Гарри Поттер и семь искушений (джен)

Ночь окутала башню Гриффиндора мягким, но тревожным полумраком. За окнами клубился снег, ветер стучал в ставни, словно кто-то пытался проникнуть внутрь. В тишине спящего общежития Рон стоял — не на своей кровати, а посреди гигантской шахматной доски.

Чёрно-белые квадраты тянулись в бесконечность. Фигуры — величественные, высотой с него самого — медленно поворачивали головы. И кланялись. Их каменные лица изменялись, перетекая в черты Гарри, Гермионы, Джинни, братьев… Даже матери. Все они склоняли головы перед ним, молча, но с каким-то тяжёлым покорством.

Рон поднял ладонь, и фигуры замерли. Чувство власти обожгло его изнутри — сладкое, тягучее, как мёд, но с горьким привкусом.

Он хотел что-то сказать, но доска дрогнула. Из трещин между плитами поднялся чёрный туман, обвился вокруг ног, поднимаясь всё выше. Из глубины тумана донёсся шёпот:

— Твоё место… на вершине…

Рон вздрогнул и резко открыл глаза. Кровати соседей утопали в полумраке, Гарри сопел в стороне. Лёд пробежал по спине, но на груди было жарко.

Он опустил руку и увидел в ней предмет, которого точно не было, когда он ложился спать: старинный жетон из потемневшего золота, с выгравированным грифоном в боевой стойке. Металл был неожиданно тёплым, словно его держали у огня.

Глаза грифона, вырезанные с пугающей тщательностью, будто светились изнутри. И снова — почти неслышно, прямо в голове:

— Там, где всегда должен был быть ты…

Он сжал кулак, но тепло жетона только усилилось.

Утро в башне Гриффиндора начиналось обычно: запах тоста из общей гостиной, негромкий гул разговоров. Но для Рона день обернулся иначе. Он почти на автомате доигрывал шахматную партию с Колином Криви, и к своему удивлению, победил за считаные минуты. Даже не заметил, как фигуры сами начали «угадывать» его стратегию, словно подчиняясь невидимому приказу.

— Ух ты, Рон! — выдохнул Колин, собирая сбитые фигуры. — Я ж никогда не видел, чтобы ты так быстро справился…

Рон пожал плечами, хотя внутри почувствовал, как расправляются плечи — приятно, уверенно.

В классе Защиты от тёмных искусств Слизнорт устроил учебные дуэли. Рон встал напротив Дина Томаса, и тот не успел даже произнести «Экспеллиармус», как Рон выбил у него палочку и, для порядка, обрушил лёгкий «Петрификус» — чуть сильнее, чем следовало. Класс ахнул. Даже слизеринцы в углу переглянулись с уважением.

— Хорошо, мистер Уизли, — похвалил Слизнорт, но при этом слегка нахмурился. — Хотя… чуть помягче, пожалуйста.

В коридорах Хогвартса за ним начали оборачиваться. Первокурсник из Пуффендуя робко попросил научить его новому приёму в шахматах, а двое старшекурсников со Слизерина кивнули в знак признания — такого Рон не помнил за все годы учёбы.

Но вместе с этим в нём что-то менялось. Когда Гермиона во время общей работы в библиотеке предложила другой способ решения задачи, он резко оборвал:

— Может, на этот раз ты дашь сделать мне, а не станешь рассказывать, как правильно?

Гермиона отпрянула, и Гарри нахмурился:

— Эй, Рон… что с тобой?

Рон отвернулся, не желая слышать их замечаний. В глубине сознания, тёплым вибрирующим шёпотом, жетон нашёптывал:

— Видишь? Они боятся, что ты станешь лучше. Ты всегда был в их тени. Не упусти шанс…

Занятие по Защите от тёмных искусств выдалось напряжённым. Профессор Слизнорт предложил новый формат — парные тренировки на отражение заклинаний. Рон вышел против Сима Финнигана, сжимая в кармане жетон. Металл пульсировал, как живое сердце.

— Экспеллиармус! — выпалил Сим, замахнувшись палочкой.

Рон почти не думал — мощная волна магии сорвалась с его руки, ударила в щит, разлетелась на искры и отбросила Сима так, что тот рухнул на пол, ударившись о стену. В классе раздался смешок, но смех быстро перерос в напряжённый гул: Сим лежал, прижимая руку к боку, и явно был ошеломлён.

— Мистер Уизли! — Слизнорт бросился к нему, бросив на Рона тяжёлый взгляд. — Это должно было быть учебное упражнение, а не демонстрация силы!

Но в груди Рона разливалось другое — сладкое, острое чувство, будто он только что доказал всему классу, кто здесь лучший.

— Они видят. Они знают, — прошептал жетон. — Но Гарри… Гарри всегда заберёт это у тебя.

На перемене Гарри догнал его в коридоре.

— Слушай, Рон, ты перегнул палку. Сим едва стоял на ногах.

— О, спасибо, Гарри, — резко ответил Рон. — Ты же знаешь, как делать всё правильно, да? Всегда в центре, всегда герой. Не нравится, что кто-то другой получает внимание?

— Да при чём тут это? — нахмурился Гарри. — Мы команда!

— Команда? — Рон усмехнулся, но в голосе прозвучала горечь. — Это когда я — твоя тень, да?

Гарри хотел что-то ответить, но Рон уже ушёл, чувствуя, как жетон под ладонью будто разогревается от его злости.

Вечером, возвращаясь в общую гостиную, он заметил Джинни, тихо складывающую вещи в сумку.

— Куда это ты? — нахмурился он.

— К Биллу, — коротко ответила она, не поднимая глаз. — Ты стал… чужим. Не знаю, что с тобой, Рон, но это пугает.

Он открыл рот, но слова застряли. Джинни, не оборачиваясь, застегнула сумку и прошла мимо.

Тишина в гостиной вдруг наполнилась эхом детских воспоминаний: мать, ставящая на стол пирог; братья, тянущие его в снежки; отец, терпеливо объясняющий, как починить старую метлу; Джинни, смеющаяся в саду. Они были рядом всегда — даже когда он проигрывал, ошибался, злился. Всегда.

А теперь он стоял один, и тепло жетона в кармане вдруг показалось холодным, как лёд.

Небо над квиддичным стадионом было низким и серым, ветер рвал флаги на мачтах, но Рон чувствовал в себе уверенность, граничащую с опьянением. Жетон под формой пульсировал горячо, словно в такт его сердцу. Сегодня он докажет, что может выиграть матч сам, без Гарри, без кого-либо.

Соперники — сильнейшая сборная Рэйвенкло — шли почти вровень. Гарри, как ловец, кружил выше, но Рон едва замечал его. Каждый бросок противников он отражал с нечеловеческой точностью, каждый полёт был быстрым, резким. На трибунах кричали его имя.

— Ещё немного, — шептал жетон, — и они забудут, кто такой Поттер. Запомнят тебя.

Мяч снова оказался в его руках. Он видел, как Гарри машет ему с края поля, показывая пас, но Рон лишь сжал губы. Он не нуждался в пасах. Он сам прорвётся, сам забьёт.

Порыв ветра ударил в лицо, он вырвался вперёд… и вдруг, в самый миг, когда кольца были совсем близко, перед глазами мелькнула Джинни, застёгивающая сумку. Отец с его старой метлой. Мать, тянущая одеяло на плечи. Братья, смеющиеся и подбадривающие его даже после проигрыша.

Какая цена у этой победы, если они уйдут?

