Гарри Поттер и семь искушений (джен)

Ночь окутала башню Гриффиндора мягким, но тревожным полумраком. За окнами клубился снег, ветер стучал в ставни, словно кто-то пытался проникнуть внутрь. В тишине спящего общежития Рон стоял — не на своей кровати, а посреди гигантской шахматной доски.

Чёрно-белые квадраты тянулись в бесконечность. Фигуры — величественные, высотой с него самого — медленно поворачивали головы. И кланялись. Их каменные лица изменялись, перетекая в черты Гарри, Гермионы, Джинни, братьев… Даже матери. Все они склоняли головы перед ним, молча, но с каким-то тяжёлым покорством.

Рон поднял ладонь, и фигуры замерли. Чувство власти обожгло его изнутри — сладкое, тягучее, как мёд, но с горьким привкусом.

Он хотел что-то сказать, но доска дрогнула. Из трещин между плитами поднялся чёрный туман, обвился вокруг ног, поднимаясь всё выше. Из глубины тумана донёсся шёпот:

— Твоё место… на вершине…

Рон вздрогнул и резко открыл глаза. Кровати соседей утопали в полумраке, Гарри сопел в стороне. Лёд пробежал по спине, но на груди было жарко.

Он опустил руку и увидел в ней предмет, которого точно не было, когда он ложился спать: старинный жетон из потемневшего золота, с выгравированным грифоном в боевой стойке. Металл был неожиданно тёплым, словно его держали у огня.

Глаза грифона, вырезанные с пугающей тщательностью, будто светились изнутри. И снова — почти неслышно, прямо в голове:

— Там, где всегда должен был быть ты…

Он сжал кулак, но тепло жетона только усилилось.

Утро в башне Гриффиндора начиналось обычно: запах тоста из общей гостиной, негромкий гул разговоров. Но для Рона день обернулся иначе. Он почти на автомате доигрывал шахматную партию с Колином Криви, и к своему удивлению, победил за считаные минуты. Даже не заметил, как фигуры сами начали «угадывать» его стратегию, словно подчиняясь невидимому приказу.

— Ух ты, Рон! — выдохнул Колин, собирая сбитые фигуры. — Я ж никогда не видел, чтобы ты так быстро справился…

Рон пожал плечами, хотя внутри почувствовал, как расправляются плечи — приятно, уверенно.

В классе Защиты от тёмных искусств Слизнорт устроил учебные дуэли. Рон встал напротив Дина Томаса, и тот не успел даже произнести «Экспеллиармус», как Рон выбил у него палочку и, для порядка, обрушил лёгкий «Петрификус» — чуть сильнее, чем следовало. Класс ахнул. Даже слизеринцы в углу переглянулись с уважением.

— Хорошо, мистер Уизли, — похвалил Слизнорт, но при этом слегка нахмурился. — Хотя… чуть помягче, пожалуйста.

В коридорах Хогвартса за ним начали оборачиваться. Первокурсник из Пуффендуя робко попросил научить его новому приёму в шахматах, а двое старшекурсников со Слизерина кивнули в знак признания — такого Рон не помнил за все годы учёбы.

Но вместе с этим в нём что-то менялось. Когда Гермиона во время общей работы в библиотеке предложила другой способ решения задачи, он резко оборвал:

— Может, на этот раз ты дашь сделать мне, а не станешь рассказывать, как правильно?

Гермиона отпрянула, и Гарри нахмурился:

— Эй, Рон… что с тобой?

Рон отвернулся, не желая слышать их замечаний. В глубине сознания, тёплым вибрирующим шёпотом, жетон нашёптывал:

— Видишь? Они боятся, что ты станешь лучше. Ты всегда был в их тени. Не упусти шанс…

Занятие по Защите от тёмных искусств выдалось напряжённым. Профессор Слизнорт предложил новый формат — парные тренировки на отражение заклинаний. Рон вышел против Сима Финнигана, сжимая в кармане жетон. Металл пульсировал, как живое сердце.

— Экспеллиармус! — выпалил Сим, замахнувшись палочкой.

Рон почти не думал — мощная волна магии сорвалась с его руки, ударила в щит, разлетелась на искры и отбросила Сима так, что тот рухнул на пол, ударившись о стену. В классе раздался смешок, но смех быстро перерос в напряжённый гул: Сим лежал, прижимая руку к боку, и явно был ошеломлён.

— Мистер Уизли! — Слизнорт бросился к нему, бросив на Рона тяжёлый взгляд. — Это должно было быть учебное упражнение, а не демонстрация силы!

Но в груди Рона разливалось другое — сладкое, острое чувство, будто он только что доказал всему классу, кто здесь лучший.

— Они видят. Они знают, — прошептал жетон. — Но Гарри… Гарри всегда заберёт это у тебя.

На перемене Гарри догнал его в коридоре.

— Слушай, Рон, ты перегнул палку. Сим едва стоял на ногах.

— О, спасибо, Гарри, — резко ответил Рон. — Ты же знаешь, как делать всё правильно, да? Всегда в центре, всегда герой. Не нравится, что кто-то другой получает внимание?

— Да при чём тут это? — нахмурился Гарри. — Мы команда!

— Команда? — Рон усмехнулся, но в голосе прозвучала горечь. — Это когда я — твоя тень, да?

Гарри хотел что-то ответить, но Рон уже ушёл, чувствуя, как жетон под ладонью будто разогревается от его злости.

Вечером, возвращаясь в общую гостиную, он заметил Джинни, тихо складывающую вещи в сумку.

— Куда это ты? — нахмурился он.

— К Биллу, — коротко ответила она, не поднимая глаз. — Ты стал… чужим. Не знаю, что с тобой, Рон, но это пугает.

Он открыл рот, но слова застряли. Джинни, не оборачиваясь, застегнула сумку и прошла мимо.

Тишина в гостиной вдруг наполнилась эхом детских воспоминаний: мать, ставящая на стол пирог; братья, тянущие его в снежки; отец, терпеливо объясняющий, как починить старую метлу; Джинни, смеющаяся в саду. Они были рядом всегда — даже когда он проигрывал, ошибался, злился. Всегда.

А теперь он стоял один, и тепло жетона в кармане вдруг показалось холодным, как лёд.

Небо над квиддичным стадионом было низким и серым, ветер рвал флаги на мачтах, но Рон чувствовал в себе уверенность, граничащую с опьянением. Жетон под формой пульсировал горячо, словно в такт его сердцу. Сегодня он докажет, что может выиграть матч сам, без Гарри, без кого-либо.

Соперники — сильнейшая сборная Рэйвенкло — шли почти вровень. Гарри, как ловец, кружил выше, но Рон едва замечал его. Каждый бросок противников он отражал с нечеловеческой точностью, каждый полёт был быстрым, резким. На трибунах кричали его имя.

— Ещё немного, — шептал жетон, — и они забудут, кто такой Поттер. Запомнят тебя.

Мяч снова оказался в его руках. Он видел, как Гарри машет ему с края поля, показывая пас, но Рон лишь сжал губы. Он не нуждался в пасах. Он сам прорвётся, сам забьёт.

Порыв ветра ударил в лицо, он вырвался вперёд… и вдруг, в самый миг, когда кольца были совсем близко, перед глазами мелькнула Джинни, застёгивающая сумку. Отец с его старой метлой. Мать, тянущая одеяло на плечи. Братья, смеющиеся и подбадривающие его даже после проигрыша.

Какая цена у этой победы, если они уйдут?

Рон дёрнул рукой, срывая жетон с шеи. Металл обжёг ладонь. С глухим стуком он упал на доски поля, треснул, и из раскола вырвался пронзительный, короткий крик — не человеческий. Порыв ветра разнёс пепел, оставив только обугленное пятно.

В ту же секунду уверенность ушла, сменившись тяжёлой усталостью. Руки дрожали, сердце колотилось, но в груди, среди стыда и горечи, появилось тихое облегчение.

На трибунах смех и крики стихли, кто-то недоумённо звал его, но Рон уже не гнался за мячом. Он медленно поднял голову и увидел Гарри, спускающегося к нему с обеспокоенным лицом.

— Ты в порядке? — тихо спросил тот.

Рон кивнул, чувствуя, как где-то глубоко, под шумом ветра, возвращается что-то более важное, чем победа.

Вечер в башне был тихим. За окнами мягко шёл снег, камин потрескивал, разбрасывая золотые отблески по стенам. Рон сидел за шахматной доской напротив Гарри, Гермиона устроилась в кресле с книгой.

Фигуры ждали первого хода, неподвижные и обычные. Никто не кланялся, не шептал. Рон поднял ладью, сделал ход и вдруг уловил, как внутри, в глубине, распрямилось что-то тяжёлое. Он улыбнулся — не громко, не напоказ, а самому себе.

— Твоя очередь, — сказал он Гарри.

Тот кивнул, и партия началась в привычном темпе.

Где-то в дальнем углу башни сквозняк, пробравшийся через щель в окне, перевернул пожелтевшую страницу старого журнала в открытом сундуке. Под бумагой что-то глухо звякнуло, отозвавшись тонким металлическим звоном. Никто не услышал.

Снег за окном падал всё тише.Ночь окутала башню Гриффиндора мягким, но тревожным полумраком. За окнами клубился снег, ветер стучал в ставни, словно кто-то пытался проникнуть внутрь. В тишине спящего общежития Рон стоял — не на своей кровати, а посреди гигантской шахматной доски.

Чёрно-белые квадраты тянулись в бесконечность. Фигуры — величественные, высотой с него самого — медленно поворачивали головы. И кланялись. Их каменные лица изменялись, перетекая в черты Гарри, Гермионы, Джинни, братьев… Даже матери. Все они склоняли головы перед ним, молча, но с каким-то тяжёлым покорством.

Рон поднял ладонь, и фигуры замерли. Чувство власти обожгло его изнутри — сладкое, тягучее, как мёд, но с горьким привкусом.

Он хотел что-то сказать, но доска дрогнула. Из трещин между плитами поднялся чёрный туман, обвился вокруг ног, поднимаясь всё выше. Из глубины тумана донёсся шёпот:

— Твоё место… на вершине…

Рон вздрогнул и резко открыл глаза. Кровати соседей утопали в полумраке, Гарри сопел в стороне. Лёд пробежал по спине, но на груди было жарко.

Он опустил руку и увидел в ней предмет, которого точно не было, когда он ложился спать: старинный жетон из потемневшего золота, с выгравированным грифоном в боевой стойке. Металл был неожиданно тёплым, словно его держали у огня.

Глаза грифона, вырезанные с пугающей тщательностью, будто светились изнутри. И снова — почти неслышно, прямо в голове:

— Там, где всегда должен был быть ты…

Он сжал кулак, но тепло жетона только усилилось.

Утро в башне Гриффиндора начиналось обычно: запах тоста из общей гостиной, негромкий гул разговоров. Но для Рона день обернулся иначе. Он почти на автомате доигрывал шахматную партию с Колином Криви, и к своему удивлению, победил за считаные минуты. Даже не заметил, как фигуры сами начали «угадывать» его стратегию, словно подчиняясь невидимому приказу.

— Ух ты, Рон! — выдохнул Колин, собирая сбитые фигуры. — Я ж никогда не видел, чтобы ты так быстро справился…

Рон пожал плечами, хотя внутри почувствовал, как расправляются плечи — приятно, уверенно.

В классе Защиты от тёмных искусств Слизнорт устроил учебные дуэли. Рон встал напротив Дина Томаса, и тот не успел даже произнести «Экспеллиармус», как Рон выбил у него палочку и, для порядка, обрушил лёгкий «Петрификус» — чуть сильнее, чем следовало. Класс ахнул. Даже слизеринцы в углу переглянулись с уважением.

— Хорошо, мистер Уизли, — похвалил Слизнорт, но при этом слегка нахмурился. — Хотя… чуть помягче, пожалуйста.

В коридорах Хогвартса за ним начали оборачиваться. Первокурсник из Пуффендуя робко попросил научить его новому приёму в шахматах, а двое старшекурсников со Слизерина кивнули в знак признания — такого Рон не помнил за все годы учёбы.

Но вместе с этим в нём что-то менялось. Когда Гермиона во время общей работы в библиотеке предложила другой способ решения задачи, он резко оборвал:

— Может, на этот раз ты дашь сделать мне, а не станешь рассказывать, как правильно?

Гермиона отпрянула, и Гарри нахмурился:

— Эй, Рон… что с тобой?

Рон отвернулся, не желая слышать их замечаний. В глубине сознания, тёплым вибрирующим шёпотом, жетон нашёптывал:

— Видишь? Они боятся, что ты станешь лучше. Ты всегда был в их тени. Не упусти шанс…

Занятие по Защите от тёмных искусств выдалось напряжённым. Профессор Слизнорт предложил новый формат — парные тренировки на отражение заклинаний. Рон вышел против Сима Финнигана, сжимая в кармане жетон. Металл пульсировал, как живое сердце.

— Экспеллиармус! — выпалил Сим, замахнувшись палочкой.

Рон почти не думал — мощная волна магии сорвалась с его руки, ударила в щит, разлетелась на искры и отбросила Сима так, что тот рухнул на пол, ударившись о стену. В классе раздался смешок, но смех быстро перерос в напряжённый гул: Сим лежал, прижимая руку к боку, и явно был ошеломлён.

— Мистер Уизли! — Слизнорт бросился к нему, бросив на Рона тяжёлый взгляд. — Это должно было быть учебное упражнение, а не демонстрация силы!

Но в груди Рона разливалось другое — сладкое, острое чувство, будто он только что доказал всему классу, кто здесь лучший.

— Они видят. Они знают, — прошептал жетон. — Но Гарри… Гарри всегда заберёт это у тебя.

На перемене Гарри догнал его в коридоре.

— Слушай, Рон, ты перегнул палку. Сим едва стоял на ногах.

— О, спасибо, Гарри, — резко ответил Рон. — Ты же знаешь, как делать всё правильно, да? Всегда в центре, всегда герой. Не нравится, что кто-то другой получает внимание?

— Да при чём тут это? — нахмурился Гарри. — Мы команда!

— Команда? — Рон усмехнулся, но в голосе прозвучала горечь. — Это когда я — твоя тень, да?

Гарри хотел что-то ответить, но Рон уже ушёл, чувствуя, как жетон под ладонью будто разогревается от его злости.

Вечером, возвращаясь в общую гостиную, он заметил Джинни, тихо складывающую вещи в сумку.

— Куда это ты? — нахмурился он.

— К Биллу, — коротко ответила она, не поднимая глаз. — Ты стал… чужим. Не знаю, что с тобой, Рон, но это пугает.

Он открыл рот, но слова застряли. Джинни, не оборачиваясь, застегнула сумку и прошла мимо.

Тишина в гостиной вдруг наполнилась эхом детских воспоминаний: мать, ставящая на стол пирог; братья, тянущие его в снежки; отец, терпеливо объясняющий, как починить старую метлу; Джинни, смеющаяся в саду. Они были рядом всегда — даже когда он проигрывал, ошибался, злился. Всегда.

А теперь он стоял один, и тепло жетона в кармане вдруг показалось холодным, как лёд.

Небо над квиддичным стадионом было низким и серым, ветер рвал флаги на мачтах, но Рон чувствовал в себе уверенность, граничащую с опьянением. Жетон под формой пульсировал горячо, словно в такт его сердцу. Сегодня он докажет, что может выиграть матч сам, без Гарри, без кого-либо.

Соперники — сильнейшая сборная Рэйвенкло — шли почти вровень. Гарри, как ловец, кружил выше, но Рон едва замечал его. Каждый бросок противников он отражал с нечеловеческой точностью, каждый полёт был быстрым, резким. На трибунах кричали его имя.

— Ещё немного, — шептал жетон, — и они забудут, кто такой Поттер. Запомнят тебя.

Мяч снова оказался в его руках. Он видел, как Гарри машет ему с края поля, показывая пас, но Рон лишь сжал губы. Он не нуждался в пасах. Он сам прорвётся, сам забьёт.

Порыв ветра ударил в лицо, он вырвался вперёд… и вдруг, в самый миг, когда кольца были совсем близко, перед глазами мелькнула Джинни, застёгивающая сумку. Отец с его старой метлой. Мать, тянущая одеяло на плечи. Братья, смеющиеся и подбадривающие его даже после проигрыша.

Какая цена у этой победы, если они уйдут?

Рон дёрнул рукой, срывая жетон с шеи. Металл обжёг ладонь. С глухим стуком он упал на доски поля, треснул, и из раскола вырвался пронзительный, короткий крик — не человеческий. Порыв ветра разнёс пепел, оставив только обугленное пятно.

В ту же секунду уверенность ушла, сменившись тяжёлой усталостью. Руки дрожали, сердце колотилось, но в груди, среди стыда и горечи, появилось тихое облегчение.

