Тор: Пепел Иггдрасиля (гет)

Часть I: Погружение

Знание — это клинок. И он всегда режет руку держащего...

Её голос, хор шелеста листьев, треска коры, журчания воды, гула Иггдрасиля, повис в воздухе, и в этот момент мир взорвался серебряным светом. Он не был светом звёзд, не был светом солнца, не был даже светом моей магии — он был чем-то иным, бесконечным, как будто само мироздание открыло глаза и посмотрело на меня. Я чувствовал, как её рука, прохладная, как живая кора, сжимает мою ладонь, и этот контакт был якорем, но якорем, который не удерживал, а тянул меня вниз, в бездну. Моя кожа, мои кости, моя кровь — всё начало растворяться, как песок под волной. Я был Локи, принцем Асгарда, трикстером, мастером лжи, но теперь я был ничем — облаком атомов, рвущихся друг от друга, как звёзды, разлетающиеся в пустоте.

Это не боль, — подумал я, но мысль была рваной, как лист, унесённый ветром. — Это... распад. Я распадаюсь. Я... кто я?

Тишина. Абсолютная, оглушающая тишина, которая не была тишиной, а её противоположностью — белым шумом вселенной. Он хлынул в меня, как вода в тонущий корабль, заполняя всё, что осталось от моего сознания. Я не видел пещеры, не видел озера, не видел Эйры — только свет, бесконечный, серебряный, пронизывающий меня, как иглы. Моя магия, моя зелёная дымка, моя защита — она исчезла, растворилась, как будто никогда не существовала. Я пытался ухватиться за неё, за что-то знакомое, но мои пальцы — если они вообще были — хватали только пустоту.

И тогда начался поток. Он был не рекой, не океаном — он был всем сразу. Я видел, нет, не видел, чувствовал — битвы, где кровь текла реками, и небеса пылали, как факелы; лица, которых никогда не знал, смеющиеся, плачущие, кричащие; рождение миров, где звёзды зажигались, как свечи, и умирали, как угли в очаге; тихие сцены, где кто-то, чьё имя я не знал, гладил ребёнка по голове, напевая песню на языке, которого не существовало. Это были не мои воспоминания, но они врезались в меня, как клинки, смешиваясь с моими собственными — холодный взгляд Одина, смех Тора, тени Йотунхейма, где я никогда не был дома.

Я Локи, — подумал я, но мысль была слабой, как шёпот в бурю. — Я Локи. Я должен помнить. Я... кто?

Мой разум трещал, как ткань, разрываемая на куски. Я чувствовал, как миллионы голосов шепчут, кричат, поют на мёртвых языках, их слова были не словами, а вибрацией, которая проходила сквозь меня, разрывая моё "я". Я видел фракталы, узоры света и тьмы, сплетающиеся в бесконечные спирали, как руны, которые не писал никто из богов. Я чувствовал жар рождающихся звёзд, обжигающий, как прикосновение к раскалённому металлу, и ледяной холод пустоты, где не было ничего, кроме моего собственного крика — но был ли это мой крик? Я чувствовал вкус озона, горелого сахара, как будто моя магия перегружалась, сгорала, и запах пыли веков, как будто я вдыхал саму вечность.

Я пытался удержаться. Я — Локи. Я — трикстер. Я — тот, кто обманул богов, кто украл огонь, кто перехитрил судьбу. Но эти слова, эти якоря, растворялись в потоке. Я видел себя, стоящего перед Одином, его глаз, холодный, как лёд, и его слова: Ты никогда не будешь равен ему. Я видел Тора, его смех, его молот, его тень, всегда падающую на меня. Я видел Йотунхейм, его ледяные пики, где я был чужаком. Но эти образы смешивались с другими — с женщиной, чьё лицо было мне незнакомо, но чья боль была моей; с воином, чья кровь текла на поле, которого я никогда не видел; с ребёнком, который смотрел на звёзды и спрашивал, почему они умирают.

Я Локи! — закричал я, но мой голос был не моим, он был хором, миллионом голосов, которые пели, кричали, шептали. Я чувствовал, как моё сознание растягивается, как будто меня тянули в миллионы направлений одновременно. Я был везде и нигде, я был всеми и никем. Моя кожа — если она ещё была — горела от жара и леденела от холода, мои кости дрожали от вибрации, мои мысли рвались, как нити. Я видел, как руны, вырезанные на черепке, вспыхивают в моей руке — или это была не моя рука? — и слово "Эйра" горело, как звезда, но оно было не единственным. Я видел другие слова, другие имена, другие правды, которые Один похоронил, которые мир забыл.

Я искал правду, — подумал я, и эта мысль была якорем, слабым, но упрямым. — Я пришёл за правдой. Не за этим. Не за этим хаосом. Не за этим... ничем.

Но правда была здесь. Она была в этом потоке, в этих голосах, в этих воспоминаниях, которые не были моими, но были мной. Я видел войну Ванов, их города, пылающие под золотым светом Асгарда. Я видел Йотунхейм, его ледяные храмы, разрушенные не молотом, а ложью. Я видел лица, которые были стёрты из книг, имена, которые были вырезаны из истории, как гниющая плоть. Я видел шрам, о котором говорил Эйре, — не на троне, а на самом Иггдрасиле, шрам, который был старше богов, старше времени.

Я должен помнить, — подумал я, и моя мысль была уже не криком, а шепотом, но в этом шепоте была сила. — Я Локи. Я выживу. Я найду её. Я найду правду.

Я цеплялся за эту мысль, как за обломок корабля в бурю. Я заставлял себя помнить — холод архива, пыль книг, запах земли в пещере, глаза Эйры, её голос, её предупреждение. Я видел черепок, его светящиеся линии, и я знал, что он был моим проводником, моим ключом. Я не мог позволить потоку унести меня. Я был Локи, и я всегда находил выход.

Но поток не останавливался. Он был бесконечным, как само Иггдрасиль, как корни, которые оплетали миры. Я чувствовал, как моё "я" растворяется, как мои воспоминания смешиваются с чужими, как моя воля тонет в этом хоре. Я видел звёзды, рождённые и умирающие, видел лица, которые любил и ненавидел, видел самого себя, но не того, кем я был, а того, кем я мог быть. Я был трикстером, но я был и воином, и ребёнком, и стариком, и богом, и никем.

Кто я? — подумал я, и этот вопрос был последним, что осталось от меня. Он висел в пустоте, в серебряном свете, в хоре голосов, которые пели о мирах, которых я никогда не знал. И я понял, что ответ на этот вопрос был единственным, что могло спасти меня — или уничтожить.

Я был ничем. Поток, хлынувший через меня, был всем — голосами, лицами, звёздами, войнами, песнями, которых я не знал, но которые знали меня. Я был Локи, но Локи растворялся, как чернила в воде, смешиваясь с чужими воспоминаниями, чужими жизнями. Я кричал, или думал, что кричал, но мой голос был лишь частью хора, миллионами шепотов на мёртвых языках, которые рвали меня на части. И всё же, где-то в этом хаосе, в этом серебряном шторме, что-то начало замедляться. Поток, который был ураганом, стал мертвой зыбью, как океан после бури. Голоса стихали, не исчезая, а отступая, как волны, оставляющие мокрый песок. Я чувствовал, как моё сознание, растянутое до предела, начинает сжиматься, собираться, как ртуть, стекающая в центр.

Я Локи, — подумал я, и эти слова были якорем, тонкой нитью, за которую я цеплялся. — Я Локи. Я есть. Я должен быть.

Мир вокруг меня начал обретать форму, но не ту, что я знал. Это не была пещера, не озеро, не корни Иггдрасиля. Это было... моё? Покои в Асгарде, но не настоящие, а сотканные из дымчатого света, мерцающие, как мираж. Стены, которые я помнил золотыми и твёрдыми, были теперь полупрозрачными, их края плыли, как дым. Моя кровать, застеленная зелёным бархатом, стояла в углу, но её контуры дрожали, как отражение в воде, и я знал, что, если коснусь её, она рассыплется. Стол, заваленный книгами и свитками, был здесь, но книги не имели веса, их страницы были пустыми, а чернила текли, как жидкость, растворяясь в воздухе.

Я шагнул вперёд, и мои сапоги — если они вообще были — не издавали звука. Пол был мягким, но не твёрдым, как будто я ступал по облаку, сотканному из света и памяти. Холод, едва уловимый, исходил от стен, но это был не холод камня, а холод пустоты, холод космоса, где нет ни верха, ни низа. Я протянул руку к книге на столе, её обложка была знакомой, с рунами, которые я изучал в юности, но, когда мои пальцы коснулись её, она рассыпалась на слова, которые закружились в воздухе, как пепел, и исчезли. Я попытался опереться на стол, но моя рука прошла сквозь него, и я почувствовал, как моё сердце — или то, что от него осталось — сжалось от этой бесплотности.

Это не реальность, — подумал я, и моя мысль была уже не криком, а шепотом, но в ней была сила. — Это моё. Мой разум. Моя память. Но почему всё так... хрупко?

Я повернулся, и моё внимание привлекло зеркало — или то, что должно было быть зеркалом. Оно висело на стене, где я помнил его в своих покоях, но его поверхность была не стеклом, а чем-то живым, текучим, как ртуть. Я шагнул к нему, мои шаги были бесшумными, но каждый из них отдавался в моём сознании, как удар. Я знал, что должен увидеть себя — Локи, принца Асгарда, с его острым взглядом и язвительной усмешкой. Но вместо этого зеркало показало мне калейдоскоп лиц, сменяющихся так быстро, что я едва успевал их узнавать.

Тор, смеющийся, его глаза сияют, как летнее небо, его рука хлопает меня по плечу, и я чувствую, как моя душа сжимается от зависти, от желания быть таким же, как он, любимым, простым, сильным. Один, его единственный глаз холоден, как лёд, его голос произносит: Ты никогда не будешь равен ему. Фригга, её лицо мягкое, её глаза полны любви, но в них есть печаль, как будто она знает, что я никогда не найду покоя. И я сам — маленький, испуганный мальчик, прячущийся в тени дворца, его глаза полны вопросов, на которые никто не ответит. Я видел себя, но не одного — сотни, тысячи Локи, каждый с разным выражением, каждый с разной болью, каждый с разной ложью.

Нет, — подумал я, и моя мысль была резкой, почти болезненной. — Я Локи. Один Локи. Не это. Не они.

Я отвернулся от зеркала, но его образы всё ещё горели в моём разуме, как угли. Моя грудь — если она была — сжималась, как будто я дышал не воздухом, а дымом. Запах пыли веков, смешанный с привкусом озона и горелого сахара, наполнял меня, и я чувствовал, как моя кожа — или её иллюзия — покрывается мурашками. Я был здесь, но я был ничем, призраком в собственном разуме, и это было хуже, чем любой плен. Я, мастер контроля, был беспомощен, и это чувство разрывало меня, как когти.

И тогда я услышал её. Не ушами, а разумом, как мысль, которая не принадлежала мне. Голос Эйры, чистый, безэмоциональный, как журчание воды, как треск коры, как гул корней, проник в меня, заполняя пустоту.

«Это не реальность, сын лжи», — сказала она, и её слова были не звуком, а вибрацией, которая прошла сквозь меня, как ветер сквозь пустой дом. — «Это Рунное Эхо. Память миров. Ты — призрак здесь, наблюдатель. Ты не можешь изменить, не можешь взять. Ты можешь только видеть.»

Я замер, мои мысли остановились, как будто её слова были якорем, который удержал меня от падения в бездну. Я чувствовал, как её голос резонирует с гулом, который всё ещё пульсировал в этом месте, с мерцающим светом, который формировал стены, с зеркалом, которое показывало мне мою душу. Я был призраком. Наблюдателем. Это было унизительно, это было против моей природы, но в этом была и сила — сила знания, сила истины, которую я искал.

Я не могу изменить, — подумал я, и моя мысль была уже не паникой, а анализом. — Но я могу искать. Я могу найти. Я всегда находил выход.

Я повернулся к зеркалу, заставляя себя посмотреть в него снова. Лица всё ещё мелькали — Тор, Один, Фригга, я сам, — но теперь я видел их не как угрозу, а как карту. Они были моими якорями, моими слабостями, но они были и моими ключами. Я знал, что правда, которую я искал, была где-то здесь, в этом потоке, в этих воспоминаниях. Я должен был найти её, должен был настроиться на неё, как настройщик находит нужную струну.

Я закрыл глаза — или подумал, что закрыл, потому что здесь не было тела, не было глаз, только сознание. Я сосредоточился на черепке, на его светящихся линиях, на слове "Эйра", которое всё ещё горело в моём разуме. Я вспомнил архив, его пыль, его книги, его ложь. Я вспомнил шрам, о котором говорил Эйре, шрам на троне Асгарда, на его истории. Я почувствовал, как моя воля, моя истинная суть, начинает пробуждаться, как искра в темноте. Я был Локи, и я был не просто наблюдателем. Я был искателем.

Я найду тебя, — подумал я, и моя мысль была холодной, расчётливой, как лезвие. — Я найду правду. И я не растворюсь.

Мир вокруг меня задрожал, как будто откликнулся на мою решимость. Свет стал ярче, стены — чётче, но всё ещё мерцали, как мираж. Гул корней стал громче, но теперь он был не хаотичным, а ритмичным, как пульс. Я чувствовал, как моё сознание становится твёрже, как я собираю себя из осколков. Я был Локи, и я знал, что эта комната, этот мир, это Эхо — это игра, в которую я мог сыграть. И я сыграю.

Я отвернулся от зеркала, и его калейдоскоп лиц — Тор, Один, Фригга, я сам, испуганный мальчик — всё ещё горел в моём разуме, как угли под пеплом. Но я был здесь. Я был Локи. Не призрак, не эхо, не тень. Я был собой, и я знал, что это место — Рунное Эхо, как назвала его Эйра, — было не хаосом, а машиной. Машиной, которую я мог понять, которую я мог настроить. Мои покои, сотканные из дымчатого света, дрожали вокруг меня, стены плыли, как мираж, стол и книги растворялись в воздухе, как чернила в воде. Это место не было реальным, но оно было моим — проекцией моего разума, моим полем битвы. И я собирался выиграть.

Я наблюдатель, — подумал я, и мои мысли были холодными, точными, как лезвие. — Но наблюдатель не пассивен. Наблюдатель ищет. Наблюдатель находит.

Я обвёл взглядом комнату, её нестабильные контуры, её серебряный свет, который пульсировал, как дыхание. Это не был архив, не пещера, не Асгард. Это был океан информации, бесконечный и бездонный, и где-то в нём была капля, которую я искал — правда, которую Один похоронил, шрам, который я видел в своих видениях. Но как найти одну каплю в океане? Мне нужен был якорь, маяк, что-то, что могло бы направить меня. Я закрыл глаза — или то, что я считал глазами в этом бесплотном месте, — и начал перебирать в уме всё, что знал.

Ванахейм. Я подумал о нём первым. Его леса, его магия, его война, стёртая из книг Асгарда. Но образ был слишком широким, слишком размытым. Ванахейм был тысячелетием историй, миллионами жизней. Если я сосредоточусь на нём, меня унесёт в хаос, как в тот первый момент, когда я растворился в Эхе. Нет, мне нужно что-то точное, что-то острое, как игла. Я порылся в памяти, ища что-то, что могло бы стать ключом. Архив? Его пыль, его книги, его цепи? Нет, слишком расплывчато. Пещера? Корни, озеро, Эйра? Ближе, но всё ещё не то.

И тогда я вспомнил. Шрам. Тот шрам, который я видел в своих видениях, в тени трона Асгарда. Не физический шрам, а разрыв в ткани истории, багровая руна, выжженная в воздухе, слово "ЗАВОЕВАНИЕ", которое пахло кровью и озоном. Это был не просто образ — это был маяк, уникальный, заряженный эмоцией, магией, болью. Это было то, что я искал. Я почувствовал, как моё сознание сжалось, как будто я был лучом света, сфокусированным линзой. Я знал, что это сработает.

Шрам, — подумал я, и моя мысль была не просто словом, а командой. — Ты мой ключ. Ты мой проводник.

Я начал ритуал — не тот, что учил меня Один, не тот, что я крал из книг, а что-то новое, рождённое из моего разума, из моей воли. Я закрыл глаза, и в темноте моего сознания начал воссоздавать образ шрама. Я видел его так ясно, как будто он был передо мной: неровный разрыв в золотой ткани трона, края которого пульсировали, как рана. Я чувствовал холод металла под пальцами, тепло дерева, пропитанного магией. Я видел багровую руну, её линии, вырезанные невидимым зубилом, её свет, который был не светом, а кровью. Я слышал звук — резкий, как удар стали о сталь, как крик, заглушённый веками. Я вдыхал запах — кровь, озон, пепел, как будто кто-то сжёг правду и оставил только её тень.

Моя магия, подавленная в этом месте, начала пробуждаться. Не зелёная дымка иллюзий, а что-то более чистое, более древнее — энергия моей воли, моей решимости. Я чувствовал, как она течёт через меня, как нить, которую я вплетал в образ шрама. Я был не просто наблюдателем, я был настройщиком, и Рунное Эхо было моим инструментом. Я сосредоточился, отсекая всё лишнее, все отвлечения. Мои мысли стали острыми, как скальпель, и я вонзал их в этот образ, в эту руну, в этот шрам, который был моим маяком.

Комната вокруг меня задрожала. Стены из дымчатого света начали вибрировать, как струны, натянутые до предела. Книги на столе рассыпались на потоки символов, которые закружились в воздухе, как рой светлячков. Стол растворился, его контуры распались на нити света, которые вплелись в стены, в пол, в сам воздух. Гул, который до этого был едва слышным, стал громче, но теперь он был не хаотичным, а структурированным, как звук настройки старого радио, где сквозь помехи пробивались обрывки голосов, криков, звона стали. Я чувствовал, как моё призрачное тело дрожит, как будто я был камертоном, резонирующим с этим местом.

Я близко, — подумал я, и моя мысль была холодной, расчётливой, но в ней был трепет. — Я нашёл тебя.

Пространство вокруг меня начало схлопываться. Стены, пол, потолок — всё сжалось, как будто комната была лёгкими, делающими последний вдох. Свет стал ярче, но теперь он был не серебряным, а багровым, как руна, которую я держал в своём разуме. Я чувствовал давление, не физическое, а ментальное, как будто меня затягивало в узкий туннель. И тогда я увидел его — поток, но не тот хаотичный ураган, что разорвал меня в начале, а узкий, сфокусированный, как стрела. Его стены были сотканы из образов, проносящихся мимо с такой скоростью, что я едва успевал их различать: алые знамёна, рвущиеся под ветром, блеск мечей, горящие деревья, лица, искажённые криком, кровь, льющаяся на золотую землю.

Я чувствовал, как меня несёт вперёд, быстрее, чем я мог осознать. Мой разум был острым, но в нём был трепет, не страх, а предвкушение. Я знал, что этот поток вёл меня к правде, к шраму, к тому, что Один скрыл. Но образы, мелькающие вокруг, были жестокими, полными боли, и я понимал, что правда, которую я найду, может быть не той, что я хотел видеть.

Я готов, — подумал я, и моя мысль была вызовом, брошенным самому себе. — Покажи мне.

Поток ускорился, образы слились в багровый вихрь, и я чувствовал, как моё сознание сжимается, как будто я был стрелой, выпущенной в сердце истины.

Стремительный полет Локи сквозь багровый туннель Рунного Эха оборвался внезапно, как будто кто-то перерезал натянутую струну. Его сознание, сжатое до предела, словно стрела, выпущенная в сердце истины, ударилось о невидимую преграду. Свет, образы, звуки — всё исчезло, и на мгновение он оказался в пустоте, полной тишины, холодной и абсолютной, как космос. Затем мир хлынул обратно, но не мягко, как вода, а резко, как удар молота. Локи пошатнулся, его призрачное тело — сотканное из дымчатого света, неосязаемое — ощутило давление, как будто его вытолкнули из сна в реальность. Но это была не его реальность.

Он стоял посреди военного лагеря, и мир вокруг него был чужим, грубым, пропитанным запахом дыма и крови. Небо над головой пылало багровым, словно закат, но не мягким, а яростным, с двумя лунами, тусклыми, как потускневшие монеты, висящими над горизонтом. Земля под ногами была выжженной, потрескавшейся, усыпанной осколками костей и обломками оружия, покрытых засохшей грязью. Шатры, растянутые между кривыми столбами, были сшиты из грубой, просмоленной кожи, а не из шелка, который Локи привык видеть в Асгарде. Они колыхались под порывами холодного ветра, пахнущего гарью и чем-то кислым, как немытые тела.

Локи опустил взгляд на свои руки. Они были полупрозрачными, мерцающими, как мираж, сотканными из того же дымчатого света, что и его покои в Рунном Эхе. Он протянул руку, чтобы коснуться ближайшего столба, шершавого, покрытого пятнами смолы, но его пальцы прошли насквозь, не встретив сопротивления. Холод ветра обдувал его, но он не чувствовал дрожи — только пустоту, как будто он был тенью, забытой миром.

Я призрак, — подумал он, и эта мысль была острой, как нож. — Бесполезен. Я, Локи, мастер обмана, не могу даже коснуться этой реальности.

Его челюсть сжалась, и он почувствовал, как гнев — его старый, верный спутник — поднимается в груди, но он был приглушён, как огонь под мокрым покрывалом. Он заставил себя сделать шаг вперёд, его сапоги — или их иллюзия — не оставляли следов на земле. Лагерь жил своей жизнью, не замечая его. Воины, одетые в тёмные, нечищеные доспехи, двигались с механической точностью. Их броня была покрыта вмятинами, царапинами, засохшей кровью — не той полированной сталью, что носили стражи Асгарда, а грубым, функциональным железом, созданным для убийства, а не для парадов. Лица воинов были обветренными, со шрамами, которые пересекали щеки и лбы, как карты.

Их глаза были пустыми, холодными, как будто война выжгла в них всё человеческое.

Локи двигался между шатрами, его шаги были бесшумными, но каждый звук вокруг него бил по его чувствам, как молот. Лязг металла раздавался из кузницы, где молот бил по раскалённому клинку, каждый удар отдавался в его костях, хотя костей у него не было. Хриплый смех воинов, сидящих у костра, был резким, как треск ломающегося дерева. Они пили эль из рогов, их голоса были грубыми, на древне-асгардском, который Локи понимал, но который звучал чуждо, как язык другого народа. Короткие, отрывистые команды раздавались где-то вдали, и Локи уловил слова: «Готовьте копья. Завтра на рассвете». Треск костров, где горело незнакомое, смолистое дерево, наполнял воздух едким дымом, который смешивался с запахом пота, крови и раскалённого железа.

Это не Асгард, — подумал он, и его мысль была полна шока. — Это не мой народ. Это не те герои, о которых пели скальды.

Он остановился у одного из костров, где воин, чьё лицо было наполовину скрыто шрамом, точил меч. Камень скользил по клинку с равномерным, почти гипнотическим звуком, но глаза воина были пустыми, как у мертвеца. Локи наклонился ближе, пытаясь заглянуть в его лицо, но воин не заметил его, его взгляд был устремлён куда-то вдаль, где багровое небо сливалось с горизонтом. Локи протянул руку, чтобы коснуться меча, но его пальцы снова прошли насквозь, и он почувствовал, как его гнев вспыхивает ярче. Он был мастером манипуляций, мастером контроля, но здесь он был никем — тенью, наблюдателем, лишённым силы.

Я Локи, — подумал он, и его мысль была вызовом, брошенным этому миру. — Я найду правду, даже если мне придётся смотреть на неё, не касаясь.

Он двинулся дальше, его шаги были быстрыми, но бесшумными, как будто он скользил над землёй. Лагерь был огромным, раскинувшимся на выжженных холмах, где трава давно превратилась в пепел. Воины готовились к бою: одни чистили оружие, другие натягивали тетивы на луки, третьи тащили бочки с водой, их лица были напряжёнными, но не от страха, а от усталости, как будто война была их работой, а не подвигом. Локи видел знамёна, развевающиеся на ветру, но они были не золотыми, как в Асгарде, а алыми, с грубо вышитыми рунами, которые он не сразу узнал. Одна из них — руна "ЗАВОЕВАНИЕ" — была той же, что он видел в своём видении, и её багровый свет, казалось, пульсировал в такт его сердцу.

Это они, — подумал он, и его мысль была холодной, как лезвие. — Асы. Мои предки. Но почему они... такие?

Он остановился, его взгляд скользнул по лагерю, и он понял, что это не просто военный лагерь — это машина, созданная для разрушения. Здесь не было песен, не было смеха, не было историй о славе. Здесь была только работа — грязная, кровавая, неумолимая. Локи чувствовал, как его разум, привыкший к анализу, к поиску узоров, начинает собирать кусочки мозаики. Это была война, о которой не говорили в Асгарде. Это была правда, которую Один вырезал из книг, как гниющую плоть.

И тогда он почувствовал это — ауру власти, тяжёлую, как буря, исходящую из центра лагеря. Она была знакомой, но искажённой, как отражение в треснувшем зеркале. Локи повернулся, его призрачное тело двинулось к центральному шатру, большему, чем остальные, сшитому из той же грубой кожи, но украшенному железными пластинами, покрытыми рунами. Ветер трепал его края, и Локи уловил запах — не только крови и дыма, но и чего-то острого, как озон, как магия, которая была старше, чем та, что он знал.

Там, — подумал он, и его мысль была смесью любопытства и тревоги. — Там я найду ответы. Или конец.

Он двинулся к шатру, его шаги были быстрыми, но всё ещё бесшумными, как будто он был тенью, скользящей по выжженной земле. Лагерь вокруг него жил своей жизнью, не замечая его, но Локи чувствовал, как его разум становится острее, как его гнев уступает место холодному, расчётливому любопытству. Он был здесь не для того, чтобы сражаться, не для того, чтобы манипулировать. Он был здесь, чтобы видеть. И он увидит всё.

Локи двигался сквозь военный лагерь, ведомый не зрением, а магическим чутьём, которое, несмотря на его призрачную форму, всё ещё пульсировало в нём, как слабый, но упрямый ритм. Аура власти, исходящая из центра лагеря, была тяжёлой, как буря, и знакомой, как отзвук голоса Одина, но искажённой, пропитанной чем-то первобытным, хищным, лишённым той сдержанной мудрости, которую он привык ассоциировать с отцом. Его шаги были бесшумными, его полупрозрачное тело, сотканное из дымчатого света, скользило над выжженной землёй, не оставляя следов. Ветер, холодный и резкий, проходил сквозь него, не вызывая дрожи, но Локи чувствовал его, как вибрацию, которая отзывалась в его сущности, как будто сам мир пытался вытолкнуть его, чужака, из своей реальности.

Я здесь, — подумал он, его разум был холодным, острым, как лезвие, несмотря на гнев и отвращение, которые всё ещё тлели в нём после увиденного.

— Я вижу вас. И я узнаю, что вы скрыли.

Лагерь окружал его, живой и равнодушный, как зверь, занятый своим делом. Багровое небо, под которым висели две тусклые луны, словно потускневшие монеты, заливало всё болезненным светом, отбрасывая резкие, пляшущие тени от костров. Земля под ногами была потрескавшейся, усыпанной осколками костей, обломками оружия и пятнами засохшей крови, которые сливались с грязью. Шатры, сшитые из грубой, просмоленной кожи, колыхались под порывами ветра, их края были истрёпаны, как будто они пережили не одну кампанию. Запах дыма, смешанный с потом, кровью и пролитым элем, был почти осязаемым, вызывая в Локи фантомное чувство тошноты, хотя у него не было тела, чтобы её испытывать.

Он прошёл мимо кузницы, где молоты били по раскалённому железу с механической точностью. Лязг металла был ритмичным, но лишённым вдохновения, как будто кузнецы не создавали оружие, а исполняли приговор. Жар горнов обжигал воздух, и Локи видел, как языки пламени отражались в их глазах, пустых, как у статуй. Они ковали не мечи для героев, а зазубренные клинки, созданные для разделки, для разрушения. Запах раскалённого металла смешивался с потом и гарью, и Локи почувствовал, как его сущность содрогается, как будто он вдыхал не воздух, а яд. Он попытался коснуться одного из клинков, лежащего на наковальне, но его рука прошла насквозь, и он сжал кулаки — или их призрачную иллюзию — в бессильной ярости.

Я не могу ничего сделать, — подумал он, и его мысль была горькой, как пепел. — Но я могу видеть. И этого достаточно.

Он двинулся дальше, его взгляд скользил по лагерю, выхватывая детали, которые резали его, как ножи. Он прошёл мимо лазарета — шатра, от которого исходил запах крови, прижиганий и гниющей плоти. Изнутри доносились стоны, низкие и прерывистые, как будто раненые боялись выдать свою слабость. Локи заглянул внутрь, и его разум сжался от увиденного: целители, если их можно было так назвать, работали с суровой эффективностью. Это были не жрицы Фригги, чьи руки несли тепло и милосердие, а полевые хирурги, чьи лица были такими же холодными, как их ножи. Один из них, с руками, покрытыми кровью до локтей, без колебаний ампутировал ногу воина, чей крик был заглушён куском кожи, зажатым в его зубах. Локи отвернулся, его призрачное тело дрожало от отвращения.

Это не Асгард, — подумал он, его мысль была почти криком. — Это не мой народ. Это не те, о ком пели в залах.

Он продолжал идти, его шаги были быстрее, но всё ещё бесшумны, как тень, скользящая по выжженной земле. Он миновал место отдыха воинов, где несколько асов сидели у костра, их лица были освещены дрожащим пламенем. Они пили мутный эль из рогов, их смех был грубым, резким, как треск ломающегося дерева. На барабане, служившем столом, лежали кости, вырезанные из кости какого-то зверя, и воины бросали их, споря о добыче. Локи прислушался, и обрывки их разговора, произнесённые на древне-асгардском, врезались в его разум, как осколки.

«…сожгли их деревню дотла. Даже дети не ушли», — сказал один, его голос был лишён эмоций, как будто он говорил о сборе урожая.

«Хорошая добыча. Их жрицы кричали громче всех», — хмыкнул другой, и его смех был как лязг цепей.

Локи почувствовал, как его сущность содрогается, как будто его ударили. Это были асы, его предки, но они не были героями. Они были завоевателями, варварами, чьи руки были покрыты кровью не ради славы, а ради власти. Он хотел крикнуть, бросить в них что-то язвительное, но его голос был нем, его тело — лишь дым. Он отвернулся, его разум кипел от гнева и отвращения, но он заставил себя двигаться дальше.

Я найду правду, — подумал он, его мысль была холодной, как лёд, но под ней тлел страх. — И я заставлю её говорить.

По мере приближения к центру лагеря звуки становились тише, как будто мир затаил дыхание. Лязг кузниц, стоны раненых, грубый смех — всё отступало, сменяясь напряжённой, звенящей тишиной. Локи заметил знамя, возвышающееся над лагерем, огромное, чёрное, сшитое из грубой ткани. На нём был вышит серебряной нитью оскаленный волк, его глаза горели в багровом свете неба, как угли. Это не были вороны Одина, символы мудрости и памяти. Волк был хищником, воплощением ярости и разрушения. Локи почувствовал, как его разум сжимается, как будто этот символ был предупреждением, знаком чего-то, что он не хотел понимать.

Почему волк? — подумал он, и его мысль была полна тревоги. — Один никогда не выбирал волков. Или... это не его война?

Он приблизился к центральному шатру, его шаги замедлились, как будто аура, исходящая изнутри, давила на него даже в его призрачной форме. Шатёр был больше остальных, сшит из той же просмоленной кожи, но украшен железными пластинами, на которых были вырезаны руны, пульсирующие слабым, багровым светом. У входа стояли стражи — не обычные воины, а элитные гвардейцы, чьи доспехи были покрыты волчьими шкурами, их морды свисали с плеч, как трофеи. Их лица были скрыты под шлемами, но их глаза — холодные, мёртвые, как у статуй — смотрели вперёд, не замечая Локи. Они стояли неподвижно, как стены, их руки сжимали копья, чьи наконечники были покрыты засохшей кровью.

Локи остановился перед шатром. Аура власти, которую он чувствовал, была теперь почти осязаемой, тяжёлой, как буря, готовая разразиться. Она была знакомой — воля Одина, его сила, его непреклонность. Но в ней было что-то ещё, что-то дикое, неконтролируемое, как будто эта воля была освобождена от всех оков мудрости, от всех масок, которые Локи знал. Запах озона, смешанный с кровью и пеплом, стал острее, и Локи почувствовал, как его сущность дрожит, как будто он стоял на краю пропасти.

Там, — подумал он, и его мысль была смесью решимости и страха. — Там я увижу правду. И я боюсь, что она сломает меня.

Он сделал глубокий "вдох", хотя у него не было лёгких, и шагнул вперёд. Тяжёлый полог шатра, пропитанный смолой, колыхнулся, как будто подчиняясь его намерению. Локи прошёл сквозь него, его призрачное тело не встретило сопротивления, и тьма внутри шатра поглотила его.

Часть II: Золотой Принц и его Тень

Локи прошёл сквозь тяжёлый, просмоленный полог шатра, и мир снаружи — багровое небо, лязг кузниц, стоны раненых — исчез, как будто его отрезали ножом. Тьма внутри шатра обволокла его, густая и осязаемая, пропитанная запахом старой кожи, едкого дыма и металла, смешанного с чем-то острым, как засохшая кровь. Его призрачное тело, сотканное из дымчатого света, не дрожало от холода, но он чувствовал давление, тяжёлое, как буря, исходящее от центра шатра. Аура власти, которую он ощутил ещё снаружи, теперь была почти физической, сжимая его сущность, как будто он был мотыльком, попавшим в паутину.

Это не Асгард, — подумал он, его разум цеплялся за эту мысль, чтобы не утонуть в потоке ощущений.

— Это не мой отец. Или... это он?

Его взгляд, острый, несмотря на бесплотность, скользнул по интерьеру шатра. Никакого золота, никаких гобеленов с героическими сценами, никаких магических светильников, излучающих мягкое сияние. Стены были увешаны трофейными знамёнами, изорванными, прожжёнными, с пятнами засохшей крови, которые казались не трофеями, а предупреждениями. Одно знамя, некогда белое, теперь было бурым, с вышитым символом — спиралью, перечёркнутой, как будто её вырезали ножом.

Другое, синее, было разорвано пополам, и его края трепыхались, как будто всё ещё пытались сопротивляться. Локи чувствовал, как его разум сжимается от вида этих реликвий — это были не символы победы, а свидетельства уничтожения.

Освещение исходило от грубых жаровен, стоящих по углам шатра. Угли в них тлели, отбрасывая резкие, пляшущие тени, которые двигались по стенам, как призраки. Дым, поднимающийся от жаровен, был едким, с привкусом смолы и чего-то горького, как пепел сгоревших деревень. Он заполнял шатёр, смешиваясь с запахом пота, немытой стали и старой крови, которая, казалось, пропитала всё вокруг. Локи, лишённый физического тела, всё равно ощущал этот запах, как будто он въелся в его сущность, вызывая фантомное чувство тошноты.

В центре шатра стоял стол, вырезанный из цельного куска чёрного базальта, его поверхность была холодной и гладкой, как лёд. На нём не было ни кубков, ни яств, ни украшений — только трёхмерная карта местности, высеченная с пугающей точностью. Горы, реки, леса были вырезаны в камне, а фигурки из железа и кости обозначали армии, города, точки сопротивления. Рядом лежали свитки, испещрённые рунами, и кинжалы, чьи лезвия были покрыты засохшей кровью. В углу стола стоял череп какого-то рогатого существа, его пустые глазницы смотрели на Локи, как будто он был не призраком, а незваным гостем.

Это не тронный зал, — подумал Локи, его мысль была холодной, но под ней тлел ужас. — Это не Асгард. Это... машина. Машина для войны.

Вокруг стола стояли военачальники, их фигуры были неподвижны, как статуи. Их доспехи из воронёной стали были покрыты шрамами, вмятинами, следами крови, которые никто не удосужился стереть. Лица их были суровыми, безжалостными, как будто война выжгла в них всё человеческое. Один из них выделялся — массивный воин с седой бородой, чьё лицо пересекал шрам, закрывающий один глаз. Его рука, покрытая шрамами, лежала на рукояти топора, чьё лезвие было зазубренным, как пасть зверя. Локи почувствовал, как его разум уловил имя, как будто оно всплыло из глубин Эха — Борр Железный Кулак. Этот воин был воплощением старой, жестокой гвардии, его взгляд был пустым, но в нём была сила, которая не знала сомнений.

Кто они? — подумал Локи, его мысль была резкой, почти панической. — Это не герои. Это не те, о ком пели скальды.

Его внимание переместилось к фигуре, стоящей во главе стола, спиной ко входу. Она была высокой, широкоплечей, её осанка была неподвижной, как у хищника, готовящегося к прыжку. Доспехи, покрытые воронёной сталью, были лишены украшений, но каждая вмятина, каждая царапина на них казалась частью истории, написанной кровью. Плащ, тёмный, как ночь, свисал с плеч, его края были истрёпаны, но в них была та же властная тяжесть, что и в ауре, которая давила на Локи. Он чувствовал её, даже будучи призраком, — она была знакомой, но искажённой, как отражение в треснувшем зеркале.

Один, — подумал Локи, и его мысль была шепотом, полным страха и отрицания. — Это не может быть он. Не мой отец.

Фигура медленно повернулась, и время, казалось, остановилось. Тени от жаровен заплясали на её лице, и Локи увидел его. Один. Но не тот, которого он знал. Не мудрый старец с одним глазом, чей голос был полон сдержанной силы. Это был молодой Один, с двумя горящими глазами, чей взгляд был холодным, как лёд, и острым, как клинок. Его лицо было молодым, но не юным — оно было высечено из камня, с резкими чертами, без следа мягкости или сомнения. Его волосы, чёрные, как воронье крыло, были стянуты назад, открывая лоб, покрытый тонкими шрамами, как карта побед. Его губы были сжаты в тонкую линию, но в них не было ни гнева, ни радости — только уверенность, абсолютная, безжалостная, как буря.

Локи замер, его призрачное тело дрожало, как будто аура этого Одина могла разорвать его. Это был его отец, но не тот, которого он знал. Не тот, кто учил его магии, кто смотрел на него с холодным разочарованием, кто всё же был отцом. Это был завоеватель, тиран, чья воля была не божественной, а хищной, как волк на знамени. Локи чувствовал, как его разум кричит, отказываясь принимать эту реальность.

Это не он, — подумал Локи, его мысль была короткой, отрывистой, как удар. — Это не мой отец. Это... чудовище.

Один смотрел прямо перед собой, его глаза не видели Локи, но Локи чувствовал, как их взгляд проходит сквозь него, как будто он был ничем. Тишина в шатре была абсолютной, нарушаемой только треском углей в жаровнях. Локи хотел крикнуть, хотел бросить вызов, хотел спросить, почему, но он был лишь призраком, и его голос был нем. Он стоял, его сущность дрожала, и он знал, что правда, которую он искал, была здесь, в этом шатре, в этом молодом, безжалостном лице. И эта правда была страшнее, чем он мог себе представить.

Локи замер, его призрачная сущность, сотканная из дымчатого света, дрожала под тяжестью ауры, исходящей от фигуры во главе стола. Тьма шатра, пропитанная запахом едкого дыма, старой крови и озона, сгущалась вокруг него, как будто сам воздух подчинялся воле этого существа. Фигура начала поворачиваться, медленно, с ритуальной неизбежностью, и каждый звук — скрип кожаных доспехов, лёгкий звон металлических колец, вплетённых в косу, — резал тишину, как лезвие. Тени от жаровен, тлеющих в углах шатра, скользили по её лицу, выхватывая резкие, угловатые черты, и Локи почувствовал, как его разум сжимается, отказываясь принять то, что он уже знал.

Это не может быть он, — подумал Локи, его мысль была острой, как игла, но под ней тлел страх, холодный и липкий.

— Это не мой отец.

Фигура завершила поворот, и лицо её открылось, освещённое багровым светом углей. Это был Один. Но не тот Один, которого Локи знал — не мудрый Всеотец с одним глазом, чьё лицо было изборождено морщинами, как древний свиток, чей голос был глубоким, как море, и усталым, как века. Это был молодой Один, его кожа была гладкой, но покрытой тонкими, белыми шрамами, как карта битв, вырезанная на камне. Его волосы, цвета выбеленной кости, были заплетены в тугую воинскую косу, в которую были вплетены металлические кольца, тускло поблёскивающие в свете жаровен. Доспехи из воронёной стали, покрытые вмятинами и царапинами, не сияли, а поглощали свет, и на них были выгравированы узоры — оскаленные волчьи головы и переплетённые копья, агрессивные, лишённые изящества.

Но глаза... Глаза были самым страшным. У него были оба глаза, и они горели льдисто-голубым огнём, холодным, как ледники Йотунхейма, и острым, как клинок, способный разрезать душу. Это был взгляд не мудреца, не отца, а хищника, стратега, для которого мир был лишь шахматной доской, а жизни — фигурами, которые можно сбросить одним движением. Локи чувствовал, как этот взгляд проходит сквозь него, не замечая его призрачной формы, но всё равно обжигая, как мороз.

Это не он, — подумал Локи снова, но его мысль была слабее, почти отчаянной. — Это не может быть он. Не мой отец.

На наплечниках Одина сидели вороны — Хугин и Мунин, но они тоже были другими. Их перья были взъерошены, как у хищных птиц, готовых к атаке, их клювы были острыми, а глаза-бусинки следили за каждым движением в шатре с жадным, почти голодным интересом. Один из них — Мунин, как подсказало Локи его чутьё — издал тихое, угрожающее карканье, и звук этот резонировал в его сущности, как предупреждение. Эти вороны не были советниками, не были глазами и ушами Всеотца. Они были разведчиками, шпионами, посланниками войны.

Шатёр был тих, почти беззвучен, лишь треск углей в жаровнях и скрип кожаных перчаток Одина нарушали тишину. Локи оглядел пространство, пытаясь зацепиться за что-то знакомое, но всё здесь было чужим. Стены, увешанные трофейными знамёнами, были не гобеленами славы, а свидетельствами разрушения: изорванные полотна, прожжённые, с пятнами засохшей крови, некоторые с вышитыми символами, которые Локи не узнавал — спирали, разрубленные топором, или звёзды, зачёркнутые рунами. Стол из чёрного базальта, стоявший в центре, был покрыт каменной картой, на которой железные и костяные фигурки обозначали армии, города, точки сопротивления. Рядом лежали кинжалы, свитки и череп рогатого существа, чьи пустые глазницы смотрели на Локи, как будто он был незваным гостем.

Это не тронный зал, — подумал Локи, его разум цеплялся за анализ, чтобы не утонуть в ужасе. — Это не Асгард. Это... бойня.

Один шагнул к столу, его движения были точными, экономичными, как у воина, который не тратит силы зря. Его рука в кожаной перчатке коснулась карты, и Локи заметил, как один из военачальников — Борр Железный Кулак, массивный, одноглазый, с седой бородой — напрягся, как будто ждал приказа. Остальные генералы, стоявшие вокруг стола, были неподвижны, их лица — суровые, безжалостные, высеченные из того же камня, что и карта. Их доспехи, покрытые шрамами и кровью, были не символами чести, а инструментами, как молоты кузнецов. Локи чувствовал, как их присутствие давит на него, но оно было ничем по сравнению с аурой Одина — тяжёлой, как буря, требующей абсолютного подчинения.

Он не король, — подумал Локи, и его мысль была холодной, но дрожащей.

— Он генерал. Завоеватель. Это не мой отец.

Один заговорил, и его голос был не глубоким, усталым басом Всеотца, а резким, властным баритоном, который резал тишину, как клинок. «Мы двинемся на рассвете», — сказал он, указывая на карту, где железная фигурка, изображавшая армию, стояла у подножия вырезанных гор. — «Их жрицы сожгли свои храмы. Они думают, что огонь защитит их. Они ошибаются.» Его слова были короткими, точными, как удары копья, и в них не было ни тени сомнения, ни тени милосердия.

Локи почувствовал, как его сущность содрогается, как будто слова Одина были не просто звуком, а магией, которая пронизывала всё вокруг. Он смотрел, как Один передвинул фигурку на карте, его движения были быстрыми, уверенными, как будто он уже видел исход битвы. Один из воронов — Хугин — каркнул, и звук этот был как эхо приговора. Локи заметил, как Борр Железный Кулак кивнул, его рука сжала рукоять топора, и в этом жесте была не преданность, а подчинение, как у зверя, следующего за вожаком.

Это не мудрость, — подумал Локи, его разум кричал, отказываясь принять увиденное. — Это не Всеотец. Это... чудовище.

Один выпрямился, его взгляд скользнул по генералам, и Локи почувствовал, как аура его власти становится почти физической, как будто воздух в шатре сгустился, стал тяжёлым, как свинец. «Мир — это не то, о чём договариваются», — сказал Один, его голос был низким, но в нём была сталь, которая не гнётся. — «Мир — это то, что навязывают. Мы принесём им наш мир.»

Слова упали, как камни в бездонный колодец, и Локи почувствовал, как его разум разрывается. Это была не философия короля, не мудрость правителя, который заботится о своём народе. Это была воля завоевателя, для которого мир был лишь добычей, а жизни — топливом для его амбиций. Локи смотрел на лицо Одина, на его глаза, горящие льдистым огнём, и видел в них не отца, не бога, а машину, созданную для разрушения.

Я бунтовал против маски, — подумал Локи, и его мысль была медленной, тяжёлой, как будто он нёс её на плечах.

— Я думал, что знаю его. Я думал, что ненавижу его. Но я не знал его. Не этого Одина.

Шок, который он чувствовал, был не просто эмоцией — он был физическим, как будто его призрачное тело могло развалиться под тяжестью этого откровения. Он смотрел на Одина, на его доспехи, на его воронов, на его карту, и видел не короля, а тирана, чья воля была законом, а закон был смертью. Всё, что Локи знал об Асгарде — его золото, его песни, его мифы, — было ложью, построенной на костях этого прошлого. И его отец, Всеотец, был не мудрецом, а зверем, чья тень всё ещё лежала на троне.

Локи стоял, его сущность дрожала, и он знал, что это только начало. Правда, которую он искал, была здесь, в этом шатре, в этом лице, в этих словах. И она была страшнее, чем он мог себе представить.

Локи стоял, его призрачная сущность дрожала под тяжестью ауры молодого Одина, чей льдисто-голубой взгляд резал воздух шатра, как клинок. Тишина, нарушаемая лишь треском углей в жаровнях, была почти осязаемой, давящей, как будто сам мир затаил дыхание перед этим завоевателем. Но затем взгляд Локи сместился, привлеченный фигурой, стоящей в тени Одина, почти сливающейся с ней, как отражение в тёмном зеркале. Она была неподвижна, но её присутствие было острым, как лезвие, готовое к удару. Локи почувствовал, как его разум замирает, цепляясь за детали, которые он не хотел, но был вынужден видеть.

Кто ты? — подумал он, его мысль была резкой, почти панической, но под ней тлело любопытство, как искра в пепле.

— Почему ты... знакома?

Она стояла чуть позади Одина, её фигура была высокой, стройной, но в ней была сила, которая не нуждалась в демонстрации. Её доспехи, чёрные, как застывшая тьма, обтекали её тело, как вторая кожа, их поверхность была гладкой, без украшений, но с острыми, функциональными гранями, которые, казалось, могли разрезать воздух. Они не отражали свет жаровен, а поглощали его, создавая вокруг неё ореол пустоты. Локи заметил, как тени в шатре, пляшущие от огня, избегали её, как будто боялись коснуться. Её волосы, длинные и прямые, цвета воронова крыла, спадали на плечи, их концы слегка шевелились, как будто подчиняясь невидимому ветру.

Её лицо было идеально симметричным, почти нечеловечески красивым, но лишённым жизни, как маска, вырезанная из мрамора. Кожа была бледной, почти светящейся в полумраке шатра, но в этой бледности не было мягкости — она была холодной, как лёд Йотунхейма. Локи смотрел на неё, и его разум, привыкший находить узоры, выхватывал детали: высокие скулы, острый подбородок, губы, сжатые в тонкую линию, лишённую эмоций. Но затем он увидел её глаза, и его сущность содрогнулась, как будто его ударили.

Зелёные. Такие же зелёные, как его собственные. Но если в его глазах были хитрость, боль, вечный поиск ответов, то её глаза были пустыми, как бездонные колодцы. В них не было ни сомнений, ни рефлексии, ни сострадания — только холодный, голодный огонь, который горел не для света, а для разрушения. Это был взгляд идеального солдата, созданного для одной цели, и Локи почувствовал, как его разум кричит, пытаясь отвергнуть то, что он уже знал.

Хела, — подумал он, и имя всплыло из глубин его памяти, как обломок корабля из пучины.

— Моя сестра. Но... почему я не знал? Почему её стёрли?

Она не двигалась, её поза была неподвижной, но полной сдерживаемой энергии, как у пантеры, готовой к прыжку. Локи заметил, как тьма вокруг её головы начала сгущаться, медленно, как дым, формируя рогатый шлем, который, казалось, был не надет, а вырастал из её черепа. Его очертания были острыми, угловатыми, с двумя изогнутыми рогами, которые напоминали клыки хищника. Этот процесс был почти живым, как будто тьма была её частью, её продолжением. Локи почувствовал, как воздух рядом с ней становится разреженным, острым, как будто её присутствие разрезало саму реальность.

Она — оружие, — подумал он, его мысль была холодной, но под ней бурлили эмоции, которые он не хотел признавать.

— Идеальное оружие Одина.

Один заговорил снова, его резкий, властный баритон разрезал тишину. «Их стены падут к полудню», — сказал он, указывая на каменную карту, где железная фигурка армии стояла у вырезанного города. — «Хела, ты поведёшь ударный отряд. Никаких пленных.» Его слова были короткими, как выстрелы, и Локи заметил, как её губы дрогнули в едва заметной, предвкушающей улыбке. Это не была радость — это было удовлетворение машины, получившей команду.

Один посмотрел на неё, и в его взгляде не было тепла, не было отцовской гордости. Это был взгляд кузнеца, проверяющего лезвие своего лучшего клинка. Локи почувствовал, как его сущность сжимается, как будто этот взгляд был направлен и на него, судя его, находя его несовершенным. Хела не ответила, не кивнула, не произнесла ни слова. Она просто стояла, её зелёные глаза горели холодным огнём, и Локи понял, что она не нуждается в словах. Она была продолжением воли Одина, его тенью, его клинком.

Она — то, чем я хотел быть, — подумал Локи, и его мысль была болезненной, как удар.

— Нужной. Эффективной. Той, кого он принимает без вопросов.

Он смотрел на неё, на её неподвижную фигуру, на её пустые глаза, и видел в ней тёмное зеркало. Она была всем, чего он жаждал: одобрения Одина, его доверия, его признания. Но она была и тем, чего он боялся: абсолютной пустотой, лишённой души, лишённой выбора. Она была не личностью, а функцией, идеальным инструментом, созданным для разрушения. И всё же, в этом совершенстве была трагедия. Локи чувствовал, как его разум разрывается между ужасом перед её природой, жалостью к её судьбе и острой, извращённой завистью.

Почему её? — подумал он, и его мысль была почти криком.

— Почему не меня? Почему он выбрал её, а меня отверг?

Он смотрел на Хелу, на её шлем, который теперь полностью сформировался, на её доспехи, которые, казалось, дышали тьмой, и видел в ней себя — или то, чем он мог бы стать, если бы отказался от своей хитрости, своей боли, своей человечности. Она была его сестрой, но она была и его противоположностью. Она была тем, чего Один хотел: безупречной, безжалостной, послушной. И в этом была её трагедия — и его собственная.

Один отвернулся от карты, его взгляд скользнул по генералам, и Локи заметил, как Борр Железный Кулак напрягся, сжимая рукоять своего топора. Хела осталась неподвижной, но её глаза, эти зелёные колодцы, следили за каждым движением Одина, как будто он был её единственным солнцем. Локи чувствовал, как аура шатра становится всё тяжелее, как будто воздух сгущался, пропитанный магией, кровью и волей завоевателя.

Я должен знать, — подумал Локи, его разум был холодным, но дрожащим.

— Я должен понять, почему её стёрли. Почему её забыли. Почему я никогда не знал.

Он стоял, его призрачное тело дрожало, и он знал, что правда, которую он искал, была здесь, в этом шатре, в этих глазах, в этой тени Одина. Хела была ключом, но она была и предупреждением. И Локи, глядя на неё, понимал, что цена этой правды может быть выше, чем он готов заплатить.

Локи стоял, его призрачная сущность дрожала под тяжестью ауры, исходящей от молодого Одина, чьи слова о навязанном мире всё ещё звенели в воздухе, как звон разбитого стекла. Хела, его сестра, его тёмное зеркало, стояла неподвижно, её зелёные глаза горели холодным, голодным огнём, а лёгкая, хищная улыбка на её губах была как обещание смерти. Шатёр, пропитанный запахом едкого дыма, старой крови и озона, был полон напряжения, которое сгущалось, как буря перед ударом молнии. Генералы вокруг стола — Борр Железный Кулак и другие, чьи лица были высечены из камня — молчали, их глаза отражали багровый свет жаровен, как угли.

Тишина разорвалась, как натянутая струна. Один заговорил, его голос был резким, властным баритоном, который не просил внимания — он его требовал. «Фрейаград падёт завтра», — сказал он, его палец в кожаной перчатке указал на каменную карту, лежащую на базальтовом столе. Карта была не просто схемой — она была произведением искусства и войны, вырезанной с пугающей точностью. Горы, реки, леса были высечены в камне, но Локи заметил детали, которые заставили его сущность содрогнуться: священные рощи, окружённые рунами, источники, отмеченные символами жизни, храмы, вырезанные с ювелирной точностью. Это были не просто тактические точки — это были сердце и душа Ванахейма, и Один знал, где бить.

Он не просто воюет, — подумал Локи, его разум цеплялся за анализ, чтобы не утонуть в ужасе.

— Он уничтожает их суть.

Один скользнул пальцем по карте, его движение было медленным, почти ритуальным, как будто он не просто указывал на цель, а вырезал её судьбу. Его палец остановился на точке, обозначенной деревянной фигуркой в виде цветущего дерева — символ Фрейаграда, столицы ванов. «Их сила — в их вере», — сказал он, и в его голосе было плохо скрываемое презрение. — «Они молятся своим рощам, своим источникам, своему Древу-Сердцу. Они думают, что их магия жизни защитит их. Они ошибаются.»

Локи почувствовал, как его сущность сжимается, как будто слова Одина были не просто звуком, а магией, которая отравляла воздух. Он смотрел на карту, на деревянную фигурку, и видел в ней не просто символ, а целую культуру, которую Один собирался стереть. Его разум, привыкший к стратегиям и манипуляциям, невольно отметил эффективность этого плана: сломить дух народа, уничтожив то, что они чтят. И это осознание вызвало в нём тошноту, как будто он вдохнул запах гари, о котором говорил Один.

Я делал так же, — подумал Локи, его мысль была резкой, болезненной.

— Но не так. Не в таком масштабе. Не с такой... холодностью.

Один продолжал, его голос был ровным, как лезвие, отточенное до совершенства. «Переговоры — это слабость», — сказал он, его взгляд скользнул по генералам, но не задержался ни на ком, как будто они были лишь инструментами. — «Они дают врагу надежду, время, иллюзию силы. Мы не ведём переговоров. Мы не даём надежды. Мы берём их мир и делаем его нашим.»

Генералы молчали, их лица были неподвижны, как каменные маски. Борр Железный Кулак, массивный, одноглазый, с седой бородой, слегка кивнул, его рука сжала рукоять топора, и в этом жесте было не размышление, а согласие, холодное и безоговорочное. Другой военачальник, худой, с лицом, покрытым шрамами, издал низкое, одобрительное рычание, как зверь, почуявший добычу. Локи смотрел на них, и его разум кричал, отказываясь принимать, что эти люди — асы, его предки, основа того Асгарда, который он знал.

Они не герои, — подумал он, его мысль была горькой, как пепел.

— Они машины. Его машины.

Один наклонился над картой, его движения были точными, как у хирурга. Он взял фигурку, вырезанную из кости в виде оскаленного волка — символ асгардской армии, — и с холодной, деловой отстранённостью смахнул ею деревянную фигурку ванов, изображающую цветущее дерево. Фигурка упала с карты, ударившись о базальт с глухим стуком, который резонировал в шатре, как звук падающего тела. Локи почувствовал, как его сущность содрогается, как будто этот жест был не просто символическим, а реальным приговором.

Он не просто побеждает, — подумал Локи, его разум был холодным, но дрожал от ужаса.

— Он стирает их с лица миров.

Хела, стоявшая в тени Одина, не шелохнулась, но её губы дрогнули, и лёгкая, хищная улыбка стала шире, как будто слова Одина питали её. Когда он упомянул Древо-Сердце, её зелёные глаза, пустые, как бездонные колодцы, вспыхнули голодным огнём, и Локи почувствовал, как воздух вокруг неё становится острым, как лезвие. Она была не просто солдатом — она была воплощением этого плана, его клинком, его волей. Один посмотрел на неё, и в его взгляде не было тепла, только удовлетворение, как у мастера, проверяющего своё лучшее творение.

«Древо-Сердце будет пеплом к закату», — сказал Один, его голос был ровным, но в нём была сталь, которая не гнётся.

— «Хела, ты сделаешь это. Их вера умрёт вместе с ним.»

Локи смотрел, как Хела едва заметно кивнула, её шлем, сотканный из тьмы, слегка дрогнул, как будто соглашаясь с приговором. Её улыбка была не радостью, а предвкушением, и Локи почувствовал, как его сущность сжимается, как будто её взгляд, хоть и не направленный на него, мог разрезать его на части. Он видел в ней не сестру, а оружие, созданное для одной цели — уничтожения. И всё же, в этой пустоте он видел отражение своей собственной жажды: жажды быть признанным, быть нужным, быть тем, кем Один будет доволен.

Она — его совершенство, — подумал Локи, и его мысль была смесью ужаса и зависти.

— А я... я был ошибкой.

Его разум, привыкший к стратегиям, к анализу, невольно восхитился планом Одина. Это была не просто война — это была казнь, рассчитанная с хирургической точностью. Уничтожить не армию, а дух народа, сжечь их святыни, сломить их волю. Это было эффективно, безупречно, и Локи ненавидел себя за то, что видел в этом логику, которую он сам часто применял. Но у него всегда была грань — сомнения, хитрость, желание оставить место для манёвра. У Одина этой грани не было. Его план был абсолютом, чудовищным в своей чистоте.

Это не победа, — подумал Локи, его мысль была медленной, тяжёлой, как будто он нёс её на плечах.

— Это геноцид. И я — сын того, кто его задумал.

Шатёр был тих, лишь треск углей в жаровнях и скрип кожаных перчаток Одина нарушали тишину. Локи смотрел на карту, на упавшую фигурку, на лица генералов, на Хелу, чьи глаза горели, как звёзды в пустоте, и на Одина, чья воля была законом, а закон был смертью. Он чувствовал, как его мир — тот Асгард, который он знал, с его золотом, песнями и мифами, — рушится, как карточный домик. Всё, что он считал правдой, было ложью, построенной на этой бойне. И его отец, Всеотец, был не мудрецом, а зверем, чья тень всё ещё лежала на троне.

Локи стоял, его призрачное тело дрожало, и он знал, что эта правда изменит всё. Он был не просто свидетелем — он был частью этого наследия, этой тьмы. И он не знал, сможет ли он когда-нибудь сбежать от неё.

Тишина в шатре была тяжёлой, как свинец, пропитанная эхом слов Одина о сожжении Древа-Сердца и уничтожении духа Ванахейма. Локи стоял, его призрачная сущность дрожала, не от холода, а от ужаса, который рос в нём, как яд. Каменная карта на базальтовом столе, упавшая деревянная фигурка, изображающая цветущее дерево, и лица генералов, застывшие в каменном согласии, всё ещё отпечатывались в его разуме. Один, молодой, безжалостный, с льдисто-голубыми глазами, был не отцом, а машиной войны. Хела, его сестра, стояла в его тени, её зелёные глаза горели голодным огнём, а лёгкая, хищная улыбка на её губах была как обещание смерти. Локи чувствовал себя в относительной безопасности, укрытый своей призрачной формой, невидимый для этого прошлого, но его разум был на грани, балансируя между анализом и паникой.

Я не здесь, — подумал он, его мысль была попыткой успокоить себя.

— Я лишь тень, лишь зритель. Они не могут меня видеть.

Но затем что-то изменилось. Тишина, и без того гнетущая, стала глубже, как будто мир затаил дыхание. Локи почувствовал лёгкое движение в воздухе, почти неосязаемое, как рябь на воде. Его взгляд, до этого прикованный к Одину, невольно сместился к Хеле. Она, до этого неподвижная, как статуя, сделала едва заметное движение — её голова чуть повернулась, с хищной грацией, как у пантеры, почуявшей добычу. Её чёрные доспехи, поглощающие свет жаровен, слегка шевельнулись, и их шелест был единственным звуком в шатре, тонким, как шёпот лезвия, вынимаемого из ножен.

Локи замер, его сущность сжалась, как будто его заметили. Это невозможно, — подумал он, но мысль была слабой, почти отчаянной. Его взгляд встретился с её глазами — зелёными, пустыми, как бездонные колодцы, и в этот момент мир вокруг него исказился.

Её глаза, до этого устремлённые на Одина, медленно поднялись и посмотрели прямо на него. Не в его сторону, не мимо, а точно в то место, где он стоял, призрачный и неосязаемый. Её взгляд был нечеловеческим, как будто она смотрела не глазами, а линзами, способными видеть сквозь ткань реальности. Локи почувствовал, как его сущность пронзила ледяная игла, холодная и острая, как будто её взгляд был физическим. Он хотел отвести глаза, хотел отступить, но его тело — или то, что от него осталось — было приковано к месту, как мотылька к булавке.

Она не может меня видеть, — подумал он, его мысль была панической, фрагментарной.

— Я не здесь. Я не существую. Я...

Мир вокруг него сбоил, как испорченная плёнка. Треск углей в жаровнях, до этого постоянный, прервался оглушительной тишиной, которая была не просто отсутствием звука, а его антитезой, как будто звук пожирали. Затем в его голове раздался тихий, искаженный шёпот, похожий на статический шум, но с ритмом, который был почти живым. Он не мог разобрать слов, но чувствовал их, как давление, как голос, который знал его имя. Воздух вокруг Хелы начал мерцать, как от жара, её фигура на долю секунды стала резче, реальнее, чем всё остальное в этом воспоминании. Её доспехи, её рогатый шлем, её бледная кожа — всё это выделилось на фоне шатра, как будто она была не частью Эха, а чем-то, что могло разорвать его.

Что ты такое? — подумал Локи, его разум кричал, но голос был нем.

— Ты не должна меня видеть. Ты не можешь.

Её глаза сузились, и на её лице, до этого лишённом эмоций, появилось выражение — не угрозы, а любопытства, как у учёного, заметившего аномалию. Её губы изогнулись в лёгкой, почти игривой улыбке, которая была страшнее, чем любой оскал. Она слегка наклонила голову, как будто прислушиваясь или принюхиваясь, и Локи почувствовал, как его сущность содрогается, как будто она могла учуять его, как зверь чует добычу. Её взгляд был не просто взглядом — он был нарушением, трещиной в самой ткани времени, через которую она смотрела прямо на него, через века, через Эхо, через его иллюзию безопасности.

Я не здесь, — подумал он снова, но мысль была слабой, как шёпот перед бурей. — Я невидим. Я...

Один, стоявший у карты, прервал свои мысли. Его льдисто-голубые глаза, до этого устремлённые на базальтовую поверхность, поднялись к Хеле. Он заметил её движение, её взгляд, и его лицо, до этого бесстрастное, стало серьёзным. Он нахмурился, его рука в перчатке замерла над картой, как будто он почувствовал то же нарушение, что и Локи. Он посмотрел туда, куда смотрела Хела — прямо на Локи, — но его взгляд прошёл сквозь него, как сквозь пустоту. Один ничего не видел, но его глаза сузились, и в них промелькнула тень беспокойства, как будто он чувствовал, что реальность дала трещину.

Он не видит меня, — подумал Локи, его мысль была отчаянной попыткой ухватиться за логику.

— Но она... она видит.

Хела моргнула, и момент разорвался. Мир вернулся в норму, как будто кто-то включил звук в заглушённой комнате. Треск углей в жаровнях возобновился, шёпот в голове Локи исчез, а её фигура снова стала частью Эха, частью воспоминания. Она отвернулась, её взгляд вернулся к Одину, и её лицо снова стало маской, лишённой эмоций. Но тень той улыбки, лёгкой, игривой, осталась на её губах, как будто она знала что-то, чего не знал никто другой.

Локи стоял, его призрачное тело дрожало, как будто его сущность могла развалиться. Его уверенность, его безопасность, его роль наблюдателя — всё это было разрушено одним взглядом. Он был невидим, неосязаем, но Хела, его сестра, его тёмное зеркало, увидела его. Она не просто посмотрела — она пронзила его, как будто её глаза могли видеть сквозь время, сквозь Эхо, сквозь саму его душу.

Что ты такое? — подумал он снова, но теперь его мысль была не криком, а шёпотом, полным ужаса.

— Ты не просто оружие. Ты... нечто большее.

Он чувствовал, как его разум цепляется за остатки логики, пытаясь объяснить, что произошло. Может, это был сбой в Рунном Эхе? Может, его собственное сознание сыграло с ним злую шутку? Но он знал, что это не так. Хела была не просто частью этого прошлого — она была связана с чем-то большим, с силами, которые даже Один, с его безжалостной волей, не мог полностью понять. Смерть, энтропия, время — она была их воплощением, и её взгляд был предупреждением, что даже призрак не может спрятаться от неё.

Локи хотел отступить, раствориться, стать меньше, но его сущность была прикована к месту, как будто её взгляд всё ещё держал его. Он смотрел на неё, на её неподвижную фигуру, на её рогатый шлем, на её пустые глаза, и понимал, что правила игры изменились. Он больше не был безопасным наблюдателем. Он был замечен. И это осознание было страшнее, чем всё, что он видел до этого.

Часть III: Поля Ванахейма

Мрак командного шатра, пропитанный запахом едкого дыма и крови, исчез, как будто его стёрли резким движением руки. Локи почувствовал, как его призрачная сущность сжимается, а затем разрывается, словно ткань, и мир вокруг него взорвался светом. Он оказался на вершине холма, под открытым небом, и яркость утреннего солнца ослепила его, даже без физических глаз. Его разум, всё ещё дрожащий от взгляда Хелы, от её зелёных глаз, которые пронзили его сквозь время, пытался ухватиться за реальность. Он был дезориентирован, его мысли метались, как птицы в клетке, и он чувствовал себя обнажённым, уязвимым, как будто её взгляд всё ещё держал его.

Где я? — подумал он, его мысль была резкой, почти панической.

— Что это за место?

Он огляделся, и его взгляд, острый, несмотря на бесплотность, впитывал мир вокруг. Перед ним раскинулась долина Ванахейма, залитая тёплым, золотым светом рассвета. Трава под его ногами — или под тем, что было его призрачной формой — была изумрудной, покрытой каплями росы, которые сверкали, как рассыпанные драгоценности. Кристально чистая река вилась через долину, её воды отражали небо, окрашенное в оттенки розового и голубого. Вдалеке, на горизонте, возвышалась столица ванов, Фрейаград, и Локи замер, поражённый её красотой.

Город не был построен — он был выращен. Башни из белого, живого дерева поднимались к небу, их стволы переплетались с цветущими лианами, чьи лепестки были алыми, синими, золотыми, как будто природа сама создала эту архитектуру. Мосты из прозрачного хрусталя, по которым текла вода, соединяли башни, и их журчание было слышно даже с холма. В центре города возвышалось Древо-Сердце, его крона, огромная и зелёная, покрывала половину Фрейаграда, отбрасывая мягкую тень, в которой двигались фигуры. Локи видел дым, поднимающийся из очагов, слышал далёкий звон колоколов, мелодичный, как песня, и смех детей, чистый и беззаботный.

Это... жизнь, — подумал он, и его мысль была почти тоскливой.

— Это мир, которого я никогда не знал.

Воздух был пропитан запахом свежей травы, цветов и чистой воды, и Локи, лишённый физического тела, всё равно чувствовал его, как воспоминание о чём-то давно потерянном. Тёплый свет солнца, пробивающийся сквозь утренний туман, был мягким, обволакивающим, и на мгновение Локи позволил себе раствориться в этой красоте, в этой гармонии, которая была так далека от милитаризма Асгарда, от его золота, пропитанного кровью, от его песен, воспевающих войну.

Но затем он почувствовал холод. Не физический, а магический, как будто тень легла на его сущность. Он повернулся, медленно, почти нехотя, и мир изменился. За его спиной, на холмах, окружавших долину, как железная удавка, стояла армия асов. Их лагерь был чёрной раной на зелёной ткани Ванахейма, земля под их ногами была выжжена, покрыта пеплом и следами копыт. Их доспехи, воронёная сталь и чёрная кожа, поглощали свет, контрастируя с яркими красками долины. Знамена с оскаленными волками колыхались на ветру, их серебряные нити блестели, как клыки.

Они ждут, — подумал Локи, его мысль была холодной, как лёд.

— Они ждут, чтобы убить.

Тишина армии была зловещей, напряжённой, как натянутая тетива. Не было боевых кличей, не было барабанов, только тихий лязг оружия, скрип кожаных доспехов и редкое фырканье коней, чьи глаза были закрыты бронёй. Воины стояли неподвижно, как статуи, их взгляды были устремлены на долину, и в их позах была хищная готовность, как у волков, наблюдающих за стадом овец. Локи видел их лица — суровые, лишённые эмоций, лица машин, созданных для одной цели.

Его взгляд вернулся к Фрейаграду, и он заметил движение у главных ворот города. Из них вышла процессия, и Локи почувствовал, как его сущность сжимается от ужаса. Это не была армия. Это была делегация. Ваны, одетые в белые церемониальные одежды, расшитые золотыми и зелёными нитями, шли медленно, их шаги были размеренными, полными достоинства. Они несли не оружие, а флаги мира, вышитые символами солнца и листьев, ветви оливкового дерева, корзины с дарами — фруктами, цветами, свитками. Во главе процессии шла фигура, которую Локи сразу понял как их лидера — возможно, королева, её лицо было открытым, полным надежды, её волосы, цвета спелой пшеницы, колыхались на ветру.

Они идут на смерть, — подумал Локи, его мысль была тяжёлой, как камень.

— Они не знают.

Он знал план Одина. Он слышал его слова, видел его жест, когда он смахнул деревянную фигурку ванов с карты, как будто стирая их с лица миров. Он знал, что эта процессия, эта надежда, эта вера в дипломатию и мир будут раздавлены, как цветок под сапогом. Локи смотрел на них, на их белые одежды, на их дары, на их лица, полные света, и чувствовал, как в его призрачной сущности рождается тошнота, не физическая, а экзистенциальная. Он был лишь призраком, лишь зрителем, но это знание — знание их судьбы — было бременем, которое он не мог сбросить.

Я не могу ничего сделать, — подумал он, и его мысль была почти криком. — Я не могу их спасти. Я не могу остановить его.

Армия асов не двигалась. Они стояли, их тёмные силуэты вырисовывались на фоне восходящего солнца, и их тишина была страшнее любого крика. Локи видел, как их взгляды следят за процессией, как их руки лежат на рукоятях мечей и топоров, как их кони нетерпеливо бьют копытами. Он видел знамя с волком, колышущееся над их лагерем, и вспоминал слова Одина: «Мир — это то, что навязывают».

Он смотрел на Фрейаград, на Древо-Сердце, чья крона сияла в утреннем свете, на реку, чьи воды пели, на процессию, которая медленно двигалась по полю, неся свои дары. И он знал, что к закату всё это будет пеплом. Он видел красоту, гармонию, жизнь — и видел, как они обречены. Его разум, привыкший к хитрости, к манипуляциям, к поиску выхода, был бессилен. Он был лишь тенью, свидетелем трагедии, которая уже была написана.

Я сын завоевателя, — подумал Локи, его мысль была медленной, полной скорби.

— И это моё наследие.

Процессия ванов продолжала двигаться, их белые одежды колыхались на ветру, их флаги мира сияли в лучах солнца. А армия асов ждала, молчаливая, неподвижная, как буря перед ударом. Локи стоял на холме, его призрачная сущность дрожала, и он знал, что этот момент — этот контраст между светом и тьмой, между надеждой и обречённостью — останется с ним навсегда.

Часть III: Поля Ванахейма

Тишина была абсолютной, как дыхание смерти. Процессия ванов двигалась по изумрудному полю, их белые одежды, расшитые золотыми и зелёными нитями, колыхались на лёгком утреннем ветру. Флаги мира, украшенные символами солнца и листьев, сияли в лучах рассвета. Королева ванов, высокая женщина с волосами цвета спелой пшеницы, шла впереди, её лицо светилось надеждой, почти детской верой в возможность мира. Она подняла руку в знак приветствия, и её свита — дюжина послов, несущих ветви оливкового дерева и корзины с дарами — повторила жест. Их шаги были размеренными, полными достоинства. Локи, стоя на холме, смотрел на них, и его призрачная сущность содрогалась от знания, которое он не мог изгнать: они шли на смерть.

Они не знают, — подумал он, его мысль была тяжёлой, как камень.

— Они верят в него. В него.

Армия асов, выстроившаяся на холмах, окружавших долину, была неподвижна, их тёмные силуэты, как чёрные шрамы на зелёной ткани Ванахейма, поглощали свет. Их доспехи из воронёной стали и чёрной кожи не блестели, а впитывали утреннее солнце. Знамена с оскаленными волками колыхались, их серебряные нити были единственным, что ловило свет. Локи чувствовал их тишину, хищную, напряжённую, как натянутая тетива, готовящаяся к выстрелу.

В центре армии, на вершине холма, стоял Один. Его фигура в чёрных доспехах, с длинной косой цвета выбеленной кости, была неподвижной, как статуя. Хела стояла рядом, её обсидиановые доспехи сливались с тенью Одина, её рогатый шлем, сотканный из тьмы, казался продолжением её черепа. Локи не мог отвести взгляд от них, его разум всё ещё дрожал от её взгляда, пронзившего его сквозь время, и теперь он чувствовал себя уязвимым, как будто его призрачная форма была не бронёй, а мишенью.

Один медленно поднял Гунгнир, своё копьё. Это не был героический жест, не взмах триумфа. Это было холодное, почти ленивое движение, как у дирижёра, начинающего симфонию. Наконечник копья поймал солнечный свет, и вспышка, яркая, как молния, разрезала воздух. Это был сигнал.

В ту же секунду Хела сорвалась с места. Её движение не было бегом — оно было размытым, неестественным скольжением, как будто тень ожила и полетела над землёй. Её доспехи, чёрные, как застывшая тьма, мерцали, как поверхность воды, и её фигура казалась призрачной, но более реальной, чем всё вокруг. Локи почувствовал, как его сущность сжимается, как будто её скорость, её присутствие высасывали воздух из мира.

Она не человек, — подумал он, его мысль была резкой, панической.

— Она не воин. Она... смерть.

Процессия ванов остановилась, их лица, полные надежды, повернулись к ней. Королева ванов, её рука всё ещё поднята в знак мира, открыла рот, чтобы заговорить, но слова не успели сорваться с её губ. Хела протянула руки, и мир вокруг неё исказился. Из её ладоней, из земли под ногами послов, из воздуха вокруг них начали расти клинки. Это не было простым появлением — это был уродливый, органический процесс, как будто земля сама рожала смерть. Чёрный, блестящий, как обсидиан, материал вырывался из-под травы, формируя шипы, лезвия, копья, которые извивались, как хищные растения, и устремлялись к своим целям.

Первый клинок пронзил королеву. Её белая мантия, расшитая золотыми листьями, окрасилась алым, как будто цветок распустился на её груди. Её лицо, ещё мгновение назад полное надежды, исказилось в шоке, а затем — в агонии. Она упала, её рука, сжимавшая оливковую ветвь, хрустнула под весом её тела. Остальные послы не успели даже крикнуть. Клинки, как чёрные змеи, вырвались из земли, пронзая их тела, разрывая плоть, ломая кости. Один из послов, молодой мужчина с длинной косой, попытался поднять флаг мира, но шип пробил его горло, и флаг упал в грязь, его белое полотно мгновенно пропиталось кровью. Корзины с дарами — фруктами, цветами, свитками — рассыпались по траве, их содержимое смешалось с землёй и кровью.

Звуки были резкими, влажными, короткими. Свист клинков, разрывающих воздух. Хруст костей. Захлебывающиеся крики, оборванные на полуслове. Звон падающих даров, хруст ветвей оливы под ногами Хелы. И затем — тишина, такая же абсолютная, как до начала.

Хела остановилась в центре бойни, её фигура была неподвижной, как статуя, окружённая телами. Её лицо было бесстрастным, её зелёные глаза, пустые, как бездонные колодцы, смотрели на дело своих рук без тени эмоции. Но на её губах играла тень улыбки — не наслаждение, не радость, а удовлетворение машины, выполнившей свою функцию с идеальной эффективностью. Чёрные клинки, выросшие из земли, начали растворяться, как дым, оставляя за собой лишь кровь и тела, которые уже не двигались.

Локи смотрел, его призрачная сущность сотрясалась, как будто его ударили. Он чувствовал фантомную тошноту, как будто запах свежей крови, пропитавший воздух, мог достичь его. Его разум, привыкший к анализу, к хитрости, к поиску выхода, был парализован. Он хотел отвернуться, закрыть глаза, но не мог — его взгляд был прикован к Хеле, к её неподвижной фигуре, к её улыбке, к телам, лежащим у её ног.

Это не война, — подумал он, его мысль была отрывистой, как удар.

— Это казнь.

Он вспомнил мифы, которые слышал всю жизнь. Мифы о "мирном объединении" Девяти Миров, о мудром Одине, который привёл Асгард к величию. Эти мифы были ложью. Они были построены на этой крови, на этих телах, на этой хладнокровной резне. Локи смотрел на королеву ванов, чьи глаза, ещё открытые, смотрели в небо, и видел в них не только смерть, но и предательство. Они верили в мир. Они верили в Одина. И он ответил им смертью.

Я сын этого, — подумал Локи, и его мысль была горькой, как яд.

— Я часть этого.

Один, стоя на холме, опустил Гунгнир. Его лицо было неподвижным, его льдисто-голубые глаза смотрели на поле, как на шахматную доску, где только что была сделана первая жертва. Он не произнёс ни слова, но его поза, его взгляд говорили всё: это было не сражение, а демонстрация. Хела повернулась к нему, её улыбка исчезла, и она склонила голову, как оружие, которое вернулось в ножны. Армия асов, стоявшая за ними, не шелохнулась, но Локи чувствовал их готовность, их жажду продолжить то, что начала Хела.

Локи стоял, его сущность дрожала, и он знал, что этот момент — эта резня, этот первый удар — был только началом. Фрейаград, с его белыми башнями и Древом-Сердцем, всё ещё сиял в утреннем свете, но Локи знал, что к закату он будет пеплом. И он, сын завоевателя, сын лжи, был бессилен это остановить.

Тишина была гнетущей, как могильный камень. Тела послов ванов лежали на изумрудной траве, их белые одежды, некогда сияющие в лучах утреннего солнца, теперь пропитались алым, смешавшись с грязью и раздавленными дарами — фруктами, цветами, свитками. Флаги мира, вышитые символами солнца и листьев, валялись в лужах крови, их золотые нити потускнели. Королева ванов, чьи волосы цвета спелой пшеницы ещё минуту назад колыхались на ветру, лежала неподвижно, её рука, сжимавшая оливковую ветвь, была сломана, а глаза, полные надежды, смотрели в небо, застывшие в ужасе. Хела стояла посреди этого кладбища, её обсидиановые доспехи блестели, как застывшая тьма, а её зелёные глаза, пустые, как бездонные колодцы, не выражали ничего, кроме лёгкого, хищного удовлетворения.

Локи, призрак, бесплотная тень на холме, дрожал. Его разум, привыкший к хитрости, к анализу, к поиску путей, был парализован. Он смотрел на тела, на кровь, на Хелу, и чувствовал фантомную тошноту, как будто запах гари и железа мог проникнуть в его нематериальную сущность. Его мысли были отрывистыми, рваными. Белый... всё было белым... теперь красное... это не война... это...

Он не мог закончить мысль, как будто его разум отказывался принять увиденное.

Один стоял на вершине холма, его фигура в чёрных доспехах с волчьими узорами была неподвижной, как статуя. Его льдисто-голубые глаза смотрели на поле с холодной, деловой отстранённостью, как стратег, оценивающий ход в хнефатафле. Гунгнир, его копьё, покоился в его руке, наконечник всё ещё ловил свет, но теперь это был не сигнал, а напоминание. Хела, его тень, его оружие, стояла рядом, её рогатый шлем, сотканный из тьмы, слегка дрожал, как будто предвкушая следующий приказ.

Тишина разорвалась. Низкий, гортанный звук боевого рога асов прокатился по долине, не похожий на благородные фанфары Асгарда, которые Локи знал. Это был животный, первобытный рёв, как вой стаи перед охотой. Земля задрожала под топотом тысяч ног. Армия асов, до этого неподвижная, как железная удавка вокруг долины, сорвалась с холмов. Это не были стройные ряды, не было порядка или чести. Это была орда, хаотичная, неудержимая, как лавина, готовая стереть всё на своём пути. Их доспехи из воронёной стали и чёрной кожи лязгали, знамена с оскаленными волками бились на ветру, а кони, покрытые бронёй, ржали, их копыта вырывали куски земли.

Локи смотрел, его призрачная сущность содрогалась, как будто звуковая волна рога ударила по нему. Они не воины, — подумал он, его мысль была резкой, как удар.

— Они звери.

Фрейаград, город, выращенный из живого дерева, всё ещё сиял в лучах солнца, его белые башни переплетались с цветущими лианами, а Древо-Сердце в центре отбрасывало мягкую тень. Но теперь

Локи видел, как эта красота рушится. Ваны, не готовые к войне, выбегали из домов — фермеры с вилами, ремесленники с молотами, женщины с кухонными ножами. Их лица были искажены страхом, но в них ещё теплилась надежда, что они смогут защитить свой дом.

Они ошибались.

Асгардский воин, с волчьей шкурой на плечах, пронзил копьём старика-вана, который пытался загородить дверь своего дома вилами. Копьё вошло в его грудь с влажным хрустом, старик рухнул, его кровь брызнула на порог, где стояла его жена, кричащая, с ребёнком на руках. Воин не остановился — его топор опустился, и крик оборвался. Другой ас, с лицом, покрытым шрамами, разрубил деревянный щит молодого кузнеца, и лезвие вошло в его плечо, отсека почти всю руку.

Кузнец упал, его кровь смешалась с землёй, а ас шагнул через него, как через мусор.

Локи хотел отвернуться, но не мог. Его взгляд был прикован к бойне, его сущность дрожала, как будто каждый крик, каждый удар отдавался в нём. Это не сражение, — подумал он, его мысль была горькой, как яд.

— Это бойня.

И посреди этого хаоса была Хела. Она не сражалась — она танцевала. Её движения были грациозными, смертоносными, как балет, поставленный самой смертью. Она скользила сквозь ряды ванов, её обсидиановые доспехи мерцали, как чёрная вода, а её рогатый шлем, сотканный из тьмы, казался живым. Она не парировала удары — она уклонялась, её тело изгибалось с нечеловеческой гибкостью, и каждый её шаг рождал смерть. Из земли под её ногами вырастали чёрные клинки, как шипы ядовитого растения, пронзая ванов, которые пытались бежать. Один клинок пробил грудь женщине, пытавшейся закрыть собой ребёнка. Другой разорвал горло мужчине, который поднял молот в отчаянной попытке ударить. Кровь брызгала, как дождь, орошая траву, и Хела двигалась дальше, её лицо было бесстрастным, но на губах играла улыбка — чистая, детская, как у ребёнка, раздавившего муравья.

Она не человек, — подумал Локи, его мысль была криком. — Она... она чудовище.

И тогда он увидел его. Фигуру, прорывающуюся сквозь ряды ванов, как буря. Это был Тор. Но не тот

Тор, которого Локи знал — не герой с золотыми волосами и громовым смехом. Этот Тор был молод, его глаза горели берсеркерской яростью, на губах пузырилась пена, а его рёв был животным, нечеловеческим. Его доспехи, покрытые вмятинами и кровью, были грубыми, без золотого лоска, а Мьёльнир в его руке был не символом, а инструментом разрушения. Каждый его удар разрывал тела на части. Один ван, пытавшийся бежать, был сбит с ног, и молот опустился, превращая его грудь в месиво из костей и плоти. Другой, поднявший деревянный щит, был раздавлен, как насекомое, его крик утонул в треске ломающихся костей.

Тор? — подумал Локи, его мысль была слабой, почти отчаянной.

— Нет... это не он... это не мой брат...

Огонь начал пожирать Фрейаград. Асы подносили факелы к белым деревьям, из которых был выращен город. Живое дерево трещало, как будто кричало, его кора лопалась, выпуская сладковатый, почти парфюмерный дым, который был отвратителен в своей красоте. Лианы, усыпанные цветами, сгорали, их лепестки падали, как пепел. Башни, переплетённые растениями, рушились, их хрустальные мосты трескались, вода выливалась, смешиваясь с кровью на улицах. Локи чувствовал жар, даже будучи призраком, как будто горячий воздух проходил сквозь него, обжигая его сущность. Каждый крик — женщины, ребёнка, старика — бил по нему, как звуковая волна, и он чувствовал, как его форма мерцает, грозя распасться.

Я не могу это остановить, — подумал он, его мысль была шёпотом.

— Я не могу... ничего...

Он смотрел на поле, на тела, на кровь, на огонь, и видел, как Древо-Сердце, сердце Фрейаграда, начинает гореть. Его крона, ещё недавно сияющая зеленью, теперь была охвачена пламенем, и дым поднимался к небу, как погребальный костёр. Хела стояла посреди этого хаоса, её клинки растворялись в воздухе, как дым, и она смотрела на огонь с той же улыбкой, как будто это был её шедевр. Тор ревел, его молот поднимался и опускался, оставляя за собой след из крови и костей. Асы двигались дальше, их топоры и копья работали, как косы на жатве, срезая жизни ванов, как траву.

Локи перевёл взгляд на холм. Один стоял там, скрестив руки на груди, его лицо было бесстрастным, как маска. Его льдисто-голубые глаза смотрели на бойню с холодной, расчетливой отстранённостью, как будто он видел не смерть, а шахматную доску, на которой его фигуры делали ход за ходом. Хугин и Мунин, его вороны, сидели на его наплечниках, их глаза-бусинки блестели, как будто они тоже наслаждались зрелищем. Локи приблизился, его призрачная форма дрожала, и он посмотрел в глаза Одина. В них отражались пожары Фрейаграда, языки пламени танцевали в его зрачках, но в них не было ни тени эмоций.

Это не война, — подумал Локи, его мысль была медленной, тяжёлой, как приговор.

— Это жатва.

Он стоял, его сущность мерцала, и он знал, что этот момент — эта бойня, этот огонь, этот Тор, эта Хела, этот Один — изменит его навсегда. Миф об Асгарде, о его благородстве, о его славе, был мёртв, как ваны, лежащие на поле. И Локи, сын завоевателя, брат берсерка, брат смерти, был частью этой лжи.

Тишина после бойни была не тишиной мира, а затишьем перед новым ударом. Поле перед Фрейаградом было усеяно телами, их белые одежды, некогда символы надежды, превратились в рваные, кровавые лохмотья. Древо-Сердце в центре города горело, его крона, ещё недавно зелёная, теперь извергала чёрный дым, который поднимался к небу, как погребальный саван. Хела, неподвижная, стояла посреди разрушения, её обсидиановые доспехи блестели, отражая языки пламени, а её пустые зелёные глаза смотрели на хаос с холодным, почти детским удовлетворением. Армия асов, как стая волков, двигалась дальше, их топоры и копья продолжали жатву, срезая жизни ванов, как траву.

Локи, призрак, бесплотная тень на холме, смотрел на это с отстранённым ужасом. Его разум, привыкший к хитрости, к анализу, к поиску лазеек, был парализован, как будто его засыпало пеплом. Его мысли были рваными, почти неразличимыми. Кровь... всюду кровь... это не война... это конец... Его призрачная форма мерцала, становясь нестабильной, как будто само его существование трещало под тяжестью увиденного. Он не мог отвести взгляд, но и не мог по-настоящему видеть — его сознание, защищаясь, растворяло детали, превращая бойню в размытую, кошмарную картину.

Я выдержу, — подумал он, его мысль была слабой, как шёпот.

— Я должен выдержать.

Его взгляд блуждал по полю, цепляясь за обрывки жестокости: асгардский воин, чьё лицо было скрыто под шлемом с волчьими клыками, вонзал копьё в грудь молодой женщины, пытавшейся утащить ребёнка в укрытие. Её крик оборвался, ребёнок упал, его маленькие руки всё ещё сжимали её платье. Другой воин, с седой бородой, разрубил старика пополам, его топор хрустнул, как дровосек, раскалывающий бревно. Огонь пожирал белые башни Фрейаграда, их живые ветви трещали, издавая почти человеческий вопль, и сладковатый, парфюмерный запах горящего дерева смешивался с едким запахом крови и пота. Локи чувствовал это всё, даже будучи бесплотным, как будто жар от пожаров и звуковые волны криков проходили сквозь него, разрывая его сущность.

Это не реально, — подумал он, его мысль была отчаянной попыткой удержаться.

— Это просто Эхо... просто воспоминание...

Но затем что-то изменилось. Среди хаоса, среди лязга стали и криков умирающих, его внимание привлекла вспышка. Не огонь, не блеск клинка, а молния — слабая, неконтролируемая, как будто само небо треснуло. За ней последовал рёв — не крик боли или ярости, а дикий, восторженный, почти безумный. Этот звук выделялся на фоне какофонии, как удар грома в тишине. Локи повернулся, его взгляд, до этого расфокусированный, зацепился за фигуру, прорывающуюся через центр обороны ванов, как буря, сметающая всё на своём пути.

Это был Тор.

Но не тот Тор, которого Локи знал — не герой с золотыми волосами, чей смех был громче бури, не защитник Асгарда, чья сила была щитом для Девяти Миров. Этот Тор был моложе, массивнее, его плечи были шире, чем у любого воина на поле, а его доспехи, грубые, из железа и кожи, были покрыты вмятинами и кровью. Его золотые волосы, спутанные и забрызганные грязью, развевались, как грива дикого зверя. Его лицо, обычно открытое, с мальчишеской улыбкой, теперь было искажено экстатической, безумной гримасой. На его губах пузырилась пена, а глаза — те самые глаза цвета грозового неба — горели лихорадочным, синим огнём, как будто в них зажглась буря. Это были глаза берсерка, потерявшего всякий контроль, упивающегося разрушением.

Это не он, — подумал Локи, его мысль была резкой, почти криком.

— Это не может быть он.

Тор не сражался — он уничтожал. Его движения были лишены техники, грации, расчёта. Это была чистая, животная сила, как будто сама природа обрушилась на поле. Он размахивал Мьёльниром, и каждый удар был взрывом. Локи видел, как молот врезался в группу ванов, пытавшихся укрыться за стеной из живого дерева, сплетённого магией. Они стояли, их руки были подняты, их лица — смесь страха и отчаянной надежды, как будто они верили, что их магия жизни сможет защитить их. Они ошибались.

Время замедлилось, как будто Эхо само хотело, чтобы Локи увидел всё в мучительных деталях. Тор взревел, его голос был нечеловеческим, как рёв раненого зверя, смешанный с восторгом. Мьёльнир, окружённый искрами молний, опустился на стену. Дерево взорвалось щепками, как будто его разорвал ураган. Ударная волна, пропитанная магией грома, разметала ванов. Один из них, молодой мужчина с длинной косой, был отброшен назад, его грудь разорвало, как будто его ударила пушка. Другой, женщина, пытавшаяся закрыть собой ребёнка, была раздавлена обломками, её тело смяло, как бумагу. Кровь брызнула, орошая траву, и Локи почувствовал, как эта кровь, этот жар, эти крики проходят сквозь его призрачную форму, как будто он был частью этого кошмара.

Тор стоял посреди разрушения, его грудь вздымалась, его глаза горели, и он смеялся. Это был не смех радости, не смех триумфа. Это был безумный, дикий смех, как будто он нашёл в этом хаосе своё истинное призвание. Его молот, покрытый кровью и щепками, поднялся снова, и Локи видел, как он обрушился на другого вана, старика, пытавшегося бежать. Удар был таким мощным, что тело старика разлетелось, как глиняная кукла, его конечности разметало по полю, а кровь смешалась с землёй.

Это не мой брат, — подумал Локи, его мысль была слабой, почти умоляющей.

— Это не Тор... это не тот, кого я знал...

Но он знал. Он знал, что это был Тор. Его брат. Тот, с кем он рос, с кем ссорился, кому завидовал, кем восхищался. Тот, чья сила была для Локи одновременно проклятием и маяком. Все его сложные чувства к Тору — любовь, ненависть, зависть, уважение — были построены на мифе о благородном герое, о защитнике, о громе, что бьёт врагов Асгарда. И теперь этот миф был разорван на куски, как тела ванов под ударами Мьёльнира. Этот Тор не был героем. Он был зверем, упивающимся разрушением, берсерком, чья ярость не знала границ.

Локи чувствовал, как его призрачная форма мерцает, как будто она готова распасться. Его мысли превращались в белый шум, в хаотичный вихрь. Золотой... он был золотым... теперь красный... кровь... это не он... это не может быть он... Он чувствовал фантомную боль в груди, как будто его сердце, которого у него не было, сжималось, разрывалось. Он хотел кричать, но его голос был лишь эхом в пустоте.

Я любил его, — подумал он, и эта мысль была ножом, вонзившимся в его сущность.

— Я ненавидел его... но я любил его... и это... это он.

Огонь пожирал Фрейаград. Белые башни рушились, их ветви трещали, как кости, их хрустальные мосты лопались, вода выливалась, смешиваясь с кровью на улицах. Хела продолжала свой танец, её клинки вырастали из земли, как чёрные цветы, пронзая всё, что двигалось. Асы рубили, кололи, жгли, их лица были пустыми, как маски, их движения — механическими, как у машин. Но Тор был другим.

Он был живым, слишком живым, его ярость была стихией, его смех — гимном разрушения.

Локи смотрел, и его мир рушился. Асгард, который он знал, был ложью. Один был не мудрецом, а завоевателем. Хела была не сестрой, а смертью. И Тор, его брат, его противоположность, его маяк, был не героем, а чудовищем. Локи чувствовал, как его сущность трещит, как будто само его существование не могло выдержать этой правды.

Кто я? — подумал он, и его мысль была последним, что осталось в пустоте.

— Если всё, что я знал, — ложь... кто я?

Он стоял, его призрачная форма мерцала, и он смотрел, как Тор поднимает Мьёльнир, как молнии танцуют вокруг него, как кровь брызжет, как огонь пожирает всё, что было красивым. И в этот момент Локи понял, что его мир — его Асгард, его семья, его брат — был мёртв. Осталась только правда, и она была страшнее любого кошмара.

Тишина легла на долину, как саван. Крики, что ещё недавно раздирали воздух, стихли, оставив лишь слабые, хриплые стоны умирающих, растворяющиеся в треске огня. Фрейаград, Жемчужина Ванахейма, был мёртв. Его белые башни, выращенные из живого дерева, превратились в обугленные остовы, их ветви, некогда усыпанные цветами, свисали, как кости, обожжённые и ломкие. Древо-Сердце, сердце города, стояло в центре, его гигантская крона, что некогда укрывала улицы тенью, теперь была скелетом, чёрным и дымящимся, чьи ветви трещали, падая в пламя. Небо, ещё утром голубое, с розовыми мазками рассвета, теперь было затянуто густым, маслянистым чёрным дымом, через который солнце проглядывало тусклым, багровым диском, как глаз, уставший смотреть. Поля, некогда изумрудные, превратились в кровавое месиво, смешанное с грязью и пеплом. Река, что вилась через долину, текла красной, её воды несли обрывки белых одежд, оливковые ветви и тела.

Локи стоял на холме, его призрачная форма была неподвижной, но тяжёлой, как будто увиденный кошмар придал ему вес. Его разум, измученный, разорванный, больше не кричал. Он был пуст, холоден, как ледяная пустыня. Его мысли, некогда быстрые, хитрые, как лисы, теперь были редкими, медленными, словно удары молота судьи. Это конец, — подумал он, и его мысль была не криком, а констатацией, холодной и окончательной. Он смотрел на разрушенный мир, и его взгляд, лишённый эмоций, фиксировал детали, как хроникер апокалипсиса.

Армия асов стояла посреди этого кладбища. Они не праздновали. Не было ни криков триумфа, ни песен победы. Они были саранчой, пожравшей урожай, и теперь методично завершали работу. Воины в воронёной стали и чёрной коже двигались по полю, их топоры поднимались и опускались, добивая тех, кто ещё дышал. Один ас, с лицом, покрытым кровью, как ритуальной краской, выдернул копьё из тела женщины, чьи пальцы всё ещё сжимали обломок деревянной ложки — её единственное оружие. Другой, с седой бородой, срезал с мёртвого вана пояс, украшенный рунами, и бросил его в мешок, как мусор. Их лица были пустыми, усталыми, как у рабочих, закончивших смену.

В стороне, как два лика войны, стояли Хела и Тор. Хела, неподвижная, её обсидиановые доспехи блестели, отражая огонь, а её зелёные глаза, пустые, как бездна, смотрели на разрушенный город с лёгкой, почти незаметной улыбкой — не радости, а удовлетворения машины, выполнившей свою функцию. Тор, напротив, был живым, слишком живым. Его массивная фигура, покрытая кровью и грязью, дрожала от остаточной ярости. Его золотые волосы, спутанные, забрызганные алым, свисали на лицо, а глаза, горящие лихорадочным синим огнём, всё ещё искали, что разрушить. Мьёльнир, покрытый кровью и щепками, висел в его руке, как продолжение его тела. Он не говорил, не кричал — он дышал тяжело, с хрипом, как зверь, загнанный, но не укрощённый.

Локи смотрел на них, и его разум, холодный и пустой, фиксировал этот контраст: Хела — смерть, холодная и точная, Тор — ярость, дикая и необузданная. Но его взгляд не задерживался на них. Он искал другого. Того, кто начал это. Того, кто был причиной.

Один спускался с холма. Его шаги были медленными, тяжёлыми, как будто каждый из них нёс вес веков. Его чёрные доспехи, украшенные волчьими узорами, были покрыты пылью, но не кровью — он не участвовал в бойне, он лишь наблюдал. Его коса, цвета выбеленной кости, колыхалась на ветру, а Гунгнир, его копьё, покоился в его руке, как скипетр. Он шёл через поле, усеянное телами, не глядя под ноги. Его сапоги ступали в лужи крови, оставляя тёмные следы в грязи, но его лицо оставалось неподвижным, как каменная маска. Он прошёл мимо тела молодой девушки, чьи пальцы всё ещё сжимали обломок флага мира, его белое полотно теперь было алым. Он прошёл мимо ребёнка, чья голова была размозжена топором, его маленькие руки всё ещё тянулись к матери, лежащей рядом. Он не остановился, не замедлил шаг, его взгляд был устремлён вперёд, к городу, к дымящемуся остову Древа-Сердца.

Локи смотрел на него, и его призрачная форма, тяжёлая, как свинец, дрожала, но не от страха, а от чего-то более глубокого, более окончательного. Он не чувствует ничего, — подумал Локи, его мысль была холодной, как лезвие.

— Он даже не смотрит.

Один остановился в центре поля, рядом с телом короля ванов. Его корона, вырезанная из живого дерева, была сломана, её листья, некогда зелёные, теперь были покрыты кровью и пеплом. Король лежал на спине, его грудь была пронзена обсидиановым клинком Хелы, его глаза, ещё открытые, смотрели в небо, как будто спрашивая, за что. Один посмотрел на него, но не на лицо, а на поле, на город, на дым, поднимающийся к небу. Его взгляд был не триумфальным, не скорбным — он был пустым.

Локи приблизился, его призрачная форма скользила над землёй, и он всмотрелся в лицо Одина, ища хоть что-то — тень раскаяния, искру гнева, отблеск гордости. Но он не нашёл ничего. Лицо Одина было усталым, но не морально, а физически, как у плотника, закончившего долгую, грязную работу.

Его плечи были слегка опущены под весом доспехов, его глаза, льдисто-голубые, были серыми, как пепел. В них отражались пожары Фрейаграда, языки пламени танцевали в его зрачках, но они были пустыми, лишёнными жизни. Он смотрел на разрушенный город, как на груду стружки, оставшуюся после резьбы, как на завершённый проект, который больше не требовал его внимания.

Он не видит их, — подумал Локи, его мысль была медленной, тяжёлой, как приговор.

— Он не видит людей. Только цели.

Локи смотрел на поле, на тела, на кровь, на дым, на Тора, чей безумный смех всё ещё эхом звучал в его разуме, на Хелу, чья улыбка была холоднее льда, и на Одина, чья усталость была страшнее любой ярости. Он видел реку, красную от крови, видел обугленные башни, видел Древо-Сердце, превратившееся в скелет. Он чувствовал жар от пожаров, проходивший сквозь его призрачную форму, как раскалённый ветер. Он слышал треск огня, слабые стоны, далёкий лязг оружия, которым асы добивали последних. Он вдыхал запах гари, палёной плоти, крови, и этот запах был удушающим, как будто он мог задушить даже призрака.

И в этой тишине, в этом пепле, в этом апокалипсисе Локи вынес свой вердикт. Его мысль была не криком, не стоном, а холодным, кристально ясным выводом, как будто он наконец увидел правду, которую искал. Это не "Железный Урожай". Это геноцид. И мой отец — его архитектор.

Он смотрел на Одина, на его пустые глаза, на его тяжёлые шаги, на его равнодушие, и понимал, что всё, что он знал об Асгарде, о своём отце, о своём брате, о себе самом, было ложью. Асгард не был золотым царством героев. Он был построен на крови, на пепле, на костях. И он, Локи, был частью этого. Сын завоевателя. Брат берсерка. Брат смерти.

Его призрачная форма больше не дрожала. Она была неподвижной, как камень, но тяжёлой, как будто правда, которую он принял, стала его новым якорем. Он знал, что этот момент — этот пепел, этот вердикт — изменит его навсегда. Он не мог остановить бойню. Он не мог спасти ванов. Но он мог запомнить. И он мог использовать эту правду.

Локи смотрел на Одина, на разрушенный Фрейаград, на дым, поднимающийся к небу, и его последняя мысль была острой, как лезвие: Я найду способ. Я разрушу эту ложь. Даже если это разрушит меня.

Часть IV: Пробуждение и Цена

Я стою на холме, и мир передо мной — мёртв. Фрейаград горит, его белые башни, некогда живые, теперь чёрные, обугленные скелеты, их ветви ломаются, падая в пламя с треском, похожим на крики. Древо-Сердце, сердце Ванахейма, дымится, его крона — груда пепла, а ствол, как гигантский череп, смотрит пустыми глазницами в небо. Небо, что было голубым, теперь затянуто чёрным дымом, густым, маслянистым, как нефть. Солнце — багровый диск, тусклый, как умирающий глаз. Поле — кровавое месиво, где изумрудная трава смешалась с грязью, телами, обрывками белых одежд. Река течёт красной, её воды несут обломки надежды — оливковые ветви, флаги мира, тела.

Я смотрю на него. На Одина. Он стоит в центре этого ада, его чёрные доспехи покрыты пылью, его коса, цвета выбеленной кости, неподвижна. Его лицо — маска. Усталость в его глазах не человеческая, не моральная. Это усталость ремесленника, закончившего долгую, грязную работу. Его взгляд скользит по телам, по дыму, по огню, но он не видит их. Он видит проект. Завершённый. Я хочу понять. Почему? Что двигало им? Жажда власти? Страх? Или что-то более тёмное, что-то, что я ещё не вижу?

Я должен знать, — думаю я, и моя мысль — острая, как клинок.

— Я не уйду. Не сейчас.

Этот кошмар — единственное реальное, что у меня осталось. Асгард, его золотые залы, его песни о героях — всё ложь. Здесь, в этом пепле, в этой крови, я вижу правду. И я не отпущу её. Я цепляюсь за неё, как утопающий за обломок корабля. Моя призрачная форма, тяжёлая, как свинец, стоит неподвижно, но я чувствую, как она дрожит, как будто хочет удержать этот мир. Я смотрю на Одина, на его пустые, серые глаза, ищу ответ. Я почти вижу его — тень мотива, тень причины, тень того, что сделало его таким.

Но затем мир сбоит.

Сначала это едва заметно. Края поля начинают мерцать, как плохой сигнал на старом экране. Цвета блекнут — багровое солнце становится серым, дым теряет свою маслянистость, превращаясь в плоскую, двумерную тень. Контуры Одина плывут, его фигура становится полупрозрачной, как призрак, которым должен быть я. Треск огня, что был резким, живым, искажается, превращаясь в низкий, скрежещущий шум, как помехи в радио. Стоны умирающих, далёкие и слабые, сливаются в статический гул, безликий, механический.

Нет, — думаю я, и моя мысль — паника.

— Не сейчас. Я не готов.

Я пытаюсь удержать этот мир. Я фокусируюсь на Одине, на его лице, на его глазах, где ещё мерцают отражения пожаров. Я протягиваю руку — или то, что кажется рукой в моей бесплотной форме — к нему, к этому моменту, к этой правде. Я хочу схватить её, удержать, понять. Но мир ускользает. Поле начинает рваться, как старая киноплёнка, его края сворачиваются, обнажая пустоту. Древо-Сердце, обугленное, начинает пикселизироваться, его контуры дробятся на квадраты, как в испорченной симуляции. Тела ванов, их кровь, их белые одежды — всё распадается, превращаясь в калейдоскоп цветов и форм.

Нет! Подождите! — кричу я, но у меня нет голоса. Мой крик — это буря в моём разуме, беззвучная, но оглушительная.

— Я должен знать, почему! Я должен видеть!

Я цепляюсь за образы. За лицо Тора, искажённое безумной улыбкой, с пеной на губах, с глазами, горящими, как молнии. За Хелу, чья улыбка — холодная, как смерть, а клинки — чёрные, как сама ночь. За Одина, чья усталость — это не раскаяние, а равнодушие. Я пытаюсь удержать их, но они ускользают, как песок сквозь пальцы. Мир вокруг меня рвётся, и я чувствую, как моя сущность растягивается, как будто меня разрывают на части. Это не боль, это хуже — это чувство, будто меня выдирают из реальности, которую я выбрал.

И затем я слышу её. Голос Эйры. Холодный, безэмоциональный, как голос машины, завершающей сеанс.

"Эхо показало то, что ты просил. Оно не принадлежит тебе. Отпусти."

Нет! — кричу я снова, и мой разум бьётся, как птица в клетке.

— Я не отпущу! Это моё! Это правда!

Но Эхо сильнее. Мир вокруг меня рушится. Лицо Одина растворяется, его глаза, серые, как пепел, исчезают последними. Поле превращается в хаотичный вихрь — кровь, дым, огонь, крики, всё смешивается в калейдоскоп, где образы мелькают, как осколки разбитого зеркала. Я вижу Тора, его молот, разрывающий тела. Я вижу Хелу, её клинки, растущие из земли. Я вижу белые одежды, ставшие алыми, вижу реку, красную, как вена. Я пытаюсь схватиться за эти образы, но они ускользают, и я падаю, падаю в пустоту, где нет ни верха, ни низа, только серебряный свет, ослепляющий, болезненный, как раскалённая игла, вонзающаяся в мой разум.

Я должен знать! — моя последняя мысль, отчаянная, рвётся, как нить.

— Почему? Зачем?

Но Эхо не отвечает. Оно изгоняет меня. Поток света становится потоком боли, как будто меня протаскивают сквозь что-то твёрдое, острое, как будто моя сущность — ткань, которую рвут на куски.

Я вижу лица — королева ванов, её глаза, полные надежды, Тор, его безумный смех, Хела, её улыбка, Один, его усталость — они мелькают, как кадры в сломанной киноленте, и я не могу их удержать. Я кричу, но мой крик тонет в серебряном свете, и мир взрывается, выбрасывая меня прочь.

Я не хочу возвращаться. Не в Асгард. Не в ложь. Но Эхо не спрашивает. Оно изгоняет меня, и я падаю, падаю, падаю, унося с собой только правду — правду, что жжёт, как яд, правду, что станет моим оружием.

Холод. Холод вгрызается в мою щеку, как зубы зверя. Влажный, липкий, он пропитывает кожу, тянет её вниз, к земле. Я не понимаю, где я. Мой разум — пустота, чёрная, как дым Фрейаграда, и в этой пустоте эхом отдаются образы: кровь, текущая рекой, обугленное Древо-Сердце, глаза Одина, серые, как пепел. Боль приходит следом. Тупая, ноющая, она разливается по телу, как яд, от кончиков пальцев до позвоночника, который, кажется, треснет под её тяжестью. Мои мышцы — рваная ткань, каждая клетка кричит, как будто меня избивали дни напролёт. Я пытаюсь пошевелиться, но тело не слушается. Оно тяжёлое, чужое, как камень, придавленный к земле.

Где я? Моя мысль — не мысль, а обрывок, слабый, как дыхание умирающего. Я вернулся?

Запах ударяет в ноздри. Не гарь, не кровь, а что-то чистое, резкое — влажный мох, озон, сырая земля. Он режет, как нож, вырывая меня из воспоминаний о пепле и смерти. Я вдыхаю, и горло сжимается, обожжённое, как будто я глотнул раскалённого угля. Звук приходит следом. Тишина, но не мёртвая, не та, что давила в Эхе. Это живая тишина — капля воды падает где-то вдали, её звук, как звон стекла, разносится по пещере. Низкий, едва слышный гул, как дыхание корней Иггдрасиля, вибрирует в воздухе. Мое дыхание — хриплое, сдавленное, оно царапает горло, как песок.

Я открываю глаза. Мир плывёт. Расфокусированный, как будто я смотрю сквозь мутное стекло. Серебристые огни — корни, пульсирующие мягким светом. Чёрная гладь — озеро, неподвижное, как зеркало. Я моргаю, и каждый морг — как удар, глаза жжёт, как от соли. Я пытаюсь сфокусироваться, но мир кружится, и я чувствую, как мой желудок сжимается, как будто его стянули верёвкой.

Трясёт. Меня трясёт. Дрожь начинается в пальцах, мелкая, как лихорадка, и растёт, захватывая руки, грудь, ноги. Мое тело — не моё, оно бьётся, как рыба, выброшенная на берег. Я пытаюсь вдохнуть, но воздух — нож, он режет лёгкие. Желудок скручивает спазм, резкий, как удар. Я хочу перевернуться, упасть на бок, но руки не слушаются, они дрожат, подгибаются, пальцы скребут землю, цепляясь за влажный мох. Камень под ладонью — острый, он впивается в кожу, и я чувствую кровь, тёплую, липкую, но это не останавливает дрожь.

Двигайся, — думаю я, но мысль тонет в боли. Двигайся!

Я сжимаю зубы, и челюсть ноет, как будто её сломали. Силой воли я заставляю тело подчиниться. Я переворачиваюсь, медленно, мучительно, мои локти подгибаются, и я падаю грудью на землю. Спазм возвращается, сильнее, он сжимает внутренности, как кулак. Я давлюсь, горло сжимается, и меня рвёт. Не еда — горькая, едкая желчь, она обжигает пищевод, вырывается наружу, заливая землю. Запах — кислый, удушающий, он бьёт в нос, и я кашляю, задыхаюсь, мои лёгкие горят, как будто я вдохнул пламя. Я пытаюсь отползти, но руки дрожат, и я падаю лицом в грязь, в лужу собственной желчи. Она липкая, тёплая, и это унизительно, отвратительно, но я не могу остановиться.

Я жив, — думаю я, и мысль — как удар молота. Я в теле.

Я лежу, грудь вздымается, каждый вдох — как нож в рёбра. Я смотрю на свои руки, лежащие на земле. Они настоящие. Материальные. Покрытые грязью, мхом, кровью от врезавшихся камней. Я сжимаю пальцы, и ногти впиваются в ладони, оставляя красные полумесяцы. Боль реальная, острая, и я цепляюсь за неё, как за якорь. Я больше не призрак. Я в теле. Но это тело — тюрьма. Оно помнит всё. Кровь ванов, текущую рекой. Смех Тора, безумный, животный. Улыбку Хелы, холодную, как смерть. Глаза Одина, пустые, как пепел. Мой разум кричит, но тело не может. Оно дрожит, оно слабое, оно тяжёлое, как будто весь ужас Ванахейма осел в моих костях.

Я пытаюсь встать. Мышцы ноют, как будто их рвали на части. Я опираюсь на локти, но они подгибаются, и я падаю снова, щека прижимается к холодной земле. Я вдыхаю, и запах мха, озона, земли возвращается, но теперь он смешан с запахом моей собственной желчи, и я давлюсь, кашляю, чувствуя, как горло сжимается. Я слышу своё дыхание — рваное, хриплое, оно звучит, как у загнанного зверя. Капля воды падает где-то в пещере, её звук — как молот, бьющий по моему черепу.

Я жив, — думаю я снова, и мысль — как приговор.

Я лежу, обессиленный, дрожащий, но живой. Мое тело — это клетка, но оно моё. Я чувствую его тяжесть, его боль, его слабость. И я знаю, что эта боль — не только моя. Это цена. Цена за правду. За то, что я видел. За то, что я знаю. Фрейаград горит в моём разуме, его пепел оседает в моих лёгких, его кровь течёт в моих венах. Я больше не тот Локи, что вошёл в Эхо. Я — нечто новое. Нечто сломанное. Нечто, что несёт в себе эту правду, как яд.

Я закрываю глаза, и мир не исчезает. Он здесь. Холод земли. Запах мха. Звук капающей воды. Моя боль. Моя плоть. Я вернулся. И я никогда не буду прежним.

Локи лежал на влажной земле, его тело — тяжёлое, как могильная плита, — дрожало, но уже не от лихорадки, а от истощения. Холод пещеры вгрызался в его кожу, пропитывал кости, как будто сама земля хотела утянуть его вниз, в свои недра. Его грудь вздымалась, каждый вдох был хриплым, рваным, как будто лёгкие сшивались заново после разрыва. Грязь, смешанная с потом и кровью, липла к его щеке, к рукам, к одежде, и он чувствовал её, как вторую кожу, уродливую, чужую. Его разум был пуст, оглушён, но где-то на краю сознания, как далёкий маяк, начинал пробиваться свет — не надежда, а ясность, холодная и острая, как лезвие.

Я жив, — подумал он, и мысль была не триумфом, а констатацией.

Его пальцы, дрожащие, впились в землю, ногти заскребли по влажному мху, цепляясь за реальность. Он попытался подняться, но мышцы, сведённые судорогой, отказались подчиняться. Локти подогнулись, и он рухнул обратно, грудью в грязь, воздух выбило из лёгких. Он лежал, чувствуя, как холод земли проникает глубже, как она обнимает его, как любовница, не желающая отпускать. Но он не мог остаться. Что-то внутри — не воля, не сила, а инстинкт, первобытный, как у зверя, — заставило его двигаться.

Он пополз. Не встал, не пошёл — пополз, как раненый, оставляя за собой след на влажной земле, как шрам. Его руки, слабые, цеплялись за камни, за корни, что пульсировали серебристым светом, их мягкое сияние резало глаза, как нож. Каждый дюйм был борьбой, каждый рывок — болью. Его колени волочились по земле, грязь липла к ним, как кровь, и он чувствовал её, чувствовал вес своего тела, его уязвимость, его реальность. Он не знал, куда ползёт, пока не увидел её — чёрную гладь озера, неподвижную, как зеркало, лежащую в сердце пещеры.

Я должен увидеть, — подумал он, и мысль была тяжёлой, как приговор.

Он подполз к краю, его дыхание — хриплое, рваное — нарушало тишину. Капля воды упала с корней, висящих над озером, её звук — чистый, мелодичный, как звон стекла — резанул по его нервам. Он опёрся на дрожащие руки, его локти дрожали, готовые подломиться, но он заставил себя наклониться над водой. Поверхность озера была идеальной, чёрной, как обсидиан, и в ней отражались серебристые корни, их свет дрожал, как звёзды в ночном небе. Но Локи смотрел не на них. Он смотрел на себя.

Сначала он не узнал. Лицо, что смотрело на него из воды, было чужим. Кожа, обычно бледная, как мрамор, теперь была серой, пергаментной, натянутой на скулы, как на мертвеца. Волосы, некогда чёрные и гладкие, свисали слипшимися прядями, пропитанными грязью и потом. Под глазами — глубокие, тёмные круги, как будто кто-то вырезал их ножом. Губы, потрескавшиеся, обескровленные, были сжаты в тонкую линию, как у старика, пережившего слишком много зим. Он смотрел на это лицо, и его разум, всё ещё оглушённый, отказывался принять его.

Это я? — подумал он, и мысль была слабой, как шёпот.

Он заметил кровь. Тонкая струйка, тёмная, почти чёрная в тусклом свете, текла из его носа, медленно стекая по верхней губе. Он поднял руку, инстинктивно, чтобы вытереть её, но пальцы, дрожащие, лишь размазали кровь по щеке, смешав её с грязью. Теперь его лицо было маской — серое, измождённое, с красным пятном, как след от удара. Он смотрел на это, и его разум, медленно, мучительно, начинал соединять обрывки.

Это я, — подумал он снова, и мысль была тяжелее, как камень.

Он наклонился ближе, его дыхание, рваное, нарушило гладь воды, и отражение задрожало, но не исчезло. Он всмотрелся в свои глаза. Они были широко раскрыты, зрачки расширены, как у зверя, застигнутого светом. В них не было ни хитрости, ни насмешки, ни искры интеллекта, что всегда горела в глубине. Только пустота. И боль. Глубокая, как бездна, боль, что не кричала, а молчала, тяжёлая, как пепел. Он смотрел в эти глаза, и в их глубине, едва уловимые, мелькнули отблески — не серебристый свет корней, а багровые языки пламени, пожары Фрейаграда, кровь, текущая рекой, обугленное Древо-Сердце. Это не было реальным отражением. Это был отпечаток, шрам, выжженный в его душе.

Я видел, — подумал он, и мысль была не вопросом, а фактом.

— Я видел всё.

Он продолжал смотреть. Лицо в воде не было лицом принца Асгарда. Не было лицом трикстера, чьи слова — оружие, чья улыбка — щит. Это было лицо свидетеля. Лицо того, кто видел геноцид, видел безумный смех Тора, холодную улыбку Хелы, пустые глаза Одина. Лицо того, кто нёс эту правду, как яд, в своих венах. Он смотрел на это лицо, и оно было уродливым, изломанным, но оно было его.

Локи умер, — подумал он, и мысль была холодной, как лёд.

— Я — это то, что осталось.

Он не отшатнулся. Не закрыл глаза. Он смотрел, и его взгляд был неподвижным, как у статуи. Тишина пещеры обволакивала его, звук капающей воды был единственным, что нарушал её, но он не слышал. Он видел только свои глаза, видел огонь в их глубине, видел правду, что теперь была частью его. Его пальцы, всё ещё дрожащие, коснулись воды, и поверхность дрогнула, но отражение не исчезло. Оно смотрело на него, и он смотрел на него, и в этом молчаливом диалоге не было ни страха, ни отвращения — только мрачная, тяжёлая решимость.

Я видел, — подумал он снова, и мысль была клятвой.

— И я не забуду.

Он сидел у края озера, его тело, слабое, покрытое грязью и кровью, было тяжёлым, как цепи. Но он не отводил взгляд. Он смотрел на своё новое лицо, на лицо свидетеля, и принимал его. Пещера вокруг него дышала — корни светились, вода капала, воздух был холодным и чистым. Но внутри него горел Фрейаград. И этот огонь, этот пепел, эта кровь теперь были его частью.

Локи стоял на коленях у края озера, его тело — тяжёлое, как мешок с камнями — дрожало от усталости, кости ныли, словно их перемололи в жерновах. Холод влажной земли пропитывал его одежду, вгрызался в кожу, и каждый вдох был хриплым, рваным, как будто лёгкие были прошиты ржавыми нитями. Его взгляд всё ещё цеплялся за отражение в чёрной глади озера: лицо, не его, но его — серое, измождённое, с тёмными кругами под глазами, с кровью, размазанной по щеке, как ритуальная метка. Глаза, пустые, с отблесками пожаров Ванахейма, смотрели на него, и он смотрел на них, как на чужие. Но это были его глаза. Его правда. Его бремя.

Тишина пещеры была живой, но тяжёлой, как дыхание спящего зверя. Капли воды падали с корней Иггдрасиля, их звонкий, мелодичный звук отражался от стен, как эхо далёкого колокола. Серебристый свет корней пульсировал, мягкий, но холодный, освещая влажный мох, гладкие камни, чёрное зеркало озера. Локи чувствовал этот свет на своей коже, как прикосновение льда, и его тело, всё ещё слабое, дрожало, но не от холода, а от чего-то глубже — от тяжести знания, что теперь было частью его.

Он не был один.

Он почувствовал её присутствие не как появление, а как осознание. Она не возникла, не шагнула из тени — она просто была там, в нескольких шагах от него, неподвижная, как один из корней Иггдрасиля, что обвивали пещеру. Эйра. Её фигура, тонкая, почти призрачная, была соткана из света и тени, её волосы, переплетённые серебряными цветами, мерцали, как звёзды в ночном небе. Её глаза, серебряные, без зрачков, смотрели на него, но не с жалостью, не с осуждением — с бесконечной, меланхоличной усталостью, как будто она видела слишком много миров, слишком много смертей.

Локи смотрел на неё, и его разум, всё ещё оглушённый, цеплялся за её присутствие, как за якорь. Он хотел говорить, но горло было сухим, как пепел, голос — хриплым, едва живым. Он сжал кулаки, ногти впились в ладони, и боль, острая, реальная, дала ему силы. Он попытался встать. Его колени дрожали, мышцы, сведённые судорогой, отказывались подчиняться. Он опёрся на руку, пальцы скользнули по влажной земле, и он чуть не рухнул, но заставил себя подняться. Его тело качнулось, как тростник на ветру, но он стоял, его взгляд, тяжёлый, как свинец, был прикован к Эйре.

Я должен знать, — подумал он, и мысль была не вопросом, а требованием.

Его губы шевельнулись, но звук не пришёл. Он сглотнул, горло обожгло, как будто он проглотил угли. Он попробовал снова, и его голос, хриплый, рваный, прорвался наружу, как треск ломающегося дерева.

— Это… — Он остановился, кашель разодрал горло, но он заставил себя продолжить.

— Это была правда?

Слова повисли в воздухе, слабые, но тяжёлые, как камни. Он смотрел на Эйру, и его сердце, всё ещё бьющееся в груди, как пойманная птица, замерло в ожидании. Он хотел, чтобы она сказала "нет". Он хотел, чтобы она разрушила этот кошмар, сказала, что Эхо лжёт, что Фрейаград не горел, что Тор не был зверем, что Один не был архитектором геноцида. Но он знал. Знал, что услышит.

Эйра не ответила сразу. Она стояла неподвижно, её серебряные глаза смотрели на него, но не в него, а сквозь, как будто она видела не только его, но и всё, что он видел в Эхе. Её рука, тонкая, почти прозрачная, коснулась ближайшего корня Иггдрасиля, её пальцы скользнули по коре, и корень ответил, его свет стал чуть ярче, как будто он дышал в такт её движению. Цветок в её волосах, серебряный, как лунный свет, раскрылся, его лепестки задрожали, и пещера, казалось, вздохнула вместе с ним.

Её голос пришёл не из её губ, а из самой пещеры. Это был не звук, а вибрация, хор природных сил — шелест листьев, треск коры, журчание воды, низкий гул земли. Он родился в воздухе, в костях Локи, в его разуме, и сформировался в слова, холодные, как лёд, но тяжёлые, как вечность.

— Эхо не лжёт, — сказала она.

— Оно лишь показывает то, что было. То, что твой отец пытался похоронить.

Каждое слово было ударом. Не громким, не резким, но окончательным, как звук молота, забивающего гвоздь в крышку гроба. Локи смотрел на неё, и его разум, всё ещё хрупкий, дрожал под тяжестью этих слов. Он хотел кричать, спорить, требовать объяснений, но его тело, слабое, измученное, могло только стоять, его взгляд — цепляться за её лицо. Он видел её глаза, серебряные, бездонные, и в них не было ни жалости, ни гнева — только печаль, глубокая, как само время.

Она знает, — подумал он, и мысль была не удивлением, а узнаванием.

— Она видела это. Она несла это.

Он смотрел на неё по-новому. Не как на хранительницу, не как на божество, а как на товарища по несчастью. Она была свидетелем, как и он. Её глаза, её голос, её неподвижность — всё это было шрамами, такими же, как те, что теперь горели в его душе. Она несла эту правду веками, её серебряные цветы, её корни, её пещера были не домом, а тюрьмой, где она хранила этот ужас, как он

теперь хранил его в себе.

Он сделал шаг к ней, его ноги дрожали, но он не упал. Он остановился, его взгляд всё ещё был прикован к её глазам, и в этом молчаливом обмене не было слов, только понимание. Она слегка наклонила голову, и в этом жесте не было жалости, не было утешения — только признание. Признание его как нового носителя этого бремени.

Я не один, — подумал он, и мысль была не облегчением, а ещё одной цепью, что легла на его плечи.

Пещера дышала вокруг них. Корни пульсировали серебристым светом, их гул, низкий, меланхоличный, был как сердцебиение мира. Капля воды упала в озеро, её звук разнёсся, как эхо колокола, и Локи почувствовал, как этот звук вибрирует в его костях, как будто сама пещера подтверждала слова Эйры. Он стоял, его тело, покрытое грязью и кровью, было слабым, но его разум, холодный, ясный, был теперь острым, как клинок.

Правда, — подумал он, и слово было не вопросом, а клятвой.

— Я несу её теперь.

Он не отводил взгляд от Эйры. Она не двигалась, но её присутствие, её печаль, её вечность были ответом. Они стояли, два свидетеля, два узника одной правды, и пещера вокруг них пела свою тихую, скорбную песнь.

Локи стоял у края озера, его тело, измученное, покрытое грязью и кровью, дрожало, но уже не от слабости. Дрожь, что сотрясала его кости, утихала, сменяясь чем-то новым — стальной, холодной неподвижностью, как будто его плоть начала отверждать, принимая форму вокруг нового, тяжёлого ядра. Его разум, некогда бурлящий завистью, хитростью, жаждой признания, теперь был тих, но не пуст. В этой тишине рождалась ясность, кристальная и острая, как лезвие, выкованное в огне Ванахейма. Он не был жертвой. Он был судьёй.

Пещера Отголосков дышала вокруг него. Серебристые корни Иггдрасиля, оплетающие стены, пульсировали мягким, холодным светом, их сияние отражалось на влажной земле, на чёрной глади озера, на его серой, измождённой коже. Капли воды падали с корней, их звонкий, мелодичный звук разносился по пещере, как скорбная литания. Воздух был холодным, влажным, он обволакивал Локи, как саван, но не приносил облегчения. Его тело ныло, мышцы, сведённые судорогой, сопротивлялись каждому движению, но он заставил себя подняться.

Он встал медленно, ритуально, как будто его кости перестраивались, принимая новую форму. Его колени дрожали, но он сжал кулаки, и ногти, впившиеся в ладони, напомнили ему о реальности. Его спина выпрямилась, плечи расправились, и в этом движении была не сила, а тяжесть — тяжесть знания, что теперь было его сутью. Его осанка изменилась, как будто он нёс на плечах невидимый груз, тяжелее любого доспеха. Он стоял, и его тень, длинная, тёмная, падала на землю, смешиваясь с серебристым светом корней.

Я не тот, кто вошёл сюда, — подумал он, и мысль была не вопросом, а приговором.

Он повернулся к Эйре. Она стояла в нескольких шагах, неподвижная, как статуя, вырезанная из корней Иггдрасиля. Её фигура, тонкая, почти призрачная, была соткана из света и тени, её волосы, переплетённые серебряными цветами, мерцали, как звёзды в безлунную ночь. Её глаза, серебряные, без зрачков, смотрели на него, но в них не было ни сочувствия, ни осуждения — только бесконечная печаль, как у мира, что видел слишком много смертей. Локи смотрел на неё, и его взгляд изменился.

В нём не было ни страха, ни благодарности, ни злости — только глубокое, трагическое понимание. Он видел в ней не хранительницу, не божество, а символ всех тех, чьи жизни были стёрты ради золотого лоска Асгарда. Она была жертвой, как и ваны, как и он сам.

Ты тоже несёшь это, — подумал он, и мысль была не обвинением, а признанием.

Эйра не двигалась, но её присутствие было тяжёлым, как сама пещера. Её рука, тонкая, почти прозрачная, лежала на коре корня, и тот светился чуть ярче, как будто её касание пробуждало его. Цветок в её волосах дрогнул, его лепестки раскрылись, и пещера, казалось, вздохнула, её гул стал глубже, как похоронный марш. Локи смотрел на неё, и в её глазах он видел не только печаль, но и зеркало своего собственного бремени. Она была узницей этой правды, как и он теперь.

Он отвернулся. Его взгляд поднялся вверх, к невидимому потолку пещеры, туда, где, как он знал, сиял Асгард — золотой, лживый, построенный на костях. Его разум, холодный, ясный, сформировал мысль, что была не криком, не мольбой, а окончательным вердиктом.

Он не просто переписал историю, — подумал Локи, и слова в его сознании были тяжёлыми, как молот, падающий на наковальню.

— Он украл у нас души, чтобы построить свой рай.

"У нас" — это были не только ваны, чьи тела лежали в кровавом месиве Фрейаграда. Это были асы, чьи жизни были пропитаны ложью, чья честь была мифом. Это была Хела, чья душа стала тьмой, чтобы служить воле Одина. Это был Тор, чья ярость была превращена в оружие, его смех — в рёв берсерка.

Это был он сам, Локи, чья жизнь была построена на иллюзии, на лжи о благородстве, о семье, о доме. Один украл их всех, сделал их инструментами или жертвами, чтобы воздвигнуть свой трон на пепле.

Локи стоял, его тело, всё ещё слабое, покрытое грязью и кровью, было неподвижным, но в нём горела новая сила — не физическая, не магическая, а сила правды, что теперь текла в его венах, как яд. Он не прощался с Эйрой. Не было слов, что могли бы выразить их общее бремя. Он просто повернулся, его движения были медленными, но ровными, как у человека, идущего на казнь с высоко поднятой головой. Его шаги, тяжёлые, размеренные, звучали на влажной земле, каждый из них был эхом его новой решимости.

Он направился к винтовой лестнице, что вела наверх, во тьму, к миру, что он теперь знал как ложь. Его тень, длинная, тёмная, скользила по земле, её края дрожали в серебристом свете корней, как будто она была живой, как будто она несла с собой пепел Фрейаграда. Он не оглядывался. Он не бежал. Он шёл, и каждый шаг был клятвой — не мести, не гнева, а чего-то большего, чего-то, что он ещё не мог назвать, но что уже формировалось в его душе, как буря на горизонте.

Пещера осталась позади. Эйра стояла неподвижно, её серебряные глаза следили за его удаляющимся силуэтом. В её взгляде не было ни надежды, ни скорби — только тень неизбежности, как будто она знала, что этот момент был началом чего-то, что изменит Девять Миров. Корни Иггдрасиля гудели, их низкий, меланхоличный звук был как реквием, провожающий его в путь.

Локи поднимался по лестнице, его шаги эхом отдавались во тьме, и каждый из них был тяжелее предыдущего. Он шёл обратно в мир лжи. Но теперь он нёс с собой правду, и эта правда была тяжелее любого молота.