Рон дёрнул рукой, срывая жетон с шеи. Металл обжёг ладонь. С глухим стуком он упал на доски поля, треснул, и из раскола вырвался пронзительный, короткий крик — не человеческий. Порыв ветра разнёс пепел, оставив только обугленное пятно.

В ту же секунду уверенность ушла, сменившись тяжёлой усталостью. Руки дрожали, сердце колотилось, но в груди, среди стыда и горечи, появилось тихое облегчение.

На трибунах смех и крики стихли, кто-то недоумённо звал его, но Рон уже не гнался за мячом. Он медленно поднял голову и увидел Гарри, спускающегося к нему с обеспокоенным лицом.

— Ты в порядке? — тихо спросил тот.

Рон кивнул, чувствуя, как где-то глубоко, под шумом ветра, возвращается что-то более важное, чем победа.

Вечер в башне был тихим. За окнами мягко шёл снег, камин потрескивал, разбрасывая золотые отблески по стенам. Рон сидел за шахматной доской напротив Гарри, Гермиона устроилась в кресле с книгой.

Фигуры ждали первого хода, неподвижные и обычные. Никто не кланялся, не шептал. Рон поднял ладью, сделал ход и вдруг уловил, как внутри, в глубине, распрямилось что-то тяжёлое. Он улыбнулся — не громко, не напоказ, а самому себе.

— Твоя очередь, — сказал он Гарри.

Тот кивнул, и партия началась в привычном темпе.

Где-то в дальнем углу башни сквозняк, пробравшийся через щель в окне, перевернул пожелтевшую страницу старого журнала в открытом сундуке. Под бумагой что-то глухо звякнуло, отозвавшись тонким металлическим звоном. Никто не услышал.

Снег за окном падал всё тише.Ночь окутала башню Гриффиндора мягким, но тревожным полумраком. За окнами клубился снег, ветер стучал в ставни, словно кто-то пытался проникнуть внутрь. В тишине спящего общежития Рон стоял — не на своей кровати, а посреди гигантской шахматной доски.

Чёрно-белые квадраты тянулись в бесконечность. Фигуры — величественные, высотой с него самого — медленно поворачивали головы. И кланялись. Их каменные лица изменялись, перетекая в черты Гарри, Гермионы, Джинни, братьев… Даже матери. Все они склоняли головы перед ним, молча, но с каким-то тяжёлым покорством.

Рон поднял ладонь, и фигуры замерли. Чувство власти обожгло его изнутри — сладкое, тягучее, как мёд, но с горьким привкусом.

Он хотел что-то сказать, но доска дрогнула. Из трещин между плитами поднялся чёрный туман, обвился вокруг ног, поднимаясь всё выше. Из глубины тумана донёсся шёпот:

— Твоё место… на вершине…

Рон вздрогнул и резко открыл глаза. Кровати соседей утопали в полумраке, Гарри сопел в стороне. Лёд пробежал по спине, но на груди было жарко.

Он опустил руку и увидел в ней предмет, которого точно не было, когда он ложился спать: старинный жетон из потемневшего золота, с выгравированным грифоном в боевой стойке. Металл был неожиданно тёплым, словно его держали у огня.

Глаза грифона, вырезанные с пугающей тщательностью, будто светились изнутри. И снова — почти неслышно, прямо в голове:

— Там, где всегда должен был быть ты…

Он сжал кулак, но тепло жетона только усилилось.

Утро в башне Гриффиндора начиналось обычно: запах тоста из общей гостиной, негромкий гул разговоров. Но для Рона день обернулся иначе. Он почти на автомате доигрывал шахматную партию с Колином Криви, и к своему удивлению, победил за считаные минуты. Даже не заметил, как фигуры сами начали «угадывать» его стратегию, словно подчиняясь невидимому приказу.

— Ух ты, Рон! — выдохнул Колин, собирая сбитые фигуры. — Я ж никогда не видел, чтобы ты так быстро справился…

Рон пожал плечами, хотя внутри почувствовал, как расправляются плечи — приятно, уверенно.

В классе Защиты от тёмных искусств Слизнорт устроил учебные дуэли. Рон встал напротив Дина Томаса, и тот не успел даже произнести «Экспеллиармус», как Рон выбил у него палочку и, для порядка, обрушил лёгкий «Петрификус» — чуть сильнее, чем следовало. Класс ахнул. Даже слизеринцы в углу переглянулись с уважением.

— Хорошо, мистер Уизли, — похвалил Слизнорт, но при этом слегка нахмурился. — Хотя… чуть помягче, пожалуйста.

В коридорах Хогвартса за ним начали оборачиваться. Первокурсник из Пуффендуя робко попросил научить его новому приёму в шахматах, а двое старшекурсников со Слизерина кивнули в знак признания — такого Рон не помнил за все годы учёбы.

Но вместе с этим в нём что-то менялось. Когда Гермиона во время общей работы в библиотеке предложила другой способ решения задачи, он резко оборвал:

— Может, на этот раз ты дашь сделать мне, а не станешь рассказывать, как правильно?

Гермиона отпрянула, и Гарри нахмурился:

— Эй, Рон… что с тобой?

Рон отвернулся, не желая слышать их замечаний. В глубине сознания, тёплым вибрирующим шёпотом, жетон нашёптывал:

— Видишь? Они боятся, что ты станешь лучше. Ты всегда был в их тени. Не упусти шанс…

Занятие по Защите от тёмных искусств выдалось напряжённым. Профессор Слизнорт предложил новый формат — парные тренировки на отражение заклинаний. Рон вышел против Сима Финнигана, сжимая в кармане жетон. Металл пульсировал, как живое сердце.

— Экспеллиармус! — выпалил Сим, замахнувшись палочкой.

Рон почти не думал — мощная волна магии сорвалась с его руки, ударила в щит, разлетелась на искры и отбросила Сима так, что тот рухнул на пол, ударившись о стену. В классе раздался смешок, но смех быстро перерос в напряжённый гул: Сим лежал, прижимая руку к боку, и явно был ошеломлён.

— Мистер Уизли! — Слизнорт бросился к нему, бросив на Рона тяжёлый взгляд. — Это должно было быть учебное упражнение, а не демонстрация силы!

Но в груди Рона разливалось другое — сладкое, острое чувство, будто он только что доказал всему классу, кто здесь лучший.

— Они видят. Они знают, — прошептал жетон. — Но Гарри… Гарри всегда заберёт это у тебя.

На перемене Гарри догнал его в коридоре.

— Слушай, Рон, ты перегнул палку. Сим едва стоял на ногах.

— О, спасибо, Гарри, — резко ответил Рон. — Ты же знаешь, как делать всё правильно, да? Всегда в центре, всегда герой. Не нравится, что кто-то другой получает внимание?

— Да при чём тут это? — нахмурился Гарри. — Мы команда!

— Команда? — Рон усмехнулся, но в голосе прозвучала горечь. — Это когда я — твоя тень, да?

Гарри хотел что-то ответить, но Рон уже ушёл, чувствуя, как жетон под ладонью будто разогревается от его злости.

Вечером, возвращаясь в общую гостиную, он заметил Джинни, тихо складывающую вещи в сумку.

— Куда это ты? — нахмурился он.

— К Биллу, — коротко ответила она, не поднимая глаз. — Ты стал… чужим. Не знаю, что с тобой, Рон, но это пугает.

Он открыл рот, но слова застряли. Джинни, не оборачиваясь, застегнула сумку и прошла мимо.

