Пламя волшебника (джен)

Собралась тётя Петунья с поразительной скоростью. Спустя час мы уже все сидим в машине. Только дядя знает пункт назначения. И я.

Дадли сонно трёт глаза. Его тело еще не знает боксерских тренировок и режима. Мирное время одиннадцатилетнего обжоры… Странно, но я почти… скучал по их обыденности… И совершенно точно я скучал по ним.

Глаза предательски наполняются слезами и я отворачиваюсь к окну. Нельзя показывать слабость. Нельзя, чтобы хоть кто-то узнал, что они — одна из моих уязвимостей. Да, эти вредные люди, которые ненавидят магию.

Мне безумно страшно за будущее. Но я должен справиться. Права на поражение нет!

Телу — одиннадцать. Физически. Его нужно готовить к войне раньше, жестче. Теперь я знаю больше. Знаю, кто друг, а кто — угроза. Знаю, что пока я один… но не совсем.

Слезы текут по щекам, закатываются за воротник, но я не отрываю взгляда от мелькающих за стеклом полей и перелесков. Мы едем окольными путями, минуя населенные пункты. На дорогу мне плевать.

В какой-то момент за окном заморосил дождь. Удивительно, но слезы иссякли. Будто вся тяжесть, страх и сомнения оказались слишком велики для ребёнка. Сама Природа пришла на помощь.

С этой мыслью я забываюсь тревожным, но, к счастью, бессюжетным сном.

Проснулся уже в сумерках. Чувствую себя разбитым, но уже более…более цельным. Более решительным.

Рядом обижено сопит Дадли. Тётя Петунья перебирает что-то в своей сумочке. Дяди в машине нет.

Я хочу уже задать вопрос, но тут возвращается дядя Вернон.

— Все выходим. Я договорился, дальше нас отвезут, — он указывает рукой в сторону, где стоит какой-то старик.

А дальше лодка, скала, шторм. Именно так подсказывают воспоминания.

Мы послушно выгружаемся из автомобиля. Дядя щёлкает замком и машина издаёт грустный звук подтверждающий включение сигнализации. Дадли вторит ему своим всхлипом. Да, пути назад нет.

Мы перебираемся в хлюпающую лодчонку. Тётя выглядит так, будто вот-вот упадёт в обморок, но держится. Удивительная она всё-таки женщина…

Дождь усиливается, превращаясь в сплошную стену. Ветер завывает, шатает лодку, швыряет холодные брызги в лицо. Впереди всё чётче вырисовывается силуэт скалы. А на вершине — хибара. Она походит на раненое животное, что отчаянно цепляется когтями за край пропасти. Каждый порыв ветра бъёт в ее стены, заставляя скрипеть и стонать. Никто, кроме Вернона, не верит, что это убежище.

Едва лодка утыкается в камни у подножия скалы, старик тут же отчаливает, оставив нас наедине с воющей стихией.

Внутри хибары воздух тяжелый, пропитанным солью и гнилью. Обстановка скудная. На мгновение я вспоминаю своё заточение, но тут же отгоняю этот образ. Как минимум тут аж два этажа…

Пока я размышляю, Дадли плюхается на продавленный диванчик, обхватывает колени. Он явно на грани истерики, непривычный к лишениям.

Тётя Петунья нервно теребит платок, глаза бегают от Вернона к только что закрывшейся двери, будто она еще надеется сбежать. Но усиливающийся с каждым мгновением вой ветра отрезает все пути.

Вернон же впервые за поездку улыбается. Широко, безумно, торжествующе.

— О, да! Ветер! Дождь! Ураган! — кричит он, заглушая грохот волн. — Никаких сов! Ни единого письмеца!

Вдруг он оборвал себя, оглядевшись.

— Петунья, организуй ужин. Остатки. Поедим и спать. Я вымотался, — голос командный, но усталый.

Тётя лишь кивает и достаёт из сумочки чудом уцелевшие бутерброды. Как они уцелели рядом с Дадли? Загадка. Удивительно, но мне тоже перепадает бутерброд.

Я сел в самый темный угол, на голый пол, прислонившись к холодной стене камина. Дядя так и не смог разжечь его, но пытался в порыве своей эйфории. А потом махнул рукой и сел рядом с Дадли, поглощая скудный ужин.

В отличие от Дурслей я не боюсь шторма. Шторм снаружи. Внутри меня бушует своя буря — ярость и расчет.

Я всё ещё наблюдаю за Дурслями — за их животным страхом перед несуществующей угрозой писем. За их попытками выглядеть победителями и царями в этой забытой Богами лачуге. Они ведь на что-то надеятся! У меня нет надежды. Сейчас я лишь инструмент для мести, заточенный в тело ребенка.

Тем не менее, ужин прошёл. В тишине.

Все начали расходиться: тётя и дядя на второй этаж, Дадли вновь на диванчик. Все в доме стараются уснуть, отогнав до утра страх. Уснул и я.

* * *

Холод. Знакомый... Не от стен обдуваемой всеми ветрами хибары. Полуразрушенная комната? Стены плывут, сливаются в знакомые очертания моей тюрьмы. Пустота в груди зияет.

Высокий силуэт материализуется из теней. Бледный, как лунный свет на могильном камне. Алые глаза горят в полумраке, наполненные нечеловеческим торжеством.

— С Днем Рождения, Поттер... — ЕГО голос шелестит, как змея по мокрому камню. — Одиннадцать лет? Как трогательно. Как... циклично. Ты снова здесь, прячешься от меня? А твои верные... друзья?

Я пытаюсь бежать, но ноги — ватные. Руки — свинец. Магии нет. Только пустота. Горло сжато.

— Они вечны, Поттер. Вечны в моей милости. Вечны в моей власти. Хочешь поздороваться? — Палец, длинный и костлявый, поднялся. Зеленый огонек вспыхивает на кончике. — Начнем с предателя?

Драко. Бледный. В глазах — последняя искра вызова. Она гаснет под каскадом зеленого света. Тело падает беззвучно. Запах смерти. Откуда-то пробивается звук дождя.

— Нет! СТОП! — я пытаюсь кричать, но издаю лишь неразборчивый хрип. Бесполезно.

Палец перемещается.

— Может быть грязнокровка скрасит твой праздник?

Зелёная вспышка и Гермиона падает, как подкошенный цветок.

Звук дождя смешивается с гулом ветра. Где-то вдали бушует ураган. А передо мной два тела с немым укором в глазах: «Почему не спас?».

Я бьюсь головой о невидимую преграду, рву грудь, пытаясь найти хоть каплю магии, хоть что-то, что остановит это! Внутри — только черная, леденящая пустота. Смех. ЕГО смех! Гулкий, торжествующий, заполняющий вселенную!

Торжество абсолютное. Палец поднимается вновь. Он целится прямо в мой лоб. В шрам.

— А теперь... главный подарок, Поттер. Вечность в осознании своего бессилия. Начинаем... снова. — Зеленый свет разгорается, слепя, заполняя все. Он несет не смерть. Не забвение. Он несет обещание. Обещание вечного возвращения в этот кошмар. Ледяной холод пронзает до костей, сковывая…

* * *

Я просыпаюсь.

Просыпаюсь не с криком. С тихим, захлебывающимся хрипом, будто меня душат невидимые руки. Я, вжимаясь в стену хижины, с силой вгоняю ногти в гнилые доски. Сердце колотится так бешено, что грозит разорвать грудную клетку. По лицу струится ледяной пот. В груди, там, где сейчас плещется магия и тлело пламени, сжимается тугой, болезненный узел. Не боль. Ярость. Ярость абсолютного бессилия. Ярость от того, что во сне ОН вновь побеждал. Перед глазами пляшут зеленые пятна, смешиваясь с тенями хижины. Постепенно пятна гаснут.

Внезапно в темноте ярко, почти ядовито, вспыхивают зеленым светом цифры на электронных часах спящего Дадли. Полночь.

Словно ответ на кошмар. Насмешка. Знак смерти, ставший будильником в этом “убежище”.

Но этот зеленый не убивает, а, просто... светится...Просто механические 00:00.

Сердце, только что колотившееся как бешеное, замирает. Не от страха. От осознания.

БУМ!

Мир взрывается.

Оглушительный, сокрушительный УДАР!

БУМ!

Удар, так похожий на раскат грома, повторяется. Хибара сотрясается до основания, будто в нее врезался таран. На диванчике ворочается, просыпаясь, Дадли. Со второго этажа спускаются дядя и тётя в ночных одеждах. Дядя несёт охотничье ружьё. Кажется, я видел его ещё вечером, но сейчас это не важно. Я с ожиданием и ещё не до конца отступившим страхом смотрю на дверь.

Пауза. А затем…

ХРЯСТЬ!

В дверь ударяют с такой силой, что она слетает с петель и с оглушительным грохотом шлёпается на пол,впуская вихрь дождя и запах моря. В проеме, заливаемом косыми струями воды, стоит тьма. Не абстрактная. Огромная, плотная, заполняющая все пространство.

Сердце на миг проваливается в пропасть старого ужаса. ОН? Неужели ОН нашел меня так скоро? Красные глаза...

Но, нет. В дверном проеме стоит гигантский человек. Это живой человек. Хоть его лица совершенно не видно из-за копны длинных спутанных волос и дикой косматой бороды. Я наконец-то выдыхаю, окончательно отпуская свой ночной кошмар. Это пришла реальность. Та самая, за которую я готов сгореть.

— Хагрид, — имя проносится тихим эхом облегчения, таким громким внутри, что я едва сдержал вскрик. Живой. Он живой. Здесь. Сейчас.

Великан проскальзывает в хибару, задевая головой потолок. Он нагибается, поднимает упавшую дверь и с лёгкостью вставляет ее на место. Шум шторма, доносящийся снаружи, слегка притихает.

Он поворачивается и оглядывает всех.

— Может, заварим чайку? Не так-то просто было досюда добраться…

Я стою и всё не могу поверить. Голос! Теплый, знакомый до боли. Не шипящий шепот кошмара, а сама жизнь. Будто солнце, что восходит после ночи, Хагрид вновь входит в мою жизнь.

Тем временем гость проходит вглубь комнатки, прямиком к диванчику, на котором сидит остолбеневший от страха Дадли.

— Двинься, жирный бурдюк, — говорит Хагрид. В его тоне нет злобы, лишь констатация факта.

Дадли верещит и очень резво соскакивает со своего места. Он убегает к тёте в поисках защиты. Тётя же сама испуганно жмётся к дяде Вернону. То, чего они так боялись, пришло прямо к ним.

Хагрид наблюдает за Дадли смеющимся взглядом, а затем усаживается на освободившийся диванчик, заняв его целиком. Он направляет свой знаменитый розовый зонтик на холодный, мрачный камин.

— Инсендио, — бурчит он.

Щелчок. И — о, чудо! — не зеленый адский свет, выжигающий душу. Веселые, оранжевые языки пламени задорно пляшут в камине, отбрасывая на стены теплые, живые тени.

Я невольно ахаю и отступаю на шаг, в тень. Не от огня, а от его цвета. От его безобидной, домашней сущности. От контраста с тем, что ещё живо в памяти. Пламя в моей груди шепчет тихим, согревающим пульсом. "Смотри. Настоящее. Живое".

Хагрид поворачивает ко мне свою лохматую голову. Его глаза, маленькие и черные, как жучки, щурятся, пытаясь разглядеть меня в полумраке угла.

— Так это ты, стало быть, Гарри, — произносит великан.- Когда я видел тебя последний раз, ты был младенцем, — он давольно улыбается, продолжая разглядывать меня. — Да ты вылитый отец, хотя глаза матушкины!

Эти слова становятся последней каплей, соломинкой, что ломает хребет моему отчаянному самоконтролю.

Эти слова... Их говорила Молли, мама Рона, обнимая меня при встречах. Их шептал Сириус, глядя на меня с гордостью. Их повторял Ремус… Их всех не стало в моем прошлом. Их голоса умолкли. А я... я остался. Я видел, как гаснет их свет.

— Что ты застыл, мальчишка!, — в реальность как нож врывается голос дяди. — Это всё из-за тебя! И этот страшила тут из-за тебя! Вот и общайтесь! С меня хватит! Петунья, Дадли, мы уходим!

Семейство Дурслей скрывается наверху, а я, не в силах больше стоять, оседаю на холодный, грязный пол. Колени сами подтягиваются к груди, руки смыкаются вокруг них в тщетной попытке сдержать бурю. Но сдержать ее уже невозможно. Глухие, захлебывающиеся рыдания вырываются наружу.

Слезы текут ручьями, смешиваясь с грязью на лице, капая на старую, потрепанную футболку. В этот момент мне абсолютно всё равно. Всё равно на то, что я выгляжу слабым, жалким ребенком. Всё равно на чьё-либо мнение. Это слезы не ребенка. Это слезы человека, дошедшего до точки. Слезы о всех потерях, о всей боли, о том невыносимом грузе, который я принял решение пронести, и который, наконец, хоть на миг, могу разделить с кем-то, кто несёт кусочек того мира, который я поклялся спасти.

— Плачь, маленький, — я не заметил, как Хагрид подошел ко мне и присел рядом. В его голосе я слышу неожиданного много понимания и грубой нежности. — Я, конечно, не ожидал такого приёма, — добавляет он, слегка растерянно, — но, коль надо выплакаться, то плачь. Видать, на душе накипело.

На периферии сознания я отмечаю, что Хагрид начал рыться в недрах своего пальто. Вскоре я увидел протягиваемую мне простоватую картонную коробку, перевязанную ярко-желтой лентой.

— ...и, это, поздравляю тебя с днем рождения! У меня есть кое-что для тебя. Я, кажись, ненароком присел на него, но вкуса это не испортит.

Я поднимаю голову, пытаясь сквозь пелену слез разглядеть подарок. Руки дрожат, когда я принимаю коробку. Неловко, осторожно, я развязываю бант и снимаю чуть помятую крышку. Зеленые буквы на действительно помятом шоколадном торте: "С Днем рождения, Гарри". Простые слова.

В груди расцветает цветок невероятной благодарности. Что в прошлой жизни, что в этой, Хагрид протягивает мне руку и ведёт на Путь. Сложный путь к моей цели.

Я как можно осторожнее ставлю коробку на пол, рядом с собой, а потом... Потом я просто бросаюсь вперед. Не думая ни о чём. Не сомневаясь. Вскакиваю и утыкаюсь лицом в его промокшее, грубое пальто, в густую, мокрую, пахнущую дождем, бороду. Рыдания становятся громче, отчаяннее, но теперь в них не только горечь, но и облегчение. Крайнее, истощающее, но облегчение. Здесь, в этом объятии великана, в этом запахе настоящего, а не тлена, в тепле живого огня в камине — здесь было начало. Настоящее начало. "Я здесь. Все по-настоящему".