё чаще было отстранённым и высокомерным.

В школе Лунарис оставался отстранённым. Он не помогал Гарри с учёбой — зачем? Это было бессмысленно. "Наблюдай," — постоянно повторял он внутреннему Гарри. "Ты ничто. Эти знания — примитивны. Мои цели — выше твоего понимания." Он позволял Гарри отвечать на вопросы, делать домашние задания лишь потому, что это было частью маскировки, чтобы не привлекать излишнего внимания. Но он никогда не прилагал усилий. Результаты были посредственными, но Дурсли были слишком заняты своими увядающими жизнями, чтобы заметить.

Когда Дадли издевался над Гарри, Лунарис не чувствовал ни злости, ни раздражения. Он чувствовал лишь подтверждение своего презрения к человеческой природе.

Сломанный сосуд? Нет. Этот сосуд был изначально примитивен. Он не был "сломан" издевательствами Дадли или невниманием Дурслей. Он был просто… недостаточен.

Лунарис иногда позволял себе использовать это. Когда Дадли пихал "Гарри" или его банда забирала еду, Лунарис просто наблюдал с презрением. Его Гецуган активировался, и Дадли внезапно мог почувствовать удушающий страх, или его ноги могли подкоситься, или он мог удариться о невидимую преграду. Для окружающих это выглядело как неуклюжесть толстого ребёнка или просто "несчастный случай".

Внутренний Гарри плакал.

— Почему вы не отвечаете? Почему вы позволяете им это? Мне больно! — его мысли были полны мучительного детского отчаяния.

— Твои эмоции — слабость, безвольный тормоз! Они — примитивны. Они не имеют значения. Ты — ничто. Сосредоточься на моём восстановлении. Каждое их действие — лишь пыль под моими ногами, не более чем прах, — отвечал ему Ооцуцуки, высасывая ещё больше энергии из бледнеющих, вечно усталых Дурслей.

Так проходили годы. Гарри Поттер был лишь тенью. Его тело принадлежало чужой, древней сущности, которая с презрением наблюдала за увяданием его злой, но всё-таки "семьи" и готовилась к тому, чтобы навсегда покончить с этим ничтожным примитивным миром. Где-то в глубинах Земли, в её магическом ядре, посаженное им семя медленно, но неумолимо набирало силу. Скорее, ещё не скоро придёт время для Жатвы.

Годы тянулись медленно в доме номер четыре по Тисовой улице. Для Лунариса это был период вынужденного, унизительного прозябания, но и необходимого восстановления. Он чувствовал, как энергия Земли, всасываемая через его незаметное "выкачивание" из Дурслей, медленно, атомами, заполняла его иссушенную, древнюю форму. Чем старше становился "Гарри", тем легче Лунарису было удерживать контроль над телом, безжалостно подавляя сопротивление меркнущего разума мальчика.

Наблюдение за этими Примитивами было тем хобби, которое Ооцуцуки считал важным, но утомительным занятием.

«Они так предсказуемы, эти примитивные формы жизни», — думал Лунарис, когда Дадли, теперь уже крупный, заплывший жиром школьник, которого бог-паразит не трогал, в очередной раз сбивал "Гарри" с ног на заднем дворе. Побои были методичны, но не смертельны. Дадли и его банда предпочитали унижать, а не калечить всерьёз. По большей мере потому, что Ооцуцуки брал жизненные силы у всех, и жирному мальчику не хватало сил на долгие забавы. Для Лунариса это были просто толчки, сотрясающие этот хрупкий сосуд. Он не ощущал боль тела Гарри; происходящее было лишь фоновым шумом, как бессмысленное жужжание надоедливого насекомого.

— Вам нравится это, правда? Вам нравится видеть меня слабым! — мысленно кричал Гарри, его сознание корчилось от мучительного унижения и всепоглощающей физической боли.

— Это абсолютно не имеет значения, безвольный тормоз! Твоя боль — это всего лишь твоя слабость. Эти ничтожества — жалкие марионетки, заставляющие тебя мучаться, а мою чакру циркулировать быстрее. Ты ничто и никто! — холодно отвечал Лунарис, его внутренний голос был подобен ледяному ветру в сознании Гарри. Он наблюдал за нападавшими: за их грубыми улыбками, за их жадностью к доминированию. «Такие же, как и остальные. Только масштаб иной. Мелкие шакалы, жаждущие ничтожного куска мяса, вместо того чтобы создать что-то поистине великое».

Когда Вернон орал, его лицо наливалось кровью, а синий галстук казался слишком тугим на толстой шее, Лунарис лишь хладнокровно отмечал: «Излишний расход энергии на бессмысленные звуки. Его гнев так же бессмысленен, как и его жадность». Петуния, вечно подслушивающая и злословящая, была для него лишь "источником отвратительных, мелких, неприятных вибраций", которые он безжалостно гасил своим поглощением. Её лицемерие и зависть были столь очевидны, что даже Лунарис, с его инопланетным разумом, с трудом сдерживал инопланетный презрительный вздох.

Лунарис видел их жадность во всём: в том, как они набивали свои тарелки, как прятали сладости от "Гарри". «Накопление. Ничтожное накопление. Они не понимают, что истинная сила — в контроле над энергией, в её преобразовании, а не в обладании примитивными, иллюзорными материальными благами».

*

От лица Гарри: (Возраст 4-10 лет):

Самое первое воспоминание? Не знаю. Всегда было так. Всегда был он. Не голос в ушах, нет. Голос в голове. Он был холодный, сухой, безжалостный. Как лёд. Я ещё совсем малыш, и не мог понять, что это. Мне казалось, что я схожу с ума. Или что я просто очень, очень плохой. Ведь только плохие дети слышат такие страшные голоса, которые шепчут им, что они ничто.

...

Дадли бьёт меня, а я… я чувствую боль, но она какая-то… приглушённая. Будто кто-то другой её чувствует тоже, и ему всё равно. Голос в моей голове шипит:

«Примитив. Его 'сила' — это слабость. Он не способен даже извлечь чакру из этого ничтожного удара. Бесполезный».

Я хочу плакать, кричать, но это лишь злит Дурслей. Мои слёзы, кажется, не волнуют его. Я чувствую себя пустым. Будто кто-то высасывает из меня всё хорошее.

Вернон орёт, его лицо багровеет, а я чувствую, как что-то тянет из него. Не знаю, что это, но оно холодное. Голос говорит:

«Его 'гнев' — это топливо. Пусть 'орёт'. Он истощает себя, и я становлюсь сильнее».

Я пытаюсь сопротивляться, хочу накричать на него в ответ, но мои губы не двигаются. Мой голос не слушается. Я просто стою там, как деревянная кукла. Это страшно. Очень страшно. Мой собственный разум — не мой. Моё тело — не моё.

«Я — Гарри. Я — Гарри Поттер!» — шепчу я себе, пытаясь удержаться за своё имя. Но голос внутри смеётся.

«Ты — сосуд. И скоро ты будешь только этим. Твоя 'личность' — это ничтожный мусор». — Говорил он в ответ.

...

Я тоже начал изучать его, ведь с каждым годом чувствовал, как теряю контроль над телом всё больше. Лунарис Ооцуцуки, бог-пожиратель миров, как он себя назвал, бог-паразит, как окрестил его я, прибыл на Землю с единственной целью: вырастить Божественное Древо и собрать урожай чакры планеты. "Это его священный долг и единственное, что имеет смысл в его существовании", — так он сказал. Он видит в этом кульминацию "истинной связи" — поглощение мира для создания чего-то нового и великого, более совершенного.

Я не понимаю этого, но точно знаю, что он собирается уничтожить нашу планету. Он глубоко презирает человечество. В его глазах люди — это примитивные, недолговечные, шумные и бессмысленно эмоциональные существа, которые расточительно используют жизненную силу планеты. Также он ищет какую-то "любовь", но с его характером, мне кажется, это бессмысленно. Парадоксально, но Лунарис верит в существование абсолютной связи — "любви" в её космическом, идеальном смысле. Это не человеческие привязанности, которые он считает слабостью, а, как он говорит, это нечто гораздо более грандиозное, возможно, таинственная связь, объединяющая всех Ооцуцуки или позволяющая достичь истинной бессмертной эволюции. Его конфликт с бывшим партнёром, на которого тот постоянно ругается, возник именно из-за разногласий по поводу этой "истинной связи" и методов её достижения, что оставило в его душе глубокую рану, боль от которой он теперь проецирует на меня и планету, желая причинить вред больший, чем нанесли ему. Он ищет того, кто сможет понять его космическое одиночество и разделить его величие, но не верит, что такое существо существует среди примитивных рас. Тогда зачем он пришёл сюда и ищет то, чего нет, мне непонятно, и с каждым годом понять его проще не становится. Кажется, он и сам не знает...

Изучая человеческий быт, его раздражало многое. Люди были слишком шумными, слишком медленными, слишком эмоциональными. Но некоторые вещи вызывали у паразита подобие, если не интереса, то хотя бы аналитической оценки. Например, машины.

* * *

От лица Ооцуцуки (внутренний монолог Лунариса):

«Эти громоздкие механизмы, — думал я, наблюдая за проезжающими автомобилями. — Примитивны. Они требуют внешнего источника энергии, зависят от горючего, создают шум и загрязнение. Моя способность ‘Цикл Луны’ позволяет мне преодолевать пространство куда эффективнее и без подобных неудобств. Но… они всё же демонстрируют некий зачаток изобретательности. Стремление преодолевать ограничения. Хм. Использование примитивных ресурсов для создания движущей силы. Неэффективно, но… любопытно. Жаль, что это стремление не направлено на что-то более… космическое». Я видел в них лишь бледное отражение своей собственной способности к манипуляции пространством, понимая, насколько ограничены эти существа в своих технологиях.