На трибунах смех и крики стихли, кто-то недоумённо звал его, но Рон уже не гнался за мячом. Он медленно поднял голову и увидел Гарри, спускающегося к нему с обеспокоенным лицом.

— Ты в порядке? — тихо спросил тот.

Рон кивнул, чувствуя, как где-то глубоко, под шумом ветра, возвращается что-то более важное, чем победа.

Вечер в башне был тихим. За окнами мягко шёл снег, камин потрескивал, разбрасывая золотые отблески по стенам. Рон сидел за шахматной доской напротив Гарри, Гермиона устроилась в кресле с книгой.

Фигуры ждали первого хода, неподвижные и обычные. Никто не кланялся, не шептал. Рон поднял ладью, сделал ход и вдруг уловил, как внутри, в глубине, распрямилось что-то тяжёлое. Он улыбнулся — не громко, не напоказ, а самому себе.

— Твоя очередь, — сказал он Гарри.

Тот кивнул, и партия началась в привычном темпе.

Где-то в дальнем углу башни сквозняк, пробравшийся через щель в окне, перевернул пожелтевшую страницу старого журнала в открытом сундуке. Под бумагой что-то глухо звякнуло, отозвавшись тонким металлическим звоном. Никто не услышал.

Снег за окном падал всё тише.

Тихий, забытый коридор в северном крыле Хогвартса дремал в полумраке, будто сам замок решил спрятать его от посторонних глаз. Сквозь высокие пыльные витражи просачивался бледный свет зимнего утра, дробился на мутные полосы и ложился на стены, изрезанные трещинами времени. Камни здесь дышали холодом, а в воздухе стоял густой, вязкий запах старой магии — как аромат книг, веками хранящихся в запертых шкафах, и лёгкая нотка сырости, словно стены помнили дождь, прошедший ещё при основателях школы.

Гермиона шла быстро, прижимая к груди лист пергамента со списком заклинаний и названий редких томов, которые Гарри попросил её найти. Пальцы то и дело разглаживали край бумаги, пока в голове она мысленно перебирала полки и разделы: «Если я смогу отыскать что-то о магических щитах… это может спасти ему жизнь на Турнире».

Но привычный ряд коридоров вдруг оборвался. Вместо поворота к следующей секции библиотеки — узкий тупик, о существовании которого она не подозревала.

В полутьме притаилась низкая дверь, почти скрытая за тенью старой винтовой лестницы. Деревянная поверхность была изъедена временем, а потускневшая медная ручка холодила кожу. Когда Гермиона потянула её, петли скрипнули так протяжно и глухо, что этот звук, казалось, растворился в глубине замка.

За дверью оказался крошечный чулан, где пыль лежала плотным слоем, как нетронутый снег. Здесь пахло сухим временем, старой тканью и чем-то металлическим, чуть терпким, будто от магии, давно замкнутой в узком пространстве.

В дальнем углу стояло зеркало — высокое, почти вровень с дверным проёмом. Бронзовая рама была покрыта переплетением тонких символов и линий, которые казались застывшими, но, если смотреть краем глаза, будто чуть шевелились, перекатываясь в неведомые узоры. Пыль глушила блеск, но не могла скрыть ощущения, что эта вещь не просто создана, а вылита из самой сути заклинаний.

Гермиона, задержав дыхание, шагнула ближе. Едва её взгляд скользнул по поверхности, сердце дрогнуло.

В отражении на неё смотрела она — и в то же время нет. Глаза горели мягким, но властным золотым светом; магия струилась вокруг, как живое пламя, касалась её плеч и волос, делая силу ощутимой почти физически. В этой Гермионе было что-то величественное, неприступное, и за её спиной угадывались смутные силуэты, склонившиеся в почтении.

Она моргнула — и всё исчезло. В отражении стояла обычная девушка с чуть растрёпанными волосами и пылью на мантии.

Сердце колотилось так, что она услышала его в висках. В воздухе осталась странная тягучесть — не угроза, но ощущение, что зеркало ждёт. И что оно знает её глубже, чем она сама готова признать.

В библиотеке царила тишина, густая, как старый бархат, приглушающая каждый звук. Лишь мягкий шелест страниц и редкое потрескивание древесины в полках напоминали, что время здесь всё ещё течёт. Воздух был пропитан терпким ароматом старого пергамента, магического лака, которым веками пропитывали полки, и едва уловимым запахом пыли, поднятой в движении.

Гермиона сидела в дальнем зале, за массивным дубовым столом, где хранились книги, к которым редко прикасались даже преподаватели. На страницах перед ней тянулись строгие строки о защитных чарах, выверенные схемы построения заклинаний, аккуратные рисунки. Но её глаза, словно не слушаясь, пробегали по тексту без понимания.

Вместо чертежей щитов в голове вспыхивало другое: золотой свет в собственных глазах, уверенный взмах руки, и магия — послушная, живая, горячая, — стекающая по пальцам, как пламя. Зеркало.

— Просто любопытство, — тихо успокоила она себя, закрывая том. Пальцы чуть дрожали, когда она собирала пергаменты в аккуратную стопку. Через несколько минут она уже шла по знакомым коридорам, и ноги сами выбрали поворот, ведущий к северному крылу. Словно случайно, словно по привычке — но она знала, куда идёт.

Дверь под лестницей поддалась легко, без прежнего скрипа, как будто петли смазали невидимые руки. Внутри пахло всё тем же спёртым воздухом, но теперь в нём чувствовалась ещё и тёплая нота… ожидания.

В отражении она оказалась в зале для дуэлей. Гарри стоял напротив, палочка наготове, взгляд сосредоточен. Но прежде чем он успел поднять руку, её отражение — небрежно, почти лениво — одним движением выбивало у него палочку. Древко ударялось об пол с глухим звоном, Гарри опускался на колени, а в полутени зала слышался шёпот: восхищение.

Гермиона резко отшатнулась, ударившись плечом о дверной косяк. Сердце билось быстро, но не от страха. Это был другой ритм — взволнованный, жадный.

— Я ведь всегда работала больше всех… Неужели… не заслужила? — голос был её собственным, но слова в голове отзывались так, будто их шептало само зеркало.

Вечером она снова попыталась погрузиться в учебники. Но строки расплывались, буквы теряли смысл. Каждый абзац напоминал бледную копию того, что она видела в чулане: настоящая магия, казалось, была там, в золотом сиянии, а не на сухих страницах.

На следующий день она вернулась. Уже не случайно, не из любопытства.

В отражении — дуэль с Дамблдором. Он улыбался с едва заметной горечью, прежде чем сложить руки и принять поражение. И вокруг — залитое светом пространство, полное лиц, на которых читалось признание. Не просто уважение. Почитание.

Мысли о Турнире, о том, как помочь Гарри, о её собственных исследованиях — всё отодвигалось в тень. Мир сжимался до двух точек притяжения: тяжёлых, пыльных книг… и бронзовой рамы, поблёскивающей в темноте чулана. И всё чаще она ловила себя на том, что вторая тянет сильнее.

Ночь обволакивала Хогвартс, как густая мантия. Замок дышал во сне: где-то вдалеке глухо хлопала рама окна, доски пола издавали жалобный скрип под нечеловечески лёгкими шагами привидений, а тусклые светильники, чутко реагирующие на движение, мерцали ленивым светом в пустых коридорах.

Гермиона двигалась осторожно, с той уверенностью, которая приходит после недель наблюдений. Она знала, как проскользнуть мимо привидений, как Пивз обходит этажи, и какие портреты предпочитают не вмешиваться, если не смотреть им в глаза. Плащ не скрывал её, но напряжённая тень от прежней добросовестной ученицы делала её почти невидимой.

Дверь под лестницей, в том самом забытом коридоре, распахнулась беззвучно. Воздух внутри не изменился — всё тот же запах сухой пыли, едва уловимой ржавчины и чего-то древнего, неописуемого. Место, которое будто не имело времени.

Зеркало стояло, как и прежде, в углу, но теперь оно казалось… ожившим. Бронза поблёскивала мягче, символы по краям медленно пульсировали, словно следя за ней. Гермиона встала перед ним, сжав палочку. В этот раз — не просто смотреть.

Она начала с простого: «Экспеллиармус», затем «Протего», «Сту́пе́фай». Движения — точные, выверенные. Но каждый жест она сравнивала — нет, сопоставляла — с той, другой Гермионой. В отражении магия лилась, как вода, изящно и легко, каждое заклинание звучало как музыка. В реальности же — рывок, пауза, осечка. Чары работали, но казались грубыми.

Раздражение нарастало. Она взмахнула палочкой снова, и снова. В зеркале её двойник делал то же — но с идеальной грацией, с тем светом в глазах, от которого трепетали стены. Она злилась. Не на себя. На границу. На медлительность. На несправедливость.

«Почему я не могу быть такой же?» — эта мысль впервые пришла не как упрёк, а как вызов. Как вопрос, требующий ответа.

«Я ведь всё делаю правильно. Я заслуживаю больше.»

Сцены за зеркалом начали меняться. Не просто дуэли. Аренды, залы, трибуны. Люди стояли в молчаливом почтении, в отражении министры и маги склоняли головы перед её словом. На свитках значились указы с её подписью. Плакаты с её изображением висели в витринах книжных магазинов. Флаг с символом её имени развевался над башней.

Она чувствовала тяжесть власти. И сладость признания.

Но в реальном мире всё трескалось.

— Ты что-то скрываешь, — однажды сказал Гарри, устало глядя на неё. — Ты больше не с нами, Гермиона.

— Я тренируюсь, — холодно ответила она, не поднимая глаз от книги. — В отличие от некоторых, кому всё достаётся просто так.

Гарри молча отвернулся. Воздух между ними стал густым, как перед грозой.

Рон же просто сказал:

— Ты даже слушать нас перестала. Как будто мы помеха тебе.

Она вспыхнула:

— А может, и помеха!

Пауза. В груди кольнуло что-то — сожаление? обида? — но всё это смыл лёгкий взгляд из зеркала. Там отражение кивнуло ей одобрительно. Не с презрением, нет. С пониманием. Словно говорило: «Ты растёшь. Ты готова к большему.»

И однажды… зеркало изменилось.

Когда она пришла глубокой ночью, зеркало уже будто ждало её. В отражении — не просто сцена, не просто образ. Она сама стояла там, вытянув руку, из пальцев которой струилась не магия, а сама суть власти. И в этот раз отражение… улыбнулось. Легко. Обнадёживающе. И — протянуло к ней руку.

Рука была не просто отражением. Она двигалась навстречу, сквозь стекло. Мерцала. Манила. Ждала.

"Если я стану этой… наконец-то всё будет правильно."

Мысль прозвучала спокойно. Без пафоса. Без страха.

И от этого стало особенно страшно.

Библиотека спала. Огромное пространство, дышащее вековой пылью, укрывалось полумраком и тишиной, нарушаемой только мерным потрескиванием воска на свече. Где-то на галерее невидимо скользнули перья призрачного сквиба — но Гермиона даже не вздрогнула. Она сидела в дальнем зале, в самом сердце библиотеки, окружённая записями, как бастионом из старых истин.

Перед ней лежал исписанный пергамент: наброски теорий защиты от ментальных воздействий. Она перечитывала строки, подчёркивая знакомые слова, но взгляд то и дело соскальзывал в пустоту. Мысли дрожали — не от усталости, а от предчувствия. Она старалась убедить себя, что осталась здесь ради знаний. Ради Гарри. Ради дела.

Но пальцы всё же потянулись — неуверенно, как у сомневающегося заклинателя. Они скользнули по краю стола, будто подтверждая невидимое решение. Тихо, почти неслышно, Гермиона встала. Мантия зацепилась за угол стула, но она ловко освободилась и вышла, стараясь не глядеть на то, что оставляет позади.

Коридоры теперь не казались пугающе тёмными — наоборот, они стали почти уютными в своей безлюдной тишине. Она шла уверенно, шаг за шагом, будто каждый вечер протаптывала эту тропу. Портреты даже не открывали глаз: то ли узнавали её, то ли уже привыкли.

Дверь под лестницей встретила её, как старый собеседник. Ручка была холодной, но податливой. Внутри стоял тот же запах: металлический налёт, смешанный с ароматом старых чар, как пыль заклинаний, давно забытых. Зеркало ждало.

На этот раз отражение было ближе, чем когда-либо. Блестящие волосы обрамляли лицо без изъяна, глаза сияли знанием, не знающим сомнений. За спиной — колоннада, сцена, трон — всё размыто, но чувственно внушающее: это твой мир, если сделаешь шаг. Рука отражения тянулась к ней, будто приглашая вернуться домой.

Гермиона стояла, почти не дыша. Всё в ней звенело от напряжения: словно магия в зеркале отзывалась в её жилах, искрилась под кожей. Рука дрогнула — ещё немного, и касание будет…

Но издалека донёсся глухой стук шагов. Знакомые.

— Гермиона! — голос Гарри, неуверенный, насторожённый.

— Да она точно опять в своих книжных норах, — буркнул Рон. В его голосе сквозило раздражение, но под ним — тревога. Забота.

Гермиона замерла, как будто ей дали пощёчину. Отражение перед ней не исчезло — напротив, стало ярче, как будто ревновало к миру снаружи. Но в голове вспыхнуло другое изображение: не сияющая, не всесильная — а обычная девочка. Мокрые после дождя волосы, книга, зажатая в руках, и испуганно-упрямый голос, которым она впервые представилась: «Я — Гермиона Грейнджер. И я могу помочь.»

Та девочка не знала, что будет лучшей. Она просто старалась. Без магии — только с верой, трудом и решимостью.

Гермиона с усилием сделала шаг назад.

— Сила без усилий… — прошептала она. — Пустая иллюзия.

Она подняла глаза и встретилась взглядом с отражением. Оно всё ещё улыбалось — но теперь улыбка казалась чужой, чуждой. Блестящей оболочкой, под которой пустота.

— Ты — не я, — произнесла Гермиона. Тихо. Но каждый звук отозвался в камне, в зеркале, в самом воздухе.

Отражение замерло. Затем, как пар над зельем, начало растворяться. Свет потускнел, лицо стало расплываться, как в воде, и исчезло, будто его и не было. Рама зеркало померкла, потемнела — стала просто старой бронзой, тусклой и покрытой пятнами времени.

Гермиона сделала глубокий вдох. Словно из долгого, затянувшегося сна. Она вышла из чулана, не оглядываясь, и подняла палочку. Её движения были не идеальны, но точны. Неказистые, но живые. В воздухе закружились линии защитного плетения — она сама их придумывала, не взяв ни из одной книги.

Щелчок — и дверь закрылась. Камень чуть дрогнул, на поверхности проступили тонкие знаки: сложные, переплетённые, незаметные. Надёжные. Скрывающие.

Гермиона обернулась, прощаясь. И на мгновение ей показалось — в коридоре зашевелилась тень. Но, возможно, это был просто сквозняк. Или кто-то, кто больше не имел силы выйти из зеркала.

В библиотеке вновь царила тишина. Лишь шелест страниц да еле слышный скрип пера нарушали покой, будто сама магия замерла в ожидании. На дубовом столе перед Гермионой высилась неуклюжая башня из книг — древние фолианты с кожаными переплётами, испещрённые пометками на полях, пожелтевшие свитки, хранящие заклинания, которым, казалось, уже никто не обучает. Поверх них лежали её собственные конспекты — строчки, выведенные точным, сосредоточенным почерком, строчка за строчкой, как ступени вверх, к пониманию, к защите, к победе.

Гермиона склонилась над пергаментом, глаза пробегали по сложным формулам, губы еле заметно шевелились — она вслух проверяла точность перевода. Каждый жест, каждое движение выверено и знакомо до боли: вот она переписывает для Гарри заклинания, которые могут спасти ему жизнь в следующем испытании Турнира Трёх Волшебников. Не зеркала, не иллюзии — настоящая помощь. Осязаемая. Живая.

Из коридора доносился гул голосов. Кто-то громко хохотнул, потом воскликнул что-то о драконе и обожжённых бровях. Смех, шарканье ног, торопливые шаги — звуки повседневной Хогвартской жизни, той самой, за которую стоило бороться. Мир шёл вперёд. Он не нуждался в героизме с отражением — он нуждался в настоящих поступках.

Гермиона отложила перо. Посмотрела на свои руки — тонкие пальцы, немного дрожащие от усталости, с крошечными пятнами чернил, с лёгкими мозолями от бесконечных пергаментов и тренировок. Ни золотого свечения, ни струящегося магического пламени, как в том образе за стеклом. Только труд. И верность. И разум.

Но в её глазах была другая сила — глубокая, спокойная. Та, что накапливается медленно, как капли воды в пещере. Та, что растёт из сомнений, ошибок и выбора — снова и снова. Та, которой можно доверять.

Где-то далеко, под арками и лестницами, скрытое чарами и тенью, зеркало всё ещё стояло. Одинокое. Забытое. За слоями пыли и сотканной защиты, в глубине старого чулана. Никто не тревожил его.