Тишина в гостиной вдруг наполнилась эхом детских воспоминаний: мать, ставящая на стол пирог; братья, тянущие его в снежки; отец, терпеливо объясняющий, как починить старую метлу; Джинни, смеющаяся в саду. Они были рядом всегда — даже когда он проигрывал, ошибался, злился. Всегда.

А теперь он стоял один, и тепло жетона в кармане вдруг показалось холодным, как лёд.

Небо над квиддичным стадионом было низким и серым, ветер рвал флаги на мачтах, но Рон чувствовал в себе уверенность, граничащую с опьянением. Жетон под формой пульсировал горячо, словно в такт его сердцу. Сегодня он докажет, что может выиграть матч сам, без Гарри, без кого-либо.

Соперники — сильнейшая сборная Рэйвенкло — шли почти вровень. Гарри, как ловец, кружил выше, но Рон едва замечал его. Каждый бросок противников он отражал с нечеловеческой точностью, каждый полёт был быстрым, резким. На трибунах кричали его имя.

— Ещё немного, — шептал жетон, — и они забудут, кто такой Поттер. Запомнят тебя.

Мяч снова оказался в его руках. Он видел, как Гарри машет ему с края поля, показывая пас, но Рон лишь сжал губы. Он не нуждался в пасах. Он сам прорвётся, сам забьёт.

Порыв ветра ударил в лицо, он вырвался вперёд… и вдруг, в самый миг, когда кольца были совсем близко, перед глазами мелькнула Джинни, застёгивающая сумку. Отец с его старой метлой. Мать, тянущая одеяло на плечи. Братья, смеющиеся и подбадривающие его даже после проигрыша.

Какая цена у этой победы, если они уйдут?

Рон дёрнул рукой, срывая жетон с шеи. Металл обжёг ладонь. С глухим стуком он упал на доски поля, треснул, и из раскола вырвался пронзительный, короткий крик — не человеческий. Порыв ветра разнёс пепел, оставив только обугленное пятно.

В ту же секунду уверенность ушла, сменившись тяжёлой усталостью. Руки дрожали, сердце колотилось, но в груди, среди стыда и горечи, появилось тихое облегчение.

На трибунах смех и крики стихли, кто-то недоумённо звал его, но Рон уже не гнался за мячом. Он медленно поднял голову и увидел Гарри, спускающегося к нему с обеспокоенным лицом.

— Ты в порядке? — тихо спросил тот.

Рон кивнул, чувствуя, как где-то глубоко, под шумом ветра, возвращается что-то более важное, чем победа.

Вечер в башне был тихим. За окнами мягко шёл снег, камин потрескивал, разбрасывая золотые отблески по стенам. Рон сидел за шахматной доской напротив Гарри, Гермиона устроилась в кресле с книгой.

Фигуры ждали первого хода, неподвижные и обычные. Никто не кланялся, не шептал. Рон поднял ладью, сделал ход и вдруг уловил, как внутри, в глубине, распрямилось что-то тяжёлое. Он улыбнулся — не громко, не напоказ, а самому себе.

— Твоя очередь, — сказал он Гарри.

Тот кивнул, и партия началась в привычном темпе.

Где-то в дальнем углу башни сквозняк, пробравшийся через щель в окне, перевернул пожелтевшую страницу старого журнала в открытом сундуке. Под бумагой что-то глухо звякнуло, отозвавшись тонким металлическим звоном. Никто не услышал.

Снег за окном падал всё тише.

Тихий, забытый коридор в северном крыле Хогвартса дремал в полумраке, будто сам замок решил спрятать его от посторонних глаз. Сквозь высокие пыльные витражи просачивался бледный свет зимнего утра, дробился на мутные полосы и ложился на стены, изрезанные трещинами времени. Камни здесь дышали холодом, а в воздухе стоял густой, вязкий запах старой магии — как аромат книг, веками хранящихся в запертых шкафах, и лёгкая нотка сырости, словно стены помнили дождь, прошедший ещё при основателях школы.

Гермиона шла быстро, прижимая к груди лист пергамента со списком заклинаний и названий редких томов, которые Гарри попросил её найти. Пальцы то и дело разглаживали край бумаги, пока в голове она мысленно перебирала полки и разделы: «Если я смогу отыскать что-то о магических щитах… это может спасти ему жизнь на Турнире».

Но привычный ряд коридоров вдруг оборвался. Вместо поворота к следующей секции библиотеки — узкий тупик, о существовании которого она не подозревала.

В полутьме притаилась низкая дверь, почти скрытая за тенью старой винтовой лестницы. Деревянная поверхность была изъедена временем, а потускневшая медная ручка холодила кожу. Когда Гермиона потянула её, петли скрипнули так протяжно и глухо, что этот звук, казалось, растворился в глубине замка.

За дверью оказался крошечный чулан, где пыль лежала плотным слоем, как нетронутый снег. Здесь пахло сухим временем, старой тканью и чем-то металлическим, чуть терпким, будто от магии, давно замкнутой в узком пространстве.

В дальнем углу стояло зеркало — высокое, почти вровень с дверным проёмом. Бронзовая рама была покрыта переплетением тонких символов и линий, которые казались застывшими, но, если смотреть краем глаза, будто чуть шевелились, перекатываясь в неведомые узоры. Пыль глушила блеск, но не могла скрыть ощущения, что эта вещь не просто создана, а вылита из самой сути заклинаний.

Гермиона, задержав дыхание, шагнула ближе. Едва её взгляд скользнул по поверхности, сердце дрогнуло.

В отражении на неё смотрела она — и в то же время нет. Глаза горели мягким, но властным золотым светом; магия струилась вокруг, как живое пламя, касалась её плеч и волос, делая силу ощутимой почти физически. В этой Гермионе было что-то величественное, неприступное, и за её спиной угадывались смутные силуэты, склонившиеся в почтении.

Она моргнула — и всё исчезло. В отражении стояла обычная девушка с чуть растрёпанными волосами и пылью на мантии.

Сердце колотилось так, что она услышала его в висках. В воздухе осталась странная тягучесть — не угроза, но ощущение, что зеркало ждёт. И что оно знает её глубже, чем она сама готова признать.

В библиотеке царила тишина, густая, как старый бархат, приглушающая каждый звук. Лишь мягкий шелест страниц и редкое потрескивание древесины в полках напоминали, что время здесь всё ещё течёт. Воздух был пропитан терпким ароматом старого пергамента, магического лака, которым веками пропитывали полки, и едва уловимым запахом пыли, поднятой в движении.

Гермиона сидела в дальнем зале, за массивным дубовым столом, где хранились книги, к которым редко прикасались даже преподаватели. На страницах перед ней тянулись строгие строки о защитных чарах, выверенные схемы построения заклинаний, аккуратные рисунки. Но её глаза, словно не слушаясь, пробегали по тексту без понимания.

Вместо чертежей щитов в голове вспыхивало другое: золотой свет в собственных глазах, уверенный взмах руки, и магия — послушная, живая, горячая, — стекающая по пальцам, как пламя. Зеркало.

— Просто любопытство, — тихо успокоила она себя, закрывая том. Пальцы чуть дрожали, когда она собирала пергаменты в аккуратную стопку. Через несколько минут она уже шла по знакомым коридорам, и ноги сами выбрали поворот, ведущий к северному крылу. Словно случайно, словно по привычке — но она знала, куда идёт.

Дверь под лестницей поддалась легко, без прежнего скрипа, как будто петли смазали невидимые руки. Внутри пахло всё тем же спёртым воздухом, но теперь в нём чувствовалась ещё и тёплая нота… ожидания.