С каждым месяцем, с каждым годом, я всё глубже укоренялся в теле Гарри. Сопротивление мальчика слабело. Теперь я мог держать контроль гораздо дольше: правый Гецуган, медленно пульсирующий, готовый вырезать время, был почти постоянно активирован. Лишь иногда, в моменты крайней опасности или эмоционального шока для Гарри, его собственная личность прорывалась наружу, и зелёные глаза возвращались, полные страха или слёз.

— Мне очень больно, прошу, избавьте разум от контроля. Не сломать в моей голове печать и слёзы не сдержать. Я так устал, ведь я слишком сломан… — шептал Гарри в своём ментальном плену, его голос был слабым, как шорох осенних листьев.

— Твои эмоции — это мусор. Твоя 'усталость' — ничтожна. Я возвращаю себе истинную силу. Ты — лишь временный, хрупкий сосуд. Радуйся, что твоя ничтожная жизнь обрела высший смысл, став вместилищем для Ооцуцуки. Твоё существование — моя необходимость. Наблюдай и учись, если твой примитивный разум на это способен, — отвечал Лунарис, его слова пронзали сознание Гарри, как ледяные осколки.

...

Лето перед одиннадцатым днём рождения Гарри было особенно удушающим. Дурсли, истощённые и параноидальные, почти полностью игнорировали "Гарри", сосредоточившись на своих всё более частых недомоганиях. Лунарис чувствовал, как его силы растут. Семя Божественного Древа в недрах Земли посылало ему слабые, но уверенные импульсы, подтверждая рост.

И вот, оно пришло. Первое письмо. Коричневый конверт, необычный для Дурслей, с адресом, написанным зелёными чернилами:

Мистеру Г. Поттеру

Чулан под лестницей

Тисовая улица, дом 4

Литтл-Уингинг

Суррей

Лунарис ощутил всплеск неизвестной магии, исходящей от письма. «Хм. Это… другая магия. Более чистая, нежели та, что истекает из этого мелкого паразита. Но её всё равно мало. Ничтожно мало».

Вернон, увидев письмо, побледнел. Его маленькие глазки забегали.

— Никаких писем! — прорычал он, выхватил его у Гарри и порвал.

На следующий день пришли два письма. Затем четыре. Поток сов, стучащих в окна. Лунарис наблюдал за паникой Дурслей с отстранённым, почти насмешливым удовлетворением. «Их примитивные уловки бессмысленны против чей-то воли. Их 'порядок' рушится. Это забавно».

Дурсли бежали. Другой город, потом хижина на скале. Но совы находили их везде. Лунарис чувствовал нарастающее отчаяние Гарри, которое смешивалось с… радостью?

— Письма! Они знают, что я здесь! Они ищут меня! — голос Гарри был полон неконтролируемого детского восторга и надежды. — Там что-то про магию… про школу! Может быть, я не такой уж сломанный, как вы говорите? Может быть, я могу… быть нормальным?

— Нормальным? Твоя 'нормальность' — это твоё проклятие, жалкий тормоз, — ответил Лунарис, в его голосе не было и тени сочувствия, лишь холодное презрение. — Это лишь призыв к очередному примитивному сборищу, где ты будешь 'обучаться' бесполезным трюкам. Твоя 'радость' — лишь вспышка эфемерных эмоций, которая угаснет, когда ты столкнёшься с неминуемой реальностью моего предназначения. Эти 'письма' — не для тебя. Эта 'школа', эта 'магия' — всё это лишь предвестник Великой Жатвы. Не питай пустых иллюзий. Ты всего лишь сосуд, и скоро ты поймёшь, кто здесь истинный хозяин.

И когда на их пороге появился огромный Хагрид, Лунарис ощутил прилив чистой магии, исходящей от него. «Хм. Это уже что-то. Возможно, эта 'школа' будет более полезной, чем я предполагал». Он почувствовал, как сознание Гарри дрожит от предвкушения и наивной надежды. «Наивное дитя», — подумал я, предвкушая, как быстро эти надежды разобьются в прах.

...

В Косом переулке, в магической части Лондона, в магазине волшебных палочек мастера Олливандера. Ооцуцуки не взял палочку. Он просто указал на неё. Палочка сама, будто подчиняясь невидимой, всемогущей воле, медленно поднялась с полки, пролетела через комнату и легла прямо в открытую ладонь "Гарри". Не было золотой искры, не было фейерверка. Был лишь холодный, голубоватый отсвет, исходящий от неё, и глубокое, гудящее ощущение абсолютного подчинения.

Олливандер чуть не упал от возмущения, его глаза были полны возмущения.

— Так нельзя, она вас не выбирала! Вам наверняка подойдёт другая. Вот, с пером феникса, посмотрите, молодой человек.

— Нет. Я не дам ему радоваться этой ничтожной игрушке. Это лишь хлам, и отношение к нему должно быть подобающим, — ответил *ребенок*, безразлично покидая магазин.

Слова застряли у Олливандера в горле. Гарри в душе плакал. Перо феникса звучало круто, но бороться за это сил уже не было.

...

Они вернулись домой, где Дурсли, теперь уже почти полностью истощённые, не могли даже выразить гнев по этому поводу. Единственным, что радовало Лунариса, была купленная сова — Букля. Её белый окрас, её бесшумный полёт, её инстинкт хищника — всё это вызывало у него редкое, отстранённое одобрение.

«Это существо похоже на Ооцуцуки. Не то, что эти глупцы», — пронеслось в сознании Ооцуцуки. Презрительный взгляд в сторону Дурслей стал последним, что те увидели.

Шляпа забилась в судорогах, её разум был перегружен присутствием в одном теле души Гарри и древней сущности пожирателя миров. Шляпа, будучи артефактом основателей, не могла понять Ооцуцуки, не могла классифицировать. Он был вне её компетенции. Не говоря уже о том, что он не был ребенком.

— Я… Я… НЕ МОГУ… — прохрипела Шляпа, и её голос вдруг оборвался. Она обмякла на голове Гарри, став обычной, молчаливой старой шляпой. Она отключилась.

В Зале повисла оглушительная тишина. Никто не знал, что делать. Директор Дамблдор, обычно спокойный, встал, его глаза расширились от шока.

В этот момент "Гарри", на чьей голове беспомощно лежала Шляпа, поднял голову. Его правый глаз, Гэцуган, пульсировал глубоким чёрным цветом с серебряными кольцами. Левый глаз, Бьякуган, был ледяным, пронзительным. Лицо Гарри было совершенно бесстрастным, выражая лишь абсолютное, древнее равнодушие.

«Они слабы. Их 'инструменты' — примитивны», — прозвучал холодный, сухой голос в голове Гарри. Лунарис полностью взял контроль, чтобы сделать свой выбор, не позволив это сделать Шляпе.

"Гарри" медленно, с абсолютной уверенностью, направился к столу Гриффиндора. Гриффиндорцы, изначально ошеломлённые, с подозрением посмотрели на него. Он не был отсортирован. И когда он подошёл к столу, то не сел, просто стоял, оглядывая их взглядом, полным любопытства и анализа.

Лунарис принял своё решение. Гриффиндор — дом чести, как утверждали они; дом чувств и эмоций, как понимал Ооцуцуки; и дом скудоумных ничтожеств, как уверяли слизеринцы. Это наилучшим образом соответствовало его собственным целям, даже если это было подобие истинных мотивов. Он не был "отсортирован", он просто выбрал наиболее удобную точку наблюдения в этой примитивной клетке.

* * *

Директор Дамблдор, наблюдавший за этим, впервые за очень долгое время почувствовал неясное предчувствие всепоглощающего недоумения и злости. Его план шёл не по тому сценарию. Это был Волдеморт? Как он это сделал? Чего он не учёл, раз уж крестраж захватил тело…

* * *

Оглушительная тишина Большого Зала после "смерти" Распределяющей Шляпы ощущалась как неловкое, но глубокое признание чьей-то неизмеримой силы. Лунарис, в теле Гарри, наслаждался этим моментом.

"У них есть несколько лет, чтобы показать мне, что такое любовь, или я 'соберу жатву' на этой планете," — прозвучал холодный, сухой голос в голове Гарри, пока сам Гарри, полностью подавленный, мог лишь наблюдать. Лунарис повёл тело к свободному месту за столом Гриффиндора. Некоторые студенты отшатнулись, другие уставились на него с открытым ртом; кто-то захлопал, прокричав: "Герой с нами!". Драко Малфой, который секунду назад пристально смотрел за распределением, ожидая чего-то, вдруг застыл, его самоуверенная ухмылка сползла с лица. Взгляд ребёнка встретился с холодным Гэцуганом Гарри, и Драко непроизвольно сглотнул, ощутив недоумение ситуации. "Отец не говорил ни о чем подобном," — подумал блондин.

* * *

От лица Ооцуцуки:

Комната Гриффиндора, расположенная в башне, была яркой и, как выяснилось, шумной. «Подходящее место для наблюдения за детьми. Они всегда в центре проблем, а значит, с ними я смогу получить нужную мне информацию", — мысленно отметил Лунарис, выбирая кровать в самом углу, подальше от других. Он спал мало, лишь поддерживая необходимые функции тела, большую часть времени проводя в медитации, собирая разбросанную по замку ману, восстанавливая свою истинную форму и расширяя влияние на Божественное Древо. К концу года оно должно прорасти, а чтобы ускорить его созревание, можно будет скормить Древу глаз бывшего двухрогого напарника, который я успел вырвать до своего поражения. Долго задерживаться здесь одному в таком состоянии я не могу. Они могут идти по моему следу, чтобы поглотить, получив мою силу. Придётся ускорить созревание до нескольких лет, вместо столетия.