Но если бы кто-то подошёл ближе и задержался, всмотревшись в мутное стекло, то, быть может, заметил бы — нет, не образ, не лицо, — а лишь крохотную искру, тонкую, как паутинка в лунном свете. Едва уловимый отблеск. Как дыхание, затаившееся в темноте. Как тень желания, которая не исчезает… а ждёт.

Он шёл по выжженному полю, и каждый шаг отдавался хрустом — не травы, не гравия, а пепла, слоистого, как старая зола из камина. Подошвы едва касались земли, и всё же она осыпалась, будто не выдерживая даже веса мысли. Всё вокруг было окрашено в сухой серо-чёрный: не ночь, не день, а угольная пауза между ними.

Воздух висел грузом, как олово. Он был тяжёлым, душным, с привкусом нагара на языке. Как будто гроза собиралась — но не приходила. Ни ветра. Ни звука. Даже дыхание казалось чужим, не своим.

Над головой — небо, полное звёзд, но какие-то они были… странные. Бесцветные. Бесплотные. В них не было света — только напоминание о нём. Будто небеса держали память о чём-то ушедшем.

Гарри поднял голову, и тогда одна из звёзд — самая яркая, в самом центре — дрогнула. Её свет затрепетал, как свеча в сквозняке, и… исчез. Медленно, беззвучно, будто кто-то затушил пламя между двумя пальцами. Ни вспышки, ни шлейфа. Только пустота на её месте. Пустота — и чувство, будто что-то внутри него оборвалось.

— Сириус?.. — прошептал он.

Тишина. Потом — едва слышный треск, как если бы кто-то вдалеке ломал сухие ветки. Но под этим — что-то ещё. Шорох, за которым угадывался голос. Тихий. Изломанный. Но бесспорно его.

— Гарри…

Он резко обернулся.

Поле позади было пустым. Только чёрные стволы — обугленные деревья на горизонте, как пригоревшие пальцы, тянулись к небу.

Он сделал шаг. Пепел под ногами вяло зашуршал. Треск стал громче. Словно он приближался.

— Ты не смог… но теперь… теперь ты знаешь, что делать. — Голос был ближе, искажённый, как сквозь пламя.

Сердце застучало. Сначала глухо. Потом сильнее, чаще, как перед поединком. Как перед броском. Гарри побежал.

Пепел вёл себя как болото: он тянул ноги вниз, цеплялся, не давал двигаться. Но Гарри рвался вперёд — навстречу голосу, навстречу тьме. И вдруг, за гребнем — огонь.

Сначала он был тёплым. Знакомым. Как свет в башне Гриффиндора. Как камин в хижине Сириуса. Гарри остановился, тяжело дыша. Огонь звал.

Он сделал шаг. Потом второй.

Пламя вспыхнуло.

Резко. Яростно. Оно не согревало — оно жгло. Стена жара поднялась перед ним, как живое существо, как зверь. Оно взревело — и двинулось вперёд, окружая, поглощая всё.

Гарри чувствовал, как язык огня лижет лицо, обжигает кожу. Но не отступал.

Он тянулся к нему. Его рука — вперёд. Его грудь — в огонь. Его гнев — в резонанс с этим жаром. Потому что там была сила. Потому что там был он. Он, каким он должен был быть, если бы был сильнее. Если бы мог…

Голос Сириуса обернулся пламенем, проникая прямо в кости:

— Если бы ты был сильнее…

И Гарри шагнул навстречу.

— Гарри! — голос. Другой. Реальный.

Он вздрогнул, резко приподнялся на локтях. Грудь ходила ходуном. Пот струился по вискам, стекал за ворот рубашки. Темнота. Тяжёлая, вязкая, живая.

Занавеси на кровати были полуоткрыты, за окном колыхался прохладный воздух — утро ещё не наступило, но ночь уже отступала.

— Гарри, ты слышал? Хагрид вернулся. Только что его видел Дин. Сказал, тащит какую-то чушь размером с медведя.

Пауза. Тишина между словами. А потом — осторожный голос Рона:

— Всё нормально, да?

Гарри провёл рукой по лицу. Пот на ладони — как зола. Он дышал медленно. Считал вдохи.

— Да… Сейчас спущусь, — выдавил он.

Он сел на край кровати, опёрся локтями на колени. Сердце билось — ещё пульсировало, будто пламя в груди не погасло до конца.

Сон. Это был всего лишь сон.

Но… что-то осталось. Не воспоминание. Не страх. Что-то другое. Глубокое. Острое. Голодное.

Он оделся молча. Движения — почти автоматические. Натянул джемпер, обулся. Подошёл к двери. Замер на секунду.

Обернулся. Посмотрел на тень от шторы, колыхавшуюся от ночного ветра.

И вышел.

Хижина Хагрида пахла гарью, мёдом и кровью.

Запах был густым, липким, будто осел в каждой щели между бревнами. Он бил в нос уже у самого порога — горькая гарь, как от закопчённого котла, сладкий приторный мёд, будто давно пролитый и забытый, и под всем этим — резкий железистый след, свежий, безошибочно узнаваемый.

Гарри переступил порог, и воздух ударил ему в лицо. Тёплый, почти жаркий. Не просто тёплый — тугой, как после взрыва, когда стены ещё помнят ударную волну. Он замедлил шаг, рефлекторно. Что-то в этом воздухе подсказывало: что-то случилось.

У печи, навалившись плечами на перевёрнутую бочку, сидел Хагрид. Громоздкий силуэт, обычно подвижный и живой, казался сейчас осевшим, как сдувшийся мешок. Один глаз был заплывшим, почти закрытым, на лбу — длинная свежая царапина, с которой ещё не смыли кровь. Грудь ходила хрипло, неуверенно.

Клыка не было видно.

Гарри замер, внутренне напрягшись. Пёс Хагрида не покидал его хижину даже на охоте. А теперь — пусто. Подозрительно пусто.

На полу, вперемешку с соломой и грязью, валялись оборванные бинты, скомканные, пропитанные кровью. Ведро рядом — с мутной водой, в которой на дне поблёскивало красноватое дно, как остывшее железо.

— Принёс же ты себя, — пробормотал Рон, входя следом и прикрывая за собой дверь. Он пытался звучать бодро, с обычной иронией, но голос дрогнул. Он тоже почувствовал: здесь не просто боль — здесь что-то осталось после боли.

Хагрид не ответил. Не поднял головы. Лишь кивнул, как человек, у которого на это ушло слишком много сил.

На столе, среди грубо нарезанных трав, кусочка хлеба, чаши, из которой дымилось густое, тёмное варево, лежал предмет, который сразу притянул взгляд Гарри. Он словно ждал, что его увидят.

Палочка.

Не обычная. Обугленная. Будто вырванная из пожарища, покрытая чёрными язвами. Длинная, чуть искривлённая, с резьбой, грубой, но глубокой, как трещины на пересохшей земле. Казалось, она дышит. Нет — пульсирует, как живая плоть, медленно, с каким-то внутренним жаром.

— Нашёл в развалинах, — сказал Хагрид, не глядя на них. Голос его был хриплым, будто прогоревшим изнутри. — В Пикфлите. Дом бывшего аврора. Сгорел дотла. Не просто огонь. Чёрное пламя. Неестественное.

Он замолчал на миг, потом хрипло усмехнулся.

— Это уцелело. Одно. И… как будто ждало.

Гарри сделал шаг ближе. В груди — странный толчок, словно сердце на секунду сбилось с ритма. Почти боль. Почти память. Он не просто смотрел на палочку — она тянулась к нему, как щупальце. Не предмет — призыв.

И в этот момент — вспышка образа. Пелена. Сириус. Беллатриса. Крик. Тот бег — невозможный, отчаянный, как падение. Он не думал о нём годами, а теперь — всплыло, обожгло.

Палочка дрогнула.

— Гарри… — Гермиона коснулась его плеча, мягко, почти с мольбой. Он вздрогнул.

— Может, не стоит, — сказал Рон, осторожно. — Хагрид ведь не знает, чья она. Вдруг… проклятая?

— Проклят тот, кто сжёг его, — ответил Гарри. Голос его был тихим. Но твёрдым.

Он протянул руку и коснулся палочки.

Сразу — вспышка. Не света. Памяти. Но не его собственной.

Чужая сцена.

Зелёная вспышка —

смех —

боль —

злость.

Жгучая, сладкая злость, такая яркая, что захотелось её удержать. Гарри отдёрнул руку. Но палочка — не отпустила. Её тепло осталось в пальцах, как ожог, как след.

Хагрид поднял взгляд.

— Она... как будто просыпается рядом с тобой, — сказал он с трудом. — Будь осторожен, Гарри. Умные вещи бывают опасными. А вещи, что ищут хозяина… ещё больше.

Слизеринцы поджидали на лестнице к библиотеке.

Гарри почувствовал это, ещё не ступив на пролёт. Что-то было не так: тишина тянулась слишком долго, воздух дрожал, как перед броском.

Гермиона шагнула вперёд — и тут же воздух вспыхнул:

— Confundus!

Гарри среагировал быстрее мысли. Не его палочка — другая — сама вспыхнула в руке. Шершавая, тяжёлая, горячая.

— Expulso!

Взрыв.

Колонна из серого камня разлетелась в пыль, куски летели во все стороны, один — крупный, острый — врезался в стену прямо рядом с лицом заклинателя. Тот вскрикнул, отшатнулся, выронил палочку.

— Гарри! — закричала Гермиона, растерянно.

— Он собирался тебя оглушить, — произнёс Гарри, не отводя взгляда от слизеринца.

— Ты чуть не убил его, — прошептала она.

— Может, в следующий раз подумает, прежде чем нападать на друзей, — ответил Гарри, всё ещё глядя на того, кто отступал к лестнице.

Гермиона смотрела на него с ужасом.

— Это не ты сейчас, Гарри. Это…

Он обернулся.

— Это то, что нужно.

Вечером он снова пришёл в хижину.

Хагрида не было. Внутри было пусто, но не по-настоящему: камин светился, но свет его был беспокойным. Он плясал по полу, по стенам, будто сам чувствовал напряжение в воздухе.

Гарри вошёл, не торопясь. Закрыл за собой дверь. Тишина — почти живая.

Он подошёл к столу. Палочка лежала там же.

Ничто не изменилось — и всё изменилось.

Он взял её.

Сразу — биение в груди. Не испуг. Не сила. Что-то глубже. Пульс, отозвавшийся внутри него, как звук, идущий в унисон с пламенем в очаге.

Пламя вспыхнуло выше. Он даже не моргнул. Смотрел в него, как в глаза старому другу. Огонь дышал вместе с ним.

Он сел.

Сжал палочку.

За окном ночь была чёрной, как пепел.

Внутри — только пульс огня.

Гарри больше не ел в Большом зале.

Не потому что не хотел — потому что не мог. Ложка в руке дрожала, вкус еды вызывал тошноту, а шум голосов резал слух, как визг мандрагор. Он уходил до начала трапез, пока никто не успевал заговорить, не глядя ни на профессоров, ни на учеников. Даже друзья — даже Рон и Гермиона — перестали звать. Поначалу ждали, потом — перестали.

Он не спал в спальне.

Поднимался туда только поздно ночью, когда остальные уже дышали ровно. Укрывался, будто чужак, и уходил до рассвета. Кровать была застелена всегда — будто в ней давно никто не лежал.

Он не отвечал на письма.

Конверты с его именем копились под подушкой. Распахнутые, нераспечатанные, некоторые — исписанные, но не отправленные. Строчки превращались в царапины, чернила — в пятна, а смысл — в боль. Он смотрел на почерк Молли, на аккуратные каракули Джинни, на короткие, нервные записки Люпина — и не мог. Ни написать, ни прочесть, ни выбросить.

Он исчезал.

После занятий — в сумрак. В сырость. В лес, где корни деревьев напоминали пальцы старух, вцепившиеся в землю. Там, где даже птицы замолкали, едва завидев его силуэт, а магия была древней и дикой. Там, где человек легко забывал, кем он был.

Он тренировался.

Снова и снова. Как одержимый.

Старый дуэльный круг — заросший, перекошенный, с проржавевшими кольцами и осыпавшимися мишенями — стал его полем битвы. Не с противниками. С собой.

Пыль вздымалась от шагов, мокрая трава трепетала от магии.

— Reducto!

Мишень взорвалась в дребезги, осколки деревянных пластин разлетелись по кругу, ударяя по щитам, которые он сам же и поставил.

— Confringo!

Старое дерево треснуло, охвачено огнём. Гарри даже не заметил, как осколок ударил его по щеке. Кровь стекала медленно, смешиваясь с потом.

— Ignis motus!

Огонь поднимался по пальцам — не как оружие, а как дыхание. Как продолжение ярости. Он подчинялся без слов, пульсируя в такт сердцу. Иногда Гарри шептал заклинания, но чаще — просто думал, и палочка вспыхивала.

Палочка отзывалась с жадным рвением.

Будто не просто слушалась, а жила своей волей. Подзуживала. Вела.

Иногда он чувствовал: она не просто часть его. Она — нечто отдельное. Хищное. И ему нравилось.

Сириус.

Стоило ему подумать о нём — и сила удваивалась.

Лицо крёстного в памяти — живое, страстное, горящее свободой — превращалось в топливо.

Каждый вздох — месть.

Каждое движение — крик: они забрали его.

И чем ярче становился огонь, тем глуше звучал голос разума.

В одну из ночей, когда луна пряталась за тучами, Гарри снова оказался там.

На площадке, где когда-то преподавал Люпин, — теперь вся в лишайниках и трещинах. Рубашка прилипла к спине, рука в ссадинах, дыхание рваное. Лес, как гигантский зал ожидания, затаился. Всё было слишком тихо.

Он поднял палочку.

— Flagratum!

Из её кончика вырвался огненный клинок, как кнут. Он хлестал воздух, оставляя после себя дымящиеся порезы в темноте. Быстрее. Злее. Без остановки.

И тут — вспышка.

Образ.

Сириус — не мёртвый. Живой. Глаза — те же. Улыбка — нет. Пылающие зрачки, как уголь в жаровне. В руке — палочка, та самая. И голос, будто шёпот пламени:

— Ты знаешь, кто виноват.

— Они забрали меня. Верни им... всё.

Пламя завибрировало.

Живое. Согласное. Почти жаждущее.

Гарри шагнул вперёд — и образ исчез. Растворился, как дым над костром.

Он брёл к замку, как сомнамбула.

Пальцы судорожно сжимали палочку. Внутри — пустота. Но пульс бился с силой барабана.

У библиотеки он столкнулся с Пивзом.

Призрак завис в воздухе, расцвёл в своей обычной мерзкой ухмылке:

— Потти, Потти, мальчик-который-всех-потерял! Ну что, ещё кого поплачем? Может, эльфов добавим? Хнык-хнык!

Гарри остановился.

Лицо — каменное. Пальцы — напряжены. Палочка — наготове.

— Silencio, — тихо. Почти ласково.

Пивз захлебнулся собственным смехом. Беззвучно замахал руками.

— Cruc…

— ГАРРИ!

Голос Рона пронзил тишину. За ним — Гермиона. Глаза испуганные, кожа — как бумага.

— Ты что творишь?! — крикнул Рон. — Ты… ты на него?.. На Пивза?!

Призрак ускользал сквозь стену, хихикая, но без звука.

— Они не заслуживают даже воздуха, — прохрипел Гарри.

— Ты думаешь, Сириус бы этого хотел?! — почти выкрикнул Рон.

Гарри посмотрел.

Тишина. Лицо — без эмоций. Только глаза. Чёрные. Глубокие.

— Ты ничего не знаешь, Рон.

— Тогда скажи. Потому что ты не Гарри. Не тот, с кем мы боролись. Ты будто сам себя жжёшь заживо…

Гарри отвернулся.

И ушёл. Не оглядываясь.

Он дошёл до самой глубокой чащи.

Там, где магия гуще воздуха. Где корни деревьев шевелятся сами. Где всё живое молчит — из страха или почтения.

Он встал в круг из мха. Под дождём, который не мочил — он сжигал.

Под небом, где звёзды казались мёртвыми.

Он поднял палочку.

— Если ты питаешься моей болью…

— Если тебе нужна ярость…

Он вонзил палочку в воздух.

— …тогда покажи мне свою волю!

И она ответила.

Огонь вырвался, как зверь. Обвил его, не обжигая. В каждой искре — отголоски его страха, боли, злости.

Он сражался.

С тенью.

С собой.

С ней.

Каждое заклятие — крик.

Каждая вспышка — слеза.

И в вихре пламени появился он.

Сириус.

Не призрак. Не фантом.

Просто — Сириус. Тот, кем он был. Живой. Тёплый.

Смотрящий.

Он не говорил.

Гарри шагнул вперёд.

— Ты хотел, чтобы я отомстил, да? Чтобы сжёг их всех?

Сириус не ответил.

