Гарри Поттер и семь искушений (джен)

Он шёл по выжженному полю, и каждый шаг отдавался хрустом — не травы, не гравия, а пепла, слоистого, как старая зола из камина. Подошвы едва касались земли, и всё же она осыпалась, будто не выдерживая даже веса мысли. Всё вокруг было окрашено в сухой серо-чёрный: не ночь, не день, а угольная пауза между ними.

Воздух висел грузом, как олово. Он был тяжёлым, душным, с привкусом нагара на языке. Как будто гроза собиралась — но не приходила. Ни ветра. Ни звука. Даже дыхание казалось чужим, не своим.

Над головой — небо, полное звёзд, но какие-то они были… странные. Бесцветные. Бесплотные. В них не было света — только напоминание о нём. Будто небеса держали память о чём-то ушедшем.

Гарри поднял голову, и тогда одна из звёзд — самая яркая, в самом центре — дрогнула. Её свет затрепетал, как свеча в сквозняке, и… исчез. Медленно, беззвучно, будто кто-то затушил пламя между двумя пальцами. Ни вспышки, ни шлейфа. Только пустота на её месте. Пустота — и чувство, будто что-то внутри него оборвалось.

— Сириус?.. — прошептал он.

Тишина. Потом — едва слышный треск, как если бы кто-то вдалеке ломал сухие ветки. Но под этим — что-то ещё. Шорох, за которым угадывался голос. Тихий. Изломанный. Но бесспорно его.

— Гарри…

Он резко обернулся.

Поле позади было пустым. Только чёрные стволы — обугленные деревья на горизонте, как пригоревшие пальцы, тянулись к небу.

Он сделал шаг. Пепел под ногами вяло зашуршал. Треск стал громче. Словно он приближался.

— Ты не смог… но теперь… теперь ты знаешь, что делать. — Голос был ближе, искажённый, как сквозь пламя.

Сердце застучало. Сначала глухо. Потом сильнее, чаще, как перед поединком. Как перед броском. Гарри побежал.

Пепел вёл себя как болото: он тянул ноги вниз, цеплялся, не давал двигаться. Но Гарри рвался вперёд — навстречу голосу, навстречу тьме. И вдруг, за гребнем — огонь.

Сначала он был тёплым. Знакомым. Как свет в башне Гриффиндора. Как камин в хижине Сириуса. Гарри остановился, тяжело дыша. Огонь звал.

Он сделал шаг. Потом второй.

Пламя вспыхнуло.

Резко. Яростно. Оно не согревало — оно жгло. Стена жара поднялась перед ним, как живое существо, как зверь. Оно взревело — и двинулось вперёд, окружая, поглощая всё.

Гарри чувствовал, как язык огня лижет лицо, обжигает кожу. Но не отступал.

Он тянулся к нему. Его рука — вперёд. Его грудь — в огонь. Его гнев — в резонанс с этим жаром. Потому что там была сила. Потому что там был он. Он, каким он должен был быть, если бы был сильнее. Если бы мог…

Голос Сириуса обернулся пламенем, проникая прямо в кости:

— Если бы ты был сильнее…

И Гарри шагнул навстречу.

— Гарри! — голос. Другой. Реальный.

Он вздрогнул, резко приподнялся на локтях. Грудь ходила ходуном. Пот струился по вискам, стекал за ворот рубашки. Темнота. Тяжёлая, вязкая, живая.

Занавеси на кровати были полуоткрыты, за окном колыхался прохладный воздух — утро ещё не наступило, но ночь уже отступала.

— Гарри, ты слышал? Хагрид вернулся. Только что его видел Дин. Сказал, тащит какую-то чушь размером с медведя.

Пауза. Тишина между словами. А потом — осторожный голос Рона:

— Всё нормально, да?

Гарри провёл рукой по лицу. Пот на ладони — как зола. Он дышал медленно. Считал вдохи.

— Да… Сейчас спущусь, — выдавил он.

Он сел на край кровати, опёрся локтями на колени. Сердце билось — ещё пульсировало, будто пламя в груди не погасло до конца.

Сон. Это был всего лишь сон.

Но… что-то осталось. Не воспоминание. Не страх. Что-то другое. Глубокое. Острое. Голодное.

Он оделся молча. Движения — почти автоматические. Натянул джемпер, обулся. Подошёл к двери. Замер на секунду.

Обернулся. Посмотрел на тень от шторы, колыхавшуюся от ночного ветра.

И вышел.

Хижина Хагрида пахла гарью, мёдом и кровью.

Запах был густым, липким, будто осел в каждой щели между бревнами. Он бил в нос уже у самого порога — горькая гарь, как от закопчённого котла, сладкий приторный мёд, будто давно пролитый и забытый, и под всем этим — резкий железистый след, свежий, безошибочно узнаваемый.

Гарри переступил порог, и воздух ударил ему в лицо. Тёплый, почти жаркий. Не просто тёплый — тугой, как после взрыва, когда стены ещё помнят ударную волну. Он замедлил шаг, рефлекторно. Что-то в этом воздухе подсказывало: что-то случилось.

У печи, навалившись плечами на перевёрнутую бочку, сидел Хагрид. Громоздкий силуэт, обычно подвижный и живой, казался сейчас осевшим, как сдувшийся мешок. Один глаз был заплывшим, почти закрытым, на лбу — длинная свежая царапина, с которой ещё не смыли кровь. Грудь ходила хрипло, неуверенно.

Клыка не было видно.

Гарри замер, внутренне напрягшись. Пёс Хагрида не покидал его хижину даже на охоте. А теперь — пусто. Подозрительно пусто.

На полу, вперемешку с соломой и грязью, валялись оборванные бинты, скомканные, пропитанные кровью. Ведро рядом — с мутной водой, в которой на дне поблёскивало красноватое дно, как остывшее железо.

— Принёс же ты себя, — пробормотал Рон, входя следом и прикрывая за собой дверь. Он пытался звучать бодро, с обычной иронией, но голос дрогнул. Он тоже почувствовал: здесь не просто боль — здесь что-то осталось после боли.

Хагрид не ответил. Не поднял головы. Лишь кивнул, как человек, у которого на это ушло слишком много сил.

На столе, среди грубо нарезанных трав, кусочка хлеба, чаши, из которой дымилось густое, тёмное варево, лежал предмет, который сразу притянул взгляд Гарри. Он словно ждал, что его увидят.

Палочка.

Не обычная. Обугленная. Будто вырванная из пожарища, покрытая чёрными язвами. Длинная, чуть искривлённая, с резьбой, грубой, но глубокой, как трещины на пересохшей земле. Казалось, она дышит. Нет — пульсирует, как живая плоть, медленно, с каким-то внутренним жаром.

— Нашёл в развалинах, — сказал Хагрид, не глядя на них. Голос его был хриплым, будто прогоревшим изнутри. — В Пикфлите. Дом бывшего аврора. Сгорел дотла. Не просто огонь. Чёрное пламя. Неестественное.

Он замолчал на миг, потом хрипло усмехнулся.

— Это уцелело. Одно. И… как будто ждало.

Гарри сделал шаг ближе. В груди — странный толчок, словно сердце на секунду сбилось с ритма. Почти боль. Почти память. Он не просто смотрел на палочку — она тянулась к нему, как щупальце. Не предмет — призыв.

И в этот момент — вспышка образа. Пелена. Сириус. Беллатриса. Крик. Тот бег — невозможный, отчаянный, как падение. Он не думал о нём годами, а теперь — всплыло, обожгло.

Палочка дрогнула.

— Гарри… — Гермиона коснулась его плеча, мягко, почти с мольбой. Он вздрогнул.

— Может, не стоит, — сказал Рон, осторожно. — Хагрид ведь не знает, чья она. Вдруг… проклятая?

— Проклят тот, кто сжёг его, — ответил Гарри. Голос его был тихим. Но твёрдым.

Он протянул руку и коснулся палочки.

Сразу — вспышка. Не света. Памяти. Но не его собственной.

Чужая сцена.

Зелёная вспышка —

смех —

боль —

злость.

Жгучая, сладкая злость, такая яркая, что захотелось её удержать. Гарри отдёрнул руку. Но палочка — не отпустила. Её тепло осталось в пальцах, как ожог, как след.

Хагрид поднял взгляд.

— Она... как будто просыпается рядом с тобой, — сказал он с трудом. — Будь осторожен, Гарри. Умные вещи бывают опасными. А вещи, что ищут хозяина… ещё больше.