Желая познать столь притягательную и одновременно отвратительную для него эмоцию, как любовь, он презирал их слабость, нуждаясь в их обожании, чтобы принять решения.

* * *

Соседи по комнате меня не интересовали, хоть одно рыжее пятно и раздражающе мелькало на краю сознания. Они поначалу пытались подружиться, но быстро поняли, что с "Поттером" что-то не так. Попытки двух мальчиков привлечь его внимание, подколоть или пошутить приводили к тому, что их вещи, одетые на них, на глазах бледнели и ткань рассыпалась, а их собственные волосы начинали расти с невероятной скоростью, заплетаясь в невозможные узлы. Это не было магией, это было тонкое, почти незаметное искажение энергии, заставляющее окружающий мир "барахлить" по воле Ооцуцуки, ускоряя свой бег, не для всего, а лишь точечно выбранной цели. Но дети списали это на выбросы магии от волнения.

В редкие моменты Ооцуцуки выпускал ребёнка, когда самому начинал надоедать этот рыжий парень, любой ценой пытающийся стать другом "героя". Староста от мальчиков, тоже рыжий, более проницательный, просто избегал его, инстинктивно чувствуя, что этот Гарри Поттер — нечто гораздо более опасное, чем любой Тёмный Лорд.

*

Уроки начались на следующий день.

Профессор Флитвик, с его писклявым голосом, пытался научить их взмахивать палочками и произносить заклинания. «Такие сложные движения, такой расход голосовой энергии, чтобы вызвать жалкую искру света или поднять перо. Это неэффективно. Даже в том мире, где пали Кагуя и Ишики, люди гораздо сильнее и даже достойнее, ведь многие из клана не вернулись оттуда. А эти… пытаются зажечь "свет"? Моя раса овладела силой на уровне воли, одним лишь намерением. Они же — рабы своих ритуалов и примитивных инструментов».

Лунарис не помогал Гарри учиться магии, но пристально наблюдал и учился сам, понимая, что даже это в будущем может пригодиться ему, когда придет время встречи с сородичами.

Трансфигурацию, которую вела МакГонагалл, строгая и требовательная, пыталась научить их превращать предметы. «Изменение формы материи? Это уже было интереснее». Вызвав поначалу недоумение , тот вскоре понял принцип изменения через направленную магическую силу. Наблюдение за этим предметом пришелец посчитал интересным.

Урок Зельеварения со Снейпом, с его холодными, ненавидящими глазами, был для Лунариса лишь ещё одним "примитивом, одержимым властью и местью за какую-то мелочь". «Смешивание жидкостей для получения эффекта? Это алхимия. Примитивная химия. Я могу изменять саму структуру времени и пространства. А этот предмет — это не 'магия', это лабораторные эксперименты для слабых». Ооцуцуки не болеют и не могут отравиться, зелья нужны смертным. Бурчал тот, отвлекая Поттера, что привело к взрыву котла. К удивлению, ни предмет, ни профессор не понравились ни Гарри, ни Лунарису. Они ни разу не проявили интереса к предмету, лишь надеясь лучше понять людей, которым всё это было необходимо. Ведь зелья не спасли бы Гарри от внедрившегося паразита, о чём Лунарис со смехом и сообщил ребёнку.

Историю Магии и вовсе получил титул «Бесполезного предмета». История — это бесконечная череда человеческих ошибок, войн за ресурсы и власть, которые Ооцуцуки прекрасно понимали. — Мне нет нужды знать, как эти глупцы раньше вели себя. Моя история — это история вечности, история великой Жатвы, которая однажды поглотит и эту. Эти 'факты' — пыль. Комментировал всё услышанное Ооцуцуки, наблюдая за пускающим слюни во сне Роном и другими детьми. Впервые Гарри был с ним согласен, засыпая от скуки.

*

Иногда, когда они проходили по коридорам, и Гарри внутри себя чувствовал слишком сильную надежду или воспоминание о чём-то человеческом, Лунарис позволял себе выместить своё презрение на нём, чтобы доломать мальчишку.

— Это огромная честь, быть моим сосудом. Слушай мой голос, ты безвольный тормоз! Ты ничто и никто! Тебе дано наблюдать за мной со стороны. Не питай надежду, тебе не принадлежит ничего, даже надежда.

— Мне очень больно, я найду того, кто избавит разум от контроля. Хоть я и так устал. Я не буду куклой, хоть и слишком сломлен, — Гарри внутри сознания бился в агонии, его слёзы были лишь внутренней болью, которая изредка проявлялась, скатываясь по щеке одной слезой. Его боль прорывалась изредка слезами.

Он чувствовал, как его личность, его надежды, его детские мечты — всё это медленно, методично стирается.

«Бог спустился с небес, ты к нему лучше не лезь… Простой человек не оказал почет… Чакру соберу, и обрушится ствол!» — обещал Ооцуцуки. «Чакра моя по праву, вы все моя росада, ведь я владыка сада», — разносился по сознанию Гарри триумфальный, леденящий голос Лунариса, наслаждающегося разрушением остатков воли мальчика.

*

Лунарис чувствовал на себе постоянное внимание Дамблдора. Старый директор часто задерживал его после уроков или приглашал в свой кабинет под предлогом "чаепития". Лунарис видел в этом лишь попытки манипуляции.

«Этот старик, Дамблдор, он хитер. Он видит во мне инструмент, а не бога. Его 'доброта' — лишь маска, скрывающая жажду контроля. Он пытается понять мою природу, мои способности. Он пытается использовать меня, как он использовал многих до этого. Наивный глупец. Он думает, что может контролировать силу, которую не способен даже постичь».

Лунарис отвечал на вопросы Дамблдора уклончиво, его глаза, меняющие оттенок, никогда не отражали эмоций. Он позволял Дамблдору верить, что Гарри просто переживает сложный период, или что на него повлиял Волдеморт, и старый архимаг больше верил в последнее.

*

Лунарис заметил, как Рон постоянно крутится рядом с "Гарри", предлагая дружбу, помощь, свои сладости. Поначалу он считал это проявлением типичной человеческой наивности. И позволял Гарри отвечать ему тем же, под постоянной угрозой забрать тело навсегда, если он кому-нибудь расскажет о себе. Но со временем Рон и его ненавязчивые, но настойчивые попытки сблизиться начали вызывать недоумение. «Это то, что я ищу?» — задумался Ооцуцуки, но вскоре понял, что нет, его дружба была наигранная и лживая. "Доломать игрушку?" И он проследил за рыжим, вскоре получив доказательства своей теории. Лунарис слышал, как Рон обсуждал приказ подружиться с героем в общении с братьями, приказ исходил от Дамблдора.

«Так вот в чём дело. Этот 'друг' — всего лишь пешка. Уизли пытается подружиться по приказу этого старого манипулятора, Дамблдора. Это так типично для вашей расы. Вы не способны на искренность, на чистую связь. Все ваши 'отношения' — лишь инструмент для достижения личных целей. Мой клан был прав, отрицая эти примитивные эмоции. Они лишь ведут к предательству. Как мой напарник… хотя нет, там другое».

…

От лица Гарри:

Я часто слышал монолог этого существа в своём разуме и начал сопоставлять имена и события о которых он говорил.

Одиночество и скорбь Бога-Паразита в сознании пересакалась с моей собственной, но в моей был виноват он, а не я. В голове постоянно звучит холодный, высокомерный, но в то же время невероятно одинокий внутренний голос.

-"Мы, Ооцуцуки, — истинные боги этой вселенной. Мы — садовники миров, дающие жизнь и собирающие урожай. Наша цель ясна, наш путь прост. Но они… они потеряли его. Заблудились в паутине личной власти, мелких династических склок, привязанностей к одному телу, к одной крови. Они забыли о величии всей цепи бытия, о космическом единстве. Кагуя… она стала жертвой примитивных эмоций, этих слабых человеческих эмоций, которые исказили её истинный путь. Ишики… он был слишком сосредоточен на своём выживании, на своём доминировании над 'сосудом', не видя истинного масштаба нашего предназначения. Оба они — провалы. Символы того, как даже величайшие могут пасть, когда действуют отдельно друг от друга."

Мне приходилось всё это слушать и ждать пока найдется кто-нибудь кому можно будет рассказать это взамен на помощь и кажется я нашел такого человека. Директор Дамблдор самый могущественный волшебник. Осталось лишь найти способ позвать на помощь, а пока Ооцуцуки продолжал свой монолог:

-"Он был моим партнёром. Мы были связаны целью, общим путем. Но он… он был слаб. Его 'видение' было ограниченным. Он не смог понять, что 'любовь', которую я искал, — это не человеческая привязанность, а космическое слияние, единство на уровне чакры, которое делает нас бессмертными и непобедимыми. Он считал это слабостью, пустой философией, отвлекающей от 'истинной' силы — грубого доминирования. И тогда он предал. Напал. Мой рог… сломленный рог — это не просто физическое увечье. Это символ разрыва той 'связи', которую я считал нерушимой. Это боль, которая никогда не заживёт полностью, пока я не достигну того, что он отверг. Он был слепцом, и его слепота стоила мне части моей целостности." Злился Ооцуцуки.

На одной из встречь с директором в его кабинете, я смог отвлечь Ооцуцуки разговором о предательство его напарника и кажется, этого хватило, что бы директор Дамблдор услышал часть монолога. Я торжествовал, но кажется это заметил паразит усилив натеск на мой разум. Больше он не затыкался оскорбляя меня так, как не снилось и профессору Снейпу.

...