В отражении она оказалась в зале для дуэлей. Гарри стоял напротив, палочка наготове, взгляд сосредоточен. Но прежде чем он успел поднять руку, её отражение — небрежно, почти лениво — одним движением выбивало у него палочку. Древко ударялось об пол с глухим звоном, Гарри опускался на колени, а в полутени зала слышался шёпот: восхищение.

Гермиона резко отшатнулась, ударившись плечом о дверной косяк. Сердце билось быстро, но не от страха. Это был другой ритм — взволнованный, жадный.

— Я ведь всегда работала больше всех… Неужели… не заслужила? — голос был её собственным, но слова в голове отзывались так, будто их шептало само зеркало.

Вечером она снова попыталась погрузиться в учебники. Но строки расплывались, буквы теряли смысл. Каждый абзац напоминал бледную копию того, что она видела в чулане: настоящая магия, казалось, была там, в золотом сиянии, а не на сухих страницах.

На следующий день она вернулась. Уже не случайно, не из любопытства.

В отражении — дуэль с Дамблдором. Он улыбался с едва заметной горечью, прежде чем сложить руки и принять поражение. И вокруг — залитое светом пространство, полное лиц, на которых читалось признание. Не просто уважение. Почитание.

Мысли о Турнире, о том, как помочь Гарри, о её собственных исследованиях — всё отодвигалось в тень. Мир сжимался до двух точек притяжения: тяжёлых, пыльных книг… и бронзовой рамы, поблёскивающей в темноте чулана. И всё чаще она ловила себя на том, что вторая тянет сильнее.

Ночь обволакивала Хогвартс, как густая мантия. Замок дышал во сне: где-то вдалеке глухо хлопала рама окна, доски пола издавали жалобный скрип под нечеловечески лёгкими шагами привидений, а тусклые светильники, чутко реагирующие на движение, мерцали ленивым светом в пустых коридорах.

Гермиона двигалась осторожно, с той уверенностью, которая приходит после недель наблюдений. Она знала, как проскользнуть мимо привидений, как Пивз обходит этажи, и какие портреты предпочитают не вмешиваться, если не смотреть им в глаза. Плащ не скрывал её, но напряжённая тень от прежней добросовестной ученицы делала её почти невидимой.

Дверь под лестницей, в том самом забытом коридоре, распахнулась беззвучно. Воздух внутри не изменился — всё тот же запах сухой пыли, едва уловимой ржавчины и чего-то древнего, неописуемого. Место, которое будто не имело времени.

Зеркало стояло, как и прежде, в углу, но теперь оно казалось… ожившим. Бронза поблёскивала мягче, символы по краям медленно пульсировали, словно следя за ней. Гермиона встала перед ним, сжав палочку. В этот раз — не просто смотреть.

Она начала с простого: «Экспеллиармус», затем «Протего», «Сту́пе́фай». Движения — точные, выверенные. Но каждый жест она сравнивала — нет, сопоставляла — с той, другой Гермионой. В отражении магия лилась, как вода, изящно и легко, каждое заклинание звучало как музыка. В реальности же — рывок, пауза, осечка. Чары работали, но казались грубыми.

Раздражение нарастало. Она взмахнула палочкой снова, и снова. В зеркале её двойник делал то же — но с идеальной грацией, с тем светом в глазах, от которого трепетали стены. Она злилась. Не на себя. На границу. На медлительность. На несправедливость.

«Почему я не могу быть такой же?» — эта мысль впервые пришла не как упрёк, а как вызов. Как вопрос, требующий ответа.

«Я ведь всё делаю правильно. Я заслуживаю больше.»

Сцены за зеркалом начали меняться. Не просто дуэли. Аренды, залы, трибуны. Люди стояли в молчаливом почтении, в отражении министры и маги склоняли головы перед её словом. На свитках значились указы с её подписью. Плакаты с её изображением висели в витринах книжных магазинов. Флаг с символом её имени развевался над башней.

Она чувствовала тяжесть власти. И сладость признания.

Но в реальном мире всё трескалось.

— Ты что-то скрываешь, — однажды сказал Гарри, устало глядя на неё. — Ты больше не с нами, Гермиона.

— Я тренируюсь, — холодно ответила она, не поднимая глаз от книги. — В отличие от некоторых, кому всё достаётся просто так.

Гарри молча отвернулся. Воздух между ними стал густым, как перед грозой.

Рон же просто сказал:

— Ты даже слушать нас перестала. Как будто мы помеха тебе.

Она вспыхнула:

— А может, и помеха!

Пауза. В груди кольнуло что-то — сожаление? обида? — но всё это смыл лёгкий взгляд из зеркала. Там отражение кивнуло ей одобрительно. Не с презрением, нет. С пониманием. Словно говорило: «Ты растёшь. Ты готова к большему.»

И однажды… зеркало изменилось.

Когда она пришла глубокой ночью, зеркало уже будто ждало её. В отражении — не просто сцена, не просто образ. Она сама стояла там, вытянув руку, из пальцев которой струилась не магия, а сама суть власти. И в этот раз отражение… улыбнулось. Легко. Обнадёживающе. И — протянуло к ней руку.

Рука была не просто отражением. Она двигалась навстречу, сквозь стекло. Мерцала. Манила. Ждала.

"Если я стану этой… наконец-то всё будет правильно."

Мысль прозвучала спокойно. Без пафоса. Без страха.

И от этого стало особенно страшно.

Библиотека спала. Огромное пространство, дышащее вековой пылью, укрывалось полумраком и тишиной, нарушаемой только мерным потрескиванием воска на свече. Где-то на галерее невидимо скользнули перья призрачного сквиба — но Гермиона даже не вздрогнула. Она сидела в дальнем зале, в самом сердце библиотеки, окружённая записями, как бастионом из старых истин.

Перед ней лежал исписанный пергамент: наброски теорий защиты от ментальных воздействий. Она перечитывала строки, подчёркивая знакомые слова, но взгляд то и дело соскальзывал в пустоту. Мысли дрожали — не от усталости, а от предчувствия. Она старалась убедить себя, что осталась здесь ради знаний. Ради Гарри. Ради дела.

Но пальцы всё же потянулись — неуверенно, как у сомневающегося заклинателя. Они скользнули по краю стола, будто подтверждая невидимое решение. Тихо, почти неслышно, Гермиона встала. Мантия зацепилась за угол стула, но она ловко освободилась и вышла, стараясь не глядеть на то, что оставляет позади.

Коридоры теперь не казались пугающе тёмными — наоборот, они стали почти уютными в своей безлюдной тишине. Она шла уверенно, шаг за шагом, будто каждый вечер протаптывала эту тропу. Портреты даже не открывали глаз: то ли узнавали её, то ли уже привыкли.

Дверь под лестницей встретила её, как старый собеседник. Ручка была холодной, но податливой. Внутри стоял тот же запах: металлический налёт, смешанный с ароматом старых чар, как пыль заклинаний, давно забытых. Зеркало ждало.

На этот раз отражение было ближе, чем когда-либо. Блестящие волосы обрамляли лицо без изъяна, глаза сияли знанием, не знающим сомнений. За спиной — колоннада, сцена, трон — всё размыто, но чувственно внушающее: это твой мир, если сделаешь шаг. Рука отражения тянулась к ней, будто приглашая вернуться домой.

Гермиона стояла, почти не дыша. Всё в ней звенело от напряжения: словно магия в зеркале отзывалась в её жилах, искрилась под кожей. Рука дрогнула — ещё немного, и касание будет…

Но издалека донёсся глухой стук шагов. Знакомые.