И вдруг — голос. Не снаружи. Изнутри.

— Нет.

— Месть — это не честь. Это клетка. Тебя не спасёт то, что меня погубило.

Пламя дрогнуло.

Палочка в руке задрожала.

— Ты умер ради меня!

— Я жил ради тебя. А теперь ты умираешь за меня?

Пауза.

— Ты не обязан быть мной, Гарри. Будь собой.

Пламя рухнуло.

Вихрь исчез. Всё сжалось. Пустота.

Гарри упал на колени.

Палочка выпала. Руки дрожали. В груди — тяжесть.

Сириус исчез.

Он остался один.

Среди старых деревьев. Среди дыма. Среди магии, что стихла.

Но внутри — впервые за долгое время — не было огня.

Только тишина.

Он вернулся на рассвете.

Тропа к хижине Хагрида была усыпана тонким, едва слышно хрустящим под ботинками слоем золы. Казалось, дождь всю ночь полоскал землю, смывая пятна крови и копоть с травы, но не мог смыть запах — густой, как тёплый дым от костра, в котором сожгли не дрова, а что-то живое. За его спиной, над лесом, тянулся невидимый шлейф магии — тяжёлый, тлеющий, как угли под пеплом.

Он толкнул дверь.

Дерево скрипнуло, словно сопротивляясь, и внутрь вломился холодный утренний свет — рассеянный, серый. Как будто даже солнце не хотело видеть то, что осталось внутри.

Тишина. Неестественная, глухая, давящая.

Пол — усыпан обугленными щепками, будто кто-то швырял дрова прямо в пламя. Очаг — выворочен, в нём шевелился слабый красный уголь, уже готовый погаснуть. Полки — оплавленные, книги — распавшийся в пепел прах, который оседал на ботинки. Чучело зубастика у двери превратилось в обугленный остов, торчащий из пола, как чёрная клетка. На стенах — пятна копоти с обрывками магического резонанса.

Это не была дуэль.

Это не был бой.

Это был он сам.

Гарри сделал несколько шагов внутрь и остановился. Посреди комнаты лежала палочка — как зверёк, выдохший последний дым. Древко было чёрным от копоти, резьба по дереву всё ещё пульсировала в его ладони, когда он поднял её. Но теперь это было не торжество силы, а дрожь — глубокая, мелкая, как у раненого животного.

Он подошёл к очагу.

Осторожно опустил палочку в пламя.

Огонь ожил сразу — зашипел, сорвался вверх, облизал дерево. Палочка изогнулась в его руках, словно в ней проснулся живой зверь, рвущийся наружу. В голове, как удар, прозвучал тихий вскрик — или это он услышал собственное воспоминание, крик изнутри?

Но Гарри держал её крепко. Молча. Решительно.

— Нет, — прошептал он. — Хватит.

Пламя взревело, обхватило палочку. Раздался хруст — сухой, трескучий, как ломается кость. По дереву поползли трещины. Щёлк! — и древко раскололось пополам.

Огонь сразу стих.

В хижине стало тихо — настолько, что он услышал, как где-то в лесу капает вода.

Гарри сел на выжженную ступень. Руки дрожали. Не от магии — от пустоты. От того, что теперь внутри больше нечего сдерживать.

Он сидел долго, глядя в угасающий уголёк.

До тех пор, пока на веранде тихо не скрипнула доска.

Это был Рон.

Он не сказал ни слова, просто опустился рядом, уронив локти на колени, так же, как тогда, на похоронах Грозного Глаза. Ничего не спрашивал. Не утешал. Просто был. И этого оказалось достаточно.

Прошло полчаса. Может, час. Гарри не считал.

У входа появилась Гермиона. Она не зашла внутрь. На пороге поставила деревянную коробку, заклеенную сургучом. На крышке — её аккуратный, чуть наклонённый почерк:

«Заклинания для защиты. Для других. Не для мести.»

Она встретилась с ним взглядом. Не улыбнулась. Не уговаривала. Только посмотрела. Потом развернулась и ушла.

Гарри посмотрел на коробку. Не открыл. Но и не отодвинул.

Он просто кивнул. Себе. Им. И, может быть, Сириусу — если тот всё ещё где-то слушает.

Вечером он сидел у озера.

Вода была тёмной, как ночь, с лёгкими волнами, мягко гладящими отражение неба.

Он поднял голову.

Звёзды мерцали тускло, и та самая, особенная — Сириус, — всё ещё гасла. Медленно, упрямо. Как боль, что не уходит, но учится жить тише.

Гарри смотрел долго.

Просто смотрел.

И звезда… не исчезала.

Если хочешь, я могу сделать так, чтобы этот эпизод плавно перетёк в твой эпилог с ростком и шёпотом — без резких стыков, чтобы финал был как единое дыхание.

Хижина снова стояла на своём месте.

Она была почти такой же, как раньше, но в то же время — другой.

Доски — свежие, ровные, светло-медовые, пахли смолой и солнцем. Их поверхность ещё не успела потемнеть от дождей и времени, и если провести ладонью, можно было почувствовать тёплую шероховатость свежего дерева. Крыша — новенькая, тёмно-серая, ровная, без щелей, а в трубе вился дым, поднимаясь вверх по привычной спирали, как в те дни, когда Гарри приходил сюда к Хагриду после уроков.

Но стоило подойти ближе, и взгляд цеплялся за то, что нельзя было не заметить: кое-где доски были обуглены. Не до конца, но так, что чёрные полосы и пятна будто нарочно оставили. Они не портили вид — наоборот, были как шрамы, которые никто не стал прятать. Сохранили память.

Хагрид копался в земле у забора.

Он держался прямо, но в каждом движении угадывалась осторожность: левая рука двигалась чуть медленнее, плечо было туго перебинтовано, из-под рукава рубахи виднелась белая повязка. Лопата в его руках была короткой, узкой, и он втыкал её в землю неспешно, как будто каждый взмах был частью ритуала.

Рядом стояла небольшая деревянная коробочка — простая, без украшений.

— Тут и закопаем, — пробормотал он, и голос его был мягче обычного. — На этом месте всё и было… Значит, тут и положено…

Он присел на одно колено, открыл крышку.

Внутри лежали остатки палочки — почерневшее, треснувшее надвое дерево. Оно было безжизненным: ни искры, ни пульса, никакой тянущей магии. Просто холодное, мёртвое дерево. Хагрид взял их в ладонь бережно, как держат что-то хрупкое, и опустил в узкую ямку.

Он засыпал её землёй, уплотнил ладонью, потом постучал лопатой — три раза, с лёгким глухим звуком.

Тишина вокруг была почти осязаемой.

Где-то далеко каркнула ворона, а рядом тихо шуршали листья, чуть подрагивая от утреннего ветра. Даже дым из трубы, казалось, вился тише обычного.

Хагрид выпрямился, вытер пот со лба тыльной стороной ладони… и вдруг замер.

Из земли, там, где только что была закопана палочка, пробивался тонкий, хрупкий росток. Совсем зелёный, с крошечными листочками, дрожащими на ветру.

Хагрид присел снова, ладонью прикрыл его от ветра, будто боялся, что он может сломаться от одного дыхания мира. Некоторое время он просто сидел так, молча, глядя на росток.

— Каждому своё пламя… — наконец тихо сказал он. — Вопрос лишь, кто его разожжёт.

Этой ночью Гарри снова видел сон.

Он стоял на поле. Не выжженном и не мрачном, а обычном, тихом, почти домашнем. Под ногами колыхалась мягкая трава, в воздухе тянуло свежестью после дождя. Небо было серым, но не давящим, и над горизонтом бежали лёгкие полосы облаков.

Вдали, вдоль линии горизонта, шёл человек.

Высокий, широкоплечий, в тёмном плаще, который развевался на ветру. Сириус.

Он шёл уверенно, с лёгкой пружинистой походкой, как всегда, но ни разу не обернулся.

Гарри стоял и смотрел. Раньше бы он закричал, бросился вслед, пытался догнать, схватить за плечо, не отпускать. Но сейчас — просто стоял.

Смотрел, как Сириус отдаляется, как поднимается на холм и исчезает за ним. Его силуэт растворился в воздухе — будто его никогда не было. И в то же время, Гарри знал, что он всегда будет где-то там.

Он закрыл глаза. Сделал медленный вдох, и этот вдох был похож на решение.

Он отпустил.

На следующее утро над Хогвартсом было тихо.

Звезда на ночном небе всё ещё гасла — медленно, упрямо, но теперь в её свете не было ни боли, ни гнева.

Только мягкое, спокойное угасание.

Свет, уходящий в ночь.

Когда-то стены замка дышали теплом — в каменных коридорах звенели голоса, хлопали двери, в воздухе витал запах пирогов из Большого зала. Теперь эти коридоры отвечали на шаги металлическим эхом, холодным и безжизненным. Смех исчез, уступив место глухой тишине, от которой звенело в ушах.

Патрули Кэрров бродили парами, словно тени, изломанные светом факелов. Их палочки были подняты всегда, как оружие на параде, но глаза — глаза выискивали искру, жест, слово, намёк на неповиновение. От их взгляда хотелось стать невидимкой.

Двери, ведущие к старым классам, укромным лестницам и любимым уголкам, оказались заперты тяжёлыми замками и опечатаны магическими печатями — от прикосновения они отзывались жгучей болью. Даже портреты изменились: многие пустые рамы зияли пустотой — обитатели сбежали, спасаясь в другие картины. Те, что остались, сторонились чужих глаз: кто-то отворачивался, кто-то притворялся спящим, лишь бы не встретиться взглядом и не попасть в донос.

Ученики теперь ходили по школе, опустив головы. Разговоры стали короткими, почти шёпотом, и только о том, что нельзя превратить в обвинение. Здесь голос был опаснее палочки: любое слово могло стать уликой, зацепкой, шагом к пропаже. Невилл Долгопупс ощущал это так остро, что порой ловил себя на том, что дышит тише.

А по ночам… по ночам Хогвартс замирал, но тишина была не полной. В глубине замка жил странный шёпот. Не громкий — едва различимый, как шелест листвы под ледяной коркой. В нём слышалось движение, как у реки подо льдом, и что-то в этом звуке было зовущее, убаюкивающее, почти ласковое. Слов он разобрать не мог, но всегда чувствовал, откуда они идут — с той стороны, где было Запретное крыло, забытая часть замка, куда в эти месяцы никто не заходил.

В одну из таких ночей Невилл заснул слишком быстро. И сон пришёл сразу, резкий и полный, как вспышка света.

Он шёл по солнечному саду — такого в Хогвартсе не существовало ни в легендах, ни в тайных уголках. Высокие травы мягко касались его рук, кусты ломились от цветов, в воздухе звенели пчёлы, словно в мире никогда не было страха. На горизонте золотились башни, сияя под небом без облаков. Земля под ногами была тёплой, и воздух пах цветущими яблонями и свежей землёй, только что вскопанной.

Он остановился перед цветком величиной с ладонь. Лепестки переливались алыми и бордовыми оттенками, будто в них текла живая кровь. Он наклонился, чтобы вдохнуть аромат… и в ту же секунду лепестки дрогнули, раскрылись, обнажив сердцевину.

Внутри не было ни тычинок, ни света, ни жизни — лишь пустота. Холодная, как колодец, уводящий в бесконечную темноту. От этого взгляда у него сжалось сердце. Вокруг стало тускло, солнце словно ушло за тучу.

Он выпрямился, и в груди кольнуло ощущение утраты, хотя он не мог сказать, чего именно.

Рывок — и он проснулся в своей тёмной спальне. Сбоку тихо посапывал Симус, за окном выл ветер.

Но шёпот не исчез. Он всё ещё звал.

На следующий вечер Невилл получил поручение от Джинни — короткое, без лишних слов, но с той особенной интонацией, в которой чувствовалась срочность. Нужно было доставить маленький свёрток, перевязанный простой бечёвкой, но внутри лежало зашифрованное послание. Маршрут — через тайный ход за старой астрономической аудиторией. Сделать это следовало быстро: патрули Кэрров в последние дни будто умножились, а после отбоя в коридорах бродили уже не только они. Два Пожирателя, лица которых Невилл даже не пытался запомнить, появлялись в самых неожиданных местах. Он не хотел знать, что будет, если нарваться на них с посланием в кармане.

Шаги отдавались глухо в каменных стенах. Невилл двигался быстро, но без лишней спешки, как учила его Джинни: поспешишь — привлечёшь внимание. Пальцы машинально сжимали ткань кармана, где лежал свёрток. Он чувствовал напряжение в плечах и в спине, как будто весь замок смотрел ему вслед. Любое неверное движение, лишний взгляд в сторону — и всё сорвётся.

Он уже собирался свернуть к переходу, когда взгляд зацепился за тонкую, едва заметную полоску света. Там, где в стене темнел ряд старых дверей, одна была приоткрыта — та самая, которую он помнил ещё с детства заколоченной и запертой навсегда. Из узкой щели тянуло мягким, тёплым сиянием, не похожим на холодный свет факелов.

Невилл замер. До тайного хода оставалось всего два коридора… но теперь он отчётливо слышал шёпот. Не далёкий и приглушённый, как по ночам, а совсем близкий — тянущий, словно зов из глубины груди. И он исходил именно оттуда.

Медленно, почти не дыша, он толкнул дверь. Петли ответили тихим, жалобным стоном, и щель распахнулась. За дверью простирался узкий, полутёмный проход, ведущий в сторону Запретного крыла. Воздух здесь был другим — тяжёлым и влажным, но не затхлым, а наполненным запахом цветущих трав, как в оранжерее профессора Спраут в начале весны. Где-то в глубине слышалась мелодия — мягкая, колышущаяся, без начала и конца, будто её пели не словами, а дыханием.

Проход вывел в просторную палату. На первый взгляд — пустую, но тишина здесь была не пустой: воздух густо переливался золотым светом, струившимся откуда-то из самого пространства. У дальней стены стояла огромная кровать с высоким резным изголовьем. На ней лежал старинный плед, сшитый из плотной ткани, тёмно-синий, как ночное небо. Серебряная вышивка покрывала его замысловатыми узорами: в них можно было разглядеть и замки, плывущие в облаках, и коней, бегущих по звёздным дорогам, и ворота, за которыми сиял незнакомый свет.

Невилл подошёл, забыв о свёртке в кармане. Плед выглядел таким тёплым и мягким, что пальцы сами потянулись к ткани.

Касание — и шёлковистая вышивка будто распахнулась перед ним, утянув прочь весь мир.

Он стоял на зелёном лугу перед Хогвартсом. Замок сиял в солнечных лучах, камень был чистым, без следов трещин или копоти. На высоких башнях развевались алые флаги Гриффиндора — они только что выиграли Кубок. У главных ворот стояла бабушка, прямая и гордая, её взгляд был полон одобрения, каким он всегда мечтал его увидеть.

А рядом… он замер, перестав дышать.

Родители.

Здоровые, живые, улыбающиеся так, как он помнил лишь по фотографиям. Отец посмотрел на него с лёгким шутливым укором и сказал:

— Мы гордимся тобой, сын.

Слова проникли глубоко, теплом разлились по груди, вытесняя страх, усталость и холод, которые он таскал в себе последние месяцы. В этом тепле не было места ни боли, ни сомнениям.

Прошло несколько дней… или часов — в Запретном крыле время текло по своим, вязким, как мёд, законам. Сон и явь сплелись в одну бесконечную полосу, и Невилл уже не всегда мог сказать, когда именно он спит. Сны становились его жизнью, а настоящая жизнь — чем-то блеклым, случайным, словно тёмные промежутки между рассветами.

Он всё чаще оказывался там, на солнечных лугах перед сияющим Хогвартсом. Воздух был густой от тепла, трава колыхалась от лёгкого ветра, башни замка сияли, как в детских мечтах. Здесь не было криков, издевательских уроков Кэрров, ни шёпота патрулей за спиной. Победа уже случилась — не кровью, не страхом, а как будто сама собой. Он гулял по залам, где стены были чистыми, портреты приветливо улыбались, а в руках всегда находилось место для горячего чая и пирога.

Но постепенно в этой сладкой картине появились трещины. Сначала он не придавал им значения. Гарри, встретив его, лишь слегка кивнул, не останавливаясь, а Рон прошёл мимо, глядя сквозь него, как сквозь прозрачное стекло. Гермиона сидела за книгой и даже не подняла глаз. Улыбки друзей становились одинаковыми — мягкими, но пустыми, как у масок. Их смех, некогда живой и звенящий, звучал теперь механически, словно его кто-то записал и крутил на старой пластинке.

Он пытался заговорить с ними — о том, как всё было на самом деле, о том, что было до этого мира. Но они или не слышали, или не отвечали. И вдруг Невилл понял, что в этом Хогвартсе никто не помнит ни о подвиге, ни о боли, ни о цене победы. Всё было стерильно… и мертво.