Гарри ещё больше замкнулся в себе, наблюдая за Роном уже без надежды и привязанности. Ооцуцуки смотрел на всех с холодным, расчётливым взглядом, ища в каждом недостатки. Лунарис позволял Рону находиться рядом, так как это давало ему ценную информацию о внутренней структуре школы и её обитателях. Но он никогда не позволял Гарри поддаться на эту фальшивую "дружбу" и считать, что она у него вообще есть, эта дружба. Каждый раз, когда Рон пытался проявить искреннюю заботу, Лунарис выпускал Гарри. Наблюдая за попытками ребёнка ухватиться хоть за призрачного, но всё же друга, обманывая самого себя.

*

Жизнь в Хогвартсе была лишь очередной стадией в его восстановлении. Лунарис наблюдал, учился, поглощал. И ждал. Ждал, когда Божественное Древо будет готово к Жатве, и этот примитивный мир, со всеми его глупцами и интриганами, наконец-то послужит своей истинной цели.

Лунарис, управляющий телом Гарри, смотрел на учебный процесс в Хогвартсе с глубоким, вселенским презрением. «Их 'магия' — это лишь примитивные манипуляции энергией, требующие ритуалов, слов и глупых инструментов. Они не понимают истинной природы 'чакры', её безграничного потенциала. Они играют в песочнице, пока я готовлюсь к поглощению всей планеты».

Любые уроки, будь то Заклинания, Трансфигурация, Зельеварение или Защита от Тёмных Искусств, Ооцуцуки осваивал мгновенно, не прилагая усилий. Его Бьякуган позволял видеть потоки энергии, Гэцуган — управлять временем и пространством на микроуровне, а его древний разум впитывал информацию.

— Ты ничтожество! У тебя даже нет жажды знаний, чтобы хоть как-то противостоять мне! Лишь глупые игры с рыжим мальчишкой и поступки, как с тем троллем, что чуть не лишил меня сосуда, — шипел Лунарис в сознании Гарри, когда мальчик внутри себя пытался разгадать секрет трехголовой собаки, игнорируя урок.

— Пожалуйста, дайте мне хоть немного покоя… Я просто хочу понять… ведь я им нужен в этом приключении, а значит, я жив, — отзывался слабый голос Гарри, полный отчаяния.

*

В комнате Гриффиндора чаще всего Лунарис просто игнорировал детей, позволяя своему Бьякугану сканировать окружение, а сознанию — погружаться в медитацию, собирая энергию.

Случаи в коридоре, когда Лунарис "ломал" Гарри вслух, были редки, но ужасны для тех, кто случайно оказывался рядом.

Однажды, когда Гарри внутри себя слишком остро почувствовал зависть к беззаботному смеху других детей, Лунарис издал низкий, угрожающий смех, который вырвался из уст Гарри, заставляя проходящих мимо студентов замереть.

«Бог спустился с небес, напарник не нужен для защиты древа, не способны букашки ему навредить! Простой человек не окажет почет, тогда чакру соберу и обрушится ствол!» — прошептал "Гарри", его голос был сухим и чужим, а глаз пылал неземным огнём. Мальчик внутри себя сжимался от ужаса и стыда.

«Сила древа моя по праву, вы все лишь часть плана, восстановлю силы и отомщу им всем», — продолжал Лунарис, его слова казались безумным бредом для окружающих. Из-за чего поползли слухи о безумии героя, дошедшие и до Дамблдора.

*

Дамблдор оставался для Лунариса "интриганом". Он чувствовал, как старый директор постоянно "зондирует" его разум, пытаясь понять его природу и способности. Лунарис позволял ему видеть лишь самого Гарри, подпитывая теорию о "повреждённой душе" Гарри и влиянии Волдеморта. Он наслаждался этой игрой в кошки-мышки, зная, что Дамблдор никогда не сможет постичь истинный масштаб угрозы.

Рон Уизли продолжал свою дружбу, что Лунарис продолжал приписывать "приказу" Дамблдора. «Этот глупец, Рон, он всего лишь марионетка, не понимающая своей роли в игре старика. Его 'дружба' — это лишь попытка заполучить славу друга героя, понять его жажду денег и славы не сложно». Лунарис не проявлял к Рону никакой враждебности, но и не отвечал дружелюбием. Он позволял ему быть рядом, наблюдая за его реакциями и используя его для сбора информации о школьной жизни. Гермиона, с её острым умом и стремлением к знаниям, была ещё более противна Ооцуцуки, имея ум и знаниями, она не видела ничего, кроме книг, ничем не интересовалась и взаимодействовала с детьми ещё хуже самого Ооцуцуки. Как инструмент для анализа человеческого интеллекта она была не плоха, но во всём остальном даже от Рона толку было больше. Все дети тянулись к герою, чему Гарри был рад и с чем паразит ему помогал. Чем больше рядом людей, тем быстрее он определится с выбором. Тем более после героического случая с троллем.

*

Когда Рон и Гарри оказались в одной комнате с троллем, Ооцуцуки почувствовал лишь отвращение к примитивной силе и тупости существа. Девочка лишь визжала, забыв, что она волшебница. Гарри и Рон пытались что-то сделать, но вместо этого успели слегка пострадать. Бог-паразит напрягся, готовясь забрать контроль над телом, не желая терять сосуд. Но рыжий парень нанёс критический удар для тролля, и тот упал.

Героическая слава и множество проявлений внимания, которых Гарри не хватало, чем он и пользовался, бегая к каждому, кто был к нему добр. Так же стараясь показать это и злому богу внутри себя, надеясь, что тот проникнется и не станет осуществлять свой план. А рыжий лишь ревновал и устраивал истерики по этому поводу. Гарри видел проявление жадности Рона, а Ооцуцуки, с его вековой гордыней, глубоко укоренившимся презрением к "низшим" расам и незаживающей болью предательства со стороны своего напарника, в такие моменты брал вверх. Видя, как легко эти человеческие связи рвутся, как они приводят к боли, к глупым жертвам, к уязвимости. Ооцуцуки злился, он искал не этого.

Неужто Кагуя была не права? Или это он спешит с выводами? Его суть — противоречие: разум, с желанием разорванны между двумя крайностями своего вида — обладание холодным, расчётливым интеллектом Ишики, который видит во всех существах лишь ресурс, и одновременно неким искажённым, почти болезненным идеализмом Кагуи в отношении концепции "любви" или "истинной связи". Люди, возможно, страдают тем же, стоит присмотреться повнимательней!

*

Лунарис позволил Гарри смотреть в зеркало Еиналеж, чтобы понять, что мальчик видит.

— Мои родители… они здесь… — голос Гарри внутри был полон невыносимой боли и тоски. Он видел свою семью, себя, окружённого любовью.

«Наивный. Это лишь иллюзия, безвольный тормоз. Примитивная ловушка разума. Ты видишь то, чего никогда не получишь. А я… я вижу лишь подтверждение твоей слабости. Ты любишь тех, кого нет, кого ты не знал». Лунарис смотрел в зеркало, и его Гэцуган отражал пустоту, в которой он видел лишь себя, полностью восстановленного, в окружении мёртвых планет, из которых он вытянул всю чакру. Это была не мечта, а цель.

*

Погоня за Камнем была скучной, хотелось всё бросить и уйти. Испытания не представляли никакой сложности, но дети действительно напрягались для их выполнения.

Пушок, дьявольские силки, ключи, шахматы, зелья Снейпа.

Квиррелл же был и вовсе истощён. Ооцуцуки смотрел на него с презрением. «Слабый сосуд. И он позволяет этому примитиву контролировать себя? Какое жалкое подобие симбиоза».

Когда лицо Волдеморта проявилось на затылке Квиррелла, Лунарис почувствовал волну знакомой, но искажённой тёмной энергии. «Хм. Фрагмент души. Бессмертие? Он расколол себя, чтобы избежать смерти. Любопытно. Что-то похожее используем и мы. Сосуды для восстановления и воскрешения через них».

Вместо того чтобы бороться, Лунарис, полностью перехватив контроль над сосудом, просто протянул руку, ногти удлинились, впиваясь в тело профессора, как когда-то он сделал с Дурслями. Его Гэцуган засветился. Изумлённый Квиррелл-Волдеморт не успел ничего сделать. Ооцуцуки начал поглощать фрагмент души Волдеморта прямо из Квиррелла, медленно, методично вытягивая его. Квиррелл закричал, не от боли, а от ощущения, будто его внутренности выворачивают наизнанку, его магия истончается. Волдеморт пытался сопротивляться, но его фрагментированная сила была ничем против всепоглощающей мощи Ооцуцуки. Квиррелл рассыпался в прах, а его душа, вместе с фрагментом Волдеморта, улетели прочь в виде полупрозрачного тумана. А магия даровала Лунарису новый приток чакры, но не дала глубокого понимания природы крестражей, ведь он мог лишь поглотить энергию, а не часть души или её опыт. Философский камень распался в пыль, когда вся энергия из него была поглощена. После чего используя силу глаза исказил время и пространство пропадая из подземелья.

...

Чаще всего Ооцуцуки приходилось пользоваться двумя способностями своего вида:

Пассивное Поглощение: Тело Ооцуцуки (через тело Гарри) медленно поглощает рассеянную магическую энергию из окружающей среды, но этого недостаточно для полного восстановления. Но на длительное время незаметного воздействия подходит отлично.

И активная Жатва: С помощью Гэцугана и телесного контакта, в его случае удлинения ногтей, можно активно вытягивать жизненную энергию и магию из живых существ, растений или магических артефактов, ускоряя их увядание и смерть. Лучше всего использовать это для восстановления своей силы и поддержания тела Гарри, которое ломается от наличия в нём паразита.