— Гермиона! — голос Гарри, неуверенный, насторожённый.

— Да она точно опять в своих книжных норах, — буркнул Рон. В его голосе сквозило раздражение, но под ним — тревога. Забота.

Гермиона замерла, как будто ей дали пощёчину. Отражение перед ней не исчезло — напротив, стало ярче, как будто ревновало к миру снаружи. Но в голове вспыхнуло другое изображение: не сияющая, не всесильная — а обычная девочка. Мокрые после дождя волосы, книга, зажатая в руках, и испуганно-упрямый голос, которым она впервые представилась: «Я — Гермиона Грейнджер. И я могу помочь.»

Та девочка не знала, что будет лучшей. Она просто старалась. Без магии — только с верой, трудом и решимостью.

Гермиона с усилием сделала шаг назад.

— Сила без усилий… — прошептала она. — Пустая иллюзия.

Она подняла глаза и встретилась взглядом с отражением. Оно всё ещё улыбалось — но теперь улыбка казалась чужой, чуждой. Блестящей оболочкой, под которой пустота.

— Ты — не я, — произнесла Гермиона. Тихо. Но каждый звук отозвался в камне, в зеркале, в самом воздухе.

Отражение замерло. Затем, как пар над зельем, начало растворяться. Свет потускнел, лицо стало расплываться, как в воде, и исчезло, будто его и не было. Рама зеркало померкла, потемнела — стала просто старой бронзой, тусклой и покрытой пятнами времени.

Гермиона сделала глубокий вдох. Словно из долгого, затянувшегося сна. Она вышла из чулана, не оглядываясь, и подняла палочку. Её движения были не идеальны, но точны. Неказистые, но живые. В воздухе закружились линии защитного плетения — она сама их придумывала, не взяв ни из одной книги.

Щелчок — и дверь закрылась. Камень чуть дрогнул, на поверхности проступили тонкие знаки: сложные, переплетённые, незаметные. Надёжные. Скрывающие.

Гермиона обернулась, прощаясь. И на мгновение ей показалось — в коридоре зашевелилась тень. Но, возможно, это был просто сквозняк. Или кто-то, кто больше не имел силы выйти из зеркала.

В библиотеке вновь царила тишина. Лишь шелест страниц да еле слышный скрип пера нарушали покой, будто сама магия замерла в ожидании. На дубовом столе перед Гермионой высилась неуклюжая башня из книг — древние фолианты с кожаными переплётами, испещрённые пометками на полях, пожелтевшие свитки, хранящие заклинания, которым, казалось, уже никто не обучает. Поверх них лежали её собственные конспекты — строчки, выведенные точным, сосредоточенным почерком, строчка за строчкой, как ступени вверх, к пониманию, к защите, к победе.

Гермиона склонилась над пергаментом, глаза пробегали по сложным формулам, губы еле заметно шевелились — она вслух проверяла точность перевода. Каждый жест, каждое движение выверено и знакомо до боли: вот она переписывает для Гарри заклинания, которые могут спасти ему жизнь в следующем испытании Турнира Трёх Волшебников. Не зеркала, не иллюзии — настоящая помощь. Осязаемая. Живая.

Из коридора доносился гул голосов. Кто-то громко хохотнул, потом воскликнул что-то о драконе и обожжённых бровях. Смех, шарканье ног, торопливые шаги — звуки повседневной Хогвартской жизни, той самой, за которую стоило бороться. Мир шёл вперёд. Он не нуждался в героизме с отражением — он нуждался в настоящих поступках.

Гермиона отложила перо. Посмотрела на свои руки — тонкие пальцы, немного дрожащие от усталости, с крошечными пятнами чернил, с лёгкими мозолями от бесконечных пергаментов и тренировок. Ни золотого свечения, ни струящегося магического пламени, как в том образе за стеклом. Только труд. И верность. И разум.

Но в её глазах была другая сила — глубокая, спокойная. Та, что накапливается медленно, как капли воды в пещере. Та, что растёт из сомнений, ошибок и выбора — снова и снова. Та, которой можно доверять.

Где-то далеко, под арками и лестницами, скрытое чарами и тенью, зеркало всё ещё стояло. Одинокое. Забытое. За слоями пыли и сотканной защиты, в глубине старого чулана. Никто не тревожил его.

Но если бы кто-то подошёл ближе и задержался, всмотревшись в мутное стекло, то, быть может, заметил бы — нет, не образ, не лицо, — а лишь крохотную искру, тонкую, как паутинка в лунном свете. Едва уловимый отблеск. Как дыхание, затаившееся в темноте. Как тень желания, которая не исчезает… а ждёт.

Он шёл по выжженному полю, и каждый шаг отдавался хрустом — не травы, не гравия, а пепла, слоистого, как старая зола из камина. Подошвы едва касались земли, и всё же она осыпалась, будто не выдерживая даже веса мысли. Всё вокруг было окрашено в сухой серо-чёрный: не ночь, не день, а угольная пауза между ними.

Воздух висел грузом, как олово. Он был тяжёлым, душным, с привкусом нагара на языке. Как будто гроза собиралась — но не приходила. Ни ветра. Ни звука. Даже дыхание казалось чужим, не своим.

Над головой — небо, полное звёзд, но какие-то они были… странные. Бесцветные. Бесплотные. В них не было света — только напоминание о нём. Будто небеса держали память о чём-то ушедшем.

Гарри поднял голову, и тогда одна из звёзд — самая яркая, в самом центре — дрогнула. Её свет затрепетал, как свеча в сквозняке, и… исчез. Медленно, беззвучно, будто кто-то затушил пламя между двумя пальцами. Ни вспышки, ни шлейфа. Только пустота на её месте. Пустота — и чувство, будто что-то внутри него оборвалось.

— Сириус?.. — прошептал он.

Тишина. Потом — едва слышный треск, как если бы кто-то вдалеке ломал сухие ветки. Но под этим — что-то ещё. Шорох, за которым угадывался голос. Тихий. Изломанный. Но бесспорно его.

— Гарри…

Он резко обернулся.

Поле позади было пустым. Только чёрные стволы — обугленные деревья на горизонте, как пригоревшие пальцы, тянулись к небу.

Он сделал шаг. Пепел под ногами вяло зашуршал. Треск стал громче. Словно он приближался.

— Ты не смог… но теперь… теперь ты знаешь, что делать. — Голос был ближе, искажённый, как сквозь пламя.

Сердце застучало. Сначала глухо. Потом сильнее, чаще, как перед поединком. Как перед броском. Гарри побежал.

Пепел вёл себя как болото: он тянул ноги вниз, цеплялся, не давал двигаться. Но Гарри рвался вперёд — навстречу голосу, навстречу тьме. И вдруг, за гребнем — огонь.

Сначала он был тёплым. Знакомым. Как свет в башне Гриффиндора. Как камин в хижине Сириуса. Гарри остановился, тяжело дыша. Огонь звал.

Он сделал шаг. Потом второй.

Пламя вспыхнуло.

Резко. Яростно. Оно не согревало — оно жгло. Стена жара поднялась перед ним, как живое существо, как зверь. Оно взревело — и двинулось вперёд, окружая, поглощая всё.

Гарри чувствовал, как язык огня лижет лицо, обжигает кожу. Но не отступал.

Он тянулся к нему. Его рука — вперёд. Его грудь — в огонь. Его гнев — в резонанс с этим жаром. Потому что там была сила. Потому что там был он. Он, каким он должен был быть, если бы был сильнее. Если бы мог…

Голос Сириуса обернулся пламенем, проникая прямо в кости:

— Если бы ты был сильнее…

И Гарри шагнул навстречу.

