Затмение Волшебного Мира. Холодная Любовь Ооцуцуки. (джен)

Космос был бесшумным свидетелем его падения. Миллионы звёзд равнодушно взирали, как искалеченная сущность, лишившаяся части своего неземного величия, проносилась сквозь межзвёздную пустоту. Имя ему было Лунарис Ооцуцуки, и его единственный сломанный рог на лбу был не просто раной, а неизгладимым клеймом предательства.

— Я верил клану, неужели зря? — Голос бога-пришельца был холоден, как сама безжизненная пустота, но в нём сквозила глубокая, скрытая боль и презрение. — Они смеялись. Они назвали меня безумцем за стремление к истинной связи, к совершенной 'любви', что могла бы сделать нас непобедимыми, слить наши души в нечто большее, чем просто поглощение чакры. Он вспомнил лицо своего напарника, глаза, полные ничтожного презрения, когда тот нанёс удар, отбросив Лунариса в бездну.

Ишики Ооцуцуки был сосредоточен лишь на грубой силе, на контроле над сосудом, на примитивном доминировании. Он не видел величия в симбиозе, в истинном космическом слиянии. А Кагуя Ооцуцуки… она пала жертвой этой человеческой слабости, этого жалкого, презренного подобия ‘любви’. Как я мог быть настолько слеп, чтобы верить в их ограниченность?

Его тело было искорёжено, чакра истощена. Он был изгнан, низвергнут за свои идеалы. Но Лунарис не сдался.

— Так просто не сдамся, верну себе силы! — Его хищное сознание ощутило планету внизу, далёкую, примитивную, но богатую энергией. — Я на пути, чтобы найти достойный сосуд, но пока…

Его сломанный рог — постоянное напоминание о поражении и предательстве со стороны партнёра. Эта боль, смешанная с глубокой, безмерной гордыней Ооцуцуки, сделала его ещё более замкнутым и отчуждённым. Он не ищет мести, но стремится доказать свою абсолютную правоту и превосходство.

Ооцуцуки Лунарис в своём истинном обличье был воплощением холодного, сдержанного, почти ледяного высокомерия. Его кожа имела тот же бледный, почти фарфоровый оттенок, что и у других Ооцуцуки. Короткие, словно выточенные из льда, белые волосы были аккуратно зачёсаны назад, открывая высокий лоб. Однако на правой стороне лба отсутствовал один рог — вместо него был лишь неровный, затянувшийся шрам, тёмное напоминание о предательстве и боли, что оставили его изгнанником.

Его глаза были его самой выдающейся чертой. Левый глаз представлял собой классический Бьякуган, бледный, почти белый, с расширенными венами, пронзающий насквозь и видящий все потоки чакры и жизненной энергии. Правый же глаз был уникальным Гецуган (月神眼 — Глаз Лунного Божества). Его радужка представляла собой бездонный чёрный, с концентрическими серебряными кольцами, которые медленно вращались, подобно фазам луны или зыби на поверхности тёмного озера. Когда Лунарис активировал свои пространственно-временные способности, эти серебряные кольца начинали светиться тусклым, но пронизывающим лунным светом, а по периметру зрачка появлялся тонкий, острый полумесяц.

— И ничего я не несу в себе: ни извращённую, почти трагическую версию "любви" Кагуи, ни безжалостное, высокомерное презрение Ишики к низшим формам жизни. Я не такой, как они, и вы, мои сородичи, поймёте это.

Его сознание, подобно древнему хищнику, искало слабое место, лазейку. И нашло. Крошечную, но мощную вспышку чужой, непонятной магии, исходящую из колыбели. Это был младенец, только что переживший шок, но его аура… она пульсировала, искаженная, но пригодная.

Сознание Лунариса проникло в податливый, ещё несформировавшийся разум младенца, вторгаясь в сосуд. Маленькое тело вздрогнуло. Он почувствовал примитивную жизненную силу, такую чуждую, такую хрупкую, и столь легкую для поглощения. Розовые пухлые пальчики сжались в крошечные кулачки.