Но теперь пришлось применить и "Цикл Луны", что приводило к искажению пространства. Создание небольших, мгновенных пространственных искажений, позволили ему быстро переместитьмя в комнату гриффендора. Перемещаясь на короткие дистанции, "просачиваться" сквозь препятствия или появляясь за спиной врага. Это не полноценная телепортация, а скорее очень быстрое "переключение" между точками в пределах прямой видимости. Что когда-то и позволило уйти от сородичей.

На втором курсе Добби появился в комнате с предупреждениями и недомолвками, суля неспокойное грядущее.

Второй курс так же ознаменовался появлением нового профессора Локхарта, который не понравился ни Гарри, ни, что неудивительно, богу-паразиту. «Этот глупец — лишь тщеславный дурак. Он бесполезен и лишь портит всё, к чему прикасается, даже этот бесполезный урок». Фырчал Лунарис.

Его заклинания действовали не так, как было задумано, что не подрывало авторитет Локхарта у девушек.

Этот год обещал быть скучным, но Ооцуцуки сдаваться не собирался. Он должен найти ответ на свою дилемму любой ценой, каждый раз взвешивая все за и против, пока Бьякуган не заметил Василиска в стенах. Его Бьякуган проникал сквозь камень, видя огромное змееподобное существо.

«Интересно. Древнее существо здесь, и это считается для них нормальным?» Ушел в свое замешательство Ооцуцуки, перед этим дав вдоволь насмотреться на чудище и самому Гарри, пообещав скормить парня этому змею, если тот станет плохим сосудом.

Он не помогал Гарри с пониманием языка змей, скорее, использовал его, чтобы лучше понимать Василиска и пугать мальчишку. И обрадовался, когда одна из шестерок его сосуда окаменела.

Когда Гарри и Рон пошли за Гермионой в больничное крыло, чтобы найти подсказку, Лунарис использовал свой Бьякуган, чтобы разглядеть ее окаменение. "Эти глаза были бы неплохой ловушкой для моего бывшего напарника", — рассмеялся Ооцуцуки.

Он не стал ждать, пока Василиск парализует кого-то еще. Он сам повел "Гарри" к входу в Тайную Комнату, используя змеиный язык. Он с легкостью открыл дверь, замечая там рыжую девчонку с дневником со знакомой чакрой.

«Еще один осколок. Этот 'Темный Лорд' действительно расколол себя на части. Это неэффективно, но дает мне прекрасную возможность для изучения его 'магии' и природы души, ведь и наш метод не совершенен».

Рыжая девчонка потеряла сознание по воле Тома Реддла, тот переключился на другого собеседника. Из спокойного разговора с Поттером осколок души будущего Темного Лорда осекся, поняв, что говорит не с ребенком. Дискуссия пошла совершенно в другом от изначально запланированного сценария. Том, в дневнике, поначалу пытался манипулировать "Гарри", но быстро понял, что этот "Гарри" не поддается его влиянию.

«Ты — лишь тень, порождение примитивного разума. Твоя 'власть' — это иллюзия. Твоя 'чистота крови' — бесполезный концепт. Твои знания о 'волшебниках' и 'Хогвартсе' могут быть полезны лишь таким, как ты, но не мне. Ты не знаешь о крестражах то, что я хотел узнать, больше толку от тебя нет. Теперь мне нужна та змея», — сказал Ооцуцуки, вызывая ярость у дневника крестража. Тот призвал Василиска, натравливая на противника.

…

Когда Василиск напал, Лунарис даже не вынул меч Гриффиндора. Для защиты сосуда он активировал Гэцуган, смотря на гигантскую змею. Василиск застыл, потерявшись в пространстве. Змей, недавно ползущий по полу подземелья, замер, будто попав под окаменение собственных глаз.

— Время, остановись, — тихо сказал Ооцуцуки, используя силу своего глаза управлять временем. Лишь для змея, но тот был остановлен.

Том был в ужасе, видя, как его Василиск был нейтрализован так просто.

— Как? Что с ним?

— «Ты слаб, Том Реддл. Твоё 'бессмертие' — лишь попытка избежать неизбежного. Смерти не избежать даже нам, богам, что уж говорить о смертных людях. Но твои попытки похвальны. Может быть, у тебя бы всё получилось, но Я — иная сила. Я — конец для этого мира», — произнес Лунарис вслух, его голос был спокойным, умиротворяющим, но в огромной пещере не было тех, кто посчитал бы это добрым знаком.

Он протянул руку к дневнику. Том увещевал, приказывал и угрожал, пытаясь защитить его. Но Лунарис не слушал. Он не проткнул его клыком Василиска. Лишь поглотил энергию дневника. Часть души, потерявшая якорь, удерживающий ее магией от ритуала, рассеялась.

— Сколько ещё таких разделений и записей своей личности ты сделал? Всё-таки это очень похоже на наш метод. Ооцуцуки оставляют свою "матрицу" в того, кто их одолел, и захватывают сосуд. Но чтобы провернуть это с неодушевлённым объектом? В этом должен быть смысл. Ооцуцуки покинул подземелье, поворачивая время вспять для этой комнаты, в тот момент, когда та ещё не была создана. Идя по коридору, он слышал, как за его спиной захлопнулось пространство подземелья. Теперь эта дорога оканчивалась для всех тупиком.

...

Перед третьим курсом до профессоров всё-таки дошло, что их герой — круглый сирота, а Дурсли давно мертвы. Где Поттер пропадал всё предыдущее время, они не понимали. Но директор и МакГонагалл настигли мальчика с двух сторон. Ответ об их доме и, по факту, наследстве их не успокоил. Без взрослых жить нельзя, убеждали оба. А Гарри радовался, что теперь у директора Дамблдора есть все возможности помочь Гарри с паразитом. Но, к его удивлению, решением директора стало усыновление семьёй Уизли. После исчезновения их единственной, младшей дочери. Забрать ту из подземелья перед его уничтожением Ооцуцуки не посчитал важным, в отличие от глаз Василиска. Проведя там время перед началом обучения, Ооцуцуки уже склонялся к массовому геноциду, но неготовность древа чакры к сбору жатвы останавливала его. Привлекать внимание нельзя, иначе может пострадать древо. А защищать его — скучно, это удел более слабых Ооцуцуки, как его двурогий бывший напарник. Поэтому Лунарис и освободил Гарри на это время. Дал ему свободу и перестал ломать, понимая, что иначе их маска может треснуть, а он ещё не получил ответ на свою дилемму.

...

Побег Сириуса Блэка из Азкабана древнему разуму Ооцуцуки был безразличен. К человеческим законам тот был слеп. Ооцуцуки не вмешивался в его поиски, в его знакомство с кресником. Лишь внимательно наблюдал, убеждаясь, что ищет он не такой связи, и Кагуя предала клан из-за совсем другой привязанности.

Появление Дементоров было уже интереснее. «Существа, питающиеся эмоциями, а не чакрой. Примитивно, но эффективно для подавления. Они влияют на сознание. Это… ново».

Дементоры пытались воздействовать на "Гарри", вызывая в его разуме самые страшные воспоминания.

Смерть родителей, зеленый луч — эти воспоминания были где-то глубоко в разуме Поттера, но гораздо сильнее были воспоминания о детстве, где паразит, называющий себя богом, методично уничтожал его личность. И это чудовище и по сей день с ним, хладнокровно сменив его, потерявшего сознание, Ооцуцуки безразлично смотрел на дементора. Тот недоуменно завис, но потом переключился на другого ребенка.

«Слабость. Твои 'воспоминания' — это всего лишь ментальный шум, безвольный тормоз. Они не могут повлиять на меня. Я — над этим. У меня нет 'счастливых воспоминаний', чтобы их потерять. Есть только цель», — говорил ребенку Лунарис, его голос был как лёд. Дименторы будто не видели его, облетая стороной. Уйти было лучшим решением, пока все погрузились в панику, а профессора заняты защитой учеников. Лунарис отправился за Маховиком Времени. Это был единственный артефакт, который вызвал нечто, похожее на научный интерес. «Манипуляция пространственно-временным континуумом — был знаком не понаслышке. "Это может быть полезно для моих будущих целей». Он изучил его конструкцию, его принцип работы, мгновенно поняв его ограничения. Он позволил Гермионе использовать его, но держал наготове свои собственные силы, чтобы вмешаться, если бы что-то пошло не так, чтобы изучить последствия такого рода вмешательства.

...

Истина о Сириусе и Петтигрю, рассказанная Сириусом и Люпином, вызвала у Ооцуцуки раздражение. «Предательство. Примитивное. Как у моего клана. Ничего нового».

Когда Петтигрю пытался убежать, Лунарис не стал вмешиваться. Эти люди не то что ему было нужно, а нахождение с ними начало утомлять. "Терпение Бога не бесконечно. Доломаю игрушку и соберу жатву".

...

Чемпионат Мира по Квиддичу и Кубок Огня прошли без героя магической Британии.

Кладбище, где произошло Возрождение Волдеморта, было наполнено криками пытаемого Седрика Дигори. Ритуал "хвост" всё-таки провели, от большого ума использовав кровь пуффендуйца. От этого ритуал прошел совсем уж криво, и Темный Лорд выказал всё своё недовольство своим нечеловеческим видом, убив Петтигрю.

Совсем обезумевший Темный Лорд использовал заклинания и ритуалы, позволившие ему отследить Поттера, и тут же аппарировал.