— Гарри! — голос. Другой. Реальный.

Он вздрогнул, резко приподнялся на локтях. Грудь ходила ходуном. Пот струился по вискам, стекал за ворот рубашки. Темнота. Тяжёлая, вязкая, живая.

Занавеси на кровати были полуоткрыты, за окном колыхался прохладный воздух — утро ещё не наступило, но ночь уже отступала.

— Гарри, ты слышал? Хагрид вернулся. Только что его видел Дин. Сказал, тащит какую-то чушь размером с медведя.

Пауза. Тишина между словами. А потом — осторожный голос Рона:

— Всё нормально, да?

Гарри провёл рукой по лицу. Пот на ладони — как зола. Он дышал медленно. Считал вдохи.

— Да… Сейчас спущусь, — выдавил он.

Он сел на край кровати, опёрся локтями на колени. Сердце билось — ещё пульсировало, будто пламя в груди не погасло до конца.

Сон. Это был всего лишь сон.

Но… что-то осталось. Не воспоминание. Не страх. Что-то другое. Глубокое. Острое. Голодное.

Он оделся молча. Движения — почти автоматические. Натянул джемпер, обулся. Подошёл к двери. Замер на секунду.

Обернулся. Посмотрел на тень от шторы, колыхавшуюся от ночного ветра.

И вышел.

Хижина Хагрида пахла гарью, мёдом и кровью.

Запах был густым, липким, будто осел в каждой щели между бревнами. Он бил в нос уже у самого порога — горькая гарь, как от закопчённого котла, сладкий приторный мёд, будто давно пролитый и забытый, и под всем этим — резкий железистый след, свежий, безошибочно узнаваемый.

Гарри переступил порог, и воздух ударил ему в лицо. Тёплый, почти жаркий. Не просто тёплый — тугой, как после взрыва, когда стены ещё помнят ударную волну. Он замедлил шаг, рефлекторно. Что-то в этом воздухе подсказывало: что-то случилось.

У печи, навалившись плечами на перевёрнутую бочку, сидел Хагрид. Громоздкий силуэт, обычно подвижный и живой, казался сейчас осевшим, как сдувшийся мешок. Один глаз был заплывшим, почти закрытым, на лбу — длинная свежая царапина, с которой ещё не смыли кровь. Грудь ходила хрипло, неуверенно.

Клыка не было видно.

Гарри замер, внутренне напрягшись. Пёс Хагрида не покидал его хижину даже на охоте. А теперь — пусто. Подозрительно пусто.

На полу, вперемешку с соломой и грязью, валялись оборванные бинты, скомканные, пропитанные кровью. Ведро рядом — с мутной водой, в которой на дне поблёскивало красноватое дно, как остывшее железо.

— Принёс же ты себя, — пробормотал Рон, входя следом и прикрывая за собой дверь. Он пытался звучать бодро, с обычной иронией, но голос дрогнул. Он тоже почувствовал: здесь не просто боль — здесь что-то осталось после боли.

Хагрид не ответил. Не поднял головы. Лишь кивнул, как человек, у которого на это ушло слишком много сил.

На столе, среди грубо нарезанных трав, кусочка хлеба, чаши, из которой дымилось густое, тёмное варево, лежал предмет, который сразу притянул взгляд Гарри. Он словно ждал, что его увидят.

Палочка.

Не обычная. Обугленная. Будто вырванная из пожарища, покрытая чёрными язвами. Длинная, чуть искривлённая, с резьбой, грубой, но глубокой, как трещины на пересохшей земле. Казалось, она дышит. Нет — пульсирует, как живая плоть, медленно, с каким-то внутренним жаром.

— Нашёл в развалинах, — сказал Хагрид, не глядя на них. Голос его был хриплым, будто прогоревшим изнутри. — В Пикфлите. Дом бывшего аврора. Сгорел дотла. Не просто огонь. Чёрное пламя. Неестественное.

Он замолчал на миг, потом хрипло усмехнулся.

— Это уцелело. Одно. И… как будто ждало.

Гарри сделал шаг ближе. В груди — странный толчок, словно сердце на секунду сбилось с ритма. Почти боль. Почти память. Он не просто смотрел на палочку — она тянулась к нему, как щупальце. Не предмет — призыв.

И в этот момент — вспышка образа. Пелена. Сириус. Беллатриса. Крик. Тот бег — невозможный, отчаянный, как падение. Он не думал о нём годами, а теперь — всплыло, обожгло.

Палочка дрогнула.

— Гарри… — Гермиона коснулась его плеча, мягко, почти с мольбой. Он вздрогнул.

— Может, не стоит, — сказал Рон, осторожно. — Хагрид ведь не знает, чья она. Вдруг… проклятая?

— Проклят тот, кто сжёг его, — ответил Гарри. Голос его был тихим. Но твёрдым.

Он протянул руку и коснулся палочки.

Сразу — вспышка. Не света. Памяти. Но не его собственной.

Чужая сцена.

Зелёная вспышка —

смех —

боль —

злость.

Жгучая, сладкая злость, такая яркая, что захотелось её удержать. Гарри отдёрнул руку. Но палочка — не отпустила. Её тепло осталось в пальцах, как ожог, как след.

Хагрид поднял взгляд.

— Она... как будто просыпается рядом с тобой, — сказал он с трудом. — Будь осторожен, Гарри. Умные вещи бывают опасными. А вещи, что ищут хозяина… ещё больше.

Слизеринцы поджидали на лестнице к библиотеке.

Гарри почувствовал это, ещё не ступив на пролёт. Что-то было не так: тишина тянулась слишком долго, воздух дрожал, как перед броском.

Гермиона шагнула вперёд — и тут же воздух вспыхнул:

— Confundus!

Гарри среагировал быстрее мысли. Не его палочка — другая — сама вспыхнула в руке. Шершавая, тяжёлая, горячая.

— Expulso!

Взрыв.

Колонна из серого камня разлетелась в пыль, куски летели во все стороны, один — крупный, острый — врезался в стену прямо рядом с лицом заклинателя. Тот вскрикнул, отшатнулся, выронил палочку.

— Гарри! — закричала Гермиона, растерянно.

— Он собирался тебя оглушить, — произнёс Гарри, не отводя взгляда от слизеринца.

— Ты чуть не убил его, — прошептала она.

— Может, в следующий раз подумает, прежде чем нападать на друзей, — ответил Гарри, всё ещё глядя на того, кто отступал к лестнице.

Гермиона смотрела на него с ужасом.

— Это не ты сейчас, Гарри. Это…

Он обернулся.

— Это то, что нужно.

Вечером он снова пришёл в хижину.

Хагрида не было. Внутри было пусто, но не по-настоящему: камин светился, но свет его был беспокойным. Он плясал по полу, по стенам, будто сам чувствовал напряжение в воздухе.

Гарри вошёл, не торопясь. Закрыл за собой дверь. Тишина — почти живая.

Он подошёл к столу. Палочка лежала там же.

Ничто не изменилось — и всё изменилось.

Он взял её.

Сразу — биение в груди. Не испуг. Не сила. Что-то глубже. Пульс, отозвавшийся внутри него, как звук, идущий в унисон с пламенем в очаге.

Пламя вспыхнуло выше. Он даже не моргнул. Смотрел в него, как в глаза старому другу. Огонь дышал вместе с ним.

Он сел.

Сжал палочку.