Слизеринцы поджидали на лестнице к библиотеке.

Гарри почувствовал это, ещё не ступив на пролёт. Что-то было не так: тишина тянулась слишком долго, воздух дрожал, как перед броском.

Гермиона шагнула вперёд — и тут же воздух вспыхнул:

— Confundus!

Гарри среагировал быстрее мысли. Не его палочка — другая — сама вспыхнула в руке. Шершавая, тяжёлая, горячая.

— Expulso!

Взрыв.

Колонна из серого камня разлетелась в пыль, куски летели во все стороны, один — крупный, острый — врезался в стену прямо рядом с лицом заклинателя. Тот вскрикнул, отшатнулся, выронил палочку.

— Гарри! — закричала Гермиона, растерянно.

— Он собирался тебя оглушить, — произнёс Гарри, не отводя взгляда от слизеринца.

— Ты чуть не убил его, — прошептала она.

— Может, в следующий раз подумает, прежде чем нападать на друзей, — ответил Гарри, всё ещё глядя на того, кто отступал к лестнице.

Гермиона смотрела на него с ужасом.

— Это не ты сейчас, Гарри. Это…

Он обернулся.

— Это то, что нужно.

Вечером он снова пришёл в хижину.

Хагрида не было. Внутри было пусто, но не по-настоящему: камин светился, но свет его был беспокойным. Он плясал по полу, по стенам, будто сам чувствовал напряжение в воздухе.

Гарри вошёл, не торопясь. Закрыл за собой дверь. Тишина — почти живая.

Он подошёл к столу. Палочка лежала там же.

Ничто не изменилось — и всё изменилось.

Он взял её.

Сразу — биение в груди. Не испуг. Не сила. Что-то глубже. Пульс, отозвавшийся внутри него, как звук, идущий в унисон с пламенем в очаге.

Пламя вспыхнуло выше. Он даже не моргнул. Смотрел в него, как в глаза старому другу. Огонь дышал вместе с ним.

Он сел.

Сжал палочку.

За окном ночь была чёрной, как пепел.

Внутри — только пульс огня.

Гарри больше не ел в Большом зале.

Не потому что не хотел — потому что не мог. Ложка в руке дрожала, вкус еды вызывал тошноту, а шум голосов резал слух, как визг мандрагор. Он уходил до начала трапез, пока никто не успевал заговорить, не глядя ни на профессоров, ни на учеников. Даже друзья — даже Рон и Гермиона — перестали звать. Поначалу ждали, потом — перестали.

Он не спал в спальне.

Поднимался туда только поздно ночью, когда остальные уже дышали ровно. Укрывался, будто чужак, и уходил до рассвета. Кровать была застелена всегда — будто в ней давно никто не лежал.

Он не отвечал на письма.

Конверты с его именем копились под подушкой. Распахнутые, нераспечатанные, некоторые — исписанные, но не отправленные. Строчки превращались в царапины, чернила — в пятна, а смысл — в боль. Он смотрел на почерк Молли, на аккуратные каракули Джинни, на короткие, нервные записки Люпина — и не мог. Ни написать, ни прочесть, ни выбросить.

Он исчезал.

После занятий — в сумрак. В сырость. В лес, где корни деревьев напоминали пальцы старух, вцепившиеся в землю. Там, где даже птицы замолкали, едва завидев его силуэт, а магия была древней и дикой. Там, где человек легко забывал, кем он был.

Он тренировался.

Снова и снова. Как одержимый.

Старый дуэльный круг — заросший, перекошенный, с проржавевшими кольцами и осыпавшимися мишенями — стал его полем битвы. Не с противниками. С собой.

Пыль вздымалась от шагов, мокрая трава трепетала от магии.

— Reducto!

Мишень взорвалась в дребезги, осколки деревянных пластин разлетелись по кругу, ударяя по щитам, которые он сам же и поставил.

— Confringo!

Старое дерево треснуло, охвачено огнём. Гарри даже не заметил, как осколок ударил его по щеке. Кровь стекала медленно, смешиваясь с потом.

— Ignis motus!

Огонь поднимался по пальцам — не как оружие, а как дыхание. Как продолжение ярости. Он подчинялся без слов, пульсируя в такт сердцу. Иногда Гарри шептал заклинания, но чаще — просто думал, и палочка вспыхивала.

Палочка отзывалась с жадным рвением.

Будто не просто слушалась, а жила своей волей. Подзуживала. Вела.

Иногда он чувствовал: она не просто часть его. Она — нечто отдельное. Хищное. И ему нравилось.

Сириус.

Стоило ему подумать о нём — и сила удваивалась.

Лицо крёстного в памяти — живое, страстное, горящее свободой — превращалось в топливо.

Каждый вздох — месть.

Каждое движение — крик: они забрали его.

И чем ярче становился огонь, тем глуше звучал голос разума.

В одну из ночей, когда луна пряталась за тучами, Гарри снова оказался там.

На площадке, где когда-то преподавал Люпин, — теперь вся в лишайниках и трещинах. Рубашка прилипла к спине, рука в ссадинах, дыхание рваное. Лес, как гигантский зал ожидания, затаился. Всё было слишком тихо.

Он поднял палочку.

— Flagratum!

Из её кончика вырвался огненный клинок, как кнут. Он хлестал воздух, оставляя после себя дымящиеся порезы в темноте. Быстрее. Злее. Без остановки.

И тут — вспышка.

Образ.

Сириус — не мёртвый. Живой. Глаза — те же. Улыбка — нет. Пылающие зрачки, как уголь в жаровне. В руке — палочка, та самая. И голос, будто шёпот пламени:

— Ты знаешь, кто виноват.

— Они забрали меня. Верни им... всё.

Пламя завибрировало.

Живое. Согласное. Почти жаждущее.

Гарри шагнул вперёд — и образ исчез. Растворился, как дым над костром.

Он брёл к замку, как сомнамбула.

Пальцы судорожно сжимали палочку. Внутри — пустота. Но пульс бился с силой барабана.

У библиотеки он столкнулся с Пивзом.

Призрак завис в воздухе, расцвёл в своей обычной мерзкой ухмылке:

— Потти, Потти, мальчик-который-всех-потерял! Ну что, ещё кого поплачем? Может, эльфов добавим? Хнык-хнык!

Гарри остановился.

Лицо — каменное. Пальцы — напряжены. Палочка — наготове.

— Silencio, — тихо. Почти ласково.

Пивз захлебнулся собственным смехом. Беззвучно замахал руками.

— Cruc…

— ГАРРИ!

Голос Рона пронзил тишину. За ним — Гермиона. Глаза испуганные, кожа — как бумага.

— Ты что творишь?! — крикнул Рон. — Ты… ты на него?.. На Пивза?!

Призрак ускользал сквозь стену, хихикая, но без звука.

— Они не заслуживают даже воздуха, — прохрипел Гарри.

— Ты думаешь, Сириус бы этого хотел?! — почти выкрикнул Рон.

Гарри посмотрел.

Тишина. Лицо — без эмоций. Только глаза. Чёрные. Глубокие.

— Ты ничего не знаешь, Рон.

— Тогда скажи. Потому что ты не Гарри. Не тот, с кем мы боролись. Ты будто сам себя жжёшь заживо…

Гарри отвернулся.

И ушёл. Не оглядываясь.

Он дошёл до самой глубокой чащи.

Там, где магия гуще воздуха. Где корни деревьев шевелятся сами. Где всё живое молчит — из страха или почтения.

Он встал в круг из мха. Под дождём, который не мочил — он сжигал.

Под небом, где звёзды казались мёртвыми.

Он поднял палочку.

— Если ты питаешься моей болью…

— Если тебе нужна ярость…

Он вонзил палочку в воздух.

— …тогда покажи мне свою волю!

И она ответила.

Огонь вырвался, как зверь. Обвил его, не обжигая. В каждой искре — отголоски его страха, боли, злости.

Он сражался.

С тенью.

С собой.

С ней.

Каждое заклятие — крик.

Каждая вспышка — слеза.

И в вихре пламени появился он.

Сириус.

Не призрак. Не фантом.

Просто — Сириус. Тот, кем он был. Живой. Тёплый.

Смотрящий.

Он не говорил.

Гарри шагнул вперёд.

— Ты хотел, чтобы я отомстил, да? Чтобы сжёг их всех?

Сириус не ответил.

И вдруг — голос. Не снаружи. Изнутри.

— Нет.

— Месть — это не честь. Это клетка. Тебя не спасёт то, что меня погубило.

Пламя дрогнуло.

Палочка в руке задрожала.

— Ты умер ради меня!

— Я жил ради тебя. А теперь ты умираешь за меня?

Пауза.

— Ты не обязан быть мной, Гарри. Будь собой.

Пламя рухнуло.

Вихрь исчез. Всё сжалось. Пустота.

Гарри упал на колени.

Палочка выпала. Руки дрожали. В груди — тяжесть.

Сириус исчез.

Он остался один.

Среди старых деревьев. Среди дыма. Среди магии, что стихла.

Но внутри — впервые за долгое время — не было огня.

Только тишина.

Он вернулся на рассвете.

Тропа к хижине Хагрида была усыпана тонким, едва слышно хрустящим под ботинками слоем золы. Казалось, дождь всю ночь полоскал землю, смывая пятна крови и копоть с травы, но не мог смыть запах — густой, как тёплый дым от костра, в котором сожгли не дрова, а что-то живое. За его спиной, над лесом, тянулся невидимый шлейф магии — тяжёлый, тлеющий, как угли под пеплом.

Он толкнул дверь.

Дерево скрипнуло, словно сопротивляясь, и внутрь вломился холодный утренний свет — рассеянный, серый. Как будто даже солнце не хотело видеть то, что осталось внутри.

Тишина. Неестественная, глухая, давящая.

Пол — усыпан обугленными щепками, будто кто-то швырял дрова прямо в пламя. Очаг — выворочен, в нём шевелился слабый красный уголь, уже готовый погаснуть. Полки — оплавленные, книги — распавшийся в пепел прах, который оседал на ботинки. Чучело зубастика у двери превратилось в обугленный остов, торчащий из пола, как чёрная клетка. На стенах — пятна копоти с обрывками магического резонанса.

Это не была дуэль.

Это не был бой.

Это был он сам.

Гарри сделал несколько шагов внутрь и остановился. Посреди комнаты лежала палочка — как зверёк, выдохший последний дым. Древко было чёрным от копоти, резьба по дереву всё ещё пульсировала в его ладони, когда он поднял её. Но теперь это было не торжество силы, а дрожь — глубокая, мелкая, как у раненого животного.

Он подошёл к очагу.

Осторожно опустил палочку в пламя.

Огонь ожил сразу — зашипел, сорвался вверх, облизал дерево. Палочка изогнулась в его руках, словно в ней проснулся живой зверь, рвущийся наружу. В голове, как удар, прозвучал тихий вскрик — или это он услышал собственное воспоминание, крик изнутри?

Но Гарри держал её крепко. Молча. Решительно.

— Нет, — прошептал он. — Хватит.

Пламя взревело, обхватило палочку. Раздался хруст — сухой, трескучий, как ломается кость. По дереву поползли трещины. Щёлк! — и древко раскололось пополам.

Огонь сразу стих.

В хижине стало тихо — настолько, что он услышал, как где-то в лесу капает вода.

Гарри сел на выжженную ступень. Руки дрожали. Не от магии — от пустоты. От того, что теперь внутри больше нечего сдерживать.

Он сидел долго, глядя в угасающий уголёк.

До тех пор, пока на веранде тихо не скрипнула доска.

Это был Рон.

Он не сказал ни слова, просто опустился рядом, уронив локти на колени, так же, как тогда, на похоронах Грозного Глаза. Ничего не спрашивал. Не утешал. Просто был. И этого оказалось достаточно.

Прошло полчаса. Может, час. Гарри не считал.

У входа появилась Гермиона. Она не зашла внутрь. На пороге поставила деревянную коробку, заклеенную сургучом. На крышке — её аккуратный, чуть наклонённый почерк:

«Заклинания для защиты. Для других. Не для мести.»

Она встретилась с ним взглядом. Не улыбнулась. Не уговаривала. Только посмотрела. Потом развернулась и ушла.

Гарри посмотрел на коробку. Не открыл. Но и не отодвинул.

Он просто кивнул. Себе. Им. И, может быть, Сириусу — если тот всё ещё где-то слушает.

Вечером он сидел у озера.

Вода была тёмной, как ночь, с лёгкими волнами, мягко гладящими отражение неба.

Он поднял голову.

Звёзды мерцали тускло, и та самая, особенная — Сириус, — всё ещё гасла. Медленно, упрямо. Как боль, что не уходит, но учится жить тише.

Гарри смотрел долго.

Просто смотрел.

И звезда… не исчезала.

Если хочешь, я могу сделать так, чтобы этот эпизод плавно перетёк в твой эпилог с ростком и шёпотом — без резких стыков, чтобы финал был как единое дыхание.

Хижина снова стояла на своём месте.

Она была почти такой же, как раньше, но в то же время — другой.

Доски — свежие, ровные, светло-медовые, пахли смолой и солнцем. Их поверхность ещё не успела потемнеть от дождей и времени, и если провести ладонью, можно было почувствовать тёплую шероховатость свежего дерева. Крыша — новенькая, тёмно-серая, ровная, без щелей, а в трубе вился дым, поднимаясь вверх по привычной спирали, как в те дни, когда Гарри приходил сюда к Хагриду после уроков.

Но стоило подойти ближе, и взгляд цеплялся за то, что нельзя было не заметить: кое-где доски были обуглены. Не до конца, но так, что чёрные полосы и пятна будто нарочно оставили. Они не портили вид — наоборот, были как шрамы, которые никто не стал прятать. Сохранили память.

Хагрид копался в земле у забора.

Он держался прямо, но в каждом движении угадывалась осторожность: левая рука двигалась чуть медленнее, плечо было туго перебинтовано, из-под рукава рубахи виднелась белая повязка. Лопата в его руках была короткой, узкой, и он втыкал её в землю неспешно, как будто каждый взмах был частью ритуала.

Рядом стояла небольшая деревянная коробочка — простая, без украшений.

— Тут и закопаем, — пробормотал он, и голос его был мягче обычного. — На этом месте всё и было… Значит, тут и положено…

Он присел на одно колено, открыл крышку.

Внутри лежали остатки палочки — почерневшее, треснувшее надвое дерево. Оно было безжизненным: ни искры, ни пульса, никакой тянущей магии. Просто холодное, мёртвое дерево. Хагрид взял их в ладонь бережно, как держат что-то хрупкое, и опустил в узкую ямку.

Он засыпал её землёй, уплотнил ладонью, потом постучал лопатой — три раза, с лёгким глухим звуком.

Тишина вокруг была почти осязаемой.

Где-то далеко каркнула ворона, а рядом тихо шуршали листья, чуть подрагивая от утреннего ветра. Даже дым из трубы, казалось, вился тише обычного.

Хагрид выпрямился, вытер пот со лба тыльной стороной ладони… и вдруг замер.

Из земли, там, где только что была закопана палочка, пробивался тонкий, хрупкий росток. Совсем зелёный, с крошечными листочками, дрожащими на ветру.

Хагрид присел снова, ладонью прикрыл его от ветра, будто боялся, что он может сломаться от одного дыхания мира. Некоторое время он просто сидел так, молча, глядя на росток.

— Каждому своё пламя… — наконец тихо сказал он. — Вопрос лишь, кто его разожжёт.

Этой ночью Гарри снова видел сон.

Он стоял на поле. Не выжженном и не мрачном, а обычном, тихом, почти домашнем. Под ногами колыхалась мягкая трава, в воздухе тянуло свежестью после дождя. Небо было серым, но не давящим, и над горизонтом бежали лёгкие полосы облаков.

Вдали, вдоль линии горизонта, шёл человек.

Высокий, широкоплечий, в тёмном плаще, который развевался на ветру. Сириус.

Он шёл уверенно, с лёгкой пружинистой походкой, как всегда, но ни разу не обернулся.

Гарри стоял и смотрел. Раньше бы он закричал, бросился вслед, пытался догнать, схватить за плечо, не отпускать. Но сейчас — просто стоял.

Смотрел, как Сириус отдаляется, как поднимается на холм и исчезает за ним. Его силуэт растворился в воздухе — будто его никогда не было. И в то же время, Гарри знал, что он всегда будет где-то там.

Он закрыл глаза. Сделал медленный вдох, и этот вдох был похож на решение.

Он отпустил.

На следующее утро над Хогвартсом было тихо.

Звезда на ночном небе всё ещё гасла — медленно, упрямо, но теперь в её свете не было ни боли, ни гнева.

Только мягкое, спокойное угасание.

Свет, уходящий в ночь.