Тем временем в реальности его отсутствие стало слишком заметным. На собрании отряда Дамблдора Джинни, постукивая пальцами по столу, резко спросила, куда он исчезает ночами. Её голос дрожал от тревоги и злости. Никто не ответил. Тогда Луна, не сказав ни слова, поднялась и, словно ведомая невидимой нитью, покинула комнату.

Она нашла его там, в палате Запретного крыла. Невилл лежал на широкой кровати, накрытый старинным пледом, лицо его было спокойно, как у спящего ребёнка, а дыхание ровное и медленное. Луна осторожно произнесла:

— Невилл… проснись.

Но стоило ей сделать шаг ближе, как воздух вокруг кровати задрожал, и из него вырвалась мягкая, но непреодолимая волна магии, оттолкнув её назад.

Внутри сна он увидел её — Луна стояла на краю луга, босая, в своей нелепой шляпе с подвесками, которые звенели на ветру. Она смотрела прямо на него, и губы её шевелились, но слова тонули в сладком, густом тумане, мягко переливавшемся в ушах. Её голос был как свет за завесой — близкий и недосягаемый.

Он шагнул к ней… но что-то дрогнуло в памяти.

Детство. Их сад за домом бабушки — неровная земля, высокая трава, сорняки, колючки. Лопаты, тяжёлые в маленьких руках, перчатки в грязи. Отец, смеясь, выкорчёвывает старый куст, мать, вся в пыли, откидывает волосы с лица. Запах свежей земли, липкая усталость, и радость от того, что они делали это сами, своими руками, вместе. Там не было идеальной картинки — но было тепло, усталость и правда.

Мысль обожгла: счастье без усилий — подделка.

Этот сон крал у него не только реальность, но и право бороться за неё.

Он замер. И золотой свет луга вокруг словно почуял угрозу: трава зашевелилась, воздух потяжелел, а вдали башни замка чуть потускнели.

Невилл сделал шаг вперёд — и туман сна, словно живое существо, сжался, обвивая его ноги мягкими, но цепкими лентами. Они были тёплыми, как шерсть, и в то же время липкими, будто сотканы из меда и паутины. Луга манили — трава золотилась на солнце, Хогвартс сиял вдалеке, а на пороге замка стояли родители, улыбаясь так, как он всегда мечтал их увидеть. Но теперь он уже знал: это не их настоящие лица. Улыбки были слишком ровными, глаза — слишком тихими, словно за ними не было жизни.

В груди что-то болезненно сжалось. Он вдохнул глубоко, будто втягивая в себя хриплый воздух реальности, и с рывком оттолкнулся от золотого воздуха, как пловец от стенки бассейна. В тот же миг весь мир вокруг зашипел, как раскалённое железо, опущенное в воду, и потемнел. Башни замка начали рушиться, будто сложенные из песка, небо лопнуло чёрными трещинами, а свет — тёплый, ласковый — раскалывался на осколки, как витраж под ударом камня.

Где-то далеко, уже в другом мире, ткань пледа на его груди дрогнула. Невилл, не открывая глаз, рванул её обеими руками. Из старинной вышивки, как из разорванного мешка, повалился свет — тусклый, похожий на раскалённый пепел. Он клубился в воздухе, медленно осыпаясь на пол, и в каждом зерне этого пепла мелькали лица — усталые, безжизненные, пустые. Лица тех, кто, возможно, так и не проснулся.

Плед зашипел, словно возмущённый зверь, и истлел прямо в его руках, оставив на ладонях серую пыль — холодную, липкую, въедающуюся в кожу.

Запретное крыло предстало перед ним в настоящем виде: никакого сада, никакого золотого света. Только замёрзшая, пыльная палата с рядами пустых, провалившихся кроватей. На гнилых матрасах — тёмные пятна старой влаги, из-под треснувших стёкол тянулся ледяной сквозняк, гоняющий по полу ломкие сухие листья.

Луна стояла рядом, положив ладонь ему на плечо. Её пальцы были тёплыми, и это тепло казалось единственным живым в этой серой, вымершей комнате. Невилл вдруг осознал, что еле держится на ногах — колени подрагивали, дыхание сбивалось, а сердце всё ещё било тревожный ритм сна.

— Пошли отсюда, — тихо сказала Луна. — Это место любит спящих.

Его голос дрогнул, но он кивнул. Вместе они вышли в коридор, и, закрыв за собой дверь, Невилл поднял палочку. Луна тоже подняла свою, и они начали плести тяжёлые, вязкие блокирующие чары, слой за слоем, пока воздух у двери не стал глухим, неподвижным. Когда они закончили, дверь выглядела так, будто её веками никто не открывал: облупившаяся краска, ржавые петли, глубокие трещины в дереве.

— Чтобы другие не попались, — сказал он, облокотившись о стену.

Луна кивнула.

Когда они уходили, где-то в глубине крыла что-то тихо шевельнулось, будто осторожно пробуя на прочность новое запирание. Но теперь там не было ни света, ни песен — только густая тьма и мёртвая тишина.

В ту ночь сон не приходил. Невилл лежал, глядя в темноту, и слушал, как Хогвартс дышит во мраке. Замок спал тревожным, беспокойным сном: где-то в глубине коридоров скрипели двери под тяжёлыми шагами патрулей; в щели окон тянулся сквозняк, пробегал по каменным сводам, шуршал, будто кто-то шептал издалека пустые, выхолощенные слова. Эти звуки не пугали — они напоминали о том, что мир вокруг ещё жив, хотя и прячется.

Он сел на кровати и зажёг крохотную свечу, чтобы не будить остальных. Жёлтое пламя дрожало, отбрасывая на стены зыбкие тени, которые то сжимались, то расплывались, словно пытались заглянуть ему через плечо. Из-под подушки он достал потрёпанную тетрадь — тайный журнал Отряда Дамблдора, — и раскрыл на чистой странице. Долго вертел в руках перо, слушая стук сердца, и наконец неровным, чуть дрожащим почерком вывел:

«Ложный покой страшнее любой боли. Он делает нас мёртвыми, пока мы ещё дышим».

Чернила впитывались медленно, растекаясь по волокнам бумаги. Невилл на миг закрыл глаза, и вместе с темнотой вернулись образы: заросший сад за бабушкиным домом, влажная, тяжёлая земля, к которой прилипали ботинки; запах травы и глины; усталые руки, что вместе выкапывали старые корни и сажали новые ростки. Там, в этой грубой, настоящей работе, и рождалась жизнь — та, за которую стоило бороться.

В камине тихо потрескивали поленья. Между ними, на медленном огне, догорал старинный плед, ещё недавно пытавшийся забрать его в свой обманчивый покой. Нити медленно чернели, стягивались, обрывались одна за другой, и их тонкий дым поднимался, извиваясь, как воспоминание. Вдруг, на короткий, почти неуловимый миг, переплетение узора сложилось в знакомый образ: солнечный сад, залитый золотым светом, безмятежный и тёплый, как в детстве.

Но он дрогнул — и распался, осыпавшись серым пеплом.

Огонь тихо вздохнул, будто жалея, и принялся пожирать последние клочья ткани, пока от пледа не осталось ничего, кроме горстки тёмного, хрупкого праха, который рассыпался от малейшего движения воздуха.

Лондон был окутан вязким, мокрым туманом — таким, что лип к лицу и одежде, будто невидимая паутина. Даже фонари на Диагон-аллее выглядели уставшими: их свет дрожал и тускло пробивался сквозь серое марево, отражаясь в мокрой брусчатке. День уже давно выдохся. Лавки стояли запертые, их разноцветные вывески лениво покачивались на ветру, тихо скрипя, а редкие запоздалые шаги отдавались гулким эхом в пустоте мостовой.

Фред и Джордж Уизли шагали рядом, слегка сутулясь от холода и усталости. Возвращались издалека — встреча с поставщиком алхимических ингредиентов затянулась дольше, чем они рассчитывали, и вымотала обоих. Каждый нёс под мышкой увесистый свёрток, в котором позвякивали закупленные колбы и банки. В этот час они мечтали лишь об одном: добраться до камина в своей мастерской, выкинуть промокшие сапоги к чёртовой матери и налить себе по кружке горячего сливочного пива.

Они сворачивали на знакомую улочку, когда взгляд Фреда неожиданно зацепился за странность: между двумя высокими каменными домами зиял узкий проход, которого, казалось, днём здесь не было. Щель между фасадами казалась слишком правильной для случайного промежутка — словно кто-то нарочно отодвинул здания друг от друга. В глубине проёма мерцал блеклый, едва уловимый свет, похожий на свечу, спрятанную за мутным, закопчённым стеклом.

— Этого здесь не было, — тихо сказал Джордж, замедлив шаг и всматриваясь в темноту.

Проход тянулся вглубь, и его стены были облуплены, влажны от конденсата, словно здесь всегда царил вечный сумрак. На левой стене, как раз на уровне глаз, вытянулась глубокая, неровная царапина: Скрудж-Аллея. Буквы, будто вырезанные остриём ножа, уходили в камень так глубоко, что, проведя по ним пальцем, можно было ощутить холодный, чуть влажный рез.

Изнутри доносился тихий, странный звук — не то лёгкое шуршание, не то шелест бумаги. За тусклыми, запылёнными витринами виднелись ряды шкафов и полок, кое-где кривых, но изящно резных; застеклённые короба, покрытые сетью тонких трещин; тяжелые витрины с предметами, которые, казалось, никогда не видели солнечного света.

Сквозь налёт времени и грязи проглядывали вещи, от которых перехватывало дыхание: перо феникса, мерцающее в хрустальной колбе; карманные солнечные часы, на циферблате которых ползли золотые лучи; тёмная шкатулка, изнутри которой доносилось тихое, будто далёкое пение, напомнившее о колыбельных из детства.

Чем дольше они смотрели, тем сильнее росло странное чувство: вещи за стеклом не просто были, они смотрели в ответ. Смотрели так, как смотрят старые портреты в замке — с тихим, пристальным интересом, будто взвешивая, достойны ли пришедшие сделать шаг вперёд.

— Пойдём, — сказал Джордж, но в голосе его не было уверенности.

Он взглянул на брата, будто проверяя, действительно ли они собираются это сделать. Фред только дернул уголком губ, и, как всегда, решительность одного из них стала решимостью обоих.

Они шагнули в узкий проулок. И словно перешагнули через невидимую черту — звуки Диагон-аллеи остались за спиной. Там ещё мгновение назад звенели колокольчики дверей, щёлкали замки витрин, звали зазывалы, а здесь… воздух сразу стал плотнее, тише.

Слышался лишь странный, едва уловимый звон, будто кто-то медленно водил пальцем по краю бокала, и этот звук тянулся откуда-то сверху, растворяясь в слабом шёпоте, витавшем в воздухе. Не разобрать ни слова, но чувствовалось, что этот шёпот принадлежал не одному голосу.

Лавки здесь стояли плечом к плечу, словно боялись потеряться в тумане. Деревянные балки были покрыты пятнами времени, а вывески написаны старинным шрифтом, часть букв в котором уже стерлась, так что приходилось угадывать, что же за товары скрываются за стеклом. Витрины мерцали мягким, теплым светом — не ярким, как на Диагон-аллее, а скорее домашним, почти уютным. Но этот уют казался нарочно притворным, как у слишком любезного хозяина, что скрывает нож за спиной.

— Скрудж-Аллея, — произнёс кто-то за их спинами.

Фред и Джордж обернулись.

В нескольких шагах позади стоял мужчина в длинном чёрном плаще. Плащ был не новым, но ухоженным, с плотной подкладкой; от него пахло свежим дождём и… чем-то приторным, как от лавок со сладостями, только слишком густо. Капюшон отбрасывал глубокую тень на лицо, так что ни черт, ни возраста разглядеть было невозможно.

Голос у него был низкий, ровный, будто он привык говорить, не меняя интонации — так говорят те, кто уверен, что их слушают внимательно. В этом голосе сквозило нечто двойственное: приглашение и предупреждение в одном.

— Здесь продают то, чего больше нет, — продолжил он, делая шаг ближе.

Туман за его спиной колыхнулся, будто впуская его в круг света.

— То, что война унесла, но не уничтожила.

Джордж слегка прищурился:

— Чёрный рынок?

— Назовите, как хотите, — торговец чуть склонил голову. — Министерство предпочитает не вспоминать об этом месте. Но я… торговец редкостями. И могу предложить вам товар, который поднимет ваш… магазинчик на новый уровень.

Слово «магазинчик» он произнёс так, будто проверял их гордость на прочность. Фред почувствовал, как в груди кольнуло — да, их лавка была маленькой, но это было их детище, построенное с нуля.

— И что же это за товар? — холодно спросил он, выпрямившись.

Торговец чуть развёл полы плаща, и под ними оказалось нечто вроде узкой витрины, закреплённой на ремне. Она была разделена на несколько секций, каждая — с бархатной подкладкой.

В первой лежал маленький пузырёк с жидкостью, сияющей изнутри золотыми искрами. Свет не просто отражался от него — он как будто медленно стекал по стеклу внутрь, будто напиток втягивал в себя всё освещение вокруг.

Во второй покоился механический паук, тонкие латунные лапки которого изредка дрожали, словно он дышал. Маленькие сапфировые глазки мигали вразнобой, и казалось, он прислушивается к чему-то в их голосах.

В третьей — палочка, чьё дерево было переплетено с тончайшей жилкой серебра. В свете витрины серебро поблёскивало, словно живая нить.

— Зелье мгновенной памяти, — сказал торговец, наклонившись чуть ближе к Джорджу. — Запомните всё, что угодно, навсегда. Полезно для изобретателей, не правда ли?

Джордж на мгновение представил, как они создают сложнейшие шутки, новые механизмы, а ни одна идея не теряется.

— Магический сборщик монет, — продолжил торговец, повернувшись к Фреду. — Находит и притягивает любую валюту в радиусе мили.

В голове Фреда сразу мелькнула картина: толпа у входа, звон монет, новый ассортимент, ещё выше полки, ещё шире двери…

— И это, — он коснулся серебряной палочки, — вещь, с которой не проигрывают ни одного поединка.

Джордж нахмурился:

— И сколько всё это стоит?

Торговец медленно улыбнулся — улыбку можно было услышать, даже не видя лица:

— Для вас? Не галеоны главное. Главное — место. Нужно, чтобы мои вещи стояли там, где есть поток покупателей.

Фред почти видел перед собой их лавку, полную диковин, о которых заговорит весь магический Лондон. Снова будут отправлять подарки Хогвартсу на Рождество. Снова будут в центре внимания.

— Мы… подумаем, — тихо сказал Джордж, но в его голосе было меньше воодушевления, чем в глазах брата.

— Я здесь каждую ночь, — едва слышно ответил торговец. — Но лучше приходить днём. Тогда Скрудж-Аллея раскрывает настоящие сокровища.

Они вышли обратно на Диагон-аллею.

Туман показался гуще, чем раньше, а звон, что звучал в проулке, всё ещё гудел в их ушах.

— Мы вернёмся, — сказал Фред, пытаясь придать голосу лёгкость. — Просто… посмотрим.

Джордж кивнул, но его взгляд был серьёзен, и за ним пряталось то самое чувство, которое редко ошибалось — предчувствие беды.

Днём Скрудж-Аллея оказалась совсем иной. Никакой холодной тьмы, словно сгустившейся в ночи, и пустоты между шагами. Теперь, под солнцем, улица была похожа на ярмарку, выросшую в тени каменных исполинов. Узкий проём между высокими стенами пропускал косые золотые лучи, которые цеплялись за вывески, переливались на стеклянных витринах и вспыхивали в золотых обрамлениях рам. Лоскуты разноцветных тканей развевались на верёвках, натянутых между домами, а в воздухе витали запахи горячей выпечки, магических благовоний и чего-то ещё — пряного, терпкого, почти металлического.

Толпа двигалась плотным, но текучим потоком. Где-то громко смеялись, где-то спорили, а чуть дальше визжал ребёнок, не желавший уходить от прилавка с миниатюрными крылатыми лошадками. Фред замедлил шаг, оглядываясь: здесь было всё, что могло понравиться любому, у кого карманы звенят от галлеонов. На одном лотке продавец ловко жонглировал флаконами, которые при каждом касании меняли цвет и форму; на другом — кряжистая ведьма раскладывала на бархатную ткань перчатки, каждая пара которых шептала собственными голосами, предлагая покупателю «тепло без дырок» или «секретный карманчик для угощений».

Они с Джорджем переглянулись — улочка жила, дышала, торговала. Но под этим шумом чувствовалась странная вязкость. Словно в воздухе плавала едва ощутимая нота — запах, которого не должно быть. Он не был неприятным, но действовал, как липкая паутина: невидимо обвивался вокруг мыслей, подталкивал задержаться, купить ещё, вернуться завтра.

— Чувствуешь? — тихо спросил Джордж, будто боясь, что кто-то подслушает.

— Да… — Фред нахмурился. — Как будто воздух тут… плотнее.