За окном ночь была чёрной, как пепел.

Внутри — только пульс огня.

Гарри больше не ел в Большом зале.

Не потому что не хотел — потому что не мог. Ложка в руке дрожала, вкус еды вызывал тошноту, а шум голосов резал слух, как визг мандрагор. Он уходил до начала трапез, пока никто не успевал заговорить, не глядя ни на профессоров, ни на учеников. Даже друзья — даже Рон и Гермиона — перестали звать. Поначалу ждали, потом — перестали.

Он не спал в спальне.

Поднимался туда только поздно ночью, когда остальные уже дышали ровно. Укрывался, будто чужак, и уходил до рассвета. Кровать была застелена всегда — будто в ней давно никто не лежал.

Он не отвечал на письма.

Конверты с его именем копились под подушкой. Распахнутые, нераспечатанные, некоторые — исписанные, но не отправленные. Строчки превращались в царапины, чернила — в пятна, а смысл — в боль. Он смотрел на почерк Молли, на аккуратные каракули Джинни, на короткие, нервные записки Люпина — и не мог. Ни написать, ни прочесть, ни выбросить.

Он исчезал.

После занятий — в сумрак. В сырость. В лес, где корни деревьев напоминали пальцы старух, вцепившиеся в землю. Там, где даже птицы замолкали, едва завидев его силуэт, а магия была древней и дикой. Там, где человек легко забывал, кем он был.

Он тренировался.

Снова и снова. Как одержимый.

Старый дуэльный круг — заросший, перекошенный, с проржавевшими кольцами и осыпавшимися мишенями — стал его полем битвы. Не с противниками. С собой.

Пыль вздымалась от шагов, мокрая трава трепетала от магии.

— Reducto!

Мишень взорвалась в дребезги, осколки деревянных пластин разлетелись по кругу, ударяя по щитам, которые он сам же и поставил.

— Confringo!

Старое дерево треснуло, охвачено огнём. Гарри даже не заметил, как осколок ударил его по щеке. Кровь стекала медленно, смешиваясь с потом.

— Ignis motus!

Огонь поднимался по пальцам — не как оружие, а как дыхание. Как продолжение ярости. Он подчинялся без слов, пульсируя в такт сердцу. Иногда Гарри шептал заклинания, но чаще — просто думал, и палочка вспыхивала.

Палочка отзывалась с жадным рвением.

Будто не просто слушалась, а жила своей волей. Подзуживала. Вела.

Иногда он чувствовал: она не просто часть его. Она — нечто отдельное. Хищное. И ему нравилось.

Сириус.

Стоило ему подумать о нём — и сила удваивалась.

Лицо крёстного в памяти — живое, страстное, горящее свободой — превращалось в топливо.

Каждый вздох — месть.

Каждое движение — крик: они забрали его.

И чем ярче становился огонь, тем глуше звучал голос разума.

В одну из ночей, когда луна пряталась за тучами, Гарри снова оказался там.

На площадке, где когда-то преподавал Люпин, — теперь вся в лишайниках и трещинах. Рубашка прилипла к спине, рука в ссадинах, дыхание рваное. Лес, как гигантский зал ожидания, затаился. Всё было слишком тихо.

Он поднял палочку.

— Flagratum!

Из её кончика вырвался огненный клинок, как кнут. Он хлестал воздух, оставляя после себя дымящиеся порезы в темноте. Быстрее. Злее. Без остановки.

И тут — вспышка.

Образ.

Сириус — не мёртвый. Живой. Глаза — те же. Улыбка — нет. Пылающие зрачки, как уголь в жаровне. В руке — палочка, та самая. И голос, будто шёпот пламени:

— Ты знаешь, кто виноват.

— Они забрали меня. Верни им... всё.

Пламя завибрировало.

Живое. Согласное. Почти жаждущее.

Гарри шагнул вперёд — и образ исчез. Растворился, как дым над костром.

Он брёл к замку, как сомнамбула.

Пальцы судорожно сжимали палочку. Внутри — пустота. Но пульс бился с силой барабана.

У библиотеки он столкнулся с Пивзом.

Призрак завис в воздухе, расцвёл в своей обычной мерзкой ухмылке:

— Потти, Потти, мальчик-который-всех-потерял! Ну что, ещё кого поплачем? Может, эльфов добавим? Хнык-хнык!

Гарри остановился.

Лицо — каменное. Пальцы — напряжены. Палочка — наготове.

— Silencio, — тихо. Почти ласково.

Пивз захлебнулся собственным смехом. Беззвучно замахал руками.

— Cruc…

— ГАРРИ!

Голос Рона пронзил тишину. За ним — Гермиона. Глаза испуганные, кожа — как бумага.

— Ты что творишь?! — крикнул Рон. — Ты… ты на него?.. На Пивза?!

Призрак ускользал сквозь стену, хихикая, но без звука.

— Они не заслуживают даже воздуха, — прохрипел Гарри.

— Ты думаешь, Сириус бы этого хотел?! — почти выкрикнул Рон.

Гарри посмотрел.

Тишина. Лицо — без эмоций. Только глаза. Чёрные. Глубокие.

— Ты ничего не знаешь, Рон.

— Тогда скажи. Потому что ты не Гарри. Не тот, с кем мы боролись. Ты будто сам себя жжёшь заживо…

Гарри отвернулся.

И ушёл. Не оглядываясь.

Он дошёл до самой глубокой чащи.

Там, где магия гуще воздуха. Где корни деревьев шевелятся сами. Где всё живое молчит — из страха или почтения.

Он встал в круг из мха. Под дождём, который не мочил — он сжигал.

Под небом, где звёзды казались мёртвыми.

Он поднял палочку.

— Если ты питаешься моей болью…

— Если тебе нужна ярость…

Он вонзил палочку в воздух.

— …тогда покажи мне свою волю!

И она ответила.

Огонь вырвался, как зверь. Обвил его, не обжигая. В каждой искре — отголоски его страха, боли, злости.

Он сражался.

С тенью.

С собой.

С ней.

Каждое заклятие — крик.

Каждая вспышка — слеза.

И в вихре пламени появился он.

Сириус.

Не призрак. Не фантом.

Просто — Сириус. Тот, кем он был. Живой. Тёплый.

Смотрящий.

Он не говорил.

Гарри шагнул вперёд.

— Ты хотел, чтобы я отомстил, да? Чтобы сжёг их всех?

Сириус не ответил.

И вдруг — голос. Не снаружи. Изнутри.

— Нет.

— Месть — это не честь. Это клетка. Тебя не спасёт то, что меня погубило.

Пламя дрогнуло.

Палочка в руке задрожала.

— Ты умер ради меня!

— Я жил ради тебя. А теперь ты умираешь за меня?

Пауза.

— Ты не обязан быть мной, Гарри. Будь собой.

Пламя рухнуло.

Вихрь исчез. Всё сжалось. Пустота.

Гарри упал на колени.

Палочка выпала. Руки дрожали. В груди — тяжесть.

Сириус исчез.

Он остался один.

Среди старых деревьев. Среди дыма. Среди магии, что стихла.

Но внутри — впервые за долгое время — не было огня.

Только тишина.

Он вернулся на рассвете.

Тропа к хижине Хагрида была усыпана тонким, едва слышно хрустящим под ботинками слоем золы. Казалось, дождь всю ночь полоскал землю, смывая пятна крови и копоть с травы, но не мог смыть запах — густой, как тёплый дым от костра, в котором сожгли не дрова, а что-то живое. За его спиной, над лесом, тянулся невидимый шлейф магии — тяжёлый, тлеющий, как угли под пеплом.

Он толкнул дверь.

Дерево скрипнуло, словно сопротивляясь, и внутрь вломился холодный утренний свет — рассеянный, серый. Как будто даже солнце не хотело видеть то, что осталось внутри.

Тишина. Неестественная, глухая, давящая.

Пол — усыпан обугленными щепками, будто кто-то швырял дрова прямо в пламя. Очаг — выворочен, в нём шевелился слабый красный уголь, уже готовый погаснуть. Полки — оплавленные, книги — распавшийся в пепел прах, который оседал на ботинки. Чучело зубастика у двери превратилось в обугленный остов, торчащий из пола, как чёрная клетка. На стенах — пятна копоти с обрывками магического резонанса.

Это не была дуэль.

Это не был бой.

Это был он сам.

Гарри сделал несколько шагов внутрь и остановился. Посреди комнаты лежала палочка — как зверёк, выдохший последний дым. Древко было чёрным от копоти, резьба по дереву всё ещё пульсировала в его ладони, когда он поднял её. Но теперь это было не торжество силы, а дрожь — глубокая, мелкая, как у раненого животного.

Он подошёл к очагу.

Осторожно опустил палочку в пламя.

Огонь ожил сразу — зашипел, сорвался вверх, облизал дерево. Палочка изогнулась в его руках, словно в ней проснулся живой зверь, рвущийся наружу. В голове, как удар, прозвучал тихий вскрик — или это он услышал собственное воспоминание, крик изнутри?

Но Гарри держал её крепко. Молча. Решительно.

— Нет, — прошептал он. — Хватит.

Пламя взревело, обхватило палочку. Раздался хруст — сухой, трескучий, как ломается кость. По дереву поползли трещины. Щёлк! — и древко раскололось пополам.

Огонь сразу стих.

В хижине стало тихо — настолько, что он услышал, как где-то в лесу капает вода.

Гарри сел на выжженную ступень. Руки дрожали. Не от магии — от пустоты. От того, что теперь внутри больше нечего сдерживать.

Он сидел долго, глядя в угасающий уголёк.

До тех пор, пока на веранде тихо не скрипнула доска.

Это был Рон.

Он не сказал ни слова, просто опустился рядом, уронив локти на колени, так же, как тогда, на похоронах Грозного Глаза. Ничего не спрашивал. Не утешал. Просто был. И этого оказалось достаточно.

Прошло полчаса. Может, час. Гарри не считал.

У входа появилась Гермиона. Она не зашла внутрь. На пороге поставила деревянную коробку, заклеенную сургучом. На крышке — её аккуратный, чуть наклонённый почерк:

«Заклинания для защиты. Для других. Не для мести.»

Она встретилась с ним взглядом. Не улыбнулась. Не уговаривала. Только посмотрела. Потом развернулась и ушла.

Гарри посмотрел на коробку. Не открыл. Но и не отодвинул.

Он просто кивнул. Себе. Им. И, может быть, Сириусу — если тот всё ещё где-то слушает.

Вечером он сидел у озера.

Вода была тёмной, как ночь, с лёгкими волнами, мягко гладящими отражение неба.

Он поднял голову.

Звёзды мерцали тускло, и та самая, особенная — Сириус, — всё ещё гасла. Медленно, упрямо. Как боль, что не уходит, но учится жить тише.

Гарри смотрел долго.

Просто смотрел.

И звезда… не исчезала.

Если хочешь, я могу сделать так, чтобы этот эпизод плавно перетёк в твой эпилог с ростком и шёпотом — без резких стыков, чтобы финал был как единое дыхание.

Хижина снова стояла на своём месте.

Она была почти такой же, как раньше, но в то же время — другой.

Доски — свежие, ровные, светло-медовые, пахли смолой и солнцем. Их поверхность ещё не успела потемнеть от дождей и времени, и если провести ладонью, можно было почувствовать тёплую шероховатость свежего дерева. Крыша — новенькая, тёмно-серая, ровная, без щелей, а в трубе вился дым, поднимаясь вверх по привычной спирали, как в те дни, когда Гарри приходил сюда к Хагриду после уроков.

Но стоило подойти ближе, и взгляд цеплялся за то, что нельзя было не заметить: кое-где доски были обуглены. Не до конца, но так, что чёрные полосы и пятна будто нарочно оставили. Они не портили вид — наоборот, были как шрамы, которые никто не стал прятать. Сохранили память.

Хагрид копался в земле у забора.

Он держался прямо, но в каждом движении угадывалась осторожность: левая рука двигалась чуть медленнее, плечо было туго перебинтовано, из-под рукава рубахи виднелась белая повязка. Лопата в его руках была короткой, узкой, и он втыкал её в землю неспешно, как будто каждый взмах был частью ритуала.

Рядом стояла небольшая деревянная коробочка — простая, без украшений.

— Тут и закопаем, — пробормотал он, и голос его был мягче обычного. — На этом месте всё и было… Значит, тут и положено…

Он присел на одно колено, открыл крышку.

Внутри лежали остатки палочки — почерневшее, треснувшее надвое дерево. Оно было безжизненным: ни искры, ни пульса, никакой тянущей магии. Просто холодное, мёртвое дерево. Хагрид взял их в ладонь бережно, как держат что-то хрупкое, и опустил в узкую ямку.

Он засыпал её землёй, уплотнил ладонью, потом постучал лопатой — три раза, с лёгким глухим звуком.

Тишина вокруг была почти осязаемой.

Где-то далеко каркнула ворона, а рядом тихо шуршали листья, чуть подрагивая от утреннего ветра. Даже дым из трубы, казалось, вился тише обычного.

Хагрид выпрямился, вытер пот со лба тыльной стороной ладони… и вдруг замер.

Из земли, там, где только что была закопана палочка, пробивался тонкий, хрупкий росток. Совсем зелёный, с крошечными листочками, дрожащими на ветру.

Хагрид присел снова, ладонью прикрыл его от ветра, будто боялся, что он может сломаться от одного дыхания мира. Некоторое время он просто сидел так, молча, глядя на росток.

— Каждому своё пламя… — наконец тихо сказал он. — Вопрос лишь, кто его разожжёт.

Этой ночью Гарри снова видел сон.

Он стоял на поле. Не выжженном и не мрачном, а обычном, тихом, почти домашнем. Под ногами колыхалась мягкая трава, в воздухе тянуло свежестью после дождя. Небо было серым, но не давящим, и над горизонтом бежали лёгкие полосы облаков.

Вдали, вдоль линии горизонта, шёл человек.

Высокий, широкоплечий, в тёмном плаще, который развевался на ветру. Сириус.

Он шёл уверенно, с лёгкой пружинистой походкой, как всегда, но ни разу не обернулся.

Гарри стоял и смотрел. Раньше бы он закричал, бросился вслед, пытался догнать, схватить за плечо, не отпускать. Но сейчас — просто стоял.

Смотрел, как Сириус отдаляется, как поднимается на холм и исчезает за ним. Его силуэт растворился в воздухе — будто его никогда не было. И в то же время, Гарри знал, что он всегда будет где-то там.

Он закрыл глаза. Сделал медленный вдох, и этот вдох был похож на решение.

Он отпустил.

На следующее утро над Хогвартсом было тихо.

Звезда на ночном небе всё ещё гасла — медленно, упрямо, но теперь в её свете не было ни боли, ни гнева.

Только мягкое, спокойное угасание.

Свет, уходящий в ночь.