Волдеморт увидел ребенка, стоящего рядом со странным стволом какого-то растения на месте руин города. Из когда-то дома Дурслей возвышалось огромное древо. В разрушенном городе не было никого живого. Не обращая на странную атмосферу внимания, Темный Лорд напал на Поттера, слыша, как по его зову аппарируют и Пожиратели Смерти. Волдеморт использовал своё любимое заклинание, выпуская зеленый луч — Авада Кедавра, нацеленная в спину врага. Ооцуцуки, полностью контролируя сосуд, активировал Гэцуган, использовал

"Зеркало Луны", поглощая летевшие в него авады, затем использовав "Лунный Захват".

Его Гэцуган — это проявление четырех путей, четырех фаз луны, не считая особенностей сил всех Ооцуцуки к поглощению энергии.

"Зеркало Луны" создало временные, похожие на рябь воды, сферические защитные барьеры, которые не отражают, а поглощают входящую магию или физические атаки, превращая её в чистую чакру, которая затем используется для подпитки своих способностей.

В то время как "Лунный Захват" при активации Гэцугана создает невидимые, но чрезвычайно плотные гравитационные поля, которые притягивают или отталкивают объекты с огромной силой, искажая пространство вокруг них, позволяя "захватить" полет заклинания или объекта в воздухе и метнуть его обратно.

Волдеморт замер в шоке, услышав недетский голос и заметив странно изменившуюся внешность Поттера. Линии по всему телу напоминали татуировки, глаза были странными, и он мог поклясться, что видел рог со сломанным у основания краем.

— «Ты слаб, Том Реддл. Твоя 'сила' — это иллюзия. Твои 'проклятия' — ничто для меня. Ты — лишь временная марионетка на моём пути к Жатве», — прошипел "Гарри", и Гэцуган засиял ярче.

Все Пожиратели Смерти, включая их лорда, мгновенно застыли, их тела стали неподвижными, как статуи, их глаза были широко раскрыты. Волдеморт пытался двигаться, но его тело тоже не повиновалось.

— «Ты — полезный катализатор, Том Реддл. Твоё 'возрождение' ускорит хаос, который я намерен использовать. Живи. Пока», — сказал "Гарри" голосом, который, казалось, исходил из пустоты.

Он оставил их всех там, парализованных, и просто исчез.

— Когда "Лунный Захват" спадёт, кто-то должен сообщить миру о "возвращении" Волдеморта, — прошептал Ооцуцуки, наблюдая за ними с верхушки древа чакры, на которой человеческую фигурку и вовсе было не разглядеть.

— Покидать надолго древо чакры больше нельзя. Оно выросло и привлекло внимание букашек, — прошептал Ооцуцуки, занимая свой вынужденный пост.

...

На пятом курсе Поттер вновь объявился. На этот раз Дамблдор даже не пытался скрыть своего настоящего лица. Шпион Северус Снейп, бывший рядом с Темным Лордом во время ритуала воскрешения и на бывшей Тисовой улице, дом 4, Литтл-Уингинг, Суррей, где ныне красовалось странное дерево. То ли оно, то ли его защитник, убившие всех в этом городе, не давали поводов и дальше ходить вокруг да около. Дамблдор вместе со Снейпом нашли Поттера у того самого дерева. Разговор не привел ни к чему. А директор настаивал на возвращении героя в школу, в столь непростое для магической Британии время, чем поразил профессора зелий. Однако истинным мотивом Дамблдора была акклюменция.

...

Во время уроков со Снейпом и директором Дамблдором, первый из которых начался прямо у корней Древа Чакры, поначалу вызвавшие непонимание у бога-паразита, позволившее им увидеть фрагменты воспоминаний, не добавивших ясности. Странный двурогий человек с белой кожей и синими, без белка, глазами говорил об иерархии двурогих над однорогими. Это дало Лунарису подсказку об их намерениях и методах. Вместо отражения или блока, проще было показать то, чего "букашки" не смогут постичь. Он проецировал в разум Снейпа жуткие, сюрреалистичные образы: бесконечные поля высушенных тел Древом Чакры людей, космические шёпоты древнего бога Ооцуцуки. Директору досталось ни меньше: видения самого Дамблдора, медленно распадающегося на атомы, десятки уничтоженных миров. Они вылетали из его разума бледными и дрожащими, отказываясь от дальнейших уроков.

На этом фоне смерть Сириуса прошла для многих незаметно. Только душа Гарри покрылась трещинами от потери того, кто любил его по-настоящему.

"Если он погибнет — это не будет иметь значения. Человеческие эмоции — это слабость", — шептал Ооцуцуки скучающе.

...

На Астрономической Башне Лунарис наблюдал не вмешиваясь, наблюдал.

Когда Малфой загнал Дамблдора в угол, Он видел, как Снейп поднимается на башню. Он знал о клятве.

Когда Снейп произнёс "Авада Кедавра", он не испытал никаких эмоций. Для него смерть Дамблдора была лишь "устранением одной из фигур с доски". Он даже почувствовал легкое удовлетворение: «Теперь этот 'интриган' не будет мешать. Поле очищено для Жатвы».

Он позволил телу Гарри изображать шок и горе, чтобы не вызывать подозрений. Наблюдая, как душа Гарри, треснувшая до этого, разлетается на осколки. Его последняя надежда, его шанс на спасение от паразита только что был потерян. Эмоции Гарри были настоящими.

...

Битва за Хогвартс, устроенная окончательно обезумевшим Темным Лордом, началась без объявления войны. Пожиратели Смерти просто напали, приведя с собой Дементоров и гротескных Великанов, сеящих ужас и разрушение с первой же секунды.

Лунарис с холодной, чуждой отстранённостью наблюдал за этим хаосом. Для него это был лишь кровавый предвестник Жатвы. Он не сражался ни за одну из сторон. Он просто скользил по полю боя, а те, кто вставал у него на пути — будь то фанатичные Пожиратели Смерти или кричащие от ужаса студенты — просто замирали во времени, их тела мгновенно старели, кожа ссыхалась, плоть рассыпалась в прах, а беззвучные крики растворялись в воздухе, пока они умирали под действием ускоренного времени.

«Они убивают друг друга за примитивные идеи. Моя цель — превзойти это. Объединить всю энергию планеты в единое, абсолютное целое», — прошептал Лунарис, и его голос был скрежетом камня по костям.

Ооцуцуки оглядел поле боя, которое превратилось в месиво из тел, крови и обломков. Волшебники, ослепленные яростью и отчаянием, продолжали сражаться, каждый думал, что победил или вот-вот победит. Но они не понимали, что истинный кошмар только начинался. «Примитивы. Они радуются своим жалким "победам", не зная, что их урожай созрел. Время Жатвы пришло», — его слова были ледяным приговором, вынесенным всему миру.

Неограниченный контроль над телом Гарри был больше не нужен. Слабые, подавленные крики мальчика внутри себя почти полностью утихли, превратившись в едва различимый, затухающий шепот души. Ооцуцуки был готов к своему истинному предназначению. Тело начало мучительно меняться под воздействием чудовищной, неземной силы Ооцуцуки. Кожа побледнела до мертвенно-белого оттенка, словно мрамор, и на голове, словно жуткая, сломанная корона, появился один сломанный рог. По всему телу, под кожей, расползались пульсирующие, инопланетные узоры, как вены, наполненные тьмой.

…

Война бушевала. Мир волшебников разрывали на части битвы между остатками сил Волдеморта, теперь возглавляемыми его фанатичными, до безумия преданными последователями, и отрядами Ордена Феникса, отчаянно, но тщетно пытающимися защитить то, что осталось от их умирающего мира. Заклинания, яркие и смертоносные, разрывали небеса на части, а земля дрожала под ногами, сотрясаемая взрывами и криками агонии. Запах гари и крови висел в воздухе.

Лунарис стоял на вершине Астрономической Башни Хогвартса, словно безмолвный судья, наблюдая за этим апокалиптическим хаосом. Его глаза, теперь постоянно светившиеся холодным, неземным светом Гэцугана и Бьякугана, были абсолютно бесстрастными, в них не было ни тени сострадания, ни единой эмоции. Он видел, как магические потоки иссякают, как жизни обрываются с ужасающей скоростью, как кровь заливает каменные полы. «Они глупцы. Они сражаются за примитивные идеалы, за 'добро' и 'зло', не понимая, что всё это — лишь часть единого, бесконечного цикла поглощения. Они истощают эту планету своими бесполезными, кровопролитными конфликтами», — его голос, если бы кто-то мог его услышать, был бы ледяным ветром пустоты. Лунарис чувствовал, как энергия мира достигла своего пика, как она пульсирует, готовая к Жатве, словно перезрелый плод.

«Эти люди… они думают, что их 'война' имеет значение. Они верят в свои 'победы' и 'поражения', словно малые дети. Они не понимают, что истинная победа — это полный контроль, полное, без остатка поглощение. Как же они наивны! Ишики был прав. Лишь сила объединяет. Лишь доминирование позволяет достичь совершенства. Кагуя была не права, пытаясь 'защитить' свой мир. Моя цель — превзойти и её, и его. Соединить их методы. Взять всё», — каждое слово было высечено из льда и космической пустоты.

В тот самый момент, когда светлые маги, истекая кровью, отбивали руины Хогвартса от натиска тёмных магов, а последние кричали от ярости, продвигаясь всё дальше по земле, под ногами прошла чудовищная рябь.

Из-под земли, сначала с едва слышным, низким гулом, затем с оглушительным, разрывающим слух рёвом, начали вырываться гигантские корни. Они были толщиной с башни и казались живыми, пульсирующими венами планеты. Они пробивали землю, разрывая асфальт дорог, снося здания, поднимая в воздух обломки городов, превращая всё в крошево. Небо мгновенно потемнело от поднявшейся пыли, затмив Солнце.

В самом центре Хогвартса, из земли вырос исполинский ствол, настолько огромный, что его верхушка терялась где-то высоко в почерневших облаках, пронзая небо. Это было Божественное Древо, полностью выросшее, питающееся истощающейся магией этой планеты и жизненной силой всего сущего.

Ветви Древа, подобные гигантским щупальцам или змеиным головам, раскинулись по всему миру, с невероятной, головокружительной скоростью охватывая континенты. Они проникали в города, опутывая небоскрёбы, сжимали древние леса, высасывая из них жизнь, оставляя лишь сухие остовы. Из ветвей начали появляться бесчисленные, похожие на гротескные плоды, наросты — каждый из них, как хищный цветок, раскрывался, чтобы охватить людей и животных, заключая их в вязкие, пульсирующие коконы, медленно, с ужасающей неотвратимостью поглощая жизненную энергию всего живого.

Волшебники, тёмные и светлые, замерли в шоке и абсолютном ужасе, их магия оказалась совершенно бесполезной. Заклинания исчезали, растворяясь в воздухе, прежде чем они успевали их произнести. Их палочки трескались и рассыпались в прах прямо в руках, словно от прикосновения смерти. Они были свидетелями абсолютного, неостановимого конца.

Лунарис, чей облик теперь был чудовищно-прекрасным воплощением космического зла, принял свой истинный облик, поднял обе руки к потемневшим небесам. Его глаза засияли ослепительным, неземным, холодно-белым светом, пронзая тьму. Из его лба, где когда-то был сломан рог, начала медленно, но неумолимо, с хрустом костей, вырастать новая, зловещая, идеально сформированная роговая структура, символ его абсолютного триумфа.

…

Мир искорежился в мгновение ока. Где раньше были бескрайние леса, теперь стояли безжизненные, иссохшие, почерневшие остовы, облепленные пылью смерти. Океаны сжались до зловонных луж, их обнажённое, потрескавшееся дно было устлано мёртвыми, иссохшими водорослями, похожими на гнилые внутренности. Мегаполисы превратились в гротескные, искорёженные скелеты, их стальные кости были намертво опутаны чёрными, пульсирующими ветвями Древа, медленно рассыпающиеся в ядовитую пыль. Небо горело багровым заревом, густо затянутое клубами удушающей пыли и кипящей энергией, неумолимо поднимающейся к кровоточащей вершине Древа. По некогда процветавшей планете теперь бродил лишь ветер смерти, несущий прах и забвение. Волшебники, чья магия иссякла, превратившись в ничто, были такими же беспомощными, как и маглы — жалкие, дрожащие, ожидающие своего конца.

— Мы… мы проиграли… — хрипел Волан-де-морт, его голос — умирающий скрежет, за мгновение до того, как одна из чудовищных ветвей Древа, словно живой удав, безжалостно обвила его, сжимая в смертельном объятии. Лицо Темного Лорда было землисто-бледным, покрытым липким потом, глаза — распахнутые в абсолютном, непостижимом ужасе, отражавшие собственный крах. Он смотрел на высохшую, похожую на костяной скелет, ветвь, этот отросток могучего Древа, на вершине которого, словно пульсирующий раковый нарост, медленно раскрывался цветок — предвестник полного забвения.

— Это… это невозможно… — бессмысленно бормотала Гермиона, её обычно острый, рациональный ум отказывался воспринимать происходящее, сходил с ума от невыносимой реальности. Вся её логика, все её безграничные знания были бессильны, разбиты вдребезги перед этим вселенским актом абсолютного, беспощадного поглощения. Одно за другим, Древо поглощало всех, превращая их в безжизненные мумии, чьи души были вырваны с корнем.

Обреченность, густая и липкая, висела в воздухе, смешиваясь с едким запахом пыли, тления и смерти, проникая в каждую клеточку. Люди, застывшие в оцепенении, с остекленевшими глазами смотрели в багровое небо на верхушку гигантского, пульсирующего ствола Древа, который ненасытно продолжал высасывать последние, агонизирующие остатки жизни из планеты, превращая в прах. Их крики агонии, их отчаянные мольбы, их последние, обжигающие слёзы были бессмысленны, лишь эхом растворялись в абсолютной тишине, наступившей под мертвенным, успокаивающим сиянием "Глаза Луны" — финального аккорда их бытия.

…

На вершине Астрономической Башни, тело Гарри Поттера, которое служило Лунарису лишь хрупким, изношенным сосудом, окончательно и безвозвратно распалось в кровавую пыль, унося с собой и истерзанную, безмолвную душу мальчика.

Лунарис стоял, теперь уже не в теле мальчика, а в своём истинном, божественном, ужасающем облике. Он был высок, его кожа была бледной, а волосы, короткие и колкие, серебристо-белыми нитями росшие до рога на его голове. Его глаза — левый Бьякуган и правый Гэцуган — пылали с неземной, пульсирующей мощью, излучая спокойную, ледяную, всепоглощающую силу, способную сокрушить саму реальность. По его мертвенно-бледной, гладкой коже проступали четыре тёмных, пульсирующих, спиралевидных символа, словно клейма абсолютной власти.

Рана на его теле — кровавое клеймо, нанесённое бывшим напарником, — которая годами жгла его гордыню, теперь стремительно, с чавкающим звуком, затягивалась, поглощая агонизирующую энергию умирающего мира. Каждая частичка жгучей боли, каждый острый осколок испепеляющей обиды, каждый чёрный атом ненависти были не просто преобразованы, а алхимически переплавлены в чистейшую, ядовито-синюю космическую чакру, восстанавливающую его утраченное величие и дарующую новую, абсолютную мощь. Он глубоко, до дна лёгких, вдохнул, втягивая в себя последний, стонущий вздох умирающей планеты — её эфирную энергию, кровь и саму суть её бытия, наполняя себя до предела.

— «Наконец…» — его голос, не проникающий в сознание живых существ, ибо таковых больше не существовало, прозвучал как шепот космоса, как скрежет сдвигающихся тектонических плит. Его воля несла в себе эхо древних, погибающих звёзд и ледяное, всепоглощающее презрение к ничтожности смертных. — «Я вернул себе абсолютную силу. Ишики был прав в методе тотального поглощения. Но Кагуя была права в конечной цели — в создании бесконечного источника чакры. Возможно, я попробую вновь на другой, более плодородной планете постичь "любовь"… А эта планета… она не просто стала частью меня — она слилась со мной, растворившись в моём величии. Её магия, её кровь, её последние вздохи — теперь мои. А вы… вы были лишь удобрением. Так и должно быть. Так будет всегда, ибо такова природа Ооцуцуки — вечное, ненасытное зло, пожирающее миры.

Он был завершён. Целен. Абсолютен. Непобедим.

На мертвой, истерзанной земле, среди искорёженных обломков, от Гарри Поттера не осталось абсолютно ничего — даже кровавой оболочки, даже мельчайшей пылинки, ни единого следа его существования. Ооцуцуки больше не нуждался в жалком сосуде. Он был богом — живым воплощением разрушения и нового рождения. А планета… она, с последним, агонизирующим вздохом, медленно сжималась и затвердевала, готовая окончательно превратиться в новый, сияющий, смертоносный Плод Чакры — его абсолютный трофей.

…

От лица Гарри: (Возраст 4-10 лет)

Самое первое воспоминание? Не знаю. Всегда было так. Всегда был он. Не голос в ушах, нет. Голос в голове. Он был холодный, сухой, безжалостный. Как лёд. Я ещё совсем малыш и не понимаю, что это. Думаю, что я схожу с ума. Или что я просто очень, очень плохой. Ведь только плохие дети слышат такие страшные голоса, которые шепчут им, что они ничто.

Дадли бьёт меня, а я… я чувствую боль, но она какая-то… приглушённая. Будто кто-то другой её чувствует тоже, и ему всё равно. Голос в моей голове шипит: «Примитив. Его 'сила' — это слабость. Он не способен даже извлечь чакру из этого удара. Бесполезный». Я хочу плакать, кричать, но мои глаза сухие. Мои слёзы, кажется, иссякли. Или он их не пускает. Я чувствую себя пустым. Будто кто-то высасывает из меня всё хорошее.

Вернон орёт, его лицо багровеет, а я чувствую, как что-то тянет из него. Не знаю, что это, но оно холодное, липкое. Голос говорит: «Отличный источник. Его 'гнев' — это топливо. Пусть 'орёт'. Он истощает себя, и я становлюсь сильнее». Я пытаюсь сопротивляться, хочу накричать на него в ответ, но мои губы не двигаются. Мой голос не слушается. Я просто стою там, как деревянная кукла. Это страшно. Очень страшно. Мой собственный разум — не мой. Моё тело — не моё.

«Я — Гарри. Я — Гарри Поттер!» — шепчу я себе, пытаясь удержаться за своё имя. Но голос внутри смеётся. «Ты — сосуд. И скоро ты будешь только этим. Твоя 'личность' — это мусор».

...

Жизнь в Хогвартсе: (Возраст 11-13 лет)

Письма! Письма из Хогвартса! Я помню, как сердце колотилось в груди. Надежда! Это был такой яркий, тёплый луч света в моей тёмной, холодной жизни. «Я — волшебник! Я не такой, как они! Я принадлежу кому-то!» Я так хотел быть нормальным, быть любимым.

«Наивный. Это всего лишь призыв к примитивному сборищу. И это не для тебя. Это для меня. Твоя 'надежда' — бесполезна», — голос внутри был ледяным. Он почти задушил мою радость.

Когда Хагрид пришёл, я чувствовал себя так, будто меня спасли. Я был в Косом переулке, и это было волшебно! Я видел других детей, похожих на меня. Я представлял, как у меня будут друзья, как я буду учиться магии, как я стану собой.

Но потом был Олливандер. Я хотел, чтобы палочка выбрала меня. Я так сильно этого хотел. Я чувствовал трепет, держа их в руках. Но все они не работали. А потом он взял контроль. Моя рука поднялась сама по себе, и палочка прилетела мне в ладонь. Не было вспышки, не было тепла. Только холод, исходящий от неё, и чувство… подчинения. Олливандер испугался. А я… я понял, что даже моя палочка — не моя. Я был лишь тем, кто её держит.

Когда Шляпа закричала… я слышал её в своей голове. Она кричала от ужаса. Мои собственные желания — Гриффиндор! Мои страхи — Слизерин. Но потом она кричала о нём. О чём-то бесконечно древнем, о разрушении. Она не смогла меня распределить. Я почувствовал себя бракованным. Сломанным. Я хотел пойти в Гриффиндор, но это была его воля. Моя — была ничем.

Уроки были агонией. Я хотел учиться, понимать. Я хотел быть нормальным мальчиком-волшебником. Но он лишь глумился, не оставляя в покое. Мои руки взмахивали палочкой, но я не чувствовал магию. Мои глаза читали книги, но мой разум был лишь свидетелем того, как он поглощает информацию.

«Эти заклинания — примитив. Их 'история' — пыль. Их 'зелья' — примитивная химия. Все они — глупцы», — постоянно шипел голос. Я пытался заткнуть уши, но он был внутри меня.

Когда я слышал, как он говорит вслух, моими устами, эти безумные слова о богах и жатве, моё лицо горело от стыда. Мне хотелось исчезнуть. Ведь я знал, что мои друзья всё слышат и всем расскажут. Но они не рассказали. Радоваться ли этому? Я чувствовал себя полным чудовищем. Никто не понимал. Они думали, что я странный, или что я Тёмный Лорд. Но я был лишь клеткой для чего-то ужасного.

Когда он обрушился на Волдеморта и профессора Квиррелла, а затем и на душу, заключенную в дневнике Тома Ридла… я видел и чувствовал каждый искаженный миг этой бойни. Это было похоже на ледяной укус, пронзающий до костей, а потом — на тошнотворное, противное тепло, разливающееся по моим венам, как яд. Он ненасытно поглощал магию, высасывая её, словно жизненные соки, будто безжалостно ел их, своих врагов. Он был абсолютным, первичным хищником. А я… я был его живым, кричащим желудком. Я понял. Он не человек. Он не волшебник. Он — нечто иное, невыразимое, космическое. И он был здесь не для меня, никогда не был.

С каждым проклятым годом моё сопротивление слабело, таяло, словно воск на огне под его чужеродным давлением. Я всё меньше чувствовал себя Гарри, имя моё растворялось в чужом сознании, как слеза в океане. Я был лишь наблюдателем в своём собственном теле, запертым в собственной плоти, как в клетке, из которой нет выхода. Я видел, как он безжалостно доминирует надо мной и остальными, творя вещи, которые были немыслимы, невозможны, богохульны. Это было его всепоглощающее презрение к их правилам, к самой сути их мира, их крошечных жизней.

Когда мы узнали, что на кладбище Волдеморт возродился… я был в ужасе, душа моя сжалась от предчувствия неминуемой, чудовищной гибели. Но он был спокоен, как бездна, в которой нет волн, лишь мертвая тишина. Он позволил ему придти за нами и… ничего не произошло. Он не убил Волдеморта, он беспощадно парализовал его, заморозил в моменте, как насекомое в янтаре, обреченное на вечное замирание. Он сказал: «Ты — полезный катализатор, жалкое, но нужное звено в моей цепи творения». Я понял. Волдеморт был не просто врагом. Он был инструментом, просто пешкой, движимой невидимой рукой, для него. Моя война, вся эта кровавая бойня, была лишь его подготовкой к гораздо большему, к концу всего сущего.

Уроки окклюменции со Снейпом и директором были моей последней, отчаянной надеждой, хрупким щитом, что вот-вот разобьётся в прах. Я хотел защитить свой разум, скрыть свои мысли от него, спрятать хоть крошечный уголок себя, свою последнюю искру. Я хотел быть собой хотя бы там, в глубине своей души, в своём собственном аду. Но он был слишком силён, абсурдно, чудовищно могуч. Он не просто отражал их нападки, отбрасывая их ментальные посылы, словно мух, прилипших к его чистоте. Он пугал обоих магов, заставляя их трястись в холодном поту, их лица искажались от невыносимого ужаса. Он показывал Снейпу вещи, которые я даже не мог представить — бесконечные, леденящие кровь космические ужасы, абсолютное разрушение миров, обращенных в прах, миллиардов жизней, стираемых в одно мгновение. Я чувствовал, как они дрожат, как их души сжимаются от панического, парализующего страха. Я понял, что нет места, где я был бы в безопасности от него, ни в моём теле, ни в моём разуме, ни в самом бездонном космосе.

Смерть Дамблдора… я плакал, слезы жгли глаза, оставляя кровавые дорожки на щеках. Я чувствовал горе, разрывающее грудь, оставляющее пустоту. Я видел его как героя, как наставника, светоч в кромешной тьме, последнюю надежду. Но паразит внутри меня был холоден, как вечная мерзлота, как сердце мёртвой звезды. Его мысль, высеченная в моём сознании, словно приговор: «Ещё одна фигура с доски убрана. Он мешал. Теперь поле свободно». Моё горе, мои страдания, мои вопли, были для него лишь фоновым шумом, жалким писком обреченных. Он не понимал потерь, не понимал любви, этих глупых, ничтожных людских эмоций. Я был так одинок, один в бездонной пропасти собственного сознания, без единой живой души.

…

После этого момента я стал лишь эхом, слабым, едва слышным отголоском себя, запертым в вечной агонии. Призраком в собственном разуме, заключенным в безмолвной темнице собственного черепа. Он полностью, абсолютно контролировал моё тело, каждый нерв, каждую мышцу, каждый удар моего сердца. Я видел мир его глазами — глазами безграничного, космического, всепоглощающего презрения. Я хотел умереть, умолял о забвении, о конце этой невыносимой пытки. Я хотел, чтобы это закончилось, это бесконечное, изматывающее мучение. Но потом началась война, и мой личный ад получил глобальное, чудовищное продолжение.

Я не хотел сражаться, моя душа кричала от отвращения, от бессильной ярости. Я больше не хотел защищать своих друзей, свой мир — я лишь хотел исчезнуть, раствориться в ничтожестве, чтобы больше никто не страдал. Я лишь хотел больше никому не доставлять проблем, чтобы никто не умирал из-за меня, из-за проклятия, что преследовало меня всю жизнь, как тень смерти. Но он взял полный, неоспоримый, абсолютный контроль. Моя рука не подняла палочку. Мои губы не произнесли заклинания. Лишь руки, мои собственные, но уже не мои, марионетки в чужих пальцах, поднялись вверх, в акте абсолютного, безысходного подчинения.

И потом… на Астрономической Башне, на самом краю гибели, под багровым небом. Я видел, как из земли, с утробным, разрывающим землю стоном, начали вырываться корни — живые щупальца самой Смерти, пронзающие планету насквозь. Мои глаза, искорёженные его зрением, его глаза, пылающие неземным, смертоносным светом, видели, как планета умирает, сжимаясь в предсмертной, агонизирующей судороге, испуская последний, хриплый вздох. Я слышал крики людей — последние, хриплые вопли, разрываемые ветром, смешивающиеся с грохотом рушащегося мира. Я понимал их страх, их отчаяние, их полное, безысходное отчаяние, их обреченность. Он радовался, его чужеродная, безжалостная сущность ликовала, наслаждаясь каждым мгновением гибели. Я чувствовал его триумф, его холодный, безжалостный восторг, пронзающий меня до самого ядра души.

Я почувствовал себя свободным. На одну единственную, обманчивую секунду. Когда он сказал, не словами, а самой сутью своего бытия, каждым атомом своего присутствия, что это конец. Я чувствовал, как меня разрывает на части, как плоть и дух отделяются друг от друга с невообразимым, чудовищным скрежетом, словно рвущаяся ткань реальности. Это была не боль — не боль, как её знают люди, а нечто гораздо хуже, запредельнее, скорее простая аннигиляция, абсолютное, безвозвратное стирание. Я чувствовал, как он разрывает мою оболочку, мою прогнившую тюрьму, разорванную в клочья, чтобы выйти, вырваться на свободу из моей разрушенной плоти. Я видел его. Его истинный облик. Бог. Он был прекрасен и ужасен одновременно, невыносимо прекрасен в своей разрушительной мощи, немыслимо ужасен в своём абсолютном безразличии к миллиардам погибших душ.

Я чувствовал, как он исцеляется, как его раны затягиваются, а сила множится до бесконечности, поглощая энергию мира, каждую крупицу жизни, высасывая их до дна. Мои последние мысли… они были криком. Криком чистого, невыносимого, космического, безмолвного ужаса. Ужаса от того, что я был лишь сосудом, пустой, ничтожной оболочкой, одноразовой игрушкой. Ужаса от того, что мой мир погиб, обратившись в пыль и забвение. Ужаса от того, что меня никогда не существовало, что я был лишь иллюзией, порождённой его волей, фантомом. Я был просто инструментом, жалкой марионеткой, чьи нити оборвались. И теперь я был использован в последний, самый жуткий, самый окончательный раз. Моё последнее ощущение — пустота. Холодная, абсолютная, беззвучная, бездонная пустота. Я был стёрт, вычеркнут из бытия, словно карандашный штрих с листа, не оставив после себя и эха.