Поначалу контроль был… неполным. Тело сопротивлялось, разум младенца был слишком хаотичен, его инстинкты слишком сильны. Глаза младенца, обычно ярко-зелёные, в моменты, когда Лунарис мог получить хоть частичный контроль, начинали мерцать: один глаз становился бледным, почти белым, с проступающими венами Бьякугана, а другой — без видимого белка, с бездонным чёрным зрачком и серебряными кольцами Гецугана. Это длилось секунды, затем контроль ускользал, и младенец начинал плакать от необъяснимого дискомфорта и чуждого присутствия.

*

— Это огромная честь! Ты, безвольный тормоз! Слушай мой голос! Ты — ничто и никто. Ты — лишь временное вместилище, кусок плоти для моего восстановления. Тебе наблюдать дано за мной со стороны, — мысленно рычал Лунарис, пытаясь подавить слабое сопротивление Гарри.

Тот плакал и держался за голову своими маленькими ручками.

По мере взросления его мысли крепли в осознании неизбежного. С потерей контроля он всё реже проявлял себя в плане просьб о помощи. На мольбы о помощи и уверения в "одержимости" все считали его сумасшедшим.

— Мне очень больно, прошу, избавьте разум от контроля. Слёзы не сдержать! Сломите в моей голове печать!...Я так устал. Он говорит, что я лишь кукла, ведь я слишком сломан… — где-то в глубине сознания звучал слабый, детский голос Гарри, но Лунарис его игнорировал.

Детские годы были пыткой для Лунариса. Примитивный быт Дурслей, их обжорство, их мелочность, их показная "нормальность" вызывали в нём лишь отвращение. Он наблюдал, как Вернон чавкал на ужин, как Петуния сплетничала по телефону, как Дадли истерично требовал ещё и ещё. Это были не существа, достойные внимания, а просто ещё одна форма паразитов на этой планете.

Они раздражали. Он, великий Ооцуцуки, вынужден наблюдать за этим абсурдом. Но это давало ему возможность восстанавливаться. Медленно, методично, он начал высасывать их жизненные силы. Не явно, не резко. Это был долгий, мучительный процесс. Вернон стал вялым, его аппетит, прежде ненасытный, приносил лишь тяжесть. Петуния, прежде энергичная, стала бледной и нервной, её любимый сад увядал, а её драгоценные вещи необъяснимо больше не приносили радости. Дадли, когда пытался задирать "Гарри", вдруг спотыкался на ровном месте, ронял еду или чувствовал необъяснимый, леденящий страх, когда его глаза встречались с тусклыми, но странно пронзительными глазами Гарри.

По мере того, как Гарри рос, Лунарис получал всё больший контроль над телом. Слабое сознание мальчика отступало всё глубже, становясь лишь наблюдателем собственной обречённости. Глаза Гарри, когда Ооцуцуки брал контроль, приобретали ту самую неземную черноту с серебряными кольцами Гецугана в одной глазнице и тусклую пелену белой плёнки на втором. Но это было редко; полный контроль не нравился паразиту, человеческий быт был ему неприятен, поэтому чаще менялся лишь один глаз, правый.

*

После вселения Лунариса детское тело Гарри Поттера оставалось внешне прежним — худощавым, с растрёпанными чёрными волосами и знаменитым шрамом-молнией. Однако его глаза, прежде ярко-зелёные, приобрели странный, неземной оттенок: они стали глубокими, словно ночное небо, с тусклым серебристым отблеском, напоминающим лунный свет. Зрачки иногда приобретали форму полумесяца или тонкого кольца. На лбу, чуть выше правого глаза, появилось едва заметное уплотнение под кожей — след от сломанного рога Лунариса, который он часто неосознанно потирал. Его движения стали более отточенными, почти нечеловечески грациозными для ребёнка, а выражение лица, несмотря на детские черты, всё чаще было отстранённым и высокомерным.

