Тор: Пепел Иггдрасиля (гет)

Часть I: Фасад Совершенства

В бесконечной тьме космоса, где звезды мерцали подобно осколкам разбитого зеркала, Асгард висел, словно драгоценный камень, выкованный божественной волей. Его золотые шпили, устремленные к небесам, ловили первые лучи рассвета, и свет, дробясь на бесчисленных гранях, заливал пространство мягким сиянием, будто само мироздание склонялось перед величием Вечного Города. Вдали, на фоне искрящихся туманностей, раскинулся Иггдрасиль — Мировое Древо, чьи ветви, подобные рекам света, извивались в пустоте, соединяя Девять Миров невидимыми нитями судьбы. Его листва, сотканная из эфира, мерцала, словно живая, и каждый лист, казалось, шептал древние тайны, недоступные даже богам.

Рассвет над Асгардом был не просто сменой света и тени. Это было событие, ритуал, который город встречал с благоговением. Утренний воздух, прохладный и чистый, дрожал от едва уловимой энергии, словно само дыхание Одина наполняло его. Запах озона, острый и электризующий, смешивался с тонким ароматом цветущих садов Идунн, где золотые яблоки сверкали на ветвях, обещая вечную юность. Ветер, скользящий по золотым куполам, нёс в себе едва заметное покалывание — след магии, вплетённой в саму ткань города.

С высоты птичьего полёта Асгард казался невозможным. Его архитектура бросала вызов законам природы: башни, выращенные, а не построенные, поднимались к небесам, их основания оплетали живые корни Иггдрасиля, а вершины венчали хрустальные шпили, внутри которых пульсировала мягкая радужная энергия. Мосты из прозрачного хрусталя, словно сотканные из застывшего света, парили между ярусами города, не нуждаясь в опорах. Водопады, чьи потоки устремлялись вверх, к облакам, отражали солнечные лучи, создавая вокруг себя ореолы из мельчайших капель, искрящихся, как звёзды. Эти водопады питали сады, где деревья, чьи стволы были вырезаны рунами древних союзов между Асами и Ванами, шептались с ветром, рассказывая о мире, заключённом после тысячелетней войны.

Фокус небесного взора сместился к Биврёсту — не мосту, но живой артерии, связующей Асгард с Девятью Мирами. Его радужная энергия, струящаяся подобно реке света, пульсировала в такт сердцебиению мироздания. Биврёст был больше, чем путь; он был символом нерушимого порядка, установленного Одном. Его поверхность, сотканная из мириадов переливающихся нитей, излучала тепло, а воздух вокруг дрожал от низкого, почти неслышимого гула, словно само пространство пело гимн его мощи. По этой дороге, сияющей всеми цветами спектра, в Асгард стекались корабли со всех уголков миров.

Световые скифы Альвхейма, тонкие и изящные, словно крылья стрекозы, скользили по Биврёсту с грацией, присущей их эльфийским создателям. Их корпуса, сотканные из света и эфира, переливались мягкими оттенками бирюзы и серебра, а на палубах стояли послы в струящихся мантиях, чьи глаза, глубокие, как звёздные колодцы, отражали сдержанное восхищение. Грубые каменные баржи Нидавеллира, напротив, двигались с тяжёлой уверенностью, их борта были покрыты рунами прочности, высеченными гномьими мастерами. От этих судов веяло запахом раскалённого металла и земли, а их экипажи, коренастые и бородатые, переговаривались на низком, гортанном языке, обсуждая качество асгардских укреплений. Корабли-семена Ванахейма, живые и пульсирующие, словно гигантские плоды, плыли, окружённые облаками золотистой пыльцы. Их обшивка, похожая на кору древних деревьев, шевелилась, будто дышала, а ваны, стоявшие на палубах, в своих венках из живых цветов, с восторгом вдыхали воздух Асгарда, пропитанный магией.

Корабли вливались в воздушные доки Асгарда — гигантские платформы, парящие на краю города, окружённые кольцами рунических огней. Здесь царила безупречная слаженность. Докеры, потомки союзных йотунов, чьи тела были высечены из камня и покрыты татуировками древних клятв, двигались с поразительной точностью. Их руки, усиленные магией рун, направляли потоки энергии, швартуя корабли. Один из скифов Альвхейма, скользнув к платформе, замер, окружённый мягким сиянием. Эльфийский посол, чья мантия переливалась, как поверхность озера под луной, сошёл на док, его лицо оставалось бесстрастным, но лёгкий кивок головы выдавал признание величия Асгарда. Рядом гном-инженер, сойдя с баржи, цокнул языком, оглядывая хрустальные балки дока, и пробормотал что-то о "неплохой работе, но слишком вычурной". Молодой ван, едва ступив на платформу, замер, заворожённый стаей крылатых зверей, что кружили над городом, — их чешуя сверкала, как драгоценные сапфиры, а крылья гудели, разрезая воздух.

Взгляд спустился ниже, к верхним ярусам города, где Асгард пробуждался к жизни. Улицы, вымощенные плитами из полированного обсидиана, отражали свет, создавая иллюзию, что город парит не только в космосе, но и над самим собой. Торговцы, чьи лавки были украшены флагами гильдий — Кузнецов Вальхейма, Ткачей Сольвейга, Мастеров Рунического Света, — раскладывали товары: мечи, пылающие внутренним огнём, ткани, меняющие цвет под взглядом, и амулеты, шепчущие заклинания защиты. Дети, одетые в яркие туники, бегали по улицам, размахивая флажками с изображением воронов Хугина и Мунина, символов всевидящего ока Одина. Их смех, звонкий и чистый, вплетался в гул тысяч голосов, говорящих на языках всех Девяти Миров.

Стражники-эйнхерии, в доспехах, сияющих, как расплавленное золото, занимали посты у входов в башни и на перекрёстках. Их копья, увенчанные рунами, излучали слабое сияние, а плащи, сотканные из звёздной нити, развевались на ветру, словно знамёна победы. Над городом реяли флаги с изображением волка Фенрира, укрощённого волей Одина, и двух воронов, чьи силуэты были вытканы золотом на алом полотне. Эти символы, вырезанные на стенах, выгравированные на мостах, вытканные на знаменах, напоминали каждому: Асгард — это порядок, нерушимый и вечный.

Но в этой идеальности было нечто почти пугающее. Каждый уголок города был слишком чист, слишком совершенен. Даже самые скромные дома, вырезанные из белого мрамора, украшали тонкие нити золотых рун, а улицы, даже в рабочих кварталах, сияли, будто их полировали боги. Воздух был слишком свеж, слишком пропитан магией, и даже тени, падающие от башен, ложились с математической точностью. Эта гармония казалась неестественной, словно город был не живым организмом, а тщательно выверенной картиной, созданной для того, чтобы ослепить и подавить.

И вот, когда первые корабли пришвартовались, а улицы наполнились движением, воздух прорезал звук — глубокий, мощный, всепроникающий звон Гьяллархорна, главного колокола дворца Одина. Его эхо прокатилось по Асгарду, отражаясь от хрустальных мостов, проникая в каждый уголок города, заставляя сердца биться в унисон. Этот звук был не просто сигналом — он был голосом самого Асгарда, провозглашающим начало Тысячелетнего Торжества. Гул толпы затих, и на мгновение город замер, словно в ожидании чего-то большего, чем праздник.

Золотые врата Золотого Дворца Валаскьяльф распахнулись с низким, раскатистым гулом, словно само мироздание объявило о начале нового акта великой саги. Свет утреннего солнца, отражённый от полированных плит центральной площади, хлынул навстречу, ослепляя и заставляя тысячи глаз, устремлённых к дворцу, прищуриться. В этот миг, когда дыхание толпы затаилось, на вершине мраморной лестницы, ведущей к площади, появился он — Тор Одинсон, наследник Асгарда, Золотой Принц Девяти Миров.

Его фигура, выкованная из силы и света, казалась воплощением самого города. Серебряные доспехи, отполированные до зеркального блеска, сверкали, как расплавленные звёзды, а каждая пластина была украшена гравировкой, рассказывающей историю Асгарда: Один, стоящий над поверженным великаном, чьи цепи рушатся под его копьём; первые нити Биврёста, сотканные из радужного света; союз Асов и Ванов, запечатлённый в рунах мира. Алый плащ, дар его матери Фригги, струился за спиной, словно река закатного огня, сотканная из звёздного света, что мерцал в складках ткани. Золотые волосы, заплетённые в сложную косу, в которую были вплетены тонкие металлические кольца, сияли, будто венец, а глаза цвета грозового неба горели жизнью и непоколебимой уверенностью. На поясе висел Мьёльнир — древний молот, чья металлическая голова, покрытая сетью трещин и рун, контрастировала с новизной доспехов. Он был реликвией, символом силы, что текла через века, от отца к сыну.

Толпа взорвалась рёвом, подобным грому, что сотрясает горы. Гул голосов, крики радости, ритмичное постукивание посохов о мостовую слились в единый гимн, от которого дрожал воздух. Тор стоял мгновение, впитывая этот звук, и его сердце, могучее, как кузнечный молот, забилось быстрее. Вот она, истинная сила Асгарда, — подумал он, оглядывая море лиц, раскинувшееся перед ним. — Не в золоте, не в оружии, а в них. В каждом из них.

Он начал спускаться по лестнице, и каждый его шаг, тяжёлый и уверенный, отдавался эхом в камне, словно само мироздание подстраивалось под ритм его движений. Толпа расступилась, образуя живой коридор, и Тор шагнул в неё, как воин в битву — с улыбкой, полной силы и тепла. Воздух вокруг был густым от запахов: сладкий аромат цветущих садов Идунн, острый привкус озона от магии, струящейся в воздухе, и дымный запах жареного мяса, доносящийся с пиршественных кухонь. Его плащ касался плит площади, и лёгкий бриз, прохладный, но с едва уловимым покалыванием магии, поднимал его края, заставляя ткань танцевать.

Среди толпы он заметил знакомые лица: воинов из своей дружины, чьи шлемы сверкали в лучах солнца; придворных дам, чьи платья переливались, как жидкий хрусталь; ремесленников, чьи руки, покрытые мозолями, сжимали флаги своих гильдий. Они — мой народ. Моя ответственность. Моя сила, — подумал он, и его улыбка стала шире, искренней, почти мальчишеской. Он не играл роль героя — он был им, и эта вера текла в его венах, как раскалённая сталь.

Первым, кто поймал его взгляд, был мальчик, протиснувшийся к краю коридора. Его глаза, круглые, как монеты, сияли восторгом, а в руках он сжимал флажок с изображением воронов Хугина и Мунина. Тор остановился, опустился на одно колено, и толпа вокруг затихла, наблюдая.

— Как звать тебя, юный воин? — спросил Тор, его голос был тёплым, но в нём звенела сила, как в натянутой тетиве.

— Магни, господин! — пискнул мальчик, его щёки вспыхнули румянцем.

Тор рассмеялся, и этот смех, глубокий и раскатистый, разнёсся над площадью, заставив людей улыбаться.

— Магни? Имя, достойное героя! — Он подхватил мальчика под мышки, легко, словно тот был пёрышком, и посадил себе на плечи.

— Однажды ты станешь великим воином, Магни. Но сегодня держи это. — Тор снял с пояса маленькую руну, вырезанную из чёрного обсидиана, и вложил её в ладонь мальчика.

— Она принесёт тебе удачу.

Магни сжал руну, его лицо озарилось, будто он держал звезду. Толпа разразилась одобрительными возгласами, и Тор, осторожно опустив мальчика на землю, потрепал его по волосам, прежде чем двинуться дальше.

Через несколько шагов его взгляд упал на старика в потёртых доспехах, чья седая борода была украшена бронзовыми кольцами. Бьорн Железнобокий, ветеран-эйнхерий, стоял, опираясь на копьё, его глаза, выцветшие от времени, всё ещё горели огнём былых битв. Тор остановился, положил руку на плечо старика, и этот жест был полон уважения, почти благоговения.

— Бьорн, — сказал он, его голос стал тише, но не менее твёрдым.

— Твои подвиги всё ещё поют в залах Валаскьяльфа. Расскажи мне, как ты одолел ледяного дракона в Нифльхейме.

Старик кашлянул, но его грудь расправилась от гордости.

— Это было давно, мой принц, — начал он, и его голос, хриплый, но сильный, потёк, как река.

— Я был молод, глуп и горяч, как ты… — Он осёкся, словно испугавшись собственной дерзости, но Тор лишь рассмеялся, хлопнув его по плечу.

— Продолжай, старик. Я хочу слышать.

Бьорн поведал короткую историю — о снежных бурях, о клыках дракона, о копье, что раскололо лёд, — и Тор слушал, кивая, его глаза сияли искренним интересом. Когда старик закончил, Тор сжал его плечо ещё раз.

— Асгард стоит благодаря таким, как ты, — сказал он. — Спасибо за твою службу.

Толпа вокруг загудела, а Бьорн, выпрямившись, словно сбросив годы, отсалютовал своему принцу.

Дальше, среди пёстрой массы гостей, Тор заметил коренастую фигуру в тяжёлых доспехах, украшенных самоцветами. Дурин Камнебород, посол Нидавеллира, стоял, скрестив руки, его борода, заплетённая золотыми нитями, касалась груди. Гном смотрел на Тора с лёгкой насмешкой, но в его глазах читалось уважение. Тор шагнул к нему, протягивая руку.

— Кхузад-ай! — произнёс Тор на кхуздуле, языке гномов, и его голос был твёрд, как гранит.

— Рад видеть тебя, Дурин. Как держатся твои кузницы?

Дурин, слегка прищурившись, ответил крепким рукопожатием, его пальцы, грубые, как наждачная бумага, сжали ладонь Тора.

— Кхузад-ай, Одинсон, — ответил он, его голос был низким, как гул подземных горнов.

— Кузницы пылают, но ваши мосты… — Он кивнул на хрустальный мост, парящий над площадью.

— Слишком много блеска, мало прочности.

Тор рассмеялся, и этот смех был искренним, без тени высокомерия.

— Приезжай в следующий раз с молотом, Дурин. Построим что-нибудь вместе.

Гном хмыкнул, но уголки его губ дрогнули в улыбке. Он кивнул, и Тор, хлопнув его по плечу, двинулся дальше, оставив посла за спиной.

Путь к центральному помосту был недолгим, но каждый шаг наполнял Тора энергией. Он чувствовал тепло тысяч тел, слышал гул голосов, звучащих на языках всех Девяти Миров, ощущал, как магия площади, усиленная рунами, вплетёнными в лунный камень, пульсирует под его ногами. Площадь была шедевром: её плиты, вымощенные светящимся камнем, отражали свет, создавая иллюзию звёздного неба под ногами. Фонтаны, из которых била родниковая вода с вершин асгардских гор, искрились, как жидкие алмазы, а статуи героев прошлого — Тюра, Хеймдалля, Фрейи — стояли, словно стражи, их бронзовые глаза следили за толпой.

Наконец, Тор поднялся на помост, вырезанный из цельного куска обсидиана, чья поверхность была отполирована до зеркального блеска. Он повернулся к толпе, и на мгновение воцарилась тишина — такая глубокая, что слышно было, как ветер шелестит флагами. Тор поднял руку, и площадь взорвалась аплодисментами, криками, звоном посохов и мечей. Его сердце забилось быстрее, и он улыбнулся, чувствуя, как эта любовь, эта вера народа наполняет его силой. Отец научил меня, что мир — это величайшая победа, — подумал он. — И я пронесу этот урок через века.

— Народ Асгарда! — начал он, и его голос, усиленный магией помоста, разнёсся над площадью, словно раскат грома.

— Сегодня мы празднуем не победу, а мудрость, что сделала победы ненужными! За Асгард! За Всеотца!

Толпа взревела, и площадь задрожала от скандирования: Тор! Тор! Тор! Он поднял Мьёльнир над головой, и молот, тяжёлый и древний, словно впитал в себя свет солнца. Он не призывал молнию — в этом не было нужды. Мьёльнир был символом, обещанием защиты, и толпа знала это. На лицах людей Тор видел слёзы радости у стариков, восторженные крики детей, уважительные кивки послов. Для них он был не просто принцем — он был их надеждой, их будущим.

Его взгляд скользнул к балкону Золотого Дворца, где, как он знал, должна была стоять его семья — Один, Фригга, Локи. Он искал их силуэты, их одобрение, но балкон пока был пуст. На мгновение его сердце сжалось, но он отогнал это чувство. Я готов, — подумал он, сжимая рукоять Мьёльнира. — Готов принять это бремя. Готов стать королем, которого они заслуживают.

Толпа продолжала скандировать его имя, и Асгард, сияющий и совершенный, пел вместе с ней.

Тонкие пальцы Локи обхватили ножку бокала, словно паук, удерживающий добычу. Вино внутри, тёмно-красное, почти чёрное, как запёкшаяся кровь, слегка колыхалось, отражая блики света с центральной площади внизу. Рёв толпы, подобный далёкому морскому прибою, доносился до балкона, но здесь, в тени массивной мраморной колонны, украшенной резьбой в виде ветвей Иггдрасиля, царила тишина. Лишь лёгкий ветер, пропитанный ароматом цветущих садов и острым привкусом озона, шевелил края его чёрного шёлкового плаща. Ткань, идеально подогнанная, струилась по его фигуре, и узоры на ней, сотканные из тончайших нитей, создавали иллюзию текучей воды, меняющей оттенки при каждом движении. Это была не просто одежда — это была броня, выкованная из элегантности и расчёта, щит и оружие для того, кто предпочитал тень свету.

Локи стоял, прислонившись к перилам балкона, наполовину скрытый тенью колонны. Свет с площади, отражённый от плит лунного камня, касался лишь края его фигуры, высвечивая острую линию скулы и пронзительный зелёный блеск глаз, которые скользили по толпе с холодной, почти хищной внимательностью. Его волосы, гладко зачёсанные назад, были стянуты тонким серебряным обручем, и ни один локон не выбивался из этого идеального порядка — признак контроля, который он ценил больше, чем показную мощь. Его губы, тонкие и бледные, изогнулись в едва заметной усмешке, когда он поднёс бокал к губам, но не сделал глотка, лишь вдохнул резкий аромат вина, смешанный с запахом пота, страха и пролитых напитков, доносящихся снизу.

Внизу, на площади, Тор сиял, как солнце, окружённое морем поклонников. Его фигура, в серебряных доспехах и алом плаще, была центром притяжения, магнитом для тысяч глаз. Локи наблюдал, как брат спускался по лестнице, каждый шаг — как удар молота, каждый жест — выверенный, словно сцена из древнего эпоса. Золотой Принц, — подумал Локи, и в его разуме слово "принц" прозвучало не как титул, а как роль, сыгранная с безупречной точностью. Тор не был человеком — он был архетипом, символом, вырезанным из мифов и отполированным до блеска для того, чтобы ослеплять. Его улыбка, широкая и искренняя, была оружием, его голос — заклинанием, и толпа, эта масса разрозненных душ, подчинялась ему, как стая птиц подчиняется ветру.

Локи наклонил голову, его взгляд скользнул по площади, дробя её на фрагменты, словно мозаику. Он не видел "народа Асгарда", как видел Тор. Он видел группы, каждая со своими интересами, своими страхами, своими масками. Воины-эйнхерии, чьи доспехи сверкали, как расплавленное золото, смотрели на Тора с жадным восхищением, но Локи уловил напряжение в их позах, в том, как пальцы сжимали древки копий. Они видят в нём оружие, — подумал он. — Их верность продлится ровно до его первой ошибки. Торговцы, чьи лавки пестрели тканями и амулетами, хлопали громче всех, но их глаза, прищуренные и расчётливые, выдавали истинную причину их радости. Мир — это стабильность. Стабильность — это золото в их кошельках. Их преданность можно купить за горсть монет.

Послы Девяти Миров, стоявшие в первых рядах, были самыми громкими. Эльфы Альвхейма, чьи мантии переливались, как жидкий свет, аплодировали с грацией, но их улыбки были натянутыми, не достигали глаз. Гномы Нидавеллира, с бородами, украшенными самоцветами, кивали с показным уважением, но Локи заметил, как один из них, Дурин Камнебород, бросил быстрый взгляд на своих спутников, словно проверяя их реакцию. Ваны, окружённые ореолом золотистой пыльцы, хлопали с энтузиазмом, но их глаза, глубокие и древние, были настороженными. Они боятся, — подумал Локи. — Асгард слишком велик, слишком силён. Их аплодисменты — это дань страха, замаскированная под любовь.

Он сделал маленький глоток вина, и его вкус — терпкий, с нотами железа и ягод — на мгновение отвлёк его от шума. Локи смотрел на площадь, но его разум был далеко — в уроках истории, которые он, в отличие от брата, не забывал. Он вспомнил рассказы о древних войнах, о мирах, что падали под тяжестью собственного величия, о толпах, которые сегодня кричали "Слава!", а завтра требовали крови. Власть — это иллюзия, — подумал он, и его пальцы крепче сжали бокал, хотя ни один мускул на его лице не дрогнул. — Толпа аплодирует красивой сказке. Но даже в самой красивой сказке кто-то должен сыграть дракона. Иначе какой смысл в герое?

Его взгляд зацепился за детали, которые никто другой не заметил бы. Стражник у фонтана, чья рука слишком крепко сжимала копьё, словно он ожидал удара. Посол Ванахейма, чья улыбка дрогнула, когда Тор упомянул Всеотца. Трещина, тонкая, как паутина, на постаменте статуи Тюра, героя, чья рука была принесена в жертву ради мира. Локи прищурился, и его усмешка стала чуть шире. Фасад совершенства, — подумал он. — Но даже самый прочный хрусталь трескается, если знать, куда ударить.

Рёв толпы достиг апогея, когда Тор произнёс свою речь. Локи слушал, но не слова — их структуру, их ритм, их скрытый смысл. "Сегодня мы празднуем не победу, а мудрость, что сделала победы ненужными!" — провозгласил Тор, и площадь взорвалась аплодисментами. Локи едва заметно скривил губы. Гениальная формулировка, — подумал он. — Так говорят те, кто выиграл войну и теперь хочет, чтобы все забыли её цену. Победители всегда говорят о мире. Он видел, как слова брата, усиленные магией помоста, обволакивали толпу, словно заклинание, заставляя их сердца биться в унисон. Но для Локи это была не мудрость, а пропаганда, отточенная до совершенства.

Тор поднял Мьёльнир, и толпа, словно единый организм, ответила экстазом. Крики, скандирование, звон мечей о щиты слились в оглушительный гимн. Локи допил вино одним быстрым глотком, вкус железа и ягод задержался на языке, как горькое послевкусие. Он поставил пустой бокал на перила балкона, и лёгкий звон хрусталя был единственным звуком, который сопровождал его в этой тишине. Его взгляд ещё раз скользнул по площади — по сияющей фигуре Тора, по ликующим лицам, по статуям, которые, казалось, наблюдали за всем этим с немым осуждением.

Пусть празднуют, — подумал он, разворачиваясь. Его плащ, чёрный, как ночь, колыхнулся, и тень колонны поглотила его фигуру. Он шагнул вглубь прохладных коридоров Золотого Дворца, где мраморный пол отражал слабый свет факелов, а воздух был чист от шума и фальши. Его шаги, лёгкие и размеренные, эхом отдавались в пустоте, и каждый звук был словно точка в конце этой сцены, которую он отказывался играть.

Великий Тронный Зал Валаскьяльфа был пуст, словно гробница, вырезанная из сердца звезды. Его сводчатый потолок, усыпанный мириадами кристаллов, отражал свет, как ночное небо, но вместо тепла звёзд он излучал холодное, почти осязаемое молчание. Стены, покрытые гобеленами, рассказывали героическую сагу Асгарда: Один, поднимающий копьё Гунгнир над поверженным драконом Нифльхейма; Фрейя, ведущая ванов к миру; строительство Биврёста, чьи радужные нити связали Девять Миров. Но в тенях этих ярких тканей прятались иные фигуры — воины с обнажёнными клинками, силуэты павших, едва различимые в складках. Эти гобелены были не просто украшением — они были хроникой, вытканной из побед и лжи.

В центре зала, на возвышении, возвышался трон Хлидскьяльф, вырезанный из живой ветви Иггдрасиля. Его корни, всё ещё пульсирующие слабой, первобытной магией, были закованы в пластины уру-металла, чёрного, как безлунная ночь, и отполированного до зеркального блеска. Руны, выгравированные на металле, светились тусклым, беспокойным светом, словно в такт сердцебиению того, кто восседал на троне. Трон был не просто сиденьем — он был символом, клеткой, в которой дикая мощь мироздания была укрощена волей одного бога. Но даже в своей неподвижности он казался живым, его корни едва заметно подрагивали, как будто шептались о древних клятвах и предательствах.

На троне сидел Один, Всеотец, царь Асгарда. Его фигура, облачённая в тяжёлые доспехи, украшенные золотыми пластинами и рунами, казалась высеченной из того же металла, что и трон. Его единственный глаз, голубой, как лёд Нифльхейма, был устремлён не на зал, не на гобелены, не на далёкий рёв толпы, доносящийся с площади. Он смотрел сквозь — сквозь стены, сквозь время, в пустоту, где эхо прошлого и тени будущего сливались в бесконечный хор. Его лицо, покрытое морщинами, словно карта древних битв, было неподвижным, но золотая повязка, скрывающая пустую глазницу, отражала свет факелов, создавая иллюзию, что половина его души спрятана от мира. Его правая рука, покрытая шрамами, сжимала подлокотник трона так, что костяшки побелели, а копьё Гунгнир, прислонённое к трону, казалось продолжением его воли — острым, как клинок, и неподвижным, как судьба.

Тысяча лет мира... — думал он, и в его разуме слова звучали, как скрежет камней.

— А крики всё ещё звучат в моей голове. Каждый раз, когда Тор говорит о славе, я вижу лишь пепел. Каждый раз, когда Локи смотрит на меня своим испытующим взглядом, я чувствую, как трескается фундамент, построенный на лжи.

Звук шагов, лёгких, но уверенных, разорвал тишину зала. Фригга, королева Асгарда, появилась из теней, её платье, сотканное из серебряных нитей и украшенное звёздным жемчугом, струилось, как река света. Её лицо, всё ещё прекрасное, несмотря на века, было спокойным, но в её глазах, глубоких, как озёра Ванахейма, таилась печаль — не явная, но такая, что могла разглядеть только душа, связанная с ней узами тысячелетий. Она двигалась бесшумно, её шаги едва касались мраморного пола, но эхо их разносилось по залу, как шепот надежды.

Она остановилась за троном, и её рука, изящная, но сильная, легла поверх грубой, покрытой шрамами ладони Одина. Контраст был разительным: её пальцы, тонкие, как ветви ивы, против его, выкованных в боях и времени. Этот жест, простой и молчаливый, был их языком — языком, на котором они говорили без слов. Я здесь. Я помню, — говорила её рука. Один вздрогнул, словно очнувшись от сна, и маска Всеотца, что он носил веками, на мгновение спала. Его глаз, единственный, но всё ещё острый, как клинок, повернулся к ней, и в нём мелькнула боль — глубокая, почти невыносимая, как рана, что никогда не заживает.

— Они любят его, — тихо сказала Фригга, её голос был мягким, как утренний свет, но в нём звенела сталь.

— Тор будет хорошим королём.

Один не ответил сразу. Его взгляд скользнул к одному из гобеленов, висевшему напротив трона. На нём был изображён он сам — молодой, могучий, протягивающий руку Лафею, королю йотунов, в знак мира. Сцена была яркой, героической: золотые нити сверкали, изображая сияние Биврёста, а руны мира окружали фигуры, как венец. Но в тенях гобелена, едва различимые, прятались другие фигуры — воины с обнажёнными мечами, готовые ударить. Мир, заключённый под угрозой, — подумал Один, и его губы дрогнули, словно он хотел сказать что-то, но не нашёл слов.

— Хороший король... или хороший символ? — наконец произнёс он, его голос, хриплый, как скрежет камней, резал тишину зала.

— Мы создали для них красивую сцену, моя королева. Но декорации со временем ветшают.

Фригга не ответила сразу. Её пальцы слегка сжали его руку, и этот жест был одновременно утешением и напоминанием. Моя любовь — единственный щит, что у него остался, — подумала она.

— Я буду держать этот щит, даже если он расколется и ранит мне руки. Ради него. Ради наших сыновей. Ради всего, что мы построили.

— Ты дал им тысячу лет мира, мой муж, — сказала она, и её голос был твёрд, но в нём чувствовалась нежность, как в луче света, пробивающемся сквозь бурю.

— Никто не давал Девяти Мирам большего.

Один медленно повернул голову, и его глаз встретился с её взглядом. В этот момент он был не Всеотцом, не царём, а просто мужчиной, уставшим от бремени, которое он нёс слишком долго.

— И каждый день этого мира я плачу цену, — сказал он, и его голос дрогнул, словно треснул лёд.

— Иногда мне кажется, что трон помнит... и осуждает.

Руны на Хлидскьяльфе вспыхнули ярче, словно в ответ, и корни под металлом шевельнулись, издавая слабый, почти неслышимый скрип. Фригга посмотрела на трон, и её губы сжались в тонкую линию.

Она знала, что этот трон был не только символом власти, но и цепью, связывающей Одина с его прошлым.

Она мягко сжала его руку ещё раз, и этот жест был приказом, просьбой и обещанием одновременно.

— Идём, — сказала она, и её голос стал чуть громче, словно она пыталась вытащить его из пучины воспоминаний.

— Твои сыновья и твой народ ждут своего короля.

Один медленно кивнул. Он выпрямился, и маска Всеотца вернулась на место. Его плечи, согнутые под невидимым грузом, расправились, а единственный глаз стал твёрдым, как сталь. Он взял Гунгнир в руку, и копьё, казалось, ожило, его древко слабо загудело, как натянутая струна. Фригга отступила на шаг, но её рука осталась на его плече, как якорь, удерживающий его в реальности.

Вместе они двинулись к выходу из Тронного Зала. Их шаги, синхронные, как биение одного сердца, эхом отдавались в пустоте. Гобелены, казалось, наблюдали за ними, их героические сцены тускнели в тенях, скрывая правду. Далёкий рёв толпы, доносящийся с площади, был лишь слабым шепотом здесь, в этом святилище власти и боли. Их силуэты, высокий и могучий Один и изящная, но несгибаемая Фригга, отбрасывали длинные тени, которые тянулись по мраморному полу, словно нити судьбы, ведущие к неизбежному.

Двери главного балкона Золотого Дворца Валаскьяльфа распахнулись с низким, гулким эхом, словно само мироздание объявило о выходе своих владык. Один и Фригга ступили на балкон, их силуэты, высеченные в золотом свете утреннего солнца, возвышались над центральной площадью, где тысячи лиц, подобно морю, волновались в ожидании. Один, в своих тяжёлых доспехах, украшенных пластинами уру-металла и рунами, что слабо мерцали, словно живые, казался статуей древнего бога, выкованной из стали и воли. Его золотая повязка, скрывающая пустую глазницу, отражала блики света, делая половину его лица непроницаемой. Фригга, в платье, сотканном из звёздного жемчуга, стояла рядом, её спокойствие было якорем, удерживающим бурю, что бушевала в душе её мужа.

Рёв толпы, подобный грому, прокатился над площадью, сотрясая плиты лунного камня и заставляя хрустальные мосты, парящие над городом, дрожать. Дети размахивали флажками с изображением воронов Хугина и Мунина, воины били мечами о щиты, а послы Девяти Миров, стоявшие в первых рядах, хлопали с выверенной дипломатичной точностью. Но когда Один поднял руку, его пальцы, покрытые шрамами, словно вырезанные из гранита, рассекли воздух, и площадь погрузилась в тишину. Это была неестественная, почти осязаемая тишина, как будто само время замерло под его волей. Даже ветер, пропитанный ароматом цветущих садов Идунн и озона от магии Биврёста, затих, словно боясь нарушить момент.

Один шагнул к краю балкона, его копьё Гунгнир, прислонённое к перилам, слабо загудело, резонируя с рунами, вырезанными на камне. Его единственный глаз, голубой, как лёд Нифльхейма, смотрел не на толпу, а поверх неё, в бесконечный горизонт, где тени прошлого и будущего сливались в неразличимый хоровод. Он открыл рот, и его голос, усиленный магией балкона, разнёсся над Асгардом, глубокий и мощный, как рокот подземных недр. Воздух задрожал, руны на стенах дворца вспыхнули ярче, а хрустальные мосты над площадью отозвались низким, мелодичным звоном.

— Народ Асгарда, сыны и дочери Девяти Миров, — начал он, и его слова, подобно волнам, прокатились по толпе, заставляя сердца биться в унисон.

— Мы стоим здесь, под сенью Иггдрасиля, чтобы отметить тысячу лет мира, который мы выковали вместе. Мы помним тёмные века, когда война была воздухом, которым дышали наши миры. Мы помним жертвы, принесённые на алтарь этого мира.

...и помним тех, кого пришлось назвать злодеями, чтобы этот мир стал возможен. Простите меня, — подумал он, и его рука, сжимающая подлокотник трона в памяти недавнего мгновения, дрогнула.

Взгляд переместился к толпе. Старый ветеран Бьорн Железнобокий, стоявший в первых рядах, сжал древко своего копья, и слёзы, блестящие, как роса, скатились по его морщинистому лицу. Для него слова Одина были истиной, высеченной в камне. Он видел в них павших товарищей, чьи имена пели в залах Вальхаллы, и его грудь расправилась от гордости за Асгард, за своего царя. Это был наш долг, — думал он, и его глаза, выцветшие от времени, сияли верой.

Камера скользнула к Тору, стоявшему на помосте внизу, его серебряные доспехи сверкали, а Мьёльнир, висящий на поясе, казался продолжением его воли. Его лицо, открытое и сильное, было обращено к отцу, и в его глазах, цвета грозового неба, горело благоговение. Каждое слово Одина падало в его сердце, как искра, разжигающая пламя решимости. Я буду достоин, — думал он, сжимая кулаки. — Я продолжу твой труд, отец. Я сделаю Асгард ещё сильнее. Его грудь вздымалась от гордости, и он едва заметно кивнул, словно давая клятву.

В тени колонны, на краю площади, стоял Локи, его чёрный шёлковый плащ едва шевелился в неподвижном воздухе. Его глаза, зелёные и острые, как лезвия, следили за отцом с холодной, аналитической точностью. Тёмные века? Хаос? — думал он, и его губы изогнулись в едва заметной усмешке. — Или просто иной порядок, который не устраивал Асгард? Он видел не речь, а спектакль, где каждое слово было отточено, как клинок, чтобы резать сомнения и внушать веру. Он замечал паузы, которые Один делал, чтобы толпа могла вдохнуть его слова, и обобщения, скрывающие неудобную правду. Жертвы? О, да, их было много. Но кто их принёс, отец? И кому?

Один продолжал, его голос набирал силу, и в небе над площадью начали появляться магические иллюзии, сотканные из света и эфира. Они разворачивались, как гобелены, показывая Девять Миров, соединённых золотыми нитями торговли и мира. Картины урожая в Ванахейме, где поля колыхались под ветром, как зелёное море; кузницы Нидавеллира, где молоты гномов били в ритме сердцебиения; корабли Альвхейма, скользящие по звёздным рекам. Эти образы, яркие и величественные, заставляли толпу ахнуть, но для Локи они были лишь декорациями, скрывающими трещины в фундаменте.

— Мы принесли закон туда, где царило беззаконие, — говорил Один, и его голос, подобно ветру, проникал в души, вызывая мурашки.

— Мы протянули руку дружбы всем, кто искал защиты под сенью Иггдрасиля.

Взгляд скользнул к послам Девяти Миров, стоявшим в первых рядах. Их лица были вежливыми, почти непроницаемыми, но детали выдавали их истинные чувства. Посол тёмных эльфов Свартальфхейма, чья мантия была соткана из теней, хлопал с холодной точностью, но его пальцы, скрытые в складках ткани, нервно сжимали рукоять кинжала, спрятанного под плащом. Закон? — думал он. — Это не закон, а золотая клетка, в которую вы загнали нас всех. Посол Ванахейма, окружённый облаком золотистой пыльцы, улыбался, но его глаза, глубокие и древние, были настороженными, словно он ждал, что слова Одина вот-вот обернутся ультиматумом.

Мы протянули руку дружбы, — повторил Один в своём разуме, но его мысли были горькими. — И те, кто не принял её, были стёрты с лица миров. Их имена забыты, их кости похоронены под нашими дворцами.

Толпа, простые жители Асгарда, не видела этих теней. Для них Один был Всеотцом, чьи слова были светом, разгоняющим тьму. Молодая женщина, державшая на руках ребёнка, сжимала его крепче, её глаза сияли слезами радости. Мы в безопасности, — думала она. — Всеотец защитил нас, и его сыновья защитят наших детей. Ремесленник из гильдии Ткачей Сольвейга, чьи руки были покрыты мозолями от работы с эфирными нитями, хлопал так сильно, что его ладони покраснели. Для него слова Одина были обещанием процветания, стабильности, будущего.

Один поднял взгляд к небу, где иллюзии теперь показывали Асгард — город, сияющий, как драгоценный камень, окружённый ветвями Иггдрасиля.

— Сегодня мы празднуем не только прошлое, но и будущее, — сказал он, и его голос стал теплее, но в нём всё ещё звучала сталь.

— Мои сыновья, Тор и Локи, понесут этот свет дальше, чтобы Асгард оставался маяком для всех миров.

Толпа взорвалась аплодисментами, и имя Тора, скандируемое тысячами голосов, эхом отразилось от стен дворца. Тор выпрямил плечи, его лицо озарилось гордостью, и он посмотрел на отца с решимостью, которая, казалось, могла расколоть горы. Я не подведу тебя, — думал он, и его рука невольно легла на рукоять Мьёльнира, словно клятва, выкованная в металле.

Локи, стоявший в тени, слегка наклонил голову, его глаза встретились с взглядом Одина. На долю секунды в единственном глазу Всеотца мелькнуло нечто — не угроза, не мольба, а что-то среднее, словно предупреждение, адресованное только ему. Локи ответил лёгким, почти незаметным кивком, его усмешка стала чуть шире. Ты знаешь, что я вижу, отец, — подумал он. — И я знаю, что ты скрываешь.

Один поднял обе руки, и его голос, теперь подобный раскату грома, завершил речь:

— Пусть этот день станет свидетельством нашего единства! Пусть Асгард сияет вечно, как звезда, что никогда не гаснет! За Девять Миров! За мир!

Толпа взревела, и площадь задрожала от криков, звона мечей и топота ног. В небе над Асгардом вспыхнули магические фейерверки, их искры, подобно звёздам, падали вниз, растворяясь в воздухе.

Фанфары, усиленные магией, грянули с хрустальных башен, и их звук, торжественный и мощный, разнёсся по всему городу, провозглашая начало Тысячелетнего Торжества.

Один стоял, принимая обожание своего народа, его фигура, высокая и неподвижная, казалась высеченной из мифов. Но его глаз, единственный, смотрел не на толпу, а на горизонт, где в дымке облаков, казалось, мелькали тени — не иллюзии, а что-то более древнее, более опасное. Тысяча лет мира, — подумал он, и его сердце сжалось. — Но даже звёзды гаснут, когда приходит их время.

Фригга, стоявшая рядом, незаметно коснулась его руки. Её пальцы, лёгкие, но твёрдые, были якорем, возвращающим его в реальность. Он повернул голову, и их взгляды встретились — её, полный любви и силы, и его, полный боли и решимости. Фасад совершенства выдержал. Пока что.

Часть II: Первые Трещины

Великий Пиршественный Зал Асгарда гудел, словно сердце гиганта, чья кровь текла через Девять Миров. Длинные дубовые столы, отполированные до зеркального блеска, прогибались под тяжестью блюд: целые вепри, зажаренные с рунными травами до хрустящей, золотистой корочки, истекали пряным соком, пропитанным ароматом тимьяна и звездного мёда; крылья драконидов, поджаренные до угольной черноты, но сочные внутри, источали дымный запах, смешанный с терпкими нотами шафрана из Ванахейма; салаты из светящихся листьев Альвхейма, чьи лепестки мерцали, как звёзды, были усыпаны крошками сыра, выдержанного в глубоких пещерах Нидавеллира, с ореховым привкусом и лёгкой горчинкой. Золотые кубки, украшенные рунами изобилия, звенели, наполняясь пенистым элем, чей аромат — смесь ячменя, мёда и чего-то дикого, почти звериного — кружил головы.

В центре зала пылали гигантские очаги, их пламя, усиленное магией, отбрасывало танцующие тени на стены, где висели трофеи минувших эпох: пробитый щит короля ледяных великанов, чьи трещины рассказывали о битве у Чёрных Скал; знамя огненных демонов Муспельхейма, выцветшее, но всё ещё пылающее алым; и голова гигантского змея Йормунганда, чьи пустые глазницы, казалось, следили за пирующими с немым осуждением. Над всем этим, под сводчатым потолком, парили светящиеся руны, излучающие мягкий золотой свет, который смешивался с отблесками огня, создавая иллюзию, что зал парит в самом сердце звезды.

Звук был повсюду: громкий смех, подобный раскатам грома, звон кубков, бряцание доспехов, песни скальдов, чьи арфы и лиры вплетали в воздух героические саги о подвигах Одина и Тора. Но под этой полифонией скрывались иные ноты: тихий шёпот дипломатов, шелест пергамента, передаваемого под столом, и редкие, но резкие вспышки смеха, в которых слышалась не радость, а нервозность. Воздух был густым от запахов — жареного мяса, сладкого мёда, экзотических фруктов с кожурой, переливающейся, как опалы, и лёгкого дымного привкуса от очагов, смешанного с острым ароматом пота и пролитого эля.

Камера пролетела над залом, выхватывая сцены, словно осколки мозаики. За одним из центральных столов Тор, окружённый своими верными спутниками, был сердцем этого управляемого хаоса. Его серебряные доспехи, всё ещё сияющие, отражали свет рун, а алый плащ, дар Фригги, лежал небрежно на спинке стула, как знамя победы. Он поднял кубок, и его смех, громкий и заразительный, перекрыл даже пение скальдов. Вот оно, счастье, — думал он, оглядывая друзей. — Хорошая битва позади, хороший пир впереди, верные друзья рядом. Что ещё нужно воину?

Рядом с ним Вольштагг, чья борода была испачкана соком жареного вепря, размахивал огромной костью, рассказывая преувеличенную историю об охоте на ледяного тролля. Его голос, подобный рыку, сотрясал стол:

— ...и тогда я схватил его за хвост, клянусь Иггдрасилем, и швырнул прямо в пропасть! — Он хлопнул ладонью по столу, и кубки подпрыгнули, вызвав новый взрыв хохота.

Фандрал, сидевший напротив, закатил глаза, но его улыбка была ослепительной, как клинок, который он так мастерски орудовал. Он наклонился к эльфийской деве из Альвхейма, чья мантия переливалась, как жидкий свет, и прошептал что-то, от чего она рассмеялась, прикрыв лицо тонкой ладонью. Его пальцы небрежно играли с прядью золотых волос, и в его глазах плясали искры, которые говорили: флирт для него — такая же битва, как для Вольштагга — охота.

Хогун, мрачный и молчаливый, сидел в стороне, его тёмные глаза скользили по залу, словно выискивая угрозу. Он почти не пил, лишь изредка подносил кубок к губам, но его взгляд был острым, как копьё. Когда Вольштагг упомянул тролля, Хогун коротко кивнул, подтверждая правдивость истории, но его лицо осталось непроницаемым, как гранит Нидавеллира.

Сиф, сидевшая рядом с Тором, откинулась на спинку стула, её доспехи, лёгкие, но прочные, звякнули, когда она подняла кубок, чтобы чокнуться с Вольштаггом. Её тёмные волосы, заплетённые в воинскую косу, блестели в свете рун, а её смех был звонким, но сдержанным. Она не уступала мужчинам ни в выпивке, ни в рассказах о битвах, и её глаза, тёмные и глубокие, сверкали, когда она добавляла свои детали к истории Вольштагга. Но когда Тор, смеясь, хлопнул её по плечу, её взгляд на мгновение задержался на нём, и в нём мелькнуло нечто невысказанное — тепло, смешанное с тенью тоски. Он — солнце, вокруг которого мы все вращаемся, — подумала она. — Но иногда солнце светит так ярко, что ослепляет само себя.

Камера скользнула в другой конец зала, где в тени массивной колонны, украшенной резьбой в виде драконьих чешуй, сидел Локи. Его чёрный шёлковый плащ, переливающийся, как тёмная вода, сливался с тенями, делая его почти незаметным. Он не ел, а лишь лениво вертел в руках серебряный кубок, чьи грани отражали свет рун, создавая на его лице игру света и тени. Его взгляд, зелёный и острый, как лезвие, скользил по залу, выхватывая детали, которые ускользали от других. Он заметил, как посол Ванахейма, окружённый облаком золотистой пыльцы, незаметно передал свиток эльфийскому лорду под столом, их пальцы соприкоснулись на долю секунды, но этого было достаточно. Он увидел, как гномы за соседним столом, чьи бороды были украшены самоцветами, с презрением разглядывали хрупкую эльфийскую посуду, бормоча что-то о "слишком тонком металле". Они улыбаются друг другу и пьют за мир, — думал Локи, и его губы изогнулись в холодной усмешке, — а их слуги в это время обмениваются шифрованными посланиями. Этот "мир" — всего лишь перемирие. Пауза перед следующей войной. И только я, кажется, это вижу.

За главным столом, возвышавшимся на помосте, сидели Один и Фригга. Один, чья золотая повязка отражала свет очагов, держал кубок с элем, но едва касался его губами. Его единственный глаз, холодный и неподвижный, смотрел на пир, но было ясно, что его мысли где-то далеко. Фригга, напротив, наблюдала за залом с мягкой улыбкой, но её рука, лежащая на подлокотнике, была напряжена, словно она чувствовала невидимую бурю, готовую разразиться.

Внезапно Один поднялся, и зал на мгновение затих, даже скальды прервали свои песни. Он поднял кубок, и его голос, глубокий и властный, разнёсся над столами:

— За гостей Девяти Миров! За мир, что мы храним вместе!

Все встали, кубки взметнулись вверх, и зал наполнился звоном металла и криками согласия. Тор, смеясь, поднял свой кубок выше всех, его глаза сияли, как грозовое небо. Локи, не вставая, медленно поднёс кубок к губам, и в этот момент их взгляды встретились через весь зал. В глазах Тора был весёлый призыв: Брат, присоединяйся к нам! В глазах Локи — холодная насмешка, словно он говорил: Ты видишь пир, а я вижу шахматную доску.

Камера скользнула к другим столам, улавливая обрывки разговоров, что ткались под покровом шума. Гномы, чьи голоса были низкими, как гул подземных горнов, обсуждали асгардскую сталь:

— Красиво, конечно, — пробормотал один, поглаживая бороду, — но хрупко. Настоящее оружие должно пахнуть кровью и потом, а не цветами.

Эльфы за соседним столом, их голоса звенели, как хрусталь, шептались о хозяевах пира:

— Асы слишком громкие, — сказал лорд Альвхейма, его глаза сузились.

— Их мир держится на грубой силе, а не на истинной мудрости.

Воины за другим столом, уже подогретые элем, вспоминали старые битвы:

— Помнишь Чёрные Скалы? — хрипло рассмеялся один, хлопая товарища по плечу.

— Вот это была слава! А теперь что? Охота на мелких тварей да парады...

Шум нарастал, сливаясь в единый гул, но в этом хаосе чувствовалась энергия, жизнь, пульсирующая, как сердце Асгарда. Тор, подогретый вином и весельем, внезапно встал из-за стола, его кубок всё ещё был в руке. Его друзья замолчали, глядя на него с любопытством. Сиф слегка нахмурилась, её пальцы сжали рукоять кинжала на поясе, словно она предчувствовала что-то. Вольштагг, жуя кусок мяса, пробормотал:

— Куда это он собрался?

Тор, с широкой улыбкой, направился через зал, его шаги были тяжёлыми, но уверенными, доспехи звенели, а плащ развевался за спиной, как знамя. Гости расступались перед ним, их лица озарялись улыбками, но в глазах некоторых мелькала настороженность. Он шёл к Локи, чья фигура в тени казалась почти призрачной.

— Брат! — громыхнул голос Тора, перекрывая шум зала.

— Не место тебе сидеть одному в такой день!

Локи медленно поднял взгляд, его усмешка стала чуть шире, но в ней не было тепла. Он поставил кубок на стол, и лёгкий звон серебра прозвучал, как вызов. Зал, казалось, затаил дыхание, и даже скальды замедлили свои мелодии, словно предчувствуя, что этот момент станет поворотным.

Великий Пиршественный Зал Асгарда гудел, как улей, полный жизни, шума и скрытых течений. Огонь в очагах ревел, отбрасывая танцующие тени на стены, где висели трофеи минувших эпох: пробитый щит короля йотунов, знамя Муспельхейма, голова змея Йормунганда, чьи пустые глазницы, казалось, следили за каждым движением пирующих. Светящиеся руны под потолком заливали зал золотым сиянием, смешиваясь с отблесками пламени и блеском золотой посуды. Воздух был густым от ароматов: жареный вепрь, пропитанный рунными травами, источал пряный, почти одуряющий запах; сладкий мёд из Ванахейма смешивался с терпким ароматом эля, а экзотические фрукты, переливающиеся, как опалы, добавляли в эту симфонию нотку сладости. Смех, звон кубков, песни скальдов и бряцание доспехов сливались в полифонию, которая, казалось, могла бы разбудить спящих богов.

Но в нише, уединённой и затенённой, где массивный гобелен изображал Одина, пронзающего копьём змея Йормунганда, царила иная атмосфера. Здесь, за небольшим столом, покрытым чёрной тканью с серебряными рунами, сидел Локи. Его фигура, облачённая в шёлковый плащ, переливающийся, как тёмная вода, почти сливалась с тенями. Тонкие пальцы лениво вертели серебряный кубок, в котором тёмно-красное вино отражало блики света, искажая их, словно в кривом зеркале. Его лицо, острое и бледное, было неподвижным, но глаза, зелёные и острые, как лезвия, скользили по залу, выхватывая детали: быстрый обмен взглядами между послом Ванахейма и эльфийским лордом, нервный жест гнома, поправляющего самоцвет в бороде, лёгкое напряжение в осанке стражника у входа.

Они пьют за мир, но их руки уже готовят кинжалы, — думал Локи, и его губы изогнулись в холодной, почти незаметной усмешке. — Этот пир — всего лишь сцена, а я — единственный, кто читает сценарий.

Шум зала внезапно прорезал громкий голос, подобный раскату грома. Тор, с широкой улыбкой и кубком меда в руке, шагал через зал, его массивная фигура в серебряных доспехах заслоняла свет очага, отбрасывая длинную тень, которая на мгновение накрыла стол Локи. Его алый плащ, дар Фригги, развевался за спиной, как знамя, а золотые волосы, заплетённые в косу, сияли, словно венец. Гости расступались перед ним, их лица озарялись улыбками, но в глазах некоторых мелькала настороженность. Тор был солнцем, вторгшимся в тёмную комнату, и его энергия, казалось, заставляла воздух искриться.

— Брат! — прогремел он, останавливаясь у стола Локи и с грохотом ставя кубок на стол. Мёд плеснул через край, оставив золотистые капли на чёрной ткани.

— Отчего ты мрачнее тучи над Йотунхеймом? Здесь пир, а ты сидишь, будто на поминках собственного веселья. Развейся! Сегодня наш день!

Ну же, Локи, хоть раз, — думал Тор, и его глаза, цвета грозового неба, сияли искренней надеждой. — Просто улыбнись. Будь с нами.

Локи не поднял взгляда, продолжая медленно вращать кубок. Отражение Тора в вине искажалось, его лицо становилось размытым, почти чужим. Наш день? — подумал он, и в его разуме слово "наш" прозвучало как насмешка. — Ты даже не замечаешь, что говоришь "наш", имея в виду "мой".

— Твой день, Тор, — наконец произнёс он, его голос был спокойным, почти ленивым, но в нём звенела сталь.

— Ты — его идеальный символ. Яркий, громкий и совершенно предсказуемый. Я же предпочитаю читать между строк, а не только заголовки.

Тор нахмурился, его улыбка потускнела, но он всё ещё пытался сохранить лёгкость. Он опустился на стул напротив, и его доспехи звякнули, словно вызов. Зал вокруг них, казалось, притих — ближайшие гости, делая вид, что заняты своими кубками и разговорами, украдкой прислушивались, ловя каждое слово. Даже скальды, игравшие неподалёку, сбавили темп, их арфы зазвучали тише, словно подстраиваясь под напряжение, сгустившееся вокруг братьев.

— Опять твои загадки, — сказал Тор, его голос стал ниже, но в нём всё ещё чувствовалась надежда.

— Что ты видишь "между строк", чего не видит никто другой? Неужели ты не чувствуешь этой гордости? Этой силы?

Почему ты всегда должен быть таким... далёким? — думал он, и его пальцы сжали кубок чуть сильнее, чем нужно.

Локи наконец поднял взгляд, и его глаза, холодные и острые, встретились с глазами Тора. В них не было гнева, только любопытство, словно он изучал брата, как редкий артефакт. Он откинулся на спинку стула, его движения были плавными, выверенными, как у танцора, готовящегося к следующему шагу.

— О, я чувствую силу, — сказал он, и его голос стал тише, но каждое слово было словно лезвие, отточенное до совершенства.

— Я вижу её в том, как послы склоняют головы, боясь поднять глаза. Я слышу её в том, как скальды поют лишь о победах, забывая о цене. А гордость... Гордость, брат, — это роскошь для тех, кто верит в сказки, которые сам же и рассказывает.

Ты не видишь, Тор, — думал он, и его пальцы на мгновение замерли на кубке. — Ты не видишь трещин в этом "совершенном" мире, потому что не хочешь их видеть. Но я вижу. И я не могу не видеть.

Лицо Тора потемнело, его желваки напряглись, и он наклонился ближе, опираясь локтями на стол. Гобелен за спиной Локи, изображавший Одина и Йормунганда, казалось, ожил в отблесках огня, и змей, пронзённый копьём, смотрел на братьев, как немой свидетель их спора.

— Это не сказки! — рявкнул Тор, и его голос, хотя и не громкий, заставил кубки на столе дрогнуть.

— Это наша история! История, написанная кровью и доблестью! Почему ты всегда должен всё отравлять своим ядом? Почему не можешь просто порадоваться за Асгард? За отца? За меня?

Ты мой брат, — думал он, и в его груди вспыхнула смесь гнева и боли. — Почему ты всегда отталкиваешь меня? Почему не можешь быть частью этого?

Локи улыбнулся, но в этой улыбке не было тепла — только горечь, тонкая, как лезвие кинжала. Он медленно наклонился вперёд, его пальцы всё ещё играли с кубком, но теперь движения были чуть резче, словно он сдерживал что-то, рвущееся наружу.

— Потому что я, в отличие от тебя, читаю книги, а не только размахиваю молотом, — сказал он, и его голос стал ядовитым, как змеиный укус.

— И я знаю, что любая история, написанная победителями, — это всего лишь хорошо отредактированная ложь. А радоваться лжи... прости, это выше моих сил. Оставлю это занятие тебе, у тебя прекрасно получается.

Ты даже не подозреваешь, насколько ты прав, называя это ядом, — подумал он, и его сердце сжалось от внезапной, почти детской обиды. — Но этот яд — единственное, что защищает меня от ваших сказок.

Тор замер, его лицо исказилось гневом, и на мгновение зал, казалось, исчез — остался только стол, два брата и гобелен, чьи тени плясали на их лицах. Он резко ударил кулаком по столу, и звон кубков разнёсся, как выстрел. Мёд из его кубка выплеснулся, оставив тёмное пятно на ткани. Ближайшие гости замолчали, их лица застыли в притворном безразличии, но глаза выдавали жадное любопытство.

— Оставайся в своей тени, раз она тебе так по душе, — прорычал Тор сквозь зубы, его голос дрожал от сдерживаемого гнева.

— Но не смей оскорблять память наших предков.

Он резко встал, его доспехи звякнули, и тень, которую он отбрасывал, накрыла Локи, словно буря. Не оглядываясь, он зашагал обратно к своему столу, где Сиф, Фандрал, Хогун и Вольштагг смотрели на него с тревогой. Сиф слегка прищурилась, её рука невольно легла на рукоять кинжала, а Вольштагг, жуя кусок мяса, пробормотал что-то неразборчивое.

За главным столом Один, чья золотая повязка отражала свет очагов, едва заметно нахмурился, его единственный глаз на мгновение задержался на сыновьях. Фригга, сидевшая рядом, коснулась его руки, но её лицо осталось спокойным, словно она давно привыкла к этим бурям.

Локи проводил брата взглядом, его пальцы замерли на кубке, и маска цинизма, которую он носил, как доспехи, на мгновение спала. В его глазах мелькнула тень — не насмешка, не гнев, а глубокая, почти детская обида, которую он тут же подавил. Он поднёс кубок к губам, сделал глоток, и вкус вина, терпкий и горький, был словно эхо его мыслей.

Ты не понимаешь, Тор, — подумал он, глядя на отражение брата в вине, которое теперь казалось ещё более искажённым. — И никогда не поймёшь. Потому что ты — их герой, а я... я всего лишь тень, в которой ты не видишь правды.

Зал снова ожил, скальды заиграли громче, смех и звон кубков заполнили пространство. Но в нише, у стола Локи, царила тишина, и гобелен за его спиной, казалось, смотрел на него с немым укором. Трещина между братьями стала глубже, и её тень легла на весь пир, как предвестие бури, что уже собиралась на горизонте.

Великий Пиршественный Зал Асгарда пылал жизнью, словно сердце мироздания, бьющееся в ритме праздника. Огромные очаги в центре зала ревели, отбрасывая золотые и алые отблески на стены, где висели трофеи древних побед: пробитый щит короля йотунов, чьи трещины хранили память о битве у Чёрных Скал; знамя Муспельхейма, выцветшее, но всё ещё пылающее алым; и массивная голова змея Йормунганда, чьи пустые глазницы, казалось, следили за каждым движением пирующих. Светящиеся руны, парящие под сводчатым потолком, заливали зал мягким золотым сиянием, которое смешивалось с блеском золотой посуды и доспехов, создавая иллюзию, что зал парит в самом сердце звезды.

Воздух был густым от ароматов: жареный вепрь, пропитанный рунными травами, истекал пряным соком, смешанным с нотами тимьяна и звездного мёда; крылья драконидов, поджаренные до угольной черноты, источали дымный запах с лёгкой горчинкой шафрана из Ванахейма; салаты из светящихся листьев Альвхейма мерцали, как звёзды, и их сладковатый аромат смешивался с терпким духом эля, льющегося из кубков, украшенных рунами изобилия. Звуки пира — звон посуды, громкий смех Тора, песни скальдов, чьи арфы и лиры вплетали героические саги в ткань вечера, — сливались в полифонию, которая, казалось, могла бы разбудить спящих богов. Но под этим шумом скрывались иные ноты: тихий шёпот послов, шелест пергамента, передаваемого под столом, и редкие, резкие вспышки смеха, в которых чувствовалась не радость, а напряжение.

В этом хаосе Локи, чья фигура в чёрном шёлковом плаще, переливающемся, как тёмная вода, казалась почти призрачной, заметил свою цель. Мастер Фенрир, главный придворный летописец Асгарда, пытался незаметно проскользнуть к выходу в архивные коридоры. Его сгорбленная фигура утопала в выцветшей мантии, некогда богатой зелёной, а теперь серой, как пыль старых свитков. Его руки, покрытые чернильными пятнами, въевшимися в кожу за столетия переписывания истории, судорожно сжимали свиток, озаглавленный "Генеалогия королевской семьи". Он пахнул пылью, старым пергаментом и чем-то кислым — страхом, который пропитал его, как чернила пропитали его пальцы. Его глаза, выцветшие, как древний пергамент, метались, словно он чувствовал на себе взгляд хищника.

Локи, всё ещё ощущая жар ссоры с Тором, как угли в груди, двинулся за ним. Его движения были плавными, бесшумными, как у пантеры, крадущейся в ночи. Плащ струился за ним, и узоры на ткани, сотканные из тончайших нитей, создавали иллюзию текучей воды, меняющей оттенки при каждом шаге. Его лицо, острое и бледное, было маской спокойствия, но глаза, зелёные и острые, как лезвия, горели азартом охотника. Он боится не меня, — думал Локи, наблюдая, как Фенрир ускоряет шаг, прижимая свиток к груди, словно щит. — Он боится того, о чём я могу спросить. Он боится Одина. Значит, я на верном пути.

Локи настиг его у массивной колонны, украшенной резьбой, изображающей Одина, дарящего законы Девяти Мирам. Рельефные фигуры, высеченные в камне, казались живыми в отблесках очагов, и их суровые лица, казалось, наблюдали за происходящим с немым осуждением. Локи появился перед Фенриром словно из воздуха, его тень накрыла старика, как сеть, отрезая путь к отступлению. Он слегка наклонился, его рука небрежно коснулась колонны, но этот жест был ловушкой, замыкающей Фенрира в невидимой клетке. Шум пира — звон кубков, смех, песни скальдов — стал приглушённым, словно доносился из другого мира, и в этом уединённом уголке, где свет рун едва касался мраморного пола, царила клаустрофобичная тишина.

— Мастер Фенрир, — произнёс Локи, его голос был тихим, вкрадчивым, словно шёлк, скользящий по коже.

— Куда же вы так спешите? Неужели торжества утомили вас, хранителя наших славных историй?

Фенрир вздрогнул, его лицо, морщинистое и бледное, стало маской ужаса. Его выцветшие глаза метнулись к Локи, затем к выходу, но путь был закрыт. Он прижал свиток к груди, его пальцы, покрытые чернильными пятнами, задрожали, и мантия зашуршала, выдавая его панику.

— Ваше... ваше высочество, — пробормотал он, его голос дрожал, как лист на ветру.

— Я... я лишь хотел проверить сохранность свитков... Пир великолепен, но долг... долг зовёт...

Он уже потеет, — подумал Локи, и уголок его губ дрогнул в едва заметной усмешке. — Прекрасно. Страх — лучшая смазка для языка. Он сделал маленький шаг ближе, его тень сгустилась, и свет от рун, отражённый от его плаща, создал на лице Фенрира игру света и тени, словно маска, скрывающая его страх.

— Похвальная забота, — сказал Локи, его голос был мягким, почти дружелюбным, но в нём чувствовалась сталь, скрытая под бархатом.

— Я всегда восхищался вашим трудом, мастер Фенрир. Создать единую, непротиворечивую историю Девяти Миров из хаоса древних саг... это требует не просто таланта, а гениальности. Или, быть может, смелости?

Он сделал паузу, позволяя словам повиснуть в воздухе, как дым. Фенрир сглотнул, его горло дёрнулось, и капля пота, блестящая в тусклом свете, медленно скатилась по его морщинистому виску, оставляя влажный след на пергаментной коже. Его руки, всё ещё сжимавшие свиток, задрожали сильнее, и мантия заходила ходуном, словно он пытался спрятаться в её складках. Он знает, — подумал Локи, его глаза сузились, анализируя каждое движение старика, каждое дрогнувшее веко. — Он знает, что я ищу, и это знание его убивает.

— Я... я стараюсь быть точным, ваше высочество, — выдавил Фенрир, его голос был едва слышен, словно шепот из могилы.

— История... она сложна, многогранна...

Локи наклонился чуть ближе, его голос упал до интимного шёпота, но каждое слово было словно игла, вонзающаяся в сознание Фенрира.

— О, я не сомневаюсь в вашей точности, — сказал он, и его улыбка стала шире, но в ней не было тепла, только холодный блеск, как у змеи, готовой к броску.

— Я как раз перечитывал "Книгу Всеотца" сегодня. Глава о присоединении Ванахейма. Там сказано, что ванирские племена "с радостью приняли покровительство" Асгарда. Красивая фраза. Поэтичная. Но вот незадача...

Он сделал паузу, его глаза впились в выцветшие зрачки Фенрира, и тишина, повисшая между ними, была острой, как лезвие. Шум пира, доносившийся из зала, стал ещё тише, словно само мироздание затаило дыхание. Локи медленно, почти с наслаждением, произнёс:

— ...в более древних, нетронутых вашей рукой сагах, которые я нашёл в личной библиотеке матери, тот же период называется иначе. "Железный Урожай" на полях Ванахейма. Любопытное расхождение, не находите, мастер Фенрир? Словно речь идёт о двух разных войнах. Или... о двух разных правдах?

Слова "Железный Урожай" упали, как камни в стоячую воду, и их отголоски, казалось, разнеслись по всему залу, хотя никто, кроме Фенрира, их не услышал. Лицо старика стало пепельно-серым, его кожа, и без того похожая на старый пергамент, задрожала, словно готова была порваться. Капля пота, скользнувшая по его виску, сорвалась и упала на свиток, который он всё ещё прижимал к груди.

Чернила на пергаменте расплылись, образуя тёмное пятно, словно символ правды, просочившейся сквозь ложь. Его губы беззвучно шевелились, пытаясь найти слова, но он был парализован, его взгляд — взгляд человека, смотрящего в глаза змее, готовой к броску.

Вот оно, — подумал Локи, и его разум работал с холодной точностью, калибруя каждую реакцию

Фенрира. — Бинго. Он не просто боится. Он помнит. Он знает, что это было. Он, возможно, сам вымарывал эти слова из хроник. Его молчание кричит громче любого признания.

Локи замолчал, позволяя тишине сделать свою работу. Он выпрямился, его рука всё ещё лежала на колонне, но теперь его поза была расслабленной, почти небрежной. Он наблюдал, как Фенрир пытается собраться, как его пальцы судорожно сжимают свиток, как его дыхание становится прерывистым, словно он задыхается под тяжестью вопроса. Его глаза метнулись к стражникам-эйнхериям, стоявшим у главного стола, но их фигуры, освещённые светом очагов, казались недосягаемыми, как звёзды.

— Это... метафоры, ваше высочество, — наконец выдавил Фенрир, его голос был хриплым, как шорох старых страниц.

— Разные версии... поэтические вольности... История, она... она живёт, меняется...

Локи рассмеялся, тихо, почти нежно, но этот смех был острым, как лезвие. Он слегка наклонил голову, его глаза всё ещё держали Фенрира в плену, словно крючья.

— Метафоры, — повторил он, его голос был лёгким, почти игривым.

— Как изящно. Вы, должно быть, настоящий мастер своего дела. Скажите, а как вы решаете, какие метафоры оставить, а какие... стереть? Кто направляет ваше перо, мастер Фенрир?

Фенрир открыл рот, но не издал ни звука. Его глаза, полные ужаса, метались, словно он искал выход из лабиринта, которого не существовало. Его руки, всё ещё сжимавшие свиток, задрожали так сильно, что пергамент зашуршал, и ещё одна капля пота упала, расплываясь чернильным пятном, как кровь на снегу.

Локи отступил на шаг, его улыбка стала светской, почти любезной.

— Что ж, вижу, я утомил вас своими вопросами, — сказал он, слегка наклоняя голову в насмешливом поклоне.

— Прошу прощения. Продолжайте свой путь, мастер-летописец. И берегите свитки. Особенно те, что ещё не были... улучшены.

Он развернулся, его плащ колыхнулся, как тёмная волна, и он шагнул в сторону архивного коридора, оставив Фенрира одного. Старик прижался к колонне, его дыхание было прерывистым, а мантия, пропитанная запахом пыли и страха, дрожала, как листва под ветром. Локи не получил прямого ответа, но ему это и не было нужно. Страх Фенрира, его метнувшийся взгляд, его дрожь — всё это было ответом. Есть что скрывать, — подумал Локи, и его глаза сверкнули, как у хищника, почуявшего добычу. — И страх — главный страж этой тайны. Теперь я знаю, куда копать.

Шум пира, от которого он был отрезан во время разговора, снова ворвался в его сознание: звон кубков, смех Тора, песни скальдов. Но для Локи это был лишь фон, декорации для игры, в которую он только начал играть. Он скользнул в тёмный коридор, ведущий к архивам, его фигура растворилась в полумраке, и только лёгкий шорох шёлка выдал его уход. За его спиной резьба на колонне — Один, дарящий законы Девяти Мирам, — казалась теперь не символом порядка, а немым свидетелем лжи, которую Локи был полон решимости раскопать.

Великий Пиршественный Зал Асгарда пылал жизнью, словно сердце гиганта, чья кровь текла через Девять Миров. Огромные очаги в центре ревели, отбрасывая золотые и алые отблески на стены, где висели трофеи минувших эпох: пробитый щит короля йотунов, чьи трещины хранили память о битве у Чёрных Скал; выцветшее знамя Муспельхейма, всё ещё пылающее алым; и массивная голова змея Йормунганда, чьи пустые глазницы, казалось, следили за пирующими с немым осуждением. Светящиеся руны, парящие под сводчатым потолком, заливали зал мягким золотым сиянием, смешиваясь с блеском золотой посуды и доспехов, создавая иллюзию, что зал парит в самом сердце звезды.

Воздух был густым от ароматов: жареный вепрь, пропитанный рунными травами, истекал пряным соком, смешанным с нотами тимьяна и звездного мёда; крылья драконидов, поджаренные до угольной черноты, источали дымный запах с лёгкой горчинкой шафрана из Ванахейма; салаты из светящихся листьев Альвхейма мерцали, как звёзды, и их сладковатый аромат смешивался с терпким духом эля, льющегося из кубков, украшенных рунами изобилия. Звуки пира — звон посуды, громкий смех Тора, песни скальдов, чьи арфы и лиры вплетали героические саги в ткань вечера, — сливались в полифонию, которая, казалось, могла бы разбудить спящих богов. Но под этим шумом скрывались иные ноты: тихий шёпот послов, шелест пергамента, передаваемого под столом, и редкие, резкие вспышки смеха, в которых чувствовалась не радость, а напряжение.

В уединённом уголке зала, за массивной колонной, украшенной резьбой, изображающей Одина, дарящего законы Девяти Мирам, царила гнетущая тишина. Локи, чья фигура в чёрном шёлковом плаще, переливающемся, как тёмная вода, казалась почти призрачной, только что нанёс свой удар.

Его голос, мягкий и вкрадчивый, всё ещё эхом звучал в воздухе, а слова "Железный Урожай" повисли, как клинок над головой мастера Фенрира, главного придворного летописца Асгарда.

Фенрир стоял, прижавшись к колонне, его сгорбленная фигура утопала в выцветшей мантии, некогда богатой зелёной, а теперь серой, как пыль старых свитков. Его руки, покрытые чернильными пятнами, въевшимися в кожу за столетия переписывания истории, судорожно сжимали свиток, озаглавленный "Генеалогия королевской семьи". Капля пота, скользнувшая по его морщинистому виску, упала на пергамент, расплываясь чернильным пятном, словно символ правды, просочившейся сквозь ложь. Его лицо, пергаментно-бледное, было маской ужаса, а выцветшие глаза метались, как у загнанного зверя, ищущего спасения.

Локи стоял перед ним, его поза была обманчиво расслабленной, но глаза, зелёные и острые, как лезвия, впились в Фенрира, словно крючья. Его плащ, струящийся, как тёмная вода, отражал свет рун, создавая на его лице игру света и тени, которая делала его похожим на хищника, готового к прыжку. Он сломлен, — подумал Локи, и его разум работал с холодной точностью, калибруя каждую реакцию старика. — Его страх — это карта, и я только что нашёл первый ориентир.

Тишина, повисшая после вопроса о "Железном Урожае", была острой, как натянутая струна. Шум пира — звон кубков, смех Тора, песни скальдов — стал приглушённым, словно доносился из другого мира. Локи молчал, позволяя тишине делать свою работу. Он наблюдал, как Фенрир пытается собраться, как его мозг лихорадочно ищет спасительный ответ. Его дыхание стало прерывистым, словно он задыхался под тяжестью вопроса, а руки, всё ещё сжимавшие свиток, дрожали так сильно, что пергамент зашуршал, как сухие листья.

— Ваше... ваше высочество... — наконец выдавил Фенрир, его голос был слабым, дребезжащим шёпотом, как треснувший хрусталь.

— Это... это всего лишь... поэтические метафоры... Древние сказители... они любили яркие образы... "Железный Урожай"... это... это символ трудностей... трудностей объединения... трудности перевода, вы же понимаете...

Его слова были механическими, заученными, как мантра, повторяемая для защиты от истины. Он путался, повторял фразы, его голос срывался, и каждое слово звучало, как скрип ржавого механизма, пытающегося удержать разрушающийся фасад. Его глаза, полные паники, не могли встретиться с взглядом Локи. Они метались по залу, словно ища спасения, и наконец замерли на далёкой точке — на главном столе, где возвышался трон Одина. Но Фенрир смотрел не на короля. Его взгляд, полный ужаса, остановился на двух Эйнхериях, стоявших по бокам трона.

Эйнхерии были неподвижны, как статуи, их доспехи, полностью закрывающие тело, были лишены любых гербов или украшений, словно они были не людьми, а функцией. Их шлемы, глухие и безликие, скрывали лица, оставляя только узкие прорези, в которых не было видно глаз. В руках они держали копья, чьи острия слабо мерцали, словно зачарованные рунами, и эта неподвижность была более угрожающей, чем любое действие. Они не были защитниками — они были тюремщиками, воплощением воли Одина и последствий неповиновения.

Так-так, — подумал Локи, прослеживая взгляд Фенрира. Его глаза сузились, и в них вспыхнул триумф, холодный и острый, как лезвие. — Вот оно. Он смотрит не на короля, а на его псов. Не на закон, а на палачей. Значит, тайна охраняется не словом, а сталью. Как предсказуемо. И как... восхитительно.

Фенрир, всё ещё бормоча свои "поэтические метафоры", попытался отступить, но его спина упёрлась в колонну, и резьба — Один, дарящий законы Девяти Мирам — словно насмехалась над ним, подчёркивая иронию его положения. Его дыхание стало ещё более прерывистым, и ещё одна капля пота сорвалась с его лба, упав на свиток и расплывшись чернильным пятном, как кровь на снегу. Его губы беззвучно шевелились, повторяя заученные фразы, но в них не было веры, только отчаяние человека, чей разум отказывался обрабатывать происходящее.

Локи слегка наклонил голову, его улыбка была почти сочувственной, но в ней сквозила угроза, тонкая, как паутина.

— Достаточно, мастер Фенрир, — сказал он, его голос был мягким, почти ласковым, но каждое слово было словно игла, вонзающаяся в сознание старика.

— Я всё понял. Ваши объяснения... исчерпывающи. Особенно та их часть, что осталась невысказанной.

Он сделал паузу, позволяя словам осесть, как пыль. Фенрир замер, его глаза, полные ужаса, всё ещё были прикованы к Эйнхериям, словно они были единственным, что удерживало его от падения в бездну. Он боится не наказания, — подумал Локи, и его разум работал с холодной точностью, складывая пазл. — Он боится исчезновения. Он боится стать ещё одной "трудностью перевода" в собственных хрониках. Так вот как ты правишь, отец. Не мудростью, а страхом. Твой тысячелетний мир стоит на фундаменте из безымянных могил и переписанных книг. И этот старик — один из архитекторов твоей лжи.

Локи выпрямился, его поза стала расслабленной, почти ленивой, как у хищника, который знает, что добыча уже не уйдёт. Он сделал шаг назад, давая Фенриру пространство, но этот жест был частью игры — иллюзией свободы, которая только усиливала ощущение ловушки.

— Благодарю за уделённое время, — сказал он, его голос стал светским, почти небрежным, но в нём всё ещё звенела сталь.

— Вы были... очень полезны. Уверен, наш разговор останется между нами. Ведь мы оба понимаем важность... правильной редактуры.

Последняя фраза прозвучала одновременно как обещание и как угроза. Локи слегка поклонился, его плащ колыхнулся, как тёмная волна, и он развернулся, направляясь к архивному коридору. Его шаги были бесшумными, но каждый из них, казалось, оставлял след в воздухе, как шёпот, который никто не осмелится повторить.

Фенрир остался один, прислонившись к колонне, его дыхание было прерывистым, а мантия, пропитанная запахом пыли и страха, дрожала, как листва под ветром. Его руки всё ещё сжимали свиток, но теперь он казался не щитом, а тяжёлым грузом, который тянул его вниз. Его глаза, всё ещё полные ужаса, смотрели в сторону Эйнхериев, чья неподвижность была более угрожающей, чем любой клинок.

Локи, исчезая в тёмном коридоре, ведущем к архивам, чувствовал, как его сердце бьётся быстрее, не от страха, а от триумфа. Что ж, пора внести авторские правки, — подумал он, и его глаза сверкнули, как у хищника, почуявшего кровь. Он не получил словесного признания, но получил нечто большее: чистый, дистиллированный страх, который был печатью на тайнах Асгарда. И эта печать, хрупкая, как пергамент, уже начала трескаться под его взглядом.

Шум пира, от которого он был отрезан во время разговора, снова ворвался в его сознание: звон кубков, смех Тора, песни скальдов. Но для Локи это был лишь фон, декорации для игры, в которую он только начал играть. Его фигура растворилась в полумраке коридора, и только лёгкий шорох шёлка выдал его уход. За его спиной резьба на колонне — Один, дарящий законы Девяти Мирам — казалась теперь не символом порядка, а немым свидетелем лжи, которую Локи был полон решимости раскопать.

Часть III: Взгляд сквозь позолоту

Локи возвращался к своему уединённому столу, скользя сквозь толпу, как тень среди света. Его чёрный шёлковый плащ, переливающийся, как тёмная вода, струился за ним, и узоры на ткани, сотканные из тончайших нитей, создавали иллюзию текучести, словно он сам был частью теней, которые отбрасывали очаги. Его лицо, острое и бледное, оставалось непроницаемым, но в зелёных глазах, острых, как лезвия, горел холодный триумф. Разговор с Фенриром, главным придворным летописцем, был подобен точному удару кинжала: он не пролил крови, но вскрыл правду, спрятанную под слоями лжи. Теперь мир, окружавший Локи, изменился. Золотой блеск пира казался ему позолотой, скрывающей ржавчину; громкий смех воинов звучал, как нервный лай; аромат жареного вепря и сладкого мёда смешивался с фантомным запахом пыли и крови, который, казалось, тянулся за ним из архивных коридоров.

Великий Пиршественный Зал Асгарда пылал жизнью, но для Локи это была не жизнь, а спектакль, отрежиссированный с безупречной точностью. Огромные очаги в центре ревели, отбрасывая золотые и алые отблески на стены, где висели трофеи минувших эпох: пробитый щит короля йотунов, чьи трещины хранили память о битве у Чёрных Скал; выцветшее знамя Муспельхейма, всё ещё пылающее алым; и массивная голова змея Йормунганда, чьи пустые глазницы, казалось, следили за каждым движением пирующих. Светящиеся руны, парящие под сводчатым потолком, заливали зал мягким золотым сиянием, которое смешивалось с блеском золотой посуды и доспехов, создавая иллюзию, что зал парит в самом сердце звезды.

Но Локи видел не звезду, а механизм. Еда — жареный вепрь, пропитанный рунными травами, крылья драконидов, салаты из светящихся листьев Альвхейма — была не угощением, а приманкой, притупляющей бдительность. Музыка скальдов, чьи арфы и лиры вплетали героические саги в ткань вечера, была не искусством, а пропагандой, вбивающей в головы нужные мифы. Танцы, кружившиеся в центре зала, были не радостью, а ритуальным движением, подтверждающим подчинение. Подарки, вручаемые послам — золотые кубки, украшенные самоцветами, — были не щедростью, а взятками, призванными купить лояльность.

Локи опустился на стул за своим столом, укрытым в тени массивной колонны, чья резьба изображала Одина, дарящего законы Девяти Мирам. Он взял серебряный кубок и налил в него вино, тёмное, почти чёрное, как ночь Нифльхейма. Он не собирался пить — это было лишь занятие для рук, чтобы скрыть бурю в его разуме. Подняв глаза, он посмотрел на зал, и в этот момент мир изменился. Цвета, прежде яркие и праздничные, теперь казались ему слишком резкими, фальшивыми, как краска на дешёвой маске. Звуки — звон кубков, смех Тора, пение скальдов — звучали наигранно, как репетированный хор. Так вот он каков, тысячелетний мир, — подумал он, и его губы тронула холодная усмешка. — Не триумф дипломатии, а шедевр страха. Идеально отлаженный механизм, где каждая шестерёнка смазана ложью.

Его взгляд начал методичное путешествие по залу, словно луч света, вскрывающий тени. Он смотрел на стол воинов, где Тор, окружённый своими верными спутниками — Фандралом, Хогуном, Вольштаггом и Сиф — громко смеялся, хлопая Вольштагга по плечу. Его алый плащ, дар Фригги, лежал небрежно на спинке стула, а серебряные доспехи отражали свет рун, делая его похожим на солнце. Но Локи видел не солнце, а клетку. Львы в клетке, — подумал он, и его глаза сузились. — Их держат сытыми и развлекают, чтобы они не вспомнили, что рождены для охоты. Отец боится их силы так же, как и силы врагов. Тор, ты даже не видишь, как твоя слава — это поводок, который тебе накинули.

Фандрал, с ослепительной улыбкой, флиртовал с эльфийской девой, чья мантия переливалась, как жидкий свет. Его пальцы небрежно играли с прядью её волос, но Локи заметил, как его взгляд на мгновение метнулся к стражнику за её спиной, оценивая расстояние. Очаровательный Фандрал, — подумал Локи. — Ты танцуешь на краю пропасти, но делаешь это с такой грацией, что даже не замечаешь, как близко она.

Хогун, мрачный и молчаливый, сидел в стороне, его тёмные глаза скользили по залу, но теперь Локи видел в них не просто наблюдательность, а настороженность. Ты чувствуешь, Хогун, — подумал он. — Ты чувствуешь, что этот пир — не праздник, а клетка. Но ты слишком верен, чтобы назвать это вслух.

Вольштагг, жующий кусок вепря, громко хохотал, но Локи заметил, как его рука, сжимающая кубок, слегка дрожала, когда он упомянул старую битву. Ты тоскуешь по настоящей славе, здоровяк, — подумал Локи. — Но они научили тебя довольствоваться объедками с их стола.

Сиф, откинувшись на спинку стула, бросила тёплый взгляд на Тора, но Локи заметил, как её пальцы сжали рукоять кинжала на поясе, когда разговор коснулся недавней охоты. Ты хочешь быть равной им, Сиф, — подумал он. — Но даже ты, воительница, не видишь, что твоя верность — это цепи, которые ты сама на себя надела.

Его взгляд скользнул к столу послов. Эльфийский лорд из Альвхейма, чья мантия мерцала, как звёздное небо, улыбался ванирскому лорду, но Локи заметил, как он слегка отодвинулся, когда тот слишком резко жестикулировал. Союзники? Нет. Заложники, — подумал он. — Каждый из них здесь, чтобы продемонстрировать свою лояльность, потому что знает цену неповиновения. Этот пир — не праздник, а перекличка в самой красивой тюрьме Девяти Миров.

Гномский лорд, сидевший неподалёку, проверял вес золотого кубка, поднося его к свету, словно оценивая не его красоту, а стоимость. Ты видишь золото, но ищешь сталь, — подумал Локи. — Ты знаешь, что этот кубок — плата за молчание, и ты уже подсчитываешь, сколько оружия можно выковать из него.

Его взгляд остановился на главном столе, где восседали Один и Фригга. Один, чья золотая повязка отражала свет очагов, держал кубок с элем, но едва касался его губами. Его единственный глаз, холодный и неподвижный, смотрел на зал, но Локи видел в нём не мудрость, а усталость. Король и тюремщик, — подумал он. — Ты построил этот мир, отец, но теперь ты сам его узник. Твоя корона тяжелее, чем горы Йотунхейма.

Фригга, сидевшая рядом, вела беседу с мягкой улыбкой, гася потенциальные конфликты с грацией, отточенной веками. Но Локи заметил, как её рука на мгновение сжала подлокотник, когда одна из придворных дам произнесла неосторожное слово о старой войне. Ты знаешь всё, мать, — подумал он. — И ты хранишь молчание, потому что любишь его больше, чем правду. Но даже ты не можешь остановить трещины, которые уже пошли по этому миру.

Локи перевёл взгляд на двух Эйнхериев, стоявших по бокам трона. Их доспехи, полностью закрывающие тело, были лишены гербов или украшений, словно они были не людьми, а функцией. Их шлемы, глухие и безликие, скрывали лица, оставляя только узкие прорези, в которых не было видно глаз. Они стояли чуть ближе к делегации тёмных эльфов, чем требовал протокол, и их руки лежали на рукоятях мечей. Не охрана, — подумал Локи. — Конвой. Вы не защищаете, вы угрожаете. И вы — настоящая печать на тайнах Асгарда.

Он заметил, как один из скальдов, воспевающий подвиги Тора, бросил быстрый, заискивающий взгляд на Одина, ища одобрения. Твои песни — это кандалы, скальд, — подумал Локи. — Ты поёшь о славе, но каждое твоё слово — это гвоздь в крышку гроба правды.

Локи откинулся на спинку стула, его пальцы лениво вертели кубок, и тёмное вино, почти чёрное, отражало зал, искажая его, как кривое зеркало. Он смотрел сквозь вино, и мир становился темнее, тени — длиннее, а фигуры — уродливее. Они смотрят на свет и видят золото, — подумал он, и его губы тронула холодная, почти горькая усмешка. — Я смотрю на свет и вижу лишь источник теней. И в этих тенях... в этих тенях и скрывается вся правда.

Его сердце билось быстрее, но не от страха, а от пьянящей смеси триумфа, горечи и одиночества. Он оказался прав — в Асгарде была тайна, и её стражем был страх, который он видел в глазах Фенрира. Но эта правда разрушила последнюю иллюзию, в которую он, возможно, в глубине души хотел верить: что Асгард — это нечто большее, чем машина, перемалывающая правду ради порядка. Теперь он был один — единственный зрячий в королевстве слепых.

Он поднял кубок в безмолвном тосте, но не за Асгард и не за Всеотца. Он пил за себя — за того, кто видел тени и не боялся заглянуть в них. Его взгляд устремился к трону Одина, к массивному сиденью, вырезанному из чёрного дерева и украшенному рунами, которые, казалось, пульсировали в свете очагов. Это был не просто символ власти. Это была его следующая цель. Там, в этих рунах, в этом дереве, спрятан ключ ко всей этой великой лжи, — подумал он. — И я найду его, отец. Даже если для этого мне придётся разобрать твой мир по кусочкам.

Шум пира — звон кубков, смех, песни — снова ворвался в его сознание, но теперь он звучал иначе: как лязг шестерён в механизме, который Локи был готов сломать. Он поставил кубок на стол, и лёгкий звон серебра был единственным звуком, который принадлежал ему в этом театре теней.

Пиршественный Зал Асгарда гудел, как сердце мироздания, сотканное из света, звука и скрытых течений. Огромные очаги в центре ревели, отбрасывая золотые и алые отблески на стены, где висели трофеи минувших эпох: пробитый щит короля йотунов, чьи трещины хранили память о битве у Чёрных Скал; выцветшее знамя Муспельхейма, пылающее алым; и массивная голова змея Йормунганда, чьи пустые глазницы следили за пирующими с немым осуждением. Светящиеся руны, парящие под сводчатым потолком, заливали зал мягким золотым сиянием, смешиваясь с блеском золотой посуды и доспехов, создавая иллюзию, что зал парит в самом сердце звезды. Воздух был густым от ароматов: жареный вепрь, пропитанный рунными травами, истекал пряным соком; крылья драконидов, поджаренные до угольной черноты, источали дымный запах с горчинкой шафрана; салаты из светящихся листьев Альвхейма мерцали, как звёзды, добавляя сладковатый аромат в терпкий дух эля, льющегося из кубков, украшенных рунами изобилия.

Но для Локи, сидящего за своим уединённым столом в тени массивной колонны, всё это было лишь декорациями. Его разум, острый, как отточенный клинок, всё ещё перебирал детали разговора с Фенриром, главным придворным летописцем. Страх старика, его метнувшийся взгляд к Эйнхериям, безмолвным стражам Одина, был ключом, открывшим Локи новый взгляд на Асгард. Золото зала теперь казалось ему позолотой, скрывающей ржавчину; смех воинов звучал, как нервный лай; аромат пира смешивался с фантомным запахом пыли и крови, который, казалось, тянулся за ним из архивных коридоров. Он лениво вертел серебряный кубок, наполненный тёмным вином, почти чёрным, как ночь Нифльхейма, и смотрел сквозь него на зал. Мир искажался в тёмной жидкости, становясь уродливым, но правдивым. Они все слепы, — думал он, и его губы тронула холодная усмешка. — Они пьют за мир, не видя цепей, которыми он скован. Но я вижу. И я найду правду, даже если она обратит этот зал в пепел.

Он не заметил, как к нему приблизилась фигура, чья поступь была лёгкой, почти невесомой, как шёпот ветра. Лишь когда тонкая рука коснулась его плеча, он вздрогнул — редкий момент, когда его застали врасплох. Его пальцы сжали кубок, и вино чуть не выплеснулось, отразив свет рун, как кровь в лунном свете. Он поднял глаза и встретился взглядом с Фриггой, королевой Асгарда, его матерью.

Её лицо, обрамлённое серебристыми локонами, было воплощением королевского достоинства, но Локи заметил тонкие, почти незаметные линии у её рта — следы усталости, которые не могла скрыть даже её безупречная грация. Её мантия, сотканная из ткани, переливающейся, как звёздное небо, струилась, как жидкий свет, но её руки, изящные, с тонкими шрамами на пальцах — следами её магических искусств — выдавали женщину, которая не только правила, но и защищала, и хранила тайны. Её глаза, глубокие, как озёра Ванахейма, смотрели на него с печалью, смешанной с любовью, и в этом взгляде Локи увидел то, чего не видел никто другой: она знала.

Она всегда знала, — подумал он, и его сердце сжалось от смеси гнева и боли. — Она видит меня насквозь, но молчит. Почему, матушка?

— Ты снова строишь стены вокруг себя, мой мальчик, — сказала Фригга, её голос был тихим, как шелест листьев, но в нём чувствовалась сила, мягкая, но непреклонная. Она не села, осталась стоять рядом, создавая ощущение короткого, тайного разговора, укрытого от любопытных глаз. Шум пира — звон кубков, смех Тора, песни скальдов — отступил, словно зал накрыл невидимый купол, оставив их в интимном, почти исповедальном пузыре.

Локи откинулся на спинку стула, его пальцы всё ещё вертели кубок, но теперь его движения были медленнее, вывереннее. Он надел свою язвительную маску, как доспехи, но её присутствие делало эту маску тоньше, уязвимее.

— Стены — лучшая защита от сквозняков, матушка, — сказал он, его голос был лёгким, почти игривым, но в нём звенела сталь.

— А здесь сегодня очень много... пустословия.

Ты видишь меня, но не остановишь, — подумал он, и его глаза сузились, изучая её. — Ты знаешь, что я нашёл трещину в вашем идеальном мире. Почему ты не боишься?

Фригга слегка наклонила голову, её взгляд стал серьёзнее, но в нём не было упрёка, только глубокая, застарелая печаль. Она посмотрела на его руки, напряжённо сжимающие кубок, и её пальцы, лёгкие, как перо, коснулись складки на его воротнике, поправляя её с материнской заботой. Этот жест был одновременно нежным и властным, словно она пыталась не только привести его в порядок, но и вернуть в рамки, которые он давно отверг.

— Твой разум — острый клинок, мой сын, — сказала она, её голос стал тише, но каждое слово было словно руна, вырезанная в камне.

— Самый острый во всех Девяти Мирах. Но если слишком долго точить его о камень сомнений, он может истончиться и сломаться.

Остановись, дитя моё, — подумала она, и её сердце сжалось от страха, который она не могла показать. — Не иди дальше по этому пути. Он ведёт лишь к боли. Я знаю. Я видела, что стало с твоим отцом, когда он заглянул за эту завесу.

Локи замер, его пальцы остановились на кубке, и вино в нём, тёмное, как ночь, отразило её лицо, искажённое, но всё ещё прекрасное. Он посмотрел ей прямо в глаза, и его голос, лишённый привычной иронии, стал серьёзным, почти требовательным.

— Или, быть может, он наконец станет достаточно острым, чтобы прорезать завесу лжи, матушка, — сказал он, и каждое слово было словно удар молота по наковальне.

— Ту самую, что так красиво расшита золотыми нитями.

Ты знаешь, — подумал он, и его глаза впились в её, ища трещину в её спокойствии. — Я вижу это в твоих глазах. Ты всё знаешь. Почему ты молчишь? Почему ты позволяешь этому миру лжи стоять?

Фригга не вздрогнула, не отвернулась. Но на мгновение её глаза закрылись, и по её лицу пробежала тень — глубокая, застарелая боль, которая была старше, чем сам Локи. Это было молчаливое признание, тонкое, как паутина, но для Локи оно было громче крика. Она не отрицает, — подумал он, и его сердце забилось быстрее, от смеси триумфа и страха. — Она знает правду. И она боится не за Асгард, а за меня.

Когда она открыла глаза, в них была любовь, смешанная с отчаянием, и её голос, всё ещё тихий, стал тяжелее, словно нёс на себе вес веков.

— Некоторые завесы существуют для того, чтобы защищать, Локи, — сказала она, и её слова были словно заклинание, пытающееся удержать его.

— Не от врагов, а от истин, которые могут сжечь дотла. Подумай, что ты будешь делать, когда за этой завесой окажется лишь пепел и пустота?

Ты слишком похож на своего отца, — подумала она, и её рука, всё ещё лежащая на его плече, слегка сжалась. — Та же жажда знания, та же готовность идти до конца. Боги, уберегите его от той цены, которую пришлось заплатить Одину.

Локи смотрел на неё, и его циничная уверенность, которая была его щитом, дала трещину. Он видел в её глазах не только любовь, но и страх — не за себя, а за него. Это было хуже, чем любой упрёк. Это было признание, что правда, которую он ищет, может быть не освобождением, а проклятием. Он открыл рот, чтобы ответить, но слова застряли в горле, и впервые за вечер он почувствовал себя не охотником, а добычей.

Фригга не ждала ответа. Её рука сжала его плечо в последний раз, и этот жест был одновременно прощанием и мольбой. Затем она поправила складку на его воротнике, и этот материнский жест, такой простой и такой тяжёлый, был словно попытка удержать его, вернуть в мир, где он всё ещё мог быть её сыном, а не врагом Асгарда.

— Твой отец... он любит тебя, — сказала она, её голос был почти шёпотом, но в нём чувствовалась сила, которая могла бы остановить бурю.

— Помни об этом.

Она повернулась и ушла, её мантия струилась за ней, как звёздный шлейф, и её королевская маска снова была на месте. Она вернулась к главному столу, где Один, чья золотая повязка отражала свет очагов, едва заметно кивнул ей, не отрывая взгляда от зала. Шум пира — звон кубков, смех, песни — ворвался обратно, разрушая интимный пузырь, в котором они находились.

Локи остался один, его пальцы всё ещё сжимали кубок, но теперь вино в нём казалось не просто тёмным, а густым, как кровь. Он смотрел на её удаляющуюся фигуру, и его разум, обычно острый и холодный, был полон смятения. Она не отрицала, — подумал он, и его сердце сжалось от нового, страшного сомнения. — Ни единым словом. Она лишь боится последствий. Значит, правда ещё страшнее, чем я предполагал. И она пытается защитить не отца... она пытается защитить меня.

Он откинулся на спинку стула, его взгляд скользнул по залу, но теперь он видел не только тени, но и свет, который их создавал. Трон Одина, вырезанный из чёрного дерева и украшенный рунами, пульсировал в свете очагов, и Локи знал, что там, в этих рунах, в этом дереве, скрыт ключ ко всей этой великой лжи. Но слова Фригги, её печальный взгляд, её прикосновение оставили в его душе трещину, через которую просачивался страх: а что, если правда, которую он ищет, уничтожит не только Асгард, но и его самого?

Локи сидел за своим уединённым столом, погружённый в тень массивной колонны, чья резьба изображала Одина, дарящего законы Девяти Мирам. Его пальцы лениво вертели серебряный кубок, наполненный тёмным вином, почти чёрным, как ночь Нифльхейма. Вино отражало свет рун, парящих под сводчатым потолком Пиршественного Зала, и в его глубине мир искажался, становясь уродливым, но правдивым. Великий зал гудел жизнью: очаги ревели, отбрасывая золотые и алые отблески на стены, где висели трофеи минувших эпох — пробитый щит короля йотунов, выцветшее знамя Муспельхейма, голова змея Йормунганда, чьи пустые глазницы следили за пирующими. Ароматы жареного вепря, пропитанного рунными травами, крыльев драконидов и светящихся листьев Альвхейма смешивались с терпким духом эля, создавая иллюзию изобилия. Но для Локи это был лишь спектакль, где каждая улыбка, каждый тост, каждая нота скальдов была частью механизма, смазанного ложью.

Слова Фригги, его матери, всё ещё эхом звучали в его разуме, острые, как иглы: «Некоторые завесы существуют для того, чтобы защищать, Локи. Не от врагов, а от истин, которые могут сжечь дотла.» Её голос, её печальный взгляд, её рука, сжимающая его плечо, оставили в его душе трещину, через которую просачивался страх — не за Асгард, а за себя. Но этот страх лишь разжёг его решимость. Завеса лжи, — думал он, и его глаза сузились, словно у хищника, почуявшего след. — Завеса, что защищает... Защищает от чего? От правды? Или от последствий её раскрытия?

Его взгляд бесцельно блуждал по залу, скользя по лицам гостей — эльфийских послов, чьи мантии мерцали, как звёздное небо; гномских лордов, оценивающих вес золотых кубков; воинов Тора, чей смех звучал, как лай пойманных в клетку львов. Но затем его взгляд остановился на главном столе, где обычно восседали Один и Фригга. Сейчас трон Хлидскьяльф был пуст — Один и Фригга, вероятно, встали, чтобы поприветствовать делегацию из Ванахейма, и их отсутствие сделало трон ещё более притягательным.

Локи смотрел на него, и в этот момент мир вокруг начал растворяться. Шум пира — звон кубков, смех Тора, песни скальдов — затих до неразборчивого гула, словно кто-то накрыл зал плотной завесой. Цвета поблекли, золотое сияние рун стало серым, а фигуры гостей превратились в размытые силуэты. Единственное, что он видел с неестественной ясностью, был трон Хлидскьяльф.

Он был вырезан из чёрного дерева Иггдрасиля, чьи прожилки, тёмные и живые, казалось, пульсировали под слоем полированного лака. Металлические вставки из уру, холодные и мёртвые, обвивали его, как цепи, удерживая древнюю магию в узде. Руны, выгравированные на подлокотниках и спинке, слабо мерцали, их свет был не просто отражением очагов, а биением сердца чего-то большего, древнего, подавленного. Локи видел каждую царапину на металле, каждую прожилку на дереве, каждую руну, которая, казалось, звала его, шептала на языке, который он понимал лучше, чем кто-либо в этом зале.

Это не просто трон, — подумал он, и его разум, острый, как клинок, начал соединять точки, словно звёзды в созвездии. Его сердце забилось быстрее, но не от страха, а от азарта, от предвкушения открытия.

Фенрир боялся говорить, — подумал он, вспоминая дрожащие руки летописца, его взгляд, метнувшийся к Эйнхериям. — Слова под запретом. Он боялся не меня, а того, что стоит за мной. Того, что сидит на этом троне.

Он перевёл взгляд на руны, и его мысли ускорились, как река, прорвавшая плотину. Мать говорила метафорами. Прямой разговор опасен. Она знает правду, но не может её назвать. Она предупреждала меня о завесе. О завесе лжи.

Его глаза сузились, и он почувствовал, как его магическое чутьё, отточенное годами изучения древних искусств, ожило. Он видел не просто трон, а слои заклинаний, наложенных на него. Древняя магия Иггдрасиля, живая, текучая, как сок дерева, была подавлена более новой, упорядочивающей магией Одина. Руны, вырезанные на поверхности, были не просто украшением — они были кодом, печатью, которая удерживала что-то в узде. Отец переписал историю, — подумал Локи, и его губы тронула холодная усмешка. — Он заменил старые слова новыми. Но что, если он сделал это не только в книгах? Что, если он сделал это... буквально?

Его разум вспыхнул, как факел в темноте. Руны — это не просто буквы, это концентрированная магия, это сама реальность, записанная в символах. А где в Девяти Мирах больше всего рун власти? На троне! Он наклонился вперёд, его пальцы сжали кубок так сильно, что серебро скрипнуло. Трон Хлидскьяльф перестал быть мебелью, символом власти, местом, где восседал его отец. Он стал артефактом, ключом, зашифрованным историческим документом, который можно и нужно прочесть.

Это не трон, — подумал он, и его глаза загорелись хищным азартом. — Это палимпсест. Исторический документ, с которого соскребли старую, неудобную правду, и написали новую, красивую ложь. Но если соскрести достаточно глубоко... следы старых чернил всегда остаются.

Он видел трон с новой ясностью, как маг, как учёный, как вор, ищущий замок, который можно взломать. Руны на подлокотниках слабо пульсировали, их свет был едва заметен для обычного глаза, но для Локи он был как биение сердца древней магии. Он чувствовал, как дерево Иггдрасиля, живое и вечное, сопротивляется холодным оковам уру, которые Один наложил на него. Это был конфликт — старой, дикой магии и новой, контролирующей. Все ищут правду в книгах, в словах, в легендах, — подумал он, и его усмешка стала шире, почти лихорадочной. — Какие глупцы. Отец никогда бы не оставил улики там, где их может найти любой грамотей. Он спрятал её на самом видном месте. В самом сердце своей власти. Гениально. И так самонадеянно.

Прозрение перешло в решимость. Его поза, до этого расслабленная, почти апатичная, изменилась. Его спина выпрямилась, пальцы перестали лениво вертеть кубок и теперь крепко сжимали его, как рукоять кинжала. Его взгляд, прикованный к трону, был взглядом хищника, готового к прыжку. Он знал, что ему нужно делать. Он будет ждать — ждать, пока зал опустеет, пока Эйнхерии, стоящие по бокам трона, ослабят бдительность, пока пир растворится в усталых шагах уходящих гостей. И тогда он подойдёт к трону. Он коснётся его рун, прочтёт их, как книгу, и найдёт следы старых чернил, которые Один пытался стереть.

Локи медленно, с предвкушением, поднёс кубок к губам и сделал глоток. Вино было горьким, как правда, которую он искал, но оно лишь разожгло его решимость. Он больше не смотрел на гостей, на воинов, на послов, на семью. Его взгляд был прикован к трону Хлидскьяльф, к его рунам, которые, казалось, звали его, шептались на языке, который он понимал лучше, чем кто-либо другой. В их слабом, пульсирующем свете отражались его глаза, зелёные и острые, как лезвия, полные азарта и обещания.

Я прочту тебя, отец, — подумал он, и его сердце забилось быстрее, как барабан перед битвой. — Я найду твою правду, даже если она похоронена под тысячелетним слоем лжи. И тогда посмотрим, чья завеса сгорит первой.

Шум пира — звон кубков, смех, песни — снова ворвался в его сознание, но теперь он был лишь фоном, декорациями для игры, в которую Локи был готов играть до конца. Трон Хлидскьяльф стоял в центре зала, пустой, но живой, и его руны, слабо пульсирующие в свете очагов, были для Локи не просто символами, а картой, ведущей к сердцу великой лжи Асгарда.

Пиршественный Зал Асгарда гудел, как сердце гиганта, чья кровь текла через Девять Миров. Огромные очаги в центре ревели, отбрасывая золотые и алые отблески на стены, где висели трофеи минувших эпох: пробитый щит короля йотунов, чьи трещины хранили память о битве у Чёрных Скал; выцветшее знамя Муспельхейма, пылающее алым; и массивная голова змея Йормунганда, чьи пустые глазницы следили за пирующими с немым осуждением. Светящиеся руны, парящие под сводчатым потолком, заливали зал мягким золотым сиянием, смешиваясь с блеском золотой посуды и доспехов, создавая иллюзию, что зал парит в самом сердце звезды. Воздух был густым от ароматов: жареный вепрь, пропитанный рунными травами, истекал пряным соком; крылья драконидов, поджаренные до угольной черноты, источали дымный запах с горчинкой шафрана; салаты из светящихся листьев Альвхейма мерцали, как звёзды, добавляя сладковатый аромат в терпкий дух эля, льющегося из кубков, украшенных рунами изобилия.

Тор возвращался к столу воинов, его шаги были тяжёлыми, словно он нёс на плечах не только алый плащ, подаренный Фриггой, но и груз ссоры с Локи. Его лицо, обычно сияющее, как солнце, было омрачено тенью, а голубые глаза, в которых всегда искрился смех, теперь смотрели мрачно, почти угрюмо. Он опустился на стул, не обращая внимания на весёлую болтовню своих друзей — Фандрала, Хогуна и Вольштагга. Его серебряные доспехи, отполированные до зеркального блеска, отражали свет очагов, но даже этот блеск не мог скрыть его настроения. Тор молча взял кубок, наполненный элем, и осушил его одним глотком, словно пытаясь утопить в нём свои мысли. Локи, почему ты всегда усложняешь всё? — думал он, и его пальцы сжали кубок так сильно, что металл едва заметно скрипнул. — Этот мир прост: есть враги, есть клинки, есть честь. Почему ты не можешь этого понять?

Сиф, сидевшая напротив, наблюдала за ним с лёгкой улыбкой, но её тёмные глаза, острые, как её клинок, уловили перемену в его настроении. Её тёмные волосы, заплетённые в сложную косу, мерцали в свете очагов, а кожаная броня, потёртая от бесчисленных сражений, пахла кожей и слабым ароматом масла, которым она чистила своё оружие. Она была не просто воительницей, а равной Тору — в бою, в духе, в упрямстве. Она видела его напряжённые плечи, его сжатые челюсти, и её сердце сжалось от желания вернуть ему его привычную искру. Давай, громовержец, — подумала она, и её улыбка стала шире, почти вызывающей. — Выпусти пар. Лучше скрестить клинки со мной, чем топить злость в вине.

Она небрежно взяла два столовых ножа со стола — простые, серебряные, с рукоятями, украшенными рунами изобилия, — и одним быстрым движением бросила один из них Тору. Нож со звоном вонзился в деревянный стол прямо перед ним, дрожа, как вызов. Глаза Тора вспыхнули, и он поднял взгляд, встретившись с её насмешливым взглядом.

— Мрачный вид тебе не к лицу, громовержец, — сказала Сиф, её голос был лёгким, но в нём чувствовалась сталь.

— Похоже, твои боевые навыки заржавели от долгого мира. Или ты боишься проиграть женщине?

Фандрал, сидевший рядом, расхохотался, его золотистые волосы сверкнули, когда он откинул голову.

— Ставлю бочонок мёда на Леди Сиф! — прогремел Вольштагг, его массивная рука хлопнула по столу, заставив кубки подпрыгнуть.

— Моё золото на принце, — подхватил Фандрал, подмигнув Сиф, — но сердце моё, как всегда, с прекрасной воительницей!

Хогун, молчаливый и мрачный, лишь слегка кивнул, но в его тёмных глазах мелькнуло одобрение.

Тор усмехнулся, и тень на его лице начала рассеиваться, как тучи перед солнцем. Он выдернул нож из стола, его пальцы ловко сжали рукоять, и в его глазах загорелся знакомый азарт. Вот мой мир, — подумал он, и его сердце забилось быстрее. — Простой и понятный. Есть враг, есть клинок, есть верный товарищ рядом.

— Ржавеют, говоришь? — сказал он, вставая, и его голос был полон игривой угрозы.

— Я всё ещё могу научить тебя паре приёмов, Сиф!

Он шагнул к центру стола, где было достаточно места для их импровизированного поединка. Сиф последовала за ним, её движения были лёгкими, как у пантеры, и нож в её руке казался продолжением её тела. Они встали друг напротив друга, их взгляды встретились, и воздух между ними, казалось, загудел от напряжения. Это был не бой, а танец — отточенный, быстрый, синхронный, рождённый годами совместных тренировок и сражений.

Их ножи сверкнули, вычерчивая в воздухе серебряные узоры. Лезвие Сиф метнулось вперёд, целясь в плечо Тора, но он с лёгкостью парировал, и звон столкнувшегося металла разнёсся по столу, как нота арфы. Она уклонилась от его выпада, её коса качнулась, и свет очагов заиграл на её тёмных волосах, превращая их в поток расплавленного обсидиана. Их движения были стремительными, но грациозными, как танец, где каждый шаг, каждый блок, каждый выпад был частью разговора без слов.

— Ржавеют, говоришь? — повторил Тор, блокируя её удар, и его улыбка стала шире.

— Сначала покажи!

Сиф рассмеялась, её голос был звонким, как колокольчик, но в нём чувствовалась сила. Она сделала быстрый шаг в сторону, уклоняясь от его выпада, и её нож мелькнул в дюйме от его груди.

— Твой брат снова испытывает твоё терпение? — сказала она, её тон был лёгким, но в её глазах мелькнула серьёзность.

Тор на мгновение помрачнел, его следующий выпад был чуть резче, чем нужно. Металл звякнул, и искры, высеченные их ножами, вспыхнули, как звёзды в ночи.

— Он не понимает, — сказал он, его голос стал ниже, почти рычащим.

— Он не видит того, что видим мы!

Сиф парировала его удар, её движения были такими же точными, как его, и их ножи скрестились, создавая резкий, чистый звук, который перекрыл шум пира.

— Возможно, он видит что-то другое, — сказала она, её голос был мягче, но в нём чувствовалась сталь.

— Но сейчас ты здесь. Со своими друзьями.

Он носит на плечах весь Асгард, — подумала она, и её сердце сжалось от нежности, которую она не позволяла себе показать.

— Но забывает, что ему не нужно нести его в одиночку. Глупый, благородный принц.

Их поединок стал быстрее, их движения — всё более синхронными. Фандрал и Вольштагг продолжали выкрикивать шутливые комментарии, их голоса смешивались с хохотом других воинов, но для Тора и Сиф зал сузился до пространства между ними. Их ножи скрестились в очередной раз, и они замерли, их лезвия сцепились, а лица оказались так близко, что Тор мог видеть отблески огня в её тёмных глазах. Расстояние между ними было минимальным, их дыхание смешалось, и на мгновение шум зала отступил, оставив их в тишине, где существовали только они двое.

В этот момент игривость ушла, сменившись чем-то более глубоким, почти осязаемым. Их взгляды встретились, и в глазах Сиф Тор увидел не только вызов, но и понимание, которое было глубже, чем дружба. Она первая разорвала контакт, отступив на шаг, и её нож опустился, но её взгляд остался твёрдым.

— Праздновать мир хорошо, Тор, — сказала она, её голос был тихим, но твёрдым, как гранит.

— Но ещё лучше — помнить, как его завоёвывать. И какую цену за это пришлось заплатить.

Её слова повисли в воздухе, как эхо, и Тор замер, всё ещё держа нож в руке. Он смотрел на неё, и в его груди вспыхнуло тепло, смешанное с благодарностью. Она не просто вернула ему боевой дух — она напомнила ему, кто он есть. Воин, защитник, наследник Асгарда. Но её слова, такие простые и такие тяжёлые, задели что-то глубже, эхом отозвавшись в его сомнениях, в его споре с Локи, в его разговорах с отцом. Цена мира, — подумал он, и его взгляд стал серьёзнее. — Что ты знаешь, Сиф? Что мы все забыли?

Он медленно опустил нож и положил его на стол, его движения были спокойными, уверенными.

— Ты права, Сиф, — сказал он, и его голос был мягким, но полным силы.

— Как всегда.

Фандрал и Вольштагг разразились одобрительными возгласами, их кубки снова звякнули, но Тор и Сиф смотрели только друг на друга. Их взгляды встретились, и в них было полное взаимопонимание — не только как воинов, но как тех, кто разделяет одну судьбу, одну борьбу, одну веру.

Вот мой дом, — подумал Тор, и его улыбка стала спокойнее, увереннее. — Не трон, не руны, не клятвы. Эти люди. Эти клинки. Эта вера.

Сиф улыбнулась в ответ, её глаза всё ещё искрились азартом, но в них было и тепло, которое она редко показывала. Она вернулась на своё место, небрежно бросив нож на стол, и зал снова ожил вокруг них — звон кубков, смех, песни скальдов. Но для Тора и Сиф этот момент, этот танец клинков, был их собственным миром, где не было места сомнениям, только гармонии и силе.

Пиршественный Зал Асгарда, ещё недавно пылающий жизнью, теперь угасал, как догорающий очаг. Только что зал был сердцем мироздания: очаги ревели, отбрасывая золотые и алые отблески на стены, где висели трофеи минувших эпох — пробитый щит короля йотунов, выцветшее знамя Муспельхейма, голова змея Йормунганда, чьи пустые глазницы следили за пирующими. Светящиеся руны, парящие под сводчатым потолком, заливали пространство мягким золотым сиянием, смешиваясь с блеском золотой посуды и доспехов, создавая иллюзию, что зал парит в сердце звезды. Ароматы жареного вепря, пропитанного рунными травами, крыльев драконидов и светящихся листьев Альвхейма наполняли воздух, смешиваясь с терпким духом эля и сладковатым ароматом звездного мёда. Звуки — звон кубков, громкий смех Тора, песни скальдов — сливались в полифонию, которая, казалось, могла разбудить спящих богов.

Но теперь пир подходил к концу, и жизнь зала растворялась, как дым в холодном воздухе. Один и Фригга поднялись из-за главного стола, их движения были царственными, но в их осанке чувствовалась усталость, словно вес короны и тысячелетнего мира лёг на их плечи тяжёлым грузом. Один, чья золотая повязка отражала угасающий свет очагов, слегка кивнул Фригге, и они направились к выходу, их шаги были медленными, но полными достоинства. Их уход стал безмолвным сигналом: праздник окончен.

Гости начали расходиться, и зал, словно живое существо, менял своё дыхание. Первыми ушли послы — эльфийские лорды в мантиях, мерцающих, как звёздное небо, и гномские старейшины, чьи бороды были усыпаны самоцветами. Они двигались сдержанно, обмениваясь вежливыми поклонами, но их глаза выдавали напряжение, которое не могли скрыть улыбки. Их уход унёс из зала атмосферу официальности, оставив за собой лишь шелест шёлка и слабый звон украшений, растворяющийся в полумраке.

Затем поднялись придворные — мелкие лорды и дамы, чьи голоса, всё ещё звучащие сплетнями и интригами, становились тише, как угасающий ветер. Они уходили небольшими группами, их мантии колыхались, как волны, а шёпот их разговоров — о новых союзах, о слухах, о том, кто слишком громко смеялся или слишком долго смотрел на трон — растворялся в тенях. Их уход унёс из зала последние ноты интриги, оставив за собой лишь пустые стулья и забытые мелочи: эльфийский плащ, небрежно брошенный на спинку кресла, его серебряные нити тускло мерцали в полумраке; надкусанное золотое яблоко Идунн, уже начавшее темнеть, лежало на золотом блюде, как символ увядающего великолепия; одинокая гномская перчатка, упавшая под стол, пахла кожей и металлом.

Последними из шумных гостей ушли воины. Тор, Сиф и Троица Воинов — Фандрал, Хогун и Вольштагг — поднялись с громким смехом, их доспехи звенели, а голоса гремели, как гром.

— К оружейной! — прогремел Вольштагг, хлопнув Тора по плечу так, что кубки на столе подпрыгнули.

— Этот пир хорош, но я хочу размять кости!

Фандрал подмигнул Сиф, его золотистые волосы сверкнули в свете угасающих очагов.

— Или ты, Леди Сиф, предпочитаешь танцевать с ножами всю ночь? — сказал он, и его голос был полон игривой насмешки.

Сиф рассмеялась, её тёмные глаза искрились, как звёзды.

— Только если ты, Фандрал, готов проиграть мне в третий раз за неделю, — ответила она, и её рука небрежно легла на рукоять кинжала.

Тор, чьё лицо всё ещё хранило тень недавней ссоры с Локи, улыбнулся, и его голубые глаза загорелись знакомым азартом.

— Тогда до рассвета, друзья, — сказал он, и его голос был полон силы.

— Пусть ночь знает, что воины Асгарда не спят!

Они ушли, их шаги гулко отдавались в коридорах, унося с собой последние искры энергии, смеха и жизни. Зал опустел, и тишина, тяжёлая, как туман, начала опускаться на него, словно занавес после спектакля.

Слуги, одетые в тёмные туники, двигались бесшумно, как призраки, убирая со столов остатки еды и посуды. Их движения были плавными, отточенными веками, но в них чувствовалась осторожность, словно они боялись нарушить тишину. Огонь в очагах догорал, и золотое сияние рун под потолком угасало, уступая место длинным, искажённым теням, которые ползли по мраморному полу, превращая зал в лабиринт теней. Запах свежей еды сменился ароматом пролитого вина, остывшего жира и дыма, который поднимался от угасающих углей. Скрип половиц под ногами слуг, треск догорающих очагов и далёкий вой ветра за окнами, где буря билась о золотые шпили Асгарда, были единственными звуками, нарушающими тишину.

Зал стал другим. Опрокинутый серебряный кубок лежал на столе, и из него на дубовую поверхность натекла тёмная лужица вина, похожая на кровь. Надкусанное яблоко Идунн, забытое на золотом блюде, потемнело, его золотистая мякоть теперь напоминала увядший пергамент. Растоптанный цветок из венка эльфийской девы лежал на полу, его лепестки, некогда сияющие, как звёзды, теперь были смяты, как память о минувшем веселье. Упавшее знамя Ванахейма, его шёлк всё ещё переливался, но теперь оно казалось не символом гордости, а свидетельством небрежности. Эти предметы, эти "призраки" праздника, были эхом чужих голосов, чужого смеха, чужих клятв, которые теперь растворялись в тишине.

Но в тени одной из колонн, где резьба изображала Одина, дарящего законы Девяти Мирам, оставалась одна фигура. Локи не уходил. Всё это время он сидел за своим уединённым столом, его чёрный шёлковый плащ, переливающийся, как тёмная вода, сливался с тенями, делая его почти невидимым. Его глаза, зелёные и острые, как лезвия, следили за исходом гостей, за угасанием зала, за тем, как жизнь покидала это место, оставляя за собой лишь эхо. Он был частью обстановки, тенью среди теней, и ни один из слуг не осмеливался поднять на него взгляд.

Теперь, когда зал опустел, Локи медленно поднялся. Его движения были плавными, но в них чувствовалась хищная грация, словно пантера, наконец-то вышедшая на охоту. Его шаги гулко раздавались в наступившей тишине, и слуги, заметив его, замерли, почтительно склонив головы, стараясь стать невидимыми. Локи не обращал на них внимания. Его взгляд был устремлён в один конец зала — туда, где на возвышении стоял тронный помост, едва освещённый углями очага. Трон Хлидскьяльф, вырезанный из чёрного дерева Иггдрасиля и окованный металлом уру, слабо мерцал, его руны пульсировали, как сердце древней магии.

Спектакль окончен, — подумал Локи, и его губы тронула холодная усмешка. — Актёры разошлись. Декорации убирают. И только теперь, когда сцена пуста, можно найти следы, оставленные режиссёром. Пора навестить главный реквизит.

Он шагнул вперёд, его плащ колыхнулся, как тёмная волна, и тени, казалось, следовали за ним, обнимая его, как старого друга. Зал, некогда полный жизни, теперь был его владением — гулким, пустым, полным призраков и тайн. Беспорядок на столах — опрокинутые кубки, недоеденная еда, забытые перчатки и знамёна — был для Локи не просто мусором, а символом хаоса, который скрывался под тонкой плёнкой порядка, установленного Одином. Он видел в этом беспорядке не конец праздника, а начало своей работы.

Его шаги, медленные и уверенные, вели его к трону. Эйнхерии, стоявшие по бокам помоста, были неподвижны, их безликие шлемы скрывали лица, но Локи чувствовал их взгляды, холодные и настороженные. Он не смотрел на них — его глаза были прикованы к трону, к его рунам, которые, казалось, шептались с ним на языке, который он понимал лучше, чем кто-либо другой.

Праздник был окончен. Зал опустел. Но для Локи ночь только начиналась.

Часть IV: Нить Лжи

Пиршественный Зал Асгарда, ещё недавно бурлящий жизнью, теперь затаился, как зверь, притаившийся в ночи. Последний слуга, чья тёмная туника сливалась с тенями, бесшумно скользнул к массивной двери, и звук засова, лязгнувшего в тишине, был подобен удару молота по наковальне. Дверь закрылась с глухим стоном, и зал погрузился в глубокую, почти осязаемую тишину. Локи остался один.

Тени, отбрасываемые догорающими очагами, двигались по мраморному полу, словно живые существа, извиваясь и принимая причудливые формы. Сквозняк, пробравшийся через высокие окна, шептал, касаясь золотых знамён, всё ещё висящих на стенах. Каждый скрип половицы под его ногами звучал, как вздох, а слабый треск углей в очагах — как дыхание древнего свидетеля, который видел всё и хранил молчание. Зал не был мёртв — он затаился, наблюдая, ожидая.

Локи сидел за своим уединённым столом, его фигура растворялась в тени массивной колонны, чья резьба изображала Одина, дарящего законы Девяти Мирам. Его чёрный шёлковый плащ, переливающийся, как тёмная вода, сливался с мраком, делая его почти невидимым. Но его глаза, зелёные и острые, как лезвия, горели внутренним огнём. Он ждал этого момента — момента, когда маски спадут, когда сцена опустеет, и он сможет сделать первый шаг к своей цели. Трон Хлидскьяльф, как он теперь знал, был не просто символом власти, а палимпсестом, скрывающим старую, неудобную правду под слоем новой, отполированной лжи.

Спектакль окончен, — подумал он, и его губы тронула холодная усмешка. — Актёры разошлись. Декорации убирают. И только теперь, когда сцена пуста, можно найти следы, оставленные режиссёром.

Он медленно поднялся, его движения были плавными, но в них чувствовалась хищная грация, словно он был тенью, решившей обрести форму. Его сапоги коснулись мраморного пола, и звук первого шага отозвался гулким эхом, словно зал передразнивал его, повторяя его намерения. Он шагнул из тени на освещённый луной пол, и лунный свет, льющийся через высокие арочные окна, окрасил его плащ серебром, превращая его в призрачную фигуру, идущую через поле битвы.

Пиршественный Зал был усеян следами павших — не воинов, но масок, бдительности, иллюзий. Опрокинутый серебряный кубок лежал на столе, и лужица пролитого вина, тёмная, как кровь, растеклась по дубовой поверхности. Надкусанное золотое яблоко Идунн, забытое на золотом блюде, потемнело, его мякоть напоминала увядший пергамент. Растоптанный цветок из венка эльфийской девы лежал на полу, его лепестки, некогда сияющие, были смяты, как память о минувшем веселье.

Упавшее знамя Ванахейма, его шёлк всё ещё переливался, но теперь оно казалось не символом гордости, а свидетельством небрежности. Эти предметы были призраками праздника, и Локи, проходя мимо, видел в них не мусор, а карту — карту хаоса, скрытого под тонкой плёнкой порядка.

Его путь вёл к массивной арке в дальнем конце зала, за которой открывался Великий Тронный Зал. Пиршественный Зал был местом веселья, пусть и фальшивого, но Тронный Зал был святилищем власти, где каждый камень, каждая руна дышали историей и магией. Локи остановился на пороге, его взгляд скользнул по арке, чьи края были вырезаны в виде ветвей Иггдрасиля, переплетённых с рунами, которые слабо мерцали в полумраке. Воздух здесь был холоднее, тишина — глубже, словно само пространство знало, что хранит.

Он шагнул за порог, и Тронный Зал открылся перед ним, как древний храм. Высокие колонны, высеченные из чёрного камня, вздымались к потолку, где руны, вырезанные тысячелетия назад, едва заметно пульсировали, словно звёзды, умирающие в ночи. Лунный свет, лившийся через узкие окна, падал на мраморный пол, создавая серебряные лужи, которые дрожали, как жидкое зеркало. Тени от колонн лежали на полу, как гигантские чёрные копья, преграждающие путь. А в дальнем конце зала, на возвышении, стоял трон Хлидскьяльф.

С этого расстояния он казался маленьким, почти незначительным, но притягивал взгляд, как чёрная дыра. Его чёрное дерево Иггдрасиля, окованное металлом уру, тускло отсвечивало в лунном свете, а руны на подлокотниках и спинке слабо мерцали, словно шептались на языке, который Локи понимал лучше, чем кто-либо другой. Он сделал первый шаг к трону, и звук его сапог по мрамору был единственным звуком в огромном зале, отзываясь эхом, которое, казалось, возвращалось к нему с насмешкой.

Они смотрят, — подумал он, проходя мимо статуй древних королей Асгарда, высеченных в нишах

вдоль стен. Их каменные глаза, суровые и грозные, следили за ним, их позы были позами судей, чьи мечи и скипетры застыли в вечном осуждении. — Стражи лжи, высеченные в камне. Вы думаете, я боюсь вашего осуждения? Вы — лишь часть декораций. А я иду за кулисы.

Его шаги были медленными, выверенными, как шаги жреца, идущего к алтарю для совершения запретного обряда. Каждый шаг был ритуалом, каждый вдох — актом воли. Зал наблюдал за ним, и Локи чувствовал это — не как страх, а как вызов. Тени, отбрасываемые колоннами, извивались, как змеи, их формы искажались, словно пытаясь преградить ему путь. Сквозняк, гуляющий по залу, шептал, касаясь его плаща, и этот шёпот был полон предупреждений, но Локи не слушал. Его взгляд был прикован к трону, к его рунам, которые, казалось, звали его, манили, как звёзды в ночи.

По мере приближения он начал чувствовать давление — не физическое, но магическое, древнее, как сам Асгард. Это была аура трона, заклинание, сотканное Одином, чтобы отпугивать тех, кто осмелится подойти слишком близко. Холод пробежал по его коже, как лёд, стекающий по спине. Его виски сжало, словно невидимые пальцы сдавливали его череп. Воздух стал гуще, наполненный покалыванием магии, и каждый шаг давался тяжелее, словно он шёл против течения невидимой реки. Это была магия защиты, сплетённая из страха, трепета и чувства недостойности, которое должно было заставить любого, кроме Всеотца, отступить.

Локи остановился, его дыхание, до этого ровное и спокойное, стало глубже, сосредоточеннее. Он чувствовал структуру заклинания — сложную, как паутина, но не безупречную. Его магическое чутьё, отточенное годами изучения древних искусств, искало слабые места, трещины в этом барьере. Ты силён, отец, — подумал он, и его губы тронула усмешка, но в ней была не только насмешка, но и восхищение. — Но даже ты не можешь спрятать всё. Твоя магия — это замок, а я — вор, который знает, как его взломать.

Он сделал глубокий вдох, его грудь расширилась, и он шагнул вперёд, прорываясь сквозь невидимый барьер. Холод усилился, давление на виски стало почти невыносимым, но Локи не остановился. Его глаза, зелёные и острые, были прикованы к трону, и с каждым шагом он видел его яснее. Руны на подлокотниках пульсировали, их свет был слабым, но живым, как биение сердца древней магии. Чёрное дерево Иггдрасиля, живое и вечное, сопротивлялось холодным оковам уру, и Локи чувствовал этот конфликт — старую, дикую магию, подавленную новой, упорядочивающей.

Он шёл мимо статуй, мимо теней, мимо призраков власти, которые пытались остановить его своим молчаливым осуждением. Но Локи не был обычным смертным, и он не был сыном, который боится отца. Он был магом, трикстером, тем, кто видел тени и не боялся заглянуть в них. Его шаги, медленные и ритуальные, были вызовом — не только Одину, но и всей истории Асгарда, всей лжи, что держала этот мир вместе.

Это мой Рубикон, — подумал он, и его сердце забилось быстрее, от смеси азарта, страха и решимости. — Я перехожу черту, и возврата не будет. Но если правда стоит за этой чертой, я найду её, даже если она сожжёт меня дотла.

Он достиг подножия трона и остановился, задрав голову, чтобы посмотреть на него снизу вверх. С этого ракурса трон Хлидскьяльф был гигантским, подавляющим, как древний идол, высеченный из костей мира. Его чёрное дерево, окованное металлом уру, казалось живым, а руны на подлокотниках и спинке пульсировали, как звёзды, готовые взорваться. Лунный свет, падающий через окна, освещал лишь половину трона, оставляя другую в тени, и эта игра света и тени делала его ещё более загадочным, ещё более манящим.

Локи стоял в его тени, его дыхание на мгновение замерло, словно он боялся нарушить тишину, которая была теперь его союзником. Он достиг своей цели. Следующий шаг — прикоснуться к запретному, прочесть руны, вскрыть палимпсест, скрывающий правду.

Я здесь, отец, — подумал он, и его глаза сверкнули, как лезвия в лунном свете. — Твой трон ждёт меня. И я прочту его, слово за словом, пока не найду твою ложь.

Великий Тронный Зал Асгарда был погружён в тишину, такую глубокую, что она казалась живой, как дыхание спящего бога. Лунный свет, льющийся через высокие арочные окна, рассыпался по мраморному полу серебряными лужами, дрожащими, словно жидкое зеркало. Тени от массивных колонн, высеченных из чёрного камня, лежали на полу, как копья, брошенные великанами, а статуи древних королей Асгарда, застывшие в нишах, смотрели на Локи суровыми, осуждающими глазами. Их каменные лица, вырезанные с суровой точностью, хранили молчание веков, но Локи чувствовал их взгляд, тяжёлый, как сама история. Зал не был пуст — он затаился, наблюдая, ожидая, словно древний свидетель, знающий больше, чем готов рассказать.

Локи стоял у подножия трона Хлидскьяльф, его фигура, окутанная чёрным шёлковым плащом, казалась тенью, вырвавшейся из мрака. Его сердце билось ровно, но в груди горел огонь — смесь азарта, страха и пьянящего чувства нарушения запрета. Трон возвышался перед ним, гигантский и подавляющий, как идол, высеченный из костей мира. Чёрное дерево Иггдрасиля, из которого он был вырезан, казалось живым, его прожилки пульсировали под слоем полированного лака, а металлические оковы из уру, холодные и мёртвые, обвивали его, как цепи, сдерживающие древнюю силу. Руны, выгравированные на подлокотниках и спинке, слабо мерцали в лунном свете, их золотистый свет был не просто отражением, а биением сердца магии, спрятанной в глубине.

Гладко. Слишком гладко, — подумал Локи, его глаза сузились, изучая трон. — История не бывает такой. У неё всегда есть шрамы, зазубрины, острые углы. А это... это отполированная до блеска ложь. Но где-то... где-то должен быть скол.

Он медленно, почти нехотя, снял свои перчатки, обнажая бледные, тонкие пальцы — пальцы не воина, а мага, музыканта, взломщика тайн. Этот жест был похож на подготовку хирурга перед операцией, ритуальный и точный. Его дыхание было ровным, но глубоким, как у человека, стоящего на краю пропасти. Он знал, что прикосновение к трону — это не просто нарушение дворцового этикета, а святотатство, сравнимое с осквернением алтаря. Один, Фригга, Эйнхерии — все они могли появиться в любой момент, и тогда его действия будут расценены как предательство. Но страх быть пойманным был лишь искрой в огне его жажды знания, и эта искра лишь разжигала его решимость.

Я здесь, отец, — подумал он, и его губы тронула холодная усмешка. — Твой трон ждёт меня. И я прочту его, слово за словом, пока не найду твою ложь.

Он протянул руку, его пальцы зависли над подлокотником, и в этот момент зал, казалось, затаил дыхание. Лунный свет, падающий через окно, сместился, словно направленный невидимой рукой, и осветил подлокотник, сделав руны на нём ярче, почти живыми. Его пальцы коснулись холодного металла уру, и он ощутил ледяной, почти мёртвый холод, который был не просто физическим, а магическим. Это была магия порядка, магия Одина — стерильная, упорядочивающая, подавляющая. Она казалась ему искусственной, как клетка, построенная для того, чтобы сдерживать что-то более древнее, более живое.

Твоя работа, отец, — подумал он, и его пальцы скользнули дальше, ища щель в металле. — Ты всегда любил контроль. Но даже ты не можешь заковать всё.

Его пальцы нашли её — тонкую трещину, где металл уступал дереву Иггдрасиля. Он коснулся дерева, и контраст был ошеломляющим. Дерево было тёплым, шероховатым, почти живым, словно в нём всё ещё тек сок мирового древа. Оно вибрировало под его пальцами, и Локи почувствовал, как древняя, необузданная магия природы пробуждается под его прикосновением, как спящий зверь, потревоженный в своей берлоге. Его магическое чутьё, отточенное годами изучения древних искусств, ожило, и он начал "читать" трон, как книгу, как карту, как палимпсест.

Вот оно. Два мира. Две магии, — подумал он, и его сердце забилось быстрее. — Одна живая, другая — клетка для неё. Вся политика отца в одном прикосновении.

Его пальцы начали скользить по подлокотнику, "читая" руны, вырезанные на дереве. Каждая руна была частью официальной истории Асгарда, санкционированной Одином. Он коснулся руны Мира, и в его сознании вспыхнул образ: Девять Миров, склонившихся перед троном, их правители, держащие кубки в знак согласия. Образ был спокойным, гармоничным, но Локи чувствовал его искусственность, как слишком сладкий мёд, скрывающий горечь. Он коснулся руны Закона, и перед его внутренним взором возникли своды Асгарда, золотые и нерушимые, где каждый шаг, каждый вздох был подчинён воле Всеотца. Это был "пользовательский интерфейс" трона — гладкий, отполированный, безупречный. Но Локи искал не это. Он искал аномалию, шрам, ошибку в этом идеальном тексте.

Его дыхание стало прерывистым, сердце колотилось, как барабан перед битвой. Его пальцы двигались всё быстрее, скользя по рунам, каждая из которых была частью лжи, которую он намеревался вскрыть. Он чувствовал, как трон реагирует на его прикосновение — руны вспыхивали ярче, их золотистый свет становился интенсивнее, почти болезненным. По дереву пробегала слабая дрожь, словно оно сопротивлялось его вторжению, но в то же время жаждало быть прочитанным. Локи слышал "эхо" в своём сознании — отголоски древних клятв, произнесённых перед этим троном, шёпот забытых имён, звон мечей, заглушённый веками. Это был не просто трон, а хранилище истории, и Локи был археологом, копающимся в его костях.

Нашёл, — подумал он, и его пальцы замерли. Он почувствовал её — руну, которая ощущалась иначе. Она была холоднее, чем другие руны на дереве, но теплее, чем металл уру. Его магическое зрение ожило, и он увидел её: руна, скрытая под слоем более новых заклинаний, была словно шрам, грубо залеченный, но всё ещё болезненный. Под ней он чувствовал "фантомную боль" дерева, как будто здесь была глубокая рана, которую пытались стереть, но не смогли.

Он прижал палец к этой руне, и трон, казалось, ответил. Её свет вспыхнул не золотым, а тревожным, багровым, как кровь, пролитая в ночи. По залу пронёсся тихий, стонущий звук, словно вздох потревоженного духа, и Локи почувствовал, как волосы на его затылке встали дыбом. Его сердце замерло на мгновение, но он не отступил. Он закрыл глаза, концентрируясь, позволяя своей магии проникнуть глубже, в саму суть руны.

Вот ты где, — подумал он, и его усