Три капли молчания (гет)

Сначала было тепло.

Флёр почувствовала, как под щекой мягкая подушка. Не та, с которой она уезжала в школу, не та, что в купе поезда, а домашняя, со слабым запахом лаванды и утюженной наволочкой. Она лежала боком, поджав ноги, одной рукой прижимая край пледа, а другой.. Всё ещё сжимая клубок пряжи, смятый во сне.

В комнате было тускло. Лёгкий утренний свет пробивался сквозь плотные шторы, мягкий и почти не реальный. Воздух был прохладный, но не зябкий. Где-то тихо тикали часы.

На несколько секунд всё было хорошо. Тихо, спокойно, по-домашнему. Как будто воскресенье. Как будто никуда не надо. Как будто Виктория сейчас в соседней комнате, и можно будет ещё немного поваляться, а потом сварить какао, открыть окна, и остаться, просто остаться.

Будильник заорал внезапно, как будто ему платили за каждую децибелу. Флёр зажмурилась, надеясь, что если она очень постарается, то звук сам по себе сгорит от стыда. Не сгорел. Только стал мерзко пиликать. Быстрее, яростнее, с какой-то почти животной злобой.

— Да чтоб ты... — пробормотала она и с неожиданной для сонного тела злостью ударила по кнопке.

Тишина была мгновенной, будто кто-то выкрутил звук мира на ноль. А затем, тоже без предупреждения, в комнату вплыла Молли.

— Милая, ты едешь в школу завтра, или я чего-то не понимаю? — спросила она, окинув Флёр взглядом, в котором мягкость отчаянно боролась с весёлым сарказмом.

Флёр приподнялась, как будто её резко потянули за шнурок в спине. Волосы торчали во все стороны, и один особенно упрямый колтун свисал прямо на глаза, закрывая половину лица. Она моргнула, залипла на секунду, а потом резко села, спихивая с себя одеяло.

— Что? Сколько время?.. — голос её был сиплым, будто она всю ночь спорила с философами или демонами, или и с теми и с другими.

Молли уже держала в руках чашку с кофе, по которой лёгким паром текли первые лучи утра.

— Время — вставать, вот сколько, — отозвалась она и добавила с хохотком: — А это у тебя что, новый стиль? «Гнездо кукушки на рассвете»?

Флёр не ответила. Она всё ещё пыталась вспомнить, какой сегодня день, какой месяц и что вообще происходит. Но один вопрос прорвался сквозь утренний туман первым:

— А где Виктория?

Молли, не удивившись, ответила так, как будто ждала именно этого.

— В саду, с другими ребятишками. Тётушка Ляля присматривает. Они там уже полчаса как маршируют вокруг клумбы и строят какие-то «палаты справедливости» из стульев.

Флёр кивнула, как будто каждое движение стоило ей по рублю из жизненной энергии. Она рванула к стулу, где вчерашним вечером ещё лежала аккуратная форма. Сейчас она напоминала смятую надежду. Но Флёр схватила её без раздумий, одновременно подбирая с пола носки, сумку, волосы, свою самооценку. Всё, что подвернулось под руку.

Она металась по комнате, как вспугнутая чайка в сарае: хватала всё подряд, почти не глядя, и в сумку летели тетрадки, учебник по истории, какой-то комикс, два карандаша, конфета в фантике и зарядка от телефона, хотя сам телефон она так и не нашла.

Колтун болтался у неё на затылке, словно третий глаз, смотрящий в бездну. Где-то сбоку торчала прядь, нагло вывернувшаяся наружу, как будто спорила с гравитацией. Молли наблюдала за этим бурным процессом, отхлёбывая кофе.

— Ты уверена, что не забыла одеть штаны? — наконец поинтересовалась она, прищурившись.

Флёр, уже в ботинках, застыла. Молча оглянулась на себя, потом на штаны, которые действительно висели на спинке стула. Она коротко выругалась и одним рывком натянула их на себя, чуть не упав в процессе. Плечо задело сумку, та глухо хлопнулась о пол, расплескав по ковру половину её содержимого.

Флёр кивнула, закидывая сумку на плечо, будто это спасательный круг, без которого её просто унесёт течение.

— Ладно… я пошла. Или поехала.

Молли с трудом сдерживала улыбку.

— Удачи тебе, мой отважный герой в мире образования. Не забудь расчёску!

Флёр фыркнула, но, уже выходя, всё-таки попыталась пальцами расправить спутанную прядь. Безрезультатно. Колтун остался. Торжественный, гордый, как напоминание о том, что утро победить нельзя. С ним можно только договориться.

Поезд, идущий в сторону Боско-де-Маг, мягко покачивался, ритмично постукивая колёсами, будто считывал какое-то заклинание прямо с рельс. Утреннее солнце не торопилось пробиваться сквозь плотные облака, и внутри вагонов было ещё сонно, тепло и немного душно.

Флёр шла вдоль коридора, щурясь от резких бликов в стекле. Она устала. Колтун был побеждён, кофе выпит, а раннее утро оставило после себя ощущение будто бы уже прожитого дня. Учебный год только начинался, а она уже чувствовала: будет непросто.

— Купе девять... — пробормотала она, останавливаясь у нужной двери. И потянула её на себя.

Внутри сидела Луиза.

Луиза Тренель сидела у окна, подтянув одну ногу на сиденье, скрестив её под себя. Одна рука держала чашку. Простую, глиняную, без украшений, но с крошечной трещиной на ободке. Другая держала книгу, раскрытую так, будто Луиза не читала, а спорила с автором. И, кажется, проигрывала.

Густые тёмные кудри жили своей жизнью, пружинисто обрамляя лицо и падая на висок, где вплеталась тонкая медная заколка. Прядь упала на глаза, но Луиза не убирала её, будто нарочно оставила себе этот слепой угол, чтобы никого не пугать своей прямотой.

Она была в тёмно-бордовой мантии, которая слегка мялась в локтях. Не от небрежности, а от того, что на этой мантии уже жило множество дней. Поверх — жилет цвета воронова крыла с матовыми пуговицами, в карманах которого явно хранилось больше, чем можно было бы предположить. Слово, мысль, тревога, перо, веточка. Всё для неё находилось место.

На ногах были крепкие ботинки, словно после прогулки по полям, один шнурок тёмно-синий, другой — чёрный, как старое вино. И никаких украшений, кроме пары тонких колец и браслета из чёрного обсидиана, обвивавшего запястье, будто змей.

Флёр смотрела на неё пару мгновений. Луиза была, как окно в другой воздух. Не мягкая, не колючая, а именно — живая.

Та подняла глаза, чуть прищурившись, сказала:

— А я уже начала думать, что ты не приедешь. Но, видимо, скучать по тебе мне сегодня не придётся.

Флёр замерла в проёме двери на мгновение дольше, чем нужно. Словно бы выбирала, вдыхать ли воздух здесь или снова шагнуть в коридор. Потом кивнула, слабо, но с тем движением головы, в котором было: я тоже скучала.

Флёр зашла внутрь.

Она поставила сумку в угол, аккуратно, словно боясь разбудить что-то внутри. Затем присела на край сиденья — ровно настолько, насколько позволяло ей не чувствовать себя навязчивой. Она была почти без макияжа, с уставшими глазами, и выглядела иначе, чем год назад — мягче, тише, будто что-то внутри неё стало меньше, но в этом было… тепло. Как затянувшаяся рана.

— Я думала… если снова не поеду, то потом не найду в себе сил приехать вовсе, — призналась она, убирая за ухо светлую прядь. — В этом году — либо сейчас, либо никогда.

Луиза не спешила перебивать. Она просто подала ей чашку с тёплым травяным чаем — не спрашивая, не предлагая, просто протянула, как жест, в котором не было ни обязательств, ни условий.

Флёр взяла. Её пальцы дрогнули, но чашка осталась в руках.

— Спасибо, — тихо.

Луиза откинулась назад, слегка улыбнулась уголком губ, и снова взяла книгу, но не открыла её. Только повернулась немного в сторону окна и сказала:

— Ну, теперь мне точно будет с кем молчать вечерами в учительской. Какое облегчение.

Флёр опустила взгляд в чашку, она тоже улыбнулась. Сдержанно. Но по-настоящему.

Спустя пару часов, Флёр сидела, подогнув ноги под себя, и аккуратно тянула нить — нежно-зелёную, с чуть мерцающим волокном. Спицы тихо постукивали, как часы в тишине, которую никто не торопился заполнять. Маленький, ещё не завершённый шарфик ровно ложился рядами — как следы от шагов на свежем снегу.

Луиза, оторвав взгляд от окна, хмыкнула.

— Уже вяжешь? Осталось только яблочный пирог на подоконник и клубочек для кота. Превращаешься в бабушку, Флёр.

Флёр не рассердилась — наоборот, хихикнула почти по-детски, прикрывая рот ладонью, как будто её застали за чем-то слишком нежным.

— Молли научила, — с теплом сказала она. — Она сказала, что в каждой вещи, связанной руками, остаётся тепло. Я подумала, Виктории будет полезно — кусочек моего тепла с собой.

Луиза улыбнулась мягко, с неуловимой грустью в глазах.

— Элен бы рассмеялась, услышав это.

Тишина накрыла купе, но не тяжелая — а глубокая, как дыхание перед чем-то важным.

Флёр отложила вязание, провела ладонью по колену, будто стряхивая несуществующую пыль.

Элен.

Они были полной противоположностью.

Флёр — элегантная, уверенная в себе, даже в юности похожая на тщательно сверстанную иллюстрацию из журнала: гладкие волосы, белоснежные блузки, легкий аромат духов, походка, в которой было больше гордости, чем лёгкости.

А Элен… Элен жила как будто назло всей дисциплине Шармбатона. Спутанные волосы, чернильные пятна на пальцах, вечно сбившаяся юбка, тетради, исписанные стихами, которых никто не просил. Она влетела в жизнь Флёр, как сквозняк в закрытую комнату — внезапно, с шумом и каким-то странным светом.

— Ты не против, если я тут сяду? — спросила она однажды, прямо посреди урока. Словно не заметила, что рядом сидит Флёр Делакур. Самая аккуратная, самая уважаемая, самая невозможная. Флёр тогда только кивнула, ошарашенная тем, что кто-то может быть настолькотестественным.

С тех пор они были вместе.

Но Элен исчезла так же, как и появилась. Резко, необъяснимо, как будто её выдернули из общего полотна. Прошло всего два года после выпуска, когда Флёр получила весточку. Короткую, сдержанную, с датой похорон. Несчастный случай. Всё, что она тогда смогла узнать.

Она не поехала. Не смогла. Ей казалось, не может быть... Только недавно они сидели у озера, спорили, кто напишет худшее письмо бывшему профессору. Только недавно Элен смеялась, целовала её в висок и говорила: «Ты же не идеальная, Флёр. Ты просто боишься, что без этого тебя не будут любить».

Как можно умереть, если ты ещё не закончила всё говорить?

Потом Флёр жалела. Глубоко, без утешения. Что не попрощалась. Не посмотрела в последний раз. Не сказала — ты была моей самой любимой. Самой родной. Самой настоящей подругой...

Она побывала на её могиле только однажды, через много лет. Уже с Викторией. Девочка тогда едва умела говорить, но держала в руках цветок, который сорвала по дороге. Флёр положила его на гранит, провела пальцами по высеченной дате — и впервые вслух произнесла:

— У меня дочь. Её зовут Виктория. Она такая… светлая. Она бы тебе понравилась. Она бы назвала тебя смешной. И ты бы назвала её маленькой королевой. Она… она всё, что у меня есть.

С тех пор она больше не возвращалась. Но каждое утро, просыпаясь, Флёр всё ещё иногда ловила себя на мысли, что вот-вот получит от Элен письмо. Или рисунок. Или нелепую открытку с совой и подписью: «Ты снова забыла, что у тебя есть душа».

Луиза молчала. Она знала. Всё знала. Флёр не раз говорила с ней об Элен — когда не могла спать, когда сердце болело без причин, когда воспоминания накатом входили в комнату.

— Иногда мне кажется, — тихо сказала Флёр, снова беря в руки спицы, — что если бы она не ушла… я была бы другой.

Луиза посмотрела на неё внимательно.

— А мне кажется, — сказала она, — что ты — это ты. Благодаря ей. И вопреки.

Флёр кивнула. Она снова взялась за спицы.

Нить мягко скользила между пальцами, укладываясь в ровные ряды — один за другим, как шаги в тишине. Шарф подрос — уже с поллоктя, нежно-зелёный, с тонким серебристым вкраплением, похожим на утренний иней.

Луиза посмотрела, как Флёр ловко перебрасывает петли, и сделала вид, что снова уткнулась в книгу. Но уже через пару страниц, будто невзначай, произнесла:

— Кстати… слышала, у нас в этом году несколько новых преподавателей. Молодые, вроде как, с отличной репутацией. Может, кто-нибудь тебе и понравится.

Флёр не сразу отреагировала. Её пальцы не сбились с ритма — петля за петлёй, точно и машинально. Лишь спустя секунду она фыркнула и едва заметно отмахнулась свободной рукой:

— Мне это не нужно.

Голос был ровный, почти равнодушный — слишком ровный, чтобы быть правдой.

Луиза отложила книгу на грудь, не закрывая, и теперь уже говорила чуть тише, но прямее:

— Нам обеим нужен кто-то достойный, Флёр.

Она выдержала паузу.

— И, прости, но... негоже дочери расти в неполноценной семье.

Тишина. Фраза прозвучала слишком просто. Слишком буднично. Почти как будто из учебника.

Но внутри — словно пощёчина. Не в лицо, нет. А куда-то глубже — туда, где Флёр всё эти годы хранила свою самую опасную мысль: а вдруг я действительно не справляюсь?

Она не поднимала глаз. Смотрела в пол, в кружево пола, в чай, уже остывший на коленях. Вязание застыло в пальцах. Ряд был недовязан, как будто нитка вдруг стала тяжелее.

"Ты же стараешься."

"Ты же делаешь всё правильно."

"Ты же любишь её."

Да, да, да. Но этих «да» не всегда хватает, когда ты одна, когда срываешься в ванной в тишине, когда твой ребёнок смотрит на другие семьи, улыбается с завистью, которую пока не может объяснить.

Флёр замерла. Спицы в руках остановились, петля повисла, недовязанная.

«Нам обеим нужен достойный человек. И негоже дочери расти в неполноценной семье.»

Эти слова вошли тихо, но больно.

Точно тонкая заноза — не в кожу, а прямо в сердце. Без крови. Но с болью, от которой хочется отвернуться.

«Ты не знаешь, Луиза,» — подумала Флёр.

«Ты понятия не имеешь, что это — терять мужа, когда ты на последнем месяце беременности. Когда ты уже почти держишься за его руку, а он — исчезает. Становится письмом, фотографией, голосом в воспоминаниях.»

«Ты не знаешь, каково это — не успеть попрощаться. Когда тебя отправляют в больницу, а его — в могилу.»

Она сжала губы. Не позволила ни одной эмоции выйти наружу. Ни дрожи, ни слезинки. Только тугую тишину между строк. Флёр не подняла глаз, только медленно выдохнула и, наконец, сдержанно произнесла:

— У неё есть я.

— Да, — мягко подтвердила Луиза, расчёсывая свои волосы. — Но когда ты засыпаешь в пустой комнате с этой нитью в руках, ты же знаешь, что этого мало. Ты сама росла в доме, где «всё благополучно», но как же одиноко было, верно?

Флёр посмотрела в окно. Там мелькали деревья, станция, осенние листья, кружащиеся в холодном ветре. Она ничего не ответила. Только слегка сжала пряжу в пальцах, как будто боялась, что и она может распуститься. Она начала вязать снова.

Петля.

Петля.

Петля.

Каждая была как вздох. Как оборванная мысль. Как попытка не расплакаться, не сказать слишком много, не сломаться. Шарф в её руках продолжал расти, укладываясь в ровные, упорные, упрямые ряды. Каждый являлся защитой и крепким обещанием.