В школе Лунарис оставался отстранённым. Он не помогал Гарри с учёбой — зачем? Это было бессмысленно. "Наблюдай," — постоянно повторял он внутреннему Гарри. "Ты ничто. Эти знания — примитивны. Мои цели — выше твоего понимания." Он позволял Гарри отвечать на вопросы, делать домашние задания лишь потому, что это было частью маскировки, чтобы не привлекать излишнего внимания. Но он никогда не прилагал усилий. Результаты были посредственными, но Дурсли были слишком заняты своими увядающими жизнями, чтобы заметить.

Когда Дадли издевался над Гарри, Лунарис не чувствовал ни злости, ни раздражения. Он чувствовал лишь подтверждение своего презрения к человеческой природе.

Сломанный сосуд? Нет. Этот сосуд был изначально примитивен. Он не был "сломан" издевательствами Дадли или невниманием Дурслей. Он был просто… недостаточен.

Лунарис иногда позволял себе использовать это. Когда Дадли пихал "Гарри" или его банда забирала еду, Лунарис просто наблюдал с презрением. Его Гецуган активировался, и Дадли внезапно мог почувствовать удушающий страх, или его ноги могли подкоситься, или он мог удариться о невидимую преграду. Для окружающих это выглядело как неуклюжесть толстого ребёнка или просто "несчастный случай".

Внутренний Гарри плакал.

— Почему вы не отвечаете? Почему вы позволяете им это? Мне больно! — его мысли были полны мучительного детского отчаяния.

— Твои эмоции — слабость, безвольный тормоз! Они — примитивны. Они не имеют значения. Ты — ничто. Сосредоточься на моём восстановлении. Каждое их действие — лишь пыль под моими ногами, не более чем прах, — отвечал ему Ооцуцуки, высасывая ещё больше энергии из бледнеющих, вечно усталых Дурслей.

Так проходили годы. Гарри Поттер был лишь тенью. Его тело принадлежало чужой, древней сущности, которая с презрением наблюдала за увяданием его злой, но всё-таки "семьи" и готовилась к тому, чтобы навсегда покончить с этим ничтожным примитивным миром. Где-то в глубинах Земли, в её магическом ядре, посаженное им семя медленно, но неумолимо набирало силу. Скорее, ещё не скоро придёт время для Жатвы.

Годы тянулись медленно в доме номер четыре по Тисовой улице. Для Лунариса это был период вынужденного, унизительного прозябания, но и необходимого восстановления. Он чувствовал, как энергия Земли, всасываемая через его незаметное "выкачивание" из Дурслей, медленно, атомами, заполняла его иссушенную, древнюю форму. Чем старше становился "Гарри", тем легче Лунарису было удерживать контроль над телом, безжалостно подавляя сопротивление меркнущего разума мальчика.

Наблюдение за этими Примитивами было тем хобби, которое Ооцуцуки считал важным, но утомительным занятием.

«Они так предсказуемы, эти примитивные формы жизни», — думал Лунарис, когда Дадли, теперь уже крупный, заплывший жиром школьник, которого бог-паразит не трогал, в очередной раз сбивал "Гарри" с ног на заднем дворе. Побои были методичны, но не смертельны. Дадли и его банда предпочитали унижать, а не калечить всерьёз. По большей мере потому, что Ооцуцуки брал жизненные силы у всех, и жирному мальчику не хватало сил на долгие забавы. Для Лунариса это были просто толчки, сотрясающие этот хрупкий сосуд. Он не ощущал боль тела Гарри; происходящее было лишь фоновым шумом, как бессмысленное жужжание надоедливого насекомого.

— Вам нравится это, правда? Вам нравится видеть меня слабым! — мысленно кричал Гарри, его сознание корчилось от мучительного унижения и всепоглощающей физической боли.

