Пленница (гет)

Ответ на ее письмо пришел следующим утром.

Горн в этот раз не поместился даже на подоконник и завис за окном с весьма недовольным видом, цепляясь когтями за каменную стену башни. Прикосновение Афины окрасило его чешую в цвет тяжелой грозовой тучи с тусклым стальным отблеском, и девушка впервые задумалась, почему же он всегда разного цвета и каким становится рядом с Рыцарем.

Рыцарь клятвенно заверил Афину, что нет для него ничего важнее поиска пути к ней, и все его помыслы и устремления направлены лишь на то, чтобы вызволить возлюбленную из заточения. «К сожалению, — писал он, — мой лагерь осадили неизвестные чудовища, что подкарауливают меня за каждым камнем, и несть им числа, хоть сражаюсь я искусно и отважно. Они стали весьма неприятным препятствием на моем пути к тебе, любимая, но я верю, что ты дождешься меня. Прости меня за эту невольную жалобу, но мне хочется, чтобы ты знала причину моего промедления, которое и мне самому причиняет ужасные страдания».

Еще он сообщил, что ведет некие приготовления, которые — он уверен! — непременно облегчат дальнейшую жизнь их обоих, но не хочет пока что раскрывать подробности, чтобы слишком ее не обнадеживать.

Написание ответного послания в этот раз далось ей тяжело, поскольку ей не хотелось рассказывать любимому о том состоянии, в которое ее повергла его вчерашняя песня, и тем самым увеличивать его переживания. Не хотелось ей писать и о призрачной надежде, и о неудавшейся попытке побега — все это могло еще больше расстроить его, а страдания любимого были для Афины страшнее самых мучительных пыток. Однако, ничего другого ей в голову не шло, и Афина подумала, что будет не лишним предупредить Рыцаря о Волке, ведь зверь наверняка покидает башню — хотя бы в поисках пропитания.

Так она и сделала, описав встречу с Волком в самой легкой форме, чтобы Рыцарь ни на миг не заподозрил ее испуга. Сказала она также, что и сама усиленно ищет выход и пытается выбраться из башни, поскольку тоже жаждет приблизить мгновение их встречи.

Еще она выражала робкую надежду, что Рыцарю понравится роман, с которым она отправила предыдущее свое письмо. «Мне немного стыдно за столь бурную реакцию на твое появление, — писала Афина, — но я очень надеюсь, что ты проживешь немало счастливых минут за чтением этой книги, как в свое время и я. Герои этого романа очень напоминают мне нас с тобой, и я верю, что несмотря ни на какие препятствия мы не избежим участи быть вместе, как и они».

Афина немного огорчилась, что Горн отказался от фруктов, и, только когда он улетел, вспомнила, что хотела спросить Рыцаря об изменениях, произошедших с их верным почтальоном, и его постоянно разном цвете.

Следующие несколько дней Рыцарь писал ей пространные письма о сражениях с жуткими чудовищами в окрестностях утеса, о таинственных приготовлениях, которые продвигаются не так быстро, как он рассчитывал, о бесплодных поисках входа в башню, о неизбывной тоске, что разъедает его душу в разлуке с его светлой феей, о том, что он хранит ее свет, как величайшую драгоценность, но ни словом не обмолвился о романе, и Афине оставалось лишь надеяться, что Рыцарь воздерживается от комментариев лишь до конца чтения.

Письма же Афины становились все короче и бессодержательнее. Она не хотела писать о том, чем занята, поскольку безуспешно пыталась проникнуть в соседнюю комнату в самое разное время суток и обследовать ее в надежде отыскать выход — ведь дверь так и осталась открытой, — но неизменно натыкалась на Волка и отступала перед его недвижным силуэтом и глухим рычанием.

Вместе с попытками покинуть башню Афина подмечала, что стены ее комнаты стали тут и там покрываться пятнами и кое-где крошиться; полог над кроватью потускнел и потяжелел, окна помутнели, а из витражей стали вываливаться стеклышки.

За те несколько раз, что Афине доводилось бросить взгляд в соседнюю комнату, она смогла оценить ее неухоженность, и теперь у нее было стойкое чувство, что мрак и запустение, которые царили в помещении по соседству, сквозь открытую теперь дверь просочились в ее прежде чистое и уютное обиталище.

И примерно в это же время она поняла, что стала видеть своего тюремщика чаще. Это было странно, ненормально, словно ломало некий привычный порядок вещей. Он стал появляться днем, чего раньше за ним не водилось, и находился в комнате Афины куда дольше, чем ранее — чинил, чистил и мыл. Она наблюдала за ним, надеясь уловить момент, когда он появлялся или уходил, чтобы понять, как открыть треклятую дверь, но все было тщетно.

Она изучала его, запоминала его жесты, пыталась прочесть язык его тела, который был так же скуп, как и лексикон, но и это казалось невозможным, потому что его контуры силуэта стирались из памяти в тот же миг, когда он покидал комнату, и Афина не могла вспомнить и тех скудных деталей его внешности, которые успевала разглядеть. Но стоило ему вернуться — она узнавала его безошибочно, и не только с легкостью воскрешала в памяти уже привычные мелочи, но и подмечала новые.

Огромный, неопределенного цвета балахон с капюшоном полностью скрывал его грузную фигуру. Ткань была ветхая, со множеством разной степени свежести заплат, с обтрепанными краями; из-под глубокого капюшона иногда показывались пряди тусклых, похожих на стальную стружку волос, а в прорехах подола появлялись тяжелые, заляпанные грязью кожаные ботинки. Афина пыталась проследить за руками, чтобы определить хотя бы возраст своего тюремщика, но и здесь ее постигло разочарование: из-под рукавов выглядывали только затянутые в перчатки пальцы.

Он не реагировал на ее слезы и мольбы, не проявлял эмоций и вообще старался не приближаться к ней; к тому же, Афина уже имела возможность убедиться, что уж она приблизиться к нему точно не сможет. Совсем ли это невозможно или зависит только от его желания — она не знала, только мысли о нападении на него с момента соприкосновения с его мощным щитом покинули ее навсегда.

Все чаще солнце скрывалось за облаками, и от громоздкой печали ее спасала теперь только возможность видеть шатер Рыцаря далеко внизу. Всякий раз он словно чувствовал ее взгляд и выходил наружу, и махал ей, и слал бесконечные воздушные поцелуи. Сердце Афины замирало, ловя эти мгновения и подпитываясь ими, как прежде солнечным светом. А он садился на прекрасного вороного коня и, отсалютовав ей, скрывался в тумане с обнаженным мечом.

Афина стала задумываться, отчего она больше не может разогнать ночную тьму без помощи свечей. Неужели тому причиной разлука с ее суженым? Если это верно, то нужно как можно скорее искать выход!..

И снова она шла к распахнутой двери в надежде, что грозный страж ее отправился на охоту или лег спать, и она сможет обнаружить люк или лестницу, ведущую вниз, но неизменно терпела неудачу — Волк был настороже.

Не оставляла Афина и попыток разговорить своего молчаливого тюремщика, но ничто на свете, казалось, не могло пошатнуть его монументального спокойствия, к тому же всякий раз она ощущала себя невыносимо косноязычной, и слова, что она произносила, были тяжелыми и неповоротливыми, словно большой зверь в тесной клетке. На любой ее аргумент — что они созданы друг для друга, что нельзя чинить препятствий любви, что преступно разлучать два сердца, соединенных свыше, — он отвечал скептическим хмыканьем. Афина в такие моменты слепла от ярости и чувствовала, что скоро тоже научится рычать столь же грозно, как Волк за дверью.

Ее стали преследовать непривычные, дикие мысли, которые будто кто-то нашептывал — и порой Афина была в этом даже уверена, поскольку представить, что подобное могло родиться внутри ее собственной головы, она не могла.

Что, если однажды Рыцарь не сможет победить чудовищ, с которыми столь доблестно сражается каждый день? Что, если он никогда не сможет отыскать путь в башню? Что, если… что, если он вовсе и не собирается ее спасать?..

Такие мысли были страшнее самой лютой смерти, и Афина ощущала непреодолимое желание разбить голову о каменный пол, лишь бы вытряхнуть из нее эту ересь, отравляющую ее и без того потухшую жизнь.

Часто эти мысли приходили к ней, когда ее тюремщик был в комнате, и Афина стала подозревать, что это его работа, что он каким-то образом воздействует на нее, искажая ее привычную реальность.

— Мы любим друг друга! — Выкрикнула она исступленно, когда ее тюремщик флегматично осматривал покосившуюся оконную раму, а ее голову посетил очередной жуткий образ. — И ты ничего не сможешь с этим поделать! Он всегда будет рядом!

Человек у окна замер, сделал некое движение, будто хотел обернуться и посмотреть на нее, но передумал, а только тяжело вздохнул и согласно кивнул.

— Да, — уронил он хрипло и шаркающей стариковской походкой покинул комнату.

Периодически Рыцарь вновь принимался петь, не зная, что тем самым заставляет Афину терзаться от невозможности быть рядом с ним, что душа ее трепещет от тоски по недосягаемому и с каждой нотой разбивается на миллион сверкающих осколков.

В его посланиях стали появляться тревожные рассуждения о краткости ее писем и отсутствии реакций на его творчество, и уже несколько раз он спрашивал, желает ли она по-прежнему, чтобы они были вместе, не утомил ли он ее своим трепетным отношением, не пресытилась ли она ожиданием сверх меры и не решила ли в конце концов, что он ее недостоин.

Эти вопросы разрывали сердце Афины на куски. Она тратила последние силы, чтобы уничтожить его опасения, убедить его в своей бесконечной любви и преданности, успокоить и приободрить его, но почти в каждом письме снова видела несправедливые упреки. Она вполне могла представить, как могут посещать его голову столь чудовищные мысли, ведь она сама сражалась с подобными каждый день, но ей было до боли обидно выслушивать такое от человека, в котором находилось средоточие ее жизни, тогда как она сама не смела ранить его подобными подозрениями, приберегая разговоры об этом до их встречи, когда сможет, надежно укрывшись в его объятиях, со смехом поведать о нелепых, абсурдных мыслях, что приходили к ней в дни разлуки, и в одиночестве страдала от их ядовитого дыхания, радуясь, что они не отравляют еще и его. А теперь получалось, что она одна заботится о его душевном спокойствии, жертвуя своим, но не получает взамен того же… Но ведь они так тонко чувствуют друг друга, как же может оставаться тайной для него боль ее сердца, да еще такой силы?..

Все вокруг, казалось, вторило ее отчаянию. Небо уже который день (или неделю?..) было укутано плотными серыми тучами, и лишь закатные лучи пробивались сквозь эту пелену.

Афина чувствовала, что слабеет, и с мужеством отчаяния продолжала попытки прорваться мимо Волка, что появлялся всегда, как и его хозяин, мгновенно и бесшумно, стоило лишь Афине сделать шаг за порог ее комнаты.

Дверь так и оставалась открытой, и никто больше не стремился ее запереть, словно нарочно дразня, маня призрачной свободой…

Слезы лились теперь по любому поводу, и уже вся одежда и постель Афины были покрыты тускло мерцающими пятнами.

Она не могла вспомнить, чтобы она столько плакала в этой комнате, и никогда ее горе не было столь всеобъемлющим и неподъемным. Могла ли тяжесть ее отчаяния пошатнуть чары, держащие дверь запертой? И что разбило их — ее неудержимые слезы или некое движение реальности, которое Афина ощущала так остро?

Рыцарь писал все реже, и уже в каждом послании неприкрыто сокрушался, что в ее письмах стало мало света, и он боится, что это подтверждает его опасения, которые он высказывал ранее. Все чаще звучали под окном его песни, в которых появились гневные и скорбные ноты, и Афина не находила себе места от обиды и ужаса.

Она чувствовала, что ее свет почти угас, и пыльцу теперь приходилось примешивать к песку, которым она присыпала чернила, но ее становилось все меньше, и Афина боялась, что, когда ее свет иссякнет, Рыцарю она станет не нужна, поскольку в этом свете была единственная ее, Афины, ценность.

Она гнала от себя ужасные мысли, но они упорно возвращались в письмах Рыцаря и его песнях, как злобные осы вились вокруг нее, и спастись от них можно было лишь во сне. Но и сны стали тревожными, изматывающими и не приносили больше ни покоя, ни облегчения. И все же Афина большую часть своего времени теперь проводила в постели в надежде скрыться от ужасающей действительности.

И однако, вопреки всему, она не переставала надеяться. В минуты тишины, столь редкие теперь, она садилась у окна, доставала письма Рыцаря, которые бережно хранила в запирающемся ящике стола, и исступленно перечитывала их, возрождая в себе почти угасший огонь, а после с новыми силами штурмовала непреодолимый барьер из внушительно-неподвижной волчьей туши, неизменно возникавшей на ее пути к свободе. И ей уже не мешало присутствие ее тюремщика — напротив, если в такие моменты он оказывался в ее комнате, Афина с еще большим рвением пыталась обойти препятствие, надеясь своим упорством показать ему, что она не намерена отступать, однако не преуспела и в этом. Он то едва заметно качал головой, когда Афина с разочарованным лицом возвращалась в комнату, то издавая звуки, похожие на хриплый каркающий смех, чем страшно злил девушку.

Однажды ей удалось сделать целый три шага от двери вглубь соседней комнаты и даже немного осмотреться, подмечая исчезнувшую паутину и посветлевшие после удаления пыли стены, но потом снова появился Волк и так клацнул страшной пастью, что Афина с визгом заскочила обратно в свою комнату, где темная фигура сосредоточенно укрепляла книжную полку, которая расшаталась и грозила обрушиться. Снова раздался тихий, совсем не злобный, а как будто усталый смех, вызвав у девушки новый приступ ярости, скоро, впрочем, сменившийся горестными слезами.

Она упала на кровать и плакала так долго и безутешно, что человек, как будто наконец дрогнув от жалости, поднес ей розовой воды в красивом высоком бокале из тонкого дымчатого стекла.

Она ощутила его присутствие рядом и притихла. У нее не было сил спорить, демонстрировать презрение или оскорбленную гордость, поэтому, приподнявшись и почти беззвучно всхлипывая, она приняла бокал, и ее тюремщик тут же снова отошел к злосчастной полке.

Афина пригубила нежный напиток, наблюдая за неторопливыми движениями этого странного человека, и пытаясь уловить мысль, которая ослепительной молнией мелькнула вдруг в ее голове. Когда ей это не удалось, девушка тяжело и прерывисто, как дитя после долгого плача, вздохнула и, поставив бокал на тумбу рядом с кроватью, устало потерла лицо ладонями.

— Я ведь не смогу уйти отсюда, верно? — спросила она обреченно, не надеясь на ответ.

Человек отрицательно покачал головой.

Афина чувствовала такую усталость, будто на ее плечах лежал весь необъятный небосвод, и не было ни единого шанса хоть с кем-нибудь разделить эту ношу.

Остаток этого дня она снова провела в постели, апатично рассматривая пыльный полог над головой и мечтая уснуть навечно.

Следующее ее утро началось с низкого, вибрирующего рева у самого окна. Он буквально выдернул Афину из кровати, и она еще в полусне подумала: «Как странно, еще так темно… Раньше меня никто не беспокоил ночью…» И, лишь приблизившись к оконному проему, поняла, что солнце уже встало, но его свет загородила массивная туша дракона. Теперь даже одна его голова не пролезла бы в окно, а огромные когтистые лапы могли, похоже, с легкостью оторвать башню от утеса, словно молодое деревце.

Он завис перед окном, тяжело взмахивая кожистыми крыльями, и по-прежнему не имел определенного цвета, а футляр с письмом болтался теперь на торчащем из пасти желтоватом клыке длиной в целый фут. Стоило лишь Афине коснуться его и осторожно высвободить плетеный кожаный ремешок футляра, как Горн, мгновенно обретя антрацитово-черный с ядовитыми зелеными всполохами цвет чешуи, камнем спикировал вниз и вскоре приземлился рядом с шатром, по-прежнему горделиво возвышающимся над камнями утеса, и Афина увидела, что дракон теперь размером превосходит шатер раза в три.

Она стояла у окна, с тоской рассматривая эту картину и прижимая к груди футляр с письмом. Горн не дождался ответа, и теперь ей придется, как в тот раз с книгой, выбрасывать свое послание в окно… Афина все смотрела и дождалась момента, когда у шатра отодвинулся полог, Рыцарь вышел наружу и сразу взглянул вверх, на нее. В руках у него был какой-то громоздкий, чуть светящийся прибор на странно тонких длинных ножках, и мужчина поспешно поставил его на землю, чтобы послать ей несколько воздушных поцелуев, а затем что-то повернул в своем приборе, нажал, обошел вокруг — и у непонятной штуковины как будто развернулись многочисленные крылышки, и выдвинулись блестящие трубки, и тогда в воздухе разлилась песня Рыцаря, до мельчайшего обертона повторяя его голос, заполняя собой все пространство, вытесняя любую связную мысль…

Рыцарь еще постоял, прижав одну руку к сердцу, а другую протянув ввысь, к ней, а после скрылся в шатре, а Афина осталась — с его песней и его письмом, с разоренным сердцем и потемневшей душой.

Его послание начинается нежно, как в былые времена, полно раскаяния и тоски, и снова обещает ей нечто удивительное, о чем он пока не хочет слишком распространяться, и снова он заверяет свою милую фею, что нет для него жизни без нее; но к концу слова снова обретают требовательный, чуть гневный тон, и Афина чувствует, что в ней не осталось сил переубеждать его.

Она долго подбирает слова для ответного послания, но все они кажутся ей грубыми, высокомерными, недостойными… и она раз за разом рвет хрусткий пергамент, и бросает клочки в камин.

А песня, запертая в диковинной машине, все звучит, и она полна печали и разочарования, нежных упреков и громогласных обещаний, и разрывает сердце, и некуда укрыться от ее волшебных звуков, и кажется, что сама башня поет и стыдит ее, Афину, за то, что она стала так холодна и неотзывчива.

И прекрасная узница мечется внутри своей комнаты, ставшей вдруг такой тесной, и с мучительным воплем, который не может заглушить скорбную и настойчивую мелодию, разносит на куски все, что попадается на пути, и все поверхности усыпаны острыми, блестящими обломками чувствительных приборов, а в воздухе плавает сверкающая пыль.

«О, приди в мою обитель и укрой мою безбрежную печаль,

Свет души моей и жизнь, прелестная Афина!» —

проникновенно пел чудесный голос, и девушка чувствовала, как истерзанные струны ее души исступленно вторят ему, подпевают безумно-радостно, совершенно игнорируя окружающую ее реальность.

У нее не осталось ни слез, ни сил, ни злобы — одна лишь глухая усталость. Афина чувствовала в себе лишь одно желание — быть с любимым, который звал ее так отчаянно, вложить пальцы в его большую и сильную ладонь, развеять его страхи, соединить наконец свое сердце с его, — но не было для нее ни единой возможности покинуть башню. По крайней мере… живой.

Эта мысль вдруг захватила Афину, показалась ей привлекательной, чудесной, решающей все проблемы.

Песня внезапно будто отодвинулась, стала звучать немного издалека, и девушка решила, что это хороший знак. В несколько бездумных, решительных шагов она преодолела расстояние до окна и с легкостью взлетела на подоконник. Раскинув руки, Афина коснулась рамы кончиками пальцев и оглядела окрестности так, словно впервые видела этот унылый пейзаж. На месте были и лес, и гора, и туман, и далекая морская гладь, но все это как будто лишилось и тех скудных красок, что можно было обнаружить в этой картине ранее.

Взгляд ее вдруг привлекло уже знакомое сооружение на верхушке шатра. Она и раньше рассматривала его, но теперь с него словно спала некая пелена, размывавшая прежде его очертания, и Афина вдруг поняла, что это огромный хрустальный сосуд, который сияет и переливается до боли знакомым перламутрово-серебряным светом, и сидящий рядом с шатром огромный дракон имеет почти тот же цвет — совсем как в начале их общения, когда она могла с легкостью поднять его и устроить у себя на плече.

Афина вдруг осознала с кристальной ясностью, отчего не чувствует более в себе света, и эта ослепительная мысль еще больше укрепила ее решение.

В ней самой уже не было ничего ценного, и когда ее тело разобьется о камни, это не принесет никому вреда — напротив, ее возлюбленный наконец избавится от необходимости неотступно торчать под этой треклятой башней, напрасно растрачивать свои многочисленные таланты и сражаться с чудовищами, к тому же — у него останется ее Свет.

Конечно, существовала крохотная вероятность, что произойдет чудо, и Афина, подхваченная магией, просто соединится со своим Светом и тем самым освободится из заточения, и станет наконец счастлива рядом со своим суженым.

«В любом случае, — думала девушка, закрывая глаза, — я всегда завидовала Горну… и так я хоть на несколько мгновений испытаю радость полета».

И не открывая глаз, она оторвала пальцы от теплого дерева и упала вниз, изогнутая изящной дугой, с раскинутыми подобно крыльям руками, в развевающемся мерцающем платье. Ни единого звука не сорвалось с ее губ, и сопровождала ее лишь легкая и светлая улыбка.

Последнее, что она почувствовала, был резкий, болезненный рывок где-то между лопаток — а после наступила глухая, кромешная темнота.