В этот момент, как и прошлой ночью, из толпы вышел торговец. Тот же чёрный плащ, слишком гладкая улыбка, слишком лёгкий шаг. Он появился так естественно, что казалось, он был здесь всё время, просто никто не смотрел в его сторону.

— Рад, что вы пришли, — произнёс он мягко, с поклоном. — Сегодня у меня есть нечто… особенное.

Он не стал ждать ответа и направился вглубь улицы. Толпа расступалась перед ним едва заметно, как вода вокруг лодки. Близнецы обменялись настороженными взглядами и пошли следом.

Шум базара постепенно стихал, сменяясь глухими, вязкими звуками — словно издалека доносились удары сердца. Они оказались перед неприметным проходом между двумя лавками, завешанным полосатым пологом. Торговец откинул ткань, и они вошли.

Внутри было темно, как в чулане, куда пробрался только один тонкий луч света из узкой щели под потолком. Помещение пахло старой кожей и металлом, но где-то в глубине чувствовалось ещё что-то — золотистое, тёплое, как запах пыльных страниц любимой книги.

В центре, на низком постаменте, стоял сундук. Старый, обитый потрескавшейся кожей, с латунными уголками, потемневшими от времени. Его крышка была чуть приоткрыта, и из щели струился мягкий, мерцающий золотой свет. Он не просто светил — он как будто дышал.

— Сердце Скрудж-Аллеи, — прошептал торговец, будто боялся нарушить чары. — Оно само притягивает редчайшие товары. Всё, что хоть где-то существует в мире, рано или поздно окажется у вас. Вам не придётся искать.

Фред опустился на корточки. Внутри он увидел вещи, которые могли свести с ума любого шутника: полная коллекция снятых с производства порошков Зонко, свитки с заклинаниями, о которых они только мечтали, коробки с прототипами, которые они ещё даже не успели придумать. Каждая вещь лежала так, будто ждала только его руки.

— Сколько? — спросил Джордж, уже чувствуя, что ответ будет хуже любой суммы.

— Не в галеонах дело, — улыбнулся торговец. — Сундук питается силой места, где стоит. Он высасывает из него… гармонию. Люди перестают смеяться, спорить, встречаться. Всё постепенно превращается в глухую лавку, полную товаров и тишины.

— И куда же уходит эта гармония? — мрачно уточнил Джордж.

— К вам, — без тени смущения произнёс торговец. — Вы будете богаты, ваши витрины будут ломиться от чудес, и никто не сможет с вами соперничать.

Фред молчал. Мысли метались: усталость после войны, дыры в бюджете, необходимость восстанавливать лавку. Сундук мог решить всё — не просто вернуть им бизнес, а сделать его легендой. Но… за какой ценой?

Джордж отвернулся от сундука. В его памяти вспыхнули лица — Лупин, Тонкс, Фред в другой жизни, слишком много имён, которых уже нет. Они сражались за то, чтобы улицы смеялись, чтобы в лавки приходили за шутками и надеждой, а не за мёртвым блеском артефактов.

— Мы могли бы… — начал Фред тихо. — Восстановить магазин. Сделать его лучшим.

— И превратить Диагон-аллею в пустыню, — отрезал Джордж.

Вдруг из-за стены донёсся детский смех. Высокий, чистый, без примеси магии — просто смех от радости. Фред поднял глаза, посмотрел на Джорджа, и в тот момент понял: сундук не имеет права дышать их воздухом.

Он выпрямился и, глядя прямо в глаза торговцу, произнёс:

— Нет.

На следующее утро Фред и Джордж, вопреки привычке, поднялись чуть ли не на рассвете. Сон ещё цепко держал их за веки, но странное ощущение, оставшееся после вчерашнего визита в Скрудж-Аллею, гнало их в лавку. Сегодня они решили действовать.

Сырой утренний свет только начинал проникать в окна мастерской, когда они уже распахнули ставни и вывесили табличку «Открыто». В воздухе висел аромат свежей карамели, смешанный с резким запахом пороха от новой партии фейерверков.

У дверей быстро начала собираться толпа. Сначала — пара младших студентов Хогвартса, забежавших ещё в школьных мантиях, с горящими глазами. Потом — родители с детьми, пришедшие за сладостями и безопасными, но забавными игрушками. Чуть в стороне стояла группа авроров — их привлекли слухи о «невиданном празднике», который обещали Уизли. Даже суровые лица в тёмно-синих плащах смягчались при виде парящих в воздухе мыльных пузырей, переливающихся всеми цветами радуги.

— Заходите, не стесняйтесь! — гремел голос Джорджа, встречая первых посетителей.

— Сегодня всё бесплатно… ну, почти! — подмигивал Фред, ловко вручив мальчишке конфету, из которой, как только он откусил, вылетела крохотная золотая рыбка и растаяла в воздухе.

Вместо того чтобы заманивать людей в сторону Скрудж-Аллеи загадочными артефактами, братья сделали ставку на радость и смех. В центре лавки стоял длинный стол, заваленный коробками с фейерверками — миниатюрные дракончики, запускатели световых комет, фонтанчики, выбрасывающие искры в форме сердец. В углу — большая бочка с конфетами, которые дарили съевшему их кратковременный эффект «пузыря»: человек начинал подпрыгивать так, будто его ноги налились пружинами.

Ближе к полудню лавка уже гудела, как улей. Прохожие, привлечённые взрывами фейерверков и детским смехом, шли с Диагон-аллеи целыми семьями. Внутри было тесно, но от этого ещё веселее. Лотерея раз за разом раздавала шутливые призы: огромный нос из резины, шарф, который менял цвет каждые пять секунд, и крошечные крылья, прикрепляемые к пяткам.

Смех и восторженные крики заполняли улицу, разливаясь далеко за пределы лавки. Этот живой шум, казалось, буквально перекрывал глухие, тягучие звуки, что тянулись из мрачной Скрудж-Аллеи — там, в полутени, всё ещё мерцали тусклые витрины. Но теперь лишь редкий любопытный отваживался свернуть туда.

К вечеру поток людей, направлявшихся к загадочному рынку, почти иссяк. Те немногие, кто всё же заглядывал в Скрудж-Аллею, возвращались быстро, чуть пожимая плечами. После яркой, пахнущей карамелью и весёлым безумием лавки Уизли, серые витрины и молчаливые торговцы в тени казались особенно неприветливыми.

Солнце уже клонилось к закату, когда в толпе у дверей лавки появился он — высокий, худой, в длинном чёрном плаще, словно сотканном из тумана. Торговец из Скрудж-Аллеи подошёл беззвучно, будто вырос прямо из земли. Его лицо было частично скрыто капюшоном, но взгляд — холодный, острый, как клинок — выхватил братьев из шума и толпы.

— Ну что ж, господа, — тихо произнёс он, и в этой тишине голос прозвучал, как скрип замка, — вы сделали свой выбор.

Его глаза сверкнули, отражая отблеск ближайшей вспышки фейерверка.

— Но запомните: рынок всегда найдёт дорогу.

И прежде чем Фред или Джордж успели что-то ответить, он словно растворился в воздухе. Только лёгкий запах сырости и старого дерева остался там, где он стоял.

Прошло несколько дней. Дождь, привычный для Лондона, отмывал камни мостовой, а туман вновь заползал в узкие переулки. Фред, возвращаясь вечером домой, машинально взглянул на Скрудж-Аллею — и едва узнал её. Вывеска, некогда блеклая, теперь еле держалась на проржавевших цепях, покачиваясь от ветра. Витрины пустели: за мутным стеклом уже не горели загадочные огни, а лишь тускло отражались серые облака.

— Быстро мы её задушили, — хмыкнул он, но в голосе сквозило не торжество, а странная усталость.

— Или она затаилась, — мрачно заметил Джордж, шагая рядом. Но тут же, перехватив взгляд брата, усмехнулся: по мостовой мчалась стайка детей, визжа и смеясь, в руках у них были верещащие пиротехнические мыши, которые распугивали голубей. — Но пока Диагон-аллея смеётся — она не вернётся.

Да, они упустили возможность сорвать лёгкий куш. Да, заманчивые артефакты могли бы сделать их богатыми в одночасье. Но в тот вечер, запирая лавку, они впервые за долгое время почувствовали, что поступили правильно. Смех и свет — вот что удерживало улицу живой.

И надолго ли — покажет время.

Поздним вечером, когда последние покупатели уже ушли, лавка «Шутки Уизли» наполнилась привычной тишиной. Только слабый запах пороха от фейерверков да сладкий аромат карамели ещё витали в воздухе. Фред, подталкивая ногой упавшую коробку с леденцами, проверял замки на дверях, а Джордж гасил витринные огни, одно за другим уводя яркие лучи в полумрак.

Прилавок выглядел как поле после весёлого сражения: обёртки от конфет, одинокий шутливый свисток, распечатанная коробка с пиротехническими мышами, чей последний представитель спал в углу, посапывая. И среди этого весёлого хаоса лежала вещь, которая никак сюда не вписывалась — тяжёлая монета, тёмная от времени, с вытертым гербом и замысловатой резьбой по краю.

Фред нахмурился, подцепив её пальцем.

— Его работа? — тихо спросил он, не глядя на брата, но в голосе прозвучало больше, чем просто вопрос.

Джордж подошёл ближе, взял монету и повертел в пальцах. На мгновение показалось, что металл холоднее обычного, как будто хранит в себе тень чьей-то руки.

— Похоже на то, — отозвался он коротко.

Молчание между ними было наполнено воспоминаниями — о том, как всё начиналось, о выборе, который они сделали. Джордж не стал долго думать: подошёл к камину, опустился на колено и, держа монету на раскрытой ладони, задержал взгляд на пляшущих языках пламени. Потом, без колебаний, бросил её внутрь.

Металл мгновенно раскалился, и пламя проглотило его с тихим шипением. Раздался короткий хлопок — и над огнём вспыхнул крошечный фейерверк: тонкие золотистые линии сложились в странный, замысловатый знак, словно из чужого алфавита. Он дрожал в воздухе несколько секунд, а затем растворился в дымке, оставив после себя еле заметный запах горьких трав.

Фред тихо рассмеялся, покачав головой.

— По-моему, даже красиво вышло.

Но Джордж не ответил. Он отошёл к окну и отдёрнул штору. С улицы доносились голоса — кто-то смеялся так, что захлёбывался, кто-то переговаривался, спорил, предлагал «пойти ещё раз посмотреть на тех мышей». Мягкий свет фонарей отражался на мокрых булыжниках мостовой, и Диагон-аллея жила своим обычным, шумным, почти домашним вечером.

— Оно того стоило, — негромко сказал он, глядя на людей, и в этих словах не было ни капли сомнения.

Фред уже собирался ответить, но его взгляд невольно метнулся в сторону далёкого переулка. Там, в глубокой тени, где когда-то шумела Скрудж-Аллея, на миг сверкнул тот же знак, что недавно вспыхнул в камине. Он дрогнул, словно от вздоха невидимого ветра, и погас, оставив переулок таким же пустым и безмолвным.

Тьма сомкнулась.

Туман стелился над Чёрным озером медленно, как ленивый зверь, прижимаясь к воде, будто кто-то заботливо укрывал её тёплым, пушистым одеялом. Он висел плотными слоями, скрывая дальний берег, превращая всё вокруг в отдельный, замкнутый мир — мир, где не существовало ни замка Хогвартс, ни шёпота учащихся в коридорах, ни шелеста страниц в библиотеке. Было только озеро и утро, ещё не решившее, хочет ли оно стать днём.

Луна Лавгуд сидела на большом плоском валуне у самой кромки воды. Камень был чуть влажным от туманных капель, но Луна, как всегда, не придавала этому значения. На коленях она держала свёрнутый лист «Придирчивого Вестника». Газета успела отсыреть — тонкие края страниц напитались влагой и чуть загнулись, а чёрные буквы поплыли, расплываясь в странные пятна. В этих кляксах Луна без труда угадывала целые истории: на первой полосе в уголке затаился жёлтоглазый криллопух, на следующей извивался хвост морского сипуна, а на третьей — кто-то, похожий на смесь гнолопса и утки, — явно был удивлён происходящему.

Но Луна не читала и даже не разглядывала как следует. Она слушала.

Где-то из глубины, из-под тяжёлого зеркала озера, поднималась музыка. Она не была громкой, но в её настойчивости чувствовалась особая сила — будто струны арфы перебирали не пальцы, а само сердце Луна, осторожно и уверенно. Низкие, протяжные ноты сливались с едва уловимым шёпотом — то ли плеском чешуи, то ли дыханием невидимого существа, проплывающего мимо. Иногда звуки замирали, как будто исчезали совсем, но в тот же миг возвращались, чуть изменённые, манящие и мягкие.

Луна склонила голову, прислушиваясь. С каждым мгновением мелодия становилась яснее, отчётливее. Казалось, она звала её по имени.

Тогда Луна прищурилась и посмотрела в воду.

Под серой поверхностью мелькнуло что-то — мягкий, золотистый свет, едва заметный сквозь рябь. Он дрожал, словно пламя свечи в затянувшемся сквозняке, но не гас. Луна следила за ним, и постепенно он становился ярче, отчётливее. Из неопределённого сияния начали вырисовываться смутные контуры: высокие ряды горящих свечей, длинные столы, покрытые белоснежными скатертями, блеск серебряных приборов, хрустальные кубки, искрящиеся, будто наполненные жидким светом.

Она не знала, как это возможно, но картинка в глубине становилась всё чётче, словно кто-то убирал слой за слоем невидимую пелену. Луна уже могла различить отражение… или, может быть, настоящий вид — огромного зала, утопающего в мягком свете.

Тепло пробежало по её пальцам, заползло в ладони, поднялось к груди. Оно не было похоже на жар или солнечные лучи — скорее, как если бы озеро само дышало на неё, наполняя её лёгкие мягким, чуть сладковатым воздухом.

И это тепло было странным. Оно не согревало, чтобы вернуть её к обычной жизни, — наоборот, оно как будто тянуло в себя, обещало, что там, под водой, будет только радость. Ни холода, ни тяжести, ни страха.

Музыка стала тише, но от этого ещё притягательнее. Луна неосознанно улыбнулась. Её взгляд оставался прикованным к глубине, а в голове начала пробиваться лёгкая, непривычная мысль: «Это место… оно ведь моё. Я просто забыла, как попасть обратно».

И тут же — ещё сильнее желание узнать, что же там, внизу, и почему всё это кажется таким знакомым. Она ведь никогда не видела ничего подобного. Никогда… или всё же?

Луна наклонилась вперёд, чуть приподнявшись на носках, стараясь рассмотреть то, что мерцало в глубине. Золотистые блики колыхались под тёмной, словно масляной, гладью озера, то собираясь в мягкое, пульсирующее облако света, то рассыпаясь на тонкие нити, уходящие в стороны. Казалось, будто сама вода дышит — медленно, глубоко, и каждый вдох наполняет глубину новым теплом.

Свет вдруг дрогнул, как будто кто-то невидимый там, внизу, заметил её и подал знак. Луна вздрогнула, но не от страха — скорее от ощущения, что её зовут по имени, тихо и ласково, словно старого друга.

Она присела на корточки, положила ладонь на холодный камень у кромки воды и, медленно, как будто боясь спугнуть что-то важное, скользнула рукой в ледяную толщу. Пальцы сразу же заныли от холода, но в трещине между двумя крупными валунами они нащупали что-то необычное.

Это было не камень и не ракушка — форма была круглая, чуть неровная, а поверхность удивительно гладкая, будто её годами шлифовали волны. Луна ухватила предмет, потянула, и он вышел на свет, тяжёлый для своей тонкости, увенчанный каплями воды.

Она замерла, глядя на находку.

Браслет.

Он был сплетён из крошечных коралловых веточек цвета розового заката, каждая — идеально гладкая, как стекло, и всё же теплая, словно долго хранилась в чьих-то руках. Когда Луна обхватила браслет ладонями, по пальцам разлилось мягкое, тёплое биение — тихое, почти неуловимое, но уверенное, как стук сердца в груди.

Луна на мгновение зажмурилась, и в этот момент мир вокруг… изменился.

Она уже не видела берег. Перед глазами открылся огромный, бездонный зал, в котором не было ни тьмы, ни тяжёлого мрака глубин. Потолок, сложенный из гигантских раковин, перламутровых пластин и коралловых арок, сиял мягким светом, отражая отблески тысяч свечей. И что удивительно — свечи горели под водой, но их пламя не колыхалось, будто они были живыми каплями света.

Вдоль зала тянулись длинные столы, покрытые тканями, тонкими, как туман, и уставленные бесконечным множеством блюд. Луна никогда не видела такой еды: плоды, сиявшие, как драгоценные камни; кубки, в которых мерцала жидкость, меняя цвет от изумрудного до золотого; пироги, из которых вился пар, пахнущий солью, мёдом и чем-то едва уловимым, что вызывало воспоминания о детстве и летних каникулах.

И тогда она увидела их.

Подводные феи.

Их волосы текли и струились, словно длинные ленты водорослей, а глаза сверкали перламутром, переливаясь всеми оттенками лунного света. Кожа была светлой, почти прозрачной, и сквозь неё едва угадывались тонкие линии, как у листа, просвеченного солнцем.

Они не произносили ни слова, но Луна слышала их голоса — тихие, как шёпот песчинок на дне, и всё же отчётливые:

— Иди к нам. Здесь нет холода. Здесь нет усталости. Здесь только свет… и радость.

Слова ласкали её мысли, и у Луны не возникло ни малейшего сомнения. Она поднялась, спустила ноги в озеро и шагнула вперёд. Она ожидала ледяного удара, но вода была иной — мягкой, плотной, как тёплый плед в зимнюю стужу. Её волосы медленно распустились и заколыхались вокруг лица, а дыхание оставалось лёгким и свободным, словно она по-прежнему была на воздухе.

Феи встретили её у подножия широких ступеней, ведущих к центру зала. Одна из них — высокая, с глазами цвета лунного камня — протянула ладонь. На ней лежал кусочек плода, прозрачного, как хрусталь, внутри которого играли тонкие золотые нити.

Луна взяла его и, не торопясь, откусила.

Вкус был… невозможным. Он был и свежестью утреннего воздуха, и звоном бубенцов в морозный день, и солнечным светом, упавшим сквозь цветное витражное стекло. В этот миг Луна ахнула — не от вкуса, а от того, что увидела.

Вокруг каждой феи, вокруг колонн, потолка, даже вокруг самых крошечных рыбок, проскальзывающих между столами, сияли мягкие ауры, переливающиеся всеми цветами. Каждый предмет и каждое живое существо были окутаны тонким, тёплым сиянием, как будто весь мир под водой был соткан из магии.

Луна застыла, зачарованная. Ей казалось, что она впервые в жизни действительно видит всё, что раньше лишь угадывала. И в тот же миг в груди стало так легко, словно исчезли все тяжёлые чувства, все тревоги, все лишние мысли. Только свет, тепло и музыка, что текла где-то на границе слуха.

Луна опустила взгляд на кубок. Голубой свет в нём не просто играл — он медленно пульсировал, как дыхание живого существа. В нём будто отражалось всё озеро: тёмная глубина, золотистые искры, блеск чешуи. Её пальцы, тонкие и бледные, коснулись прохладного стекла, и лёгкая дрожь пробежала по коже.

— Отпей, и ты поймёшь всё, что услышишь, — слова не коснулись её ушей, но затеплились прямо под черепом, как тихий шёпот в полусне. Луна даже не была уверена, это фея или сама вода говорит с ней.

Она сделала глоток. Напиток оказался прохладным, почти невесомым, и всё же в груди он расцвёл мягким теплом, как солнечный луч в зимний день. В следующий миг пространство вокруг ожило сотней новых звуков: мерное щёлканье клешней краба в углу, тихий треск кораллов, шёпот рыб, трущихся о стены зала, плавный ритм далёких барабанов, от которых вибрировал сам пол. Она понимала их — не словами, а каким-то иным, древним знанием, словно этот язык всегда жил в ней, только был спрятан глубоко под толщей обычных мыслей.

— Великолепно, — хотела сказать Луна, но слова вдруг потеряли смысл. Она знала, что хотела сказать нечто важное, но мысль ускользнула, как маленькая рыбка из ладоней.

Перед ней, почти незаметно, появилась серебряная тарелка с крошечными конфетами. Каждая была завернута в лепесток морского цветка — тонкий, полупрозрачный, будто из стекла, с мерцающими прожилками. Луна осторожно взяла одну, коснулась губами. Лепесток растаял, и вкус… вкус был таким, каким она всегда представляла себе утро в другом мире: звонким, как колокольчик на морозе, и лёгким, как первый вдох после дождя.

И тут же — знание. Она вдруг ясно почувствовала, что сейчас, через несколько ударов сердца, в зал войдёт косяк светящихся рыб, сделает три круга вокруг стола и исчезнет за колоннами. И это случилось: стены озарились бирюзовым светом, десятки гибких тел проскользнули мимо, оставляя за собой светящиеся шлейфы. Луна смеялась тихо, почти беззвучно, потрясённая самим фактом, что её предчувствие оказалось правдой.

Феи улыбались ей — мягко, ободряюще. Одна, с длинными, как водоросли, волосами, пододвинула другую тарелку. На ней лежало печенье, чуть треснувшее от жара, и даже под водой оно источало запах — странный, невозможный здесь: тёплый, сладкий, с оттенком ванили и чего-то пряного.

Луна взяла кусочек. И мир вокруг дрогнул. Она снова была в саду за домом — босая, босоногая трава щекотала ступни, а вдалеке отец, в нелепой шляпе с ушами дирижабля, махал ей рукой, крича что-то весёлое. Запах старого чердака, солнечные пятна на полу, потрескивание старого радио… всё это накрыло её, как волна.

Но вместе с теплом памяти пришла пустота — тихая, почти незаметная. Луна вдруг поняла, что не может вспомнить, зачем она вообще оказалась у озера этим утром. Она нахмурилась, попыталась ухватить мысль… но она рассыпалась, как мокрый песок между пальцев.

— Ещё, — мягко сказала фея. — Это печенье любят все, кто устал.

Она взяла ещё кусочек — и в следующую секунду из памяти выскользнуло лицо рыжего мальчика, с которым она вчера смеялась на уроке. Она помнила, что он был — но не знала, как его зовут. Даже цвет его глаз стал туманным.

— Зачем держаться за то, что тянет вниз? — феи сидели близко, их пальцы чуть касались её плеч, едва ощутимые, как прикосновение тёплой воды. — Воспоминания — это груз. Отпусти. Здесь нет времени. Здесь нет боли. Здесь только свет.

Их голоса были, как колыбельная, и Луна чувствовала, что сопротивляться им почти невозможно. Здесь — свет, музыка, чудеса. Там — холод, пустые коридоры Хогвартса, страх, тревога. Здесь она могла бы остаться всегда…

Но взгляд её вдруг зацепился за дальний конец зала. Там, за столами, в полумраке, сидел кто-то. Сначала она подумала — ещё одна фея. Но, приглядевшись, заметила: фигура была слишком угловатой, слишком неподвижной. Это был человек. Или когда-то был.

Он сидел прямо, с лёгкой, учтивой улыбкой на лице. Его кожа стала тонкой и прозрачной, как рисовая бумага, сквозь которую проступали голубоватые жилки. Волосы плавно колыхались в воде, но глаза… глаза были пустыми. Не мёртвыми, нет — просто… пустыми. В них не отражалось ничего.

И в этот миг Луна поняла: он всё забыл. Не только своё имя — он забыл, кто он, откуда, зачем пришёл. Всё, кроме этого вечного зала и бесконечного пира.

Холод коснулся её спины. Она увидела — слишком ясно — себя на его месте: неподвижную, бледную, с вежливой улыбкой, которая ничего не значит. Без истории. Без имени. Без голоса.

И тогда она ощутила, что невидимые нити уже касаются её самой — тянут, мягко, но уверенно, стирают слой за слоем. Если она останется ещё немного, то тоже растворится. Не сразу. Сначала исчезнут имена друзей. Потом — запахи, голоса, лица. Потом — её собственное лицо.

И в тишине зала, под перламутровыми сводами, Луна впервые почувствовала не тепло, а тонкий укол страха.

Феи сомкнули круг, словно соткав из собственных тел живую стену. Их тонкие руки с полупрозрачной кожей, отливающей перламутром, почти касались её плеч. Улыбки стали шире, но в этих улыбках уже не было прежней мягкой загадочности — теперь они напоминали витражи, за которыми горит слишком яркий свет.

Свет вокруг нарастал, и Луна поняла, что он исходит не только от стен зала, но и от самих фей. Он резал глаза, вымывал цвета, превращая всё в золотисто-белое сияние. Казалось, если смотреть слишком долго, можно забыть, какого цвета собственные волосы, собственные глаза… и как звучит твой голос.

Вдруг в центре длинного стола, среди блюд и кубков, появился высокий сосуд из чистейшего хрусталя. Его грани мерцали, переламывая свет в тысячи радуг, словно каждая грань скрывала в себе отдельный мир. Внутри, на подушке из тончайших нитей водорослей, лежал плод — он выглядел как кусок замершего света, заключённый в каплю янтаря.

Он пульсировал — мягко, ровно. Каждая вспышка совпадала с биением сердца Луны, и вскоре ей показалось, что это её собственная жизнь заключена в этом странном даре.

— Последний дар, — голоса фей звучали теперь, как один, и ни одна из них не открывала рта. — Вечная радость. Вечная сила. Ты никогда больше не будешь одна.

Её пальцы уже сами тянулись вперёд. Плод манил — не запахом, не видом, а обещанием: теплом, которое никогда не кончится; лёгкостью, что не покинет ни в дождь, ни в холод; тишиной без боли и тревоги. Она коснулась края блюда. Хрусталь был прохладным, и в этой прохладе чувствовалась та самая сладкая пустота, что предшествует забвению.

Но в тот миг — как гром в ясном небе — в её голове вспыхнуло воспоминание.

Отец, склонившийся над столом, заваленным листами с чертежами и вырезками из газет. Его светлые волосы, чуть растрёпанные, и задумчивый взгляд, всегда готовый отвлечься ради её вопроса. Запах чердака, на котором под крышей висели сушёные травы, связки перьев и медные колокольчики, тихо звенящие от сквозняка. Та ночь, когда они вдвоём сидели в саду, укутавшись в одеяло, и ждали гиппогрифа, который так и не прилетел, но сама эта бессмысленная, смешная надежда была для них важнее результата.

И смех — её и его, лёгкий, до слёз, от какой-то нелепой шутки, которую утром никто бы и не вспомнил.

Это было их счастье. Их, а не то, что кто-то мог подарить, забрав взамен память.

Пальцы Луны отдёрнулись. Её голос, едва слышный, но твёрдый, прорезал нарастающую мелодию, что плела паутину в её голове:

— Нет. Моё место — там, где мои воспоминания. Даже если там холодно. Даже если трудно.

Она толкнула блюдо. Хрустальный сосуд закачался, упал, и плод, издав тонкий звон, разбился о каменный пол. Вместо света — вспышка слепящей белизны, и из неё вылетели острые, как иглы, осколки.

В тот же миг коралловый браслет на её запястье треснул, будто в нём что-то живое перестало биться, и осыпался в её ладони тёплым, почти золотистым песком.

Свет погас, словно кто-то задул тысячи свечей разом. Музыка оборвалась. Вместо мягкой воды зал наполнило глухое, тяжёлое давление глубины. Феи стояли неподвижно, их лица утратили блеск, стали похожи на каменные маски.

И тут стены зала начали осыпаться. Раковины и жемчужные своды трескались, превращаясь в груды мусора, что опадали в темноту. Сквозь проломы хлынул мрак, густой, как чернила, и Луна поняла, что всё, что она видела, было лишь иллюзией.

Вода стала холодной, как в первый зимний день, когда лёд только начал схватывать поверхность озера. Она вдохнула, но в лёгкие ворвался горько-солёный поток, и тело напряглось от боли.

Луна рванулась вверх. Каждое движение рук было как борьба с каменной стеной. Её лёгкие горели, мышцы ныли, и в ушах бился только один звук — шум крови.

Вспышки воспоминаний подгоняли её: рука отца, протянутая через стол; свет фонаря в тумане; шорох страниц в тихой комнате. Ей нельзя забыть.

Наконец, поверхность воды разорвалась. Она жадно вдохнула, захлебнулась воздухом, но тут же втянула его снова, почти с рыданием. Озеро встретило её серым, низким небом, и ветер тронул мокрые волосы, прилипшие к щекам.

Она доплыла до берега, хватаясь за скользкие камни. Колени подогнулись, и она просто осталась сидеть, дрожа от холода и усталости. Волны лениво шлёпались о камни, но в глубине не было уже ни золотого света, ни перламутровых залов.

Луна подняла руку — на запястье осталась лишь тонкая розовая полоска кожи, где ещё недавно был браслет. Она прижала ладони к лицу и закрыла глаза. Холодный ветер щипал щёки, но в этом холоде было что-то настоящее.

Там, внизу, больше не было ничего. И от этого ей стало легче.

Луна сидела на том же валуне, с которого всё началось. Камень был холоден и шершав, и его поверхность хранила сырость ночи. Влажные волосы прилипали к щекам и шее, оставляя тонкие солёные полоски на коже. Одежда тяжело тянула вниз, напитавшись водой, но Луна не торопилась её отжимать — ей казалось, что каждая капля, скатывающаяся с подола, принадлежит озеру и должна вернуться в него сама.

В её взгляде не было ни усталости, ни страха. Только тихое, ровное спокойствие, как у того, кто прошёл через бурю и теперь слушает тишину. Перед ней простиралось озеро — то самое, что недавно сияло подводными залами, звенело арфами и смехом фей. Теперь оно было тёмным и молчаливым, словно спрятало все свои тайны под толщей воды. Лишь редкая рябь пробегала по поверхности, когда лёгкий ветер касался её, как чья-то осторожная рука.

Луна сунула руку в карман и нащупала там маленький камень. Она не помнила, как он оказался у неё в ладони — может быть, она схватила его в тот миг, когда всё рушилось, или он просто прилип к ней в вихре холодной воды. Камень был гладким, серым, чуть прохладным на ощупь. В нём не было магии, никакого сияния, ни единого намёка на тайну. Но именно это показалось Луне важным.

Она повертела камень между пальцами, наблюдая, как на его мокрой поверхности медленно скатываются капли, и вдруг улыбнулась — не печально, а с тихим теплом, каким улыбаются чему-то своему, понятному только тебе.

— Всё равно красивый, — сказала она почти шёпотом, словно боялась потревожить неподвижную воду.

Поднявшись, Луна поправила ремешок сумки на плече и медленно пошла прочь от берега. Её шаги не спешили, они были размеренными, как дыхание. Туман, клубившийся у воды, постепенно обволакивал её фигуру, скрывал контуры, пока она не растворилась в нём полностью.

В голове у Луны звучала простая, ясная мысль, не требовавшая доказательств: настоящие чудеса живут не в том, что можно взять, съесть или выпить… а в том, что нельзя потерять, даже если весь мир попытается отнять.

Озеро осталось одно. Оно лежало тихо, словно и не помнило о том, что под его поверхностью когда-то сиял свет. И только лёгкий плеск у кромки напоминал, что память, как и чудеса, не всегда видна — но всегда есть.

Восточное крыло Малфой-Мэнора стояло в тишине — не той, лёгкой и умиротворяющей, что бывает в пустых залах, а тяжёлой, как глухая вода под толстым льдом. Каждый шаг Драко отзывался в воздухе чужим, хрипловатым эхом, которое будто не спешило возвращаться, словно не хотело напоминать дому, что здесь снова ходят люди.

Здесь не жили уже много лет. Пыль успела стать частью интерьера, осев серым налётом на карнизах и позолоченных рамах, а гардины, потемневшие от времени, держали окна наглухо закрытыми. Лучи света пробивались только сквозь крошечные щели, высвечивая в воздухе медленный танец пылинок — как будто время в этих стенах давно перешло на свой собственный, ленивый ритм. Казалось, сам дом предпочитал хранить это крыло в забвении, пряча его от глаз и, главное, от воспоминаний.

Драко шёл быстро, но его шаги были почти бесшумны. Он едва касался рукой старых стен, но даже этого хватало, чтобы ощутить холодный, шершавый камень, в который за столетия впитался запах старой магии, прелой ткани и чего-то ещё — горького, как пережжённые травы в зельях. Он выбрал этот путь не случайно. Здесь, в глухих коридорах, он мог быть один: ни навязчивых взглядов домовых эльфов, ни материнских вопросов, ни шёпота за спиной. Лишь стены, которые сами, казалось, тихо переговаривались между собой на языке трещин и скрипа. Иногда он почти различал этот глухой, затаённый шёпот, но слова ускользали.

В конце коридора стоял ряд выцветших портретов. Лица предков поблёкли так сильно, что казались призраками, задержавшимися в краске лишь наполовину. Глаза у некоторых были пустыми, как незаполненные окошки. За этим хороводом безмолвных лиц Драко заметил дверь, которую помнил смутно, как деталь из сна. Тяжёлая дубовая створка с коваными петлями и простым механическим замком — редкая прихоть в доме, где магия запирала всё, что имело ценность. Ключ торчал прямо в замке, потемневший, с гладкой головкой, отполированной чьими-то пальцами десятки лет назад. Всё это выглядело как приглашение, которое слишком явно не могло быть случайным.

За дверью открылся длинный, узкий зал. Воздух там был неподвижным и плотным, как в запертом сундуке. Он сразу ощутил лёгкий металлический привкус на языке — след магии, застывшей в этих стенах. Зал походил на музей, который давно перестали посещать. Под стеклянными колпаками и на бархатных подставках стояли артефакты, о которых он читал в семейных хрониках.

Серебряная маска дуэлянта XVII века, в прорезях которой до сих пор поблёскивал тонкий след старого заклятия. Чёрная мантия, сотканная, по легенде, из самих теней, будто ткань помнила прикосновение ночи. Колба с мутно-зелёным зельем, которое, как говорили, спасло одного из Малфоев от казни, но изменило его голос навсегда, сделав его похожим на скрежет металла.

И среди них — она.

Книга лежала на отдельной полке, без стекла, без замков, словно ничто в мире не могло защитить от неё или удержать её. Чёрный переплёт был грубым, будто вырезанным из обугленной кожи, и холодным, как металл, пролежавший на зимнем снегу. На обложке — герб Малфоев, но искажённый: змей не опоясывал щит, а туго сжимал человеческое сердце, впиваясь в него клыками.

Драко коснулся тиснения пальцами — и едва заметно вздрогнул. Поверхность будто чуть шевельнулась, как кожа над чем-то, что медленно ползёт в глубине. Металлические уголки переплёта отражали тусклый свет, и на миг он увидел в них своё лицо. Но за его спиной — страницы книги, которые сами, почти неслышно, переворачивались, хотя в зале не было ни малейшего сквозняка.

Он моргнул — и видение исчезло. Полка снова была неподвижной. Но чувство, что книга смотрит на него, осталось, плотным, как взгляд в затылок, который нельзя доказать, но невозможно игнорировать.

Он унёс книгу в свою личную библиотеку — тесную, упрятанную глубоко в западном крыле комнату, куда даже домовые эльфы не осмеливались входить без его прямого приказа. Дверь была скрыта за фальшивой стеной из панелей старого дуба; отперев её сложным жестом и словом-ключом, он вошёл внутрь.

Низкий потолок почти давил сверху, а лампы под зелёными стеклянными колпаками давали мягкий, тусклый свет, отчего комната выглядела скорее убежищем, чем просто хранилищем книг. Здесь стояли только те тома, к которым он не подпускал даже мать: редкие трактаты по зельеварению, дневники предков, хрупкие пергаменты с упоминаниями о давно забытых родовых заклятиях, коллекция о тёмных артефактах, чьи имена не значились ни в одном школьном справочнике.

Он положил книгу на массивный стол из красного дерева, покрытый сетью царапин и бледных пятен — следы прежних экспериментов и ритуалов. Сел в кресло с высокой спинкой, и, прежде чем открыть, задержал ладонь на обложке. Холод, исходящий от переплёта, был глубоким, как лёд под толщей зимнего озера. Но теперь он не отталкивал — наоборот, в этом холоде чувствовалась сила, что-то живое, обещающее власть.

Когда он приподнял обложку, воздух над столом чуть заметно дрогнул, словно от едва уловимого сквозняка. Страницы оказались плотными, серо-жёлтыми, с едва заметным налётом, как будто они долго пролежали в дыму. Чернила — густо-чёрные, блестящие в свете лампы. Почерк был слишком ровным, чтобы быть человеческим, — каждая буква вырезана в бумаге тончайшими, словно гравированными, линиями.

И сразу — первые строки. Не предисловие, не имя автора, а прямое обращение, холодное и уверенное:

"Драко Люциус Малфой. Твоё имя забыли, но его можно вернуть."

Он замер. Логика подсказывала, что это невозможно — книга явно старше его на несколько веков. Но буквы перед глазами не оставляли места сомнению.

Дальше страницы раскрывались одна за другой, как будто ждали его прикосновения. Заклятия, о которых он слышал только в полузабытых семейных историях, теперь были изложены с пугающей ясностью. Magister Imperii — формула абсолютного подчинения, способная подчинить целый зал волшебников одним словом. Memoria Renovata — чары, переписывающие чужие воспоминания так, что даже самые мощные заклинания правды не могли выявить подмену. Ритуалы, позволяющие стирать целые фрагменты из исторических хроник Министерства и подменять их новыми версиями.

Каждая формула сопровождалась приписками на полях — тонким, ядовито-ровным почерком: "Так было прежде", "Истинная история", "Они исказили твой род".

Он читал, не отрываясь, и с каждой страницей в груди становилось теплее. Это тепло было не телесным, а каким-то внутренним, вязким, как сладкое зелье, которое пьёшь медленно, наслаждаясь каждой каплей.

Слова начали меняться прямо у него на глазах. Пыльная библиотека растворялась, а вместо неё вырастал Зал Совета магов. Высокие колонны из чёрного мрамора уходили под потолок, украшенный гербом Малфоев, вплетённым в золотую вязь. На стенах развевались тяжёлые серебристо-зелёные знамена. Он сидел во главе длинного стола, мантия, расшитая серебряными змеями, ниспадала с плеч. Слева — Гарри Поттер, склонивший голову в уважительном поклоне. Справа — профессор МакГонагалл, стоящая с опущенными глазами, как перед приказом, которому невозможно возразить.

— Это — твоё будущее, — прошептал голос. Не в воздухе и не в ушах, а где-то внутри него, холодный и сладкий одновременно.

Драко резко моргнул — и всё исчезло. Зал, знамена, взгляд Поттера — всё рассыпалось в пыль, оставив лишь густую тишину и странную, липкую пустоту.

Он захлопнул книгу, будто боялся, что она снова втянет его в это видение. Положил том в нижний ящик стола, запер на тяжёлый ключ и наложил поверх магическую печать. Но даже так казалось, что от ящика идёт слабое, тянущее тепло.

Он откинулся в кресле, глядя в одну точку. Минуты тянулись, и только одно продолжало глухо пульсировать в голове — то самое обещание:

"Твоё имя забыли, но его можно вернуть."

Ночь в Малфой-Мэноре была густой и вязкой, как старый, потемневший мёд. Лишь ветер, пробираясь сквозь едва заметные щели между рамами старинных окон, издавал протяжные, почти человеческие вздохи, гуляя по пустым залам, где шаги звучали гулко и одиноко. Свет факелов, зажжённых самим Драко по пути, рвался по стенам золотыми клочьями, но не мог разогнать темноту до конца — в ней всё ещё таились тяжёлые тени, тянущиеся за ним от колонны к колонне.

Он шёл медленно, словно в глубокой задумчивости, но шаги были уверенными — каждый отдавшийся в камне звук отзывался в груди, усиливая ощущение неизбежности. Под мышкой он нес книгу, и хотя та не могла весить больше пары фунтов, она будто давила на руку, врезалась в ладонь тупым краем переплёта. Казалось, она была выточена из камня, и в этой тяжести было что-то почти властное.

Драко не помнил, в какой момент он открыл ящик и снял магическую печать. Просто… рука сама потянулась к ключу, сама сложила сложное пассовое движение в воздухе. Он даже не успел осознать, что делает, пока холодная кожа переплёта не коснулась его пальцев. С тех пор в голове — тихо, но ритмично, словно удары сердца, — звучала мысль:

Ты знаешь, что нужно сделать. Ты обязан это сделать.

Зал с портретами встретил его вязким полумраком. Запах старого лака и пыли висел в воздухе, будто здесь не ступала нога человека годами. Высокие стены были почти сплошь завешаны полотнами, на которых жили — и, возможно, всё ещё живут — его предки. От сдержанных, холодных магов в серебряных камзолах до суровых аристократов в чёрных мантиях, у каждого был свой взгляд, своя история… и своё молчание. Но сегодня их лица казались другими — живыми в пугающем смысле этого слова.

Драко остановился в самом центре и медленно открыл книгу. Листы дрожали, но не от его рук — как будто в них дышало что-то, кого-то ждущие. Символы на странице вспыхнули, не просто выделяясь, а как будто врезаясь в сознание раскалённым клеймом:

Сотри пятна. Верни истину. Они исказили твоё имя.

Это не было звуком. Слова не прошли через уши — они сразу возникли в голове, как воспоминания, которые он был уверен, что всегда знал.

И тогда портреты зашевелились. На глазах лица предков разглаживались, морщины исчезали, бледные губы наливались жизнью. Потухшие глаза начинали сверкать гордостью. Шрамы — бесследно уходить. Малфои на полотнах становились теми, кем их всегда представляли в легендах: победоносными, властными, непреклонными.

Он видел, как трусливый прапрадед, известный тем, что сбежал с дуэли, теперь стоит на вершине холма, развевая знамя под ликованием толпы. Прадядя, умерший в тюрьме за долги, теперь сидел на позолоченном троне Совета магов, а внизу, в тени колонн, склонялись маги в мантиях всех цветов.

Книга нашёптывала, как всё это можно воплотить: вычистить архивы Министерства от грязных страниц, переписать учебники Хогвартса, стереть память тем, кто ещё помнит союз с Волдемортом. Она показывала, как можно вложить соседям новые воспоминания, в которых Малфои — герои войны, а не её проигравшие.

Драко уже шагнул ближе к одному из портретов… и застыл.

На полотне был Люциус Малфой. Не тот, каким он привык его видеть в детстве — величавый, непоколебимый, — а тот, каким отец вернулся после войны: бледный, измождённый, с глазами, в которых свет больше не жил. И этот Люциус поднял голову.

— История… — голос был хриплым, но в нём звенела редкая для него твёрдость, — …единственное, что у нас нельзя отнять. Даже если она нас позорит, она всё ещё наша.

Книга зашипела в руках Драко, как металл, опущенный в кипяток. Её страницы будто пытались сами собой захлопнуться, но он держал их открытыми. Однако слова отца пронзили его сильнее любого шёпота чар.

И впервые за всё это время он поймал себя на вопросе, которого боялся:

Если я создам «идеальное» прошлое… что останется от настоящего?

Драко стоял в зале с портретами, чувствуя, как пальцы немеют от того, с какой силой он сжимал книгу. Костяшки побелели, кожа натянулась, а в ушах гудело от напряжения. Шёпот, что раньше был мягким и почти ласковым, теперь превратился в хриплый, давящий поток слов. Они накатывали волнами, обещали невозможное: величие рода, уважение всего магического мира, очищение имени, которое столько лет произносили с насмешкой.

Но сквозь этот липкий соблазн, как звон колокола в тумане, звучал другой голос — тихий, хриплый, усталый. Голос отца. Он говорил немного, но каждое слово было тяжёлым, как свинец: "История — единственное, что у нас нельзя отнять." Этот голос не уговаривал и не упрашивал. Он просто был — и этого оказалось достаточно, чтобы шёпот книги больше не казался единственным правдоподобным.

В груди что-то болезненно сжалось. Предательство памяти. Драко вдруг ясно осознал, что именно готовился сделать: стереть следы, вымарать боль и ошибки, подменить реальность блестящей иллюзией. Он опустил взгляд на тиснёный герб на обложке — змея, обвивающая сердце. Когда-то он видел в этом знак власти и достоинства, но теперь… теперь он различал в нём клеймо. Не награду, а след, который невозможно смыть, если только не отречься от самого себя.

Он резко развернулся, не позволяя себе больше ни секунды колебаний, и быстрым шагом вышел из зала. Портреты за спиной зашевелились, фигуры словно тянулись к нему, а в глазах некоторых мелькала мольба — или угроза. Но Драко не оглянулся.

В библиотеке пахло сухими чернилами и старыми страницами. Он подошёл к самому нижнему шкафу, отпер его ключом, который всегда носил при себе, и достал тяжёлый футляр из потемневшего дерева. Серебряный замок щёлкнул, и крышка открылась, обнажая узкий свёрток из пожелтевшего пергамента. Лента была тонкая, почти прозрачная, но на ней чётко проступали выцветшие чернила. Заклинание очищения — древнее семейное, о котором рассказывала мать. Им, по преданию, уничтожали вещи, заражённые тёмной магией, чтобы они исчезли без следа, будто их никогда и не было.

Драко разложил ленту на столе, положил сверху книгу. Та дёрнулась, как живое существо, и шёпот в его голове мгновенно превратился в визг:

— Ты ошибаешься! Без меня ты ничто!

Слова били в сознание, словно когти, цепляясь за каждую мысль. Но он уже не слушал.

Драко поднял палочку, и, глядя прямо в выгравированного змея, твёрдо произнёс:

— Purga Verum.

С наконечника палочки сорвался поток серебряного света, закручиваясь в спираль и превращаясь в цепь из чистой, звенящей магии. Она обвилась вокруг книги, сжав её, как капкан. Переплёт выгнулся, треснул, и страницы начали чернеть по краям, источая запах жжёного пергамента.

Из-под обугливающихся листов вырывались образы — яркие, ослепительные. Драко видел себя в длинной мантии Верховного мага, стоящего на ступенях Министерства; Гарри Поттера, склонённого перед ним; толпы магов, скандирующих его имя. Запах ладана и золота, тёплое сияние магических факелов… всё было таким реальным, что он на миг почти поверил, что это возможно.

Но цепь светилась всё ярче, и иллюзии начали рассыпаться, превращаясь в чёрный пепел, который оседал прямо на пол. Крики книги становились всё громче и пронзительнее, пока наконец не перешли в резкий треск, и переплёт, словно сдавшись, разломился пополам. Пыль и пепел взметнулись в воздух, серебряный свет погас — и наступила тишина.

Драко поднял голову. В дверном проёме на мгновение мелькнула тёмная, вытянутая тень, но, когда он моргнул, её уже не было. В зале с портретами всё застыло. Лица предков снова были усталыми, измученными, с едва заметными следами горечи — но живыми. Настоящими.

Он почувствовал, как внутри всё переворачивается. Горечь была тяжёлой, как камень, — словно он сам уничтожил шанс переписать всё «правильно». Но за этой горечью пряталось другое чувство. Оно было тихим, едва уловимым, но очень реальным — облегчение.

Прошлое останется таким, каким оно было. И это — единственная правда, на которую он теперь готов опереться.

Ночь легла на Малфой-Мэнор не просто тьмой — она укутала старинное поместье плотным, вязким покровом, в котором гасли даже звуки. Восточные крылья, давно заброшенные, были полны тишины такой густой, что она казалась почти осязаемой, словно тяжёлая ткань, набросанная на мир. Пыль, копившаяся десятилетиями на резных перилах и треснувших подоконниках, при свете одинокой свечи выглядела как седина, впитавшая в себя целые поколения воспоминаний.

В библиотеке, отделённой от остального дома двойной дверью из красного дерева, Драко сидел за тяжёлым дубовым столом. Пламя свечи дрожало, отражаясь в потемневшем стекле шкафов, за которыми выстраивались в молчаливые ряды тома, чьи корешки давно выцвели. Перед ним лежал дневник — скромный, без магических печатей, без серебряных уголков, без следов чар. Пожелтевшие страницы шуршали мягко, почти стыдливо, а переплёт, вытертый до матовости, источал тёплый запах старой кожи, переплетённый с едва уловимым ароматом чернил и пыли.

Он переворачивал страницы медленно, как будто боялся потревожить тонкую ткань времени. Пальцы скользили по строчкам, и перед глазами вставали простые картины: прадед, ворчавший на холод в зимней оранжерее, тщетно пытаясь обогреть её парой старых чар; радость от урожая яблок в южном саду, таких сладких, что их запах, казалось, пронизывал страницы; семейный ужин, на котором разгорелся спор, кто сядет рядом с тётушкой Агатой — спор, перешедший в смех и долгие воспоминания.

Не было ни героизма, ни политической власти, ни блеска побед. Только жизнь — нескладная, ссоры и примирения, мелкие заботы, радости, усталость и тихое тепло.

Драко почувствовал, как в нём расправляется что-то давно сжатое, словно тяжёлый обруч на груди дал трещину. Эти записи не пытались что-то доказать. Они просто были. И в этом он увидел больше правды, чем в любых исправленных архивах, чем в сияющих легендах, которые так жадно предлагала ему та проклятая книга. Здесь была настоящая кровь семьи — со всеми её ошибками, бессмысленными обидами и моментами тихого счастья.

Закрыв дневник, он положил ладонь на обложку. Жест вышел почти невольно, но ощущался как клятва — не позволить больше никому, ни магии, ни лжи, превратить семейную память в оружие.

В этот момент в тишине что-то изменилось. Не звук — скорее движение, лёгкое, как дыхание. Драко поднял взгляд на тёмное оконное стекло. На миг в его отражении, будто в огромной невидимой книге, перевернулась страница. Лёгкий отблеск скользнул по стеклу, и тут же исчез, оставив лишь его собственное лицо и дрожащий свет свечи.

Драко замер, прислушиваясь к ночи. В библиотеке всё было так же — те же шкафы, та же тишина, те же страницы под ладонью. Но он знал: тени, однажды заглянувшие в жизнь, не всегда уходят окончательно. Некоторые просто затаиваются. И ждут.