— Это абсолютно не имеет значения, безвольный тормоз! Твоя боль — это всего лишь твоя слабость. Эти ничтожества — жалкие марионетки, заставляющие тебя мучаться, а мою чакру циркулировать быстрее. Ты ничто и никто! — холодно отвечал Лунарис, его внутренний голос был подобен ледяному ветру в сознании Гарри. Он наблюдал за нападавшими: за их грубыми улыбками, за их жадностью к доминированию. «Такие же, как и остальные. Только масштаб иной. Мелкие шакалы, жаждущие ничтожного куска мяса, вместо того чтобы создать что-то поистине великое».

Когда Вернон орал, его лицо наливалось кровью, а синий галстук казался слишком тугим на толстой шее, Лунарис лишь хладнокровно отмечал: «Излишний расход энергии на бессмысленные звуки. Его гнев так же бессмысленен, как и его жадность». Петуния, вечно подслушивающая и злословящая, была для него лишь "источником отвратительных, мелких, неприятных вибраций", которые он безжалостно гасил своим поглощением. Её лицемерие и зависть были столь очевидны, что даже Лунарис, с его инопланетным разумом, с трудом сдерживал инопланетный презрительный вздох.

Лунарис видел их жадность во всём: в том, как они набивали свои тарелки, как прятали сладости от "Гарри". «Накопление. Ничтожное накопление. Они не понимают, что истинная сила — в контроле над энергией, в её преобразовании, а не в обладании примитивными, иллюзорными материальными благами».

*

От лица Гарри: (Возраст 4-10 лет):

Самое первое воспоминание? Не знаю. Всегда было так. Всегда был он. Не голос в ушах, нет. Голос в голове. Он был холодный, сухой, безжалостный. Как лёд. Я ещё совсем малыш, и не мог понять, что это. Мне казалось, что я схожу с ума. Или что я просто очень, очень плохой. Ведь только плохие дети слышат такие страшные голоса, которые шепчут им, что они ничто.

...

Дадли бьёт меня, а я… я чувствую боль, но она какая-то… приглушённая. Будто кто-то другой её чувствует тоже, и ему всё равно. Голос в моей голове шипит:

«Примитив. Его 'сила' — это слабость. Он не способен даже извлечь чакру из этого ничтожного удара. Бесполезный».

Я хочу плакать, кричать, но это лишь злит Дурслей. Мои слёзы, кажется, не волнуют его. Я чувствую себя пустым. Будто кто-то высасывает из меня всё хорошее.

Вернон орёт, его лицо багровеет, а я чувствую, как что-то тянет из него. Не знаю, что это, но оно холодное. Голос говорит:

«Его 'гнев' — это топливо. Пусть 'орёт'. Он истощает себя, и я становлюсь сильнее».

Я пытаюсь сопротивляться, хочу накричать на него в ответ, но мои губы не двигаются. Мой голос не слушается. Я просто стою там, как деревянная кукла. Это страшно. Очень страшно. Мой собственный разум — не мой. Моё тело — не моё.

«Я — Гарри. Я — Гарри Поттер!» — шепчу я себе, пытаясь удержаться за своё имя. Но голос внутри смеётся.

«Ты — сосуд. И скоро ты будешь только этим. Твоя 'личность' — это ничтожный мусор». — Говорил он в ответ.

...

Я тоже начал изучать его, ведь с каждым годом чувствовал, как теряю контроль над телом всё больше. Лунарис Ооцуцуки, бог-пожиратель миров, как он себя назвал, бог-паразит, как окрестил его я, прибыл на Землю с единственной целью: вырастить Божественное Древо и собрать урожай чакры планеты. "Это его священный долг и единственное, что имеет смысл в его существовании", — так он сказал. Он видит в этом кульминацию "истинной связи" — поглощение мира для создания чего-то нового и великого, более совершенного.

Я не понимаю этого, но точно знаю, что он собирается уничтожить нашу планету. Он глубоко презирает человечество. В его глазах люди — это примитивные, недолговечные, шумные и бессмысленно эмоциональные существа, которые расточительно используют жизненную силу планеты. Также он ищет какую-то "любовь", но с его характером, мне кажется, это бессмысленно. Парадоксально, но Лунарис верит в существование абсолютной связи — "любви" в её космическом, идеальном смысле. Это не человеческие привязанности, которые он считает слабостью, а, как он говорит, это нечто гораздо более грандиозное, возможно, таинственная связь, объединяющая всех Ооцуцуки или позволяющая достичь истинной бессмертной эволюции. Его конфликт с бывшим партнёром, на которого тот постоянно ругается, возник именно из-за разногласий по поводу этой "истинной связи" и методов её достижения, что оставило в его душе глубокую рану, боль от которой он теперь проецирует на меня и планету, желая причинить вред больший, чем нанесли ему. Он ищет того, кто сможет понять его космическое одиночество и разделить его величие, но не верит, что такое существо существует среди примитивных рас. Тогда зачем он пришёл сюда и ищет то, чего нет, мне непонятно, и с каждым годом понять его проще не становится. Кажется, он и сам не знает...

Изучая человеческий быт, его раздражало многое. Люди были слишком шумными, слишком медленными, слишком эмоциональными. Но некоторые вещи вызывали у паразита подобие, если не интереса, то хотя бы аналитической оценки. Например, машины.

* * *

От лица Ооцуцуки (внутренний монолог Лунариса):

«Эти громоздкие механизмы, — думал я, наблюдая за проезжающими автомобилями. — Примитивны. Они требуют внешнего источника энергии, зависят от горючего, создают шум и загрязнение. Моя способность ‘Цикл Луны’ позволяет мне преодолевать пространство куда эффективнее и без подобных неудобств. Но… они всё же демонстрируют некий зачаток изобретательности. Стремление преодолевать ограничения. Хм. Использование примитивных ресурсов для создания движущей силы. Неэффективно, но… любопытно. Жаль, что это стремление не направлено на что-то более… космическое». Я видел в них лишь бледное отражение своей собственной способности к манипуляции пространством, понимая, насколько ограничены эти существа в своих технологиях.

С каждым месяцем, с каждым годом, я всё глубже укоренялся в теле Гарри. Сопротивление мальчика слабело. Теперь я мог держать контроль гораздо дольше: правый Гецуган, медленно пульсирующий, готовый вырезать время, был почти постоянно активирован. Лишь иногда, в моменты крайней опасности или эмоционального шока для Гарри, его собственная личность прорывалась наружу, и зелёные глаза возвращались, полные страха или слёз.

— Мне очень больно, прошу, избавьте разум от контроля. Не сломать в моей голове печать и слёзы не сдержать. Я так устал, ведь я слишком сломан… — шептал Гарри в своём ментальном плену, его голос был слабым, как шорох осенних листьев.

— Твои эмоции — это мусор. Твоя 'усталость' — ничтожна. Я возвращаю себе истинную силу. Ты — лишь временный, хрупкий сосуд. Радуйся, что твоя ничтожная жизнь обрела высший смысл, став вместилищем для Ооцуцуки. Твоё существование — моя необходимость. Наблюдай и учись, если твой примитивный разум на это способен, — отвечал Лунарис, его слова пронзали сознание Гарри, как ледяные осколки.

...

Лето перед одиннадцатым днём рождения Гарри было особенно удушающим. Дурсли, истощённые и параноидальные, почти полностью игнорировали "Гарри", сосредоточившись на своих всё более частых недомоганиях. Лунарис чувствовал, как его силы растут. Семя Божественного Древа в недрах Земли посылало ему слабые, но уверенные импульсы, подтверждая рост.

И вот, оно пришло. Первое письмо. Коричневый конверт, необычный для Дурслей, с адресом, написанным зелёными чернилами:

Мистеру Г. Поттеру

Чулан под лестницей

Тисовая улица, дом 4

Литтл-Уингинг

Суррей

Лунарис ощутил всплеск неизвестной магии, исходящей от письма. «Хм. Это… другая магия. Более чистая, нежели та, что истекает из этого мелкого паразита. Но её всё равно мало. Ничтожно мало».

Вернон, увидев письмо, побледнел. Его маленькие глазки забегали.

— Никаких писем! — прорычал он, выхватил его у Гарри и порвал.

На следующий день пришли два письма. Затем четыре. Поток сов, стучащих в окна. Лунарис наблюдал за паникой Дурслей с отстранённым, почти насмешливым удовлетворением. «Их примитивные уловки бессмысленны против чей-то воли. Их 'порядок' рушится. Это забавно».

Дурсли бежали. Другой город, потом хижина на скале. Но совы находили их везде. Лунарис чувствовал нарастающее отчаяние Гарри, которое смешивалось с… радостью?

— Письма! Они знают, что я здесь! Они ищут меня! — голос Гарри был полон неконтролируемого детского восторга и надежды. — Там что-то про магию… про школу! Может быть, я не такой уж сломанный, как вы говорите? Может быть, я могу… быть нормальным?

— Нормальным? Твоя 'нормальность' — это твоё проклятие, жалкий тормоз, — ответил Лунарис, в его голосе не было и тени сочувствия, лишь холодное презрение. — Это лишь призыв к очередному примитивному сборищу, где ты будешь 'обучаться' бесполезным трюкам. Твоя 'радость' — лишь вспышка эфемерных эмоций, которая угаснет, когда ты столкнёшься с неминуемой реальностью моего предназначения. Эти 'письма' — не для тебя. Эта 'школа', эта 'магия' — всё это лишь предвестник Великой Жатвы. Не питай пустых иллюзий. Ты всего лишь сосуд, и скоро ты поймёшь, кто здесь истинный хозяин.

И когда на их пороге появился огромный Хагрид, Лунарис ощутил прилив чистой магии, исходящей от него. «Хм. Это уже что-то. Возможно, эта 'школа' будет более полезной, чем я предполагал». Он почувствовал, как сознание Гарри дрожит от предвкушения и наивной надежды. «Наивное дитя», — подумал я, предвкушая, как быстро эти надежды разобьются в прах.

...

В Косом переулке, в магической части Лондона, в магазине волшебных палочек мастера Олливандера. Ооцуцуки не взял палочку. Он просто указал на неё. Палочка сама, будто подчиняясь невидимой, всемогущей воле, медленно поднялась с полки, пролетела через комнату и легла прямо в открытую ладонь "Гарри". Не было золотой искры, не было фейерверка. Был лишь холодный, голубоватый отсвет, исходящий от неё, и глубокое, гудящее ощущение абсолютного подчинения.

Олливандер чуть не упал от возмущения, его глаза были полны возмущения.

— Так нельзя, она вас не выбирала! Вам наверняка подойдёт другая. Вот, с пером феникса, посмотрите, молодой человек.

— Нет. Я не дам ему радоваться этой ничтожной игрушке. Это лишь хлам, и отношение к нему должно быть подобающим, — ответил *ребенок*, безразлично покидая магазин.

Слова застряли у Олливандера в горле. Гарри в душе плакал. Перо феникса звучало круто, но бороться за это сил уже не было.

...

Они вернулись домой, где Дурсли, теперь уже почти полностью истощённые, не могли даже выразить гнев по этому поводу. Единственным, что радовало Лунариса, была купленная сова — Букля. Её белый окрас, её бесшумный полёт, её инстинкт хищника — всё это вызывало у него редкое, отстранённое одобрение.

«Это существо похоже на Ооцуцуки. Не то, что эти глупцы», — пронеслось в сознании Ооцуцуки. Презрительный взгляд в сторону Дурслей стал последним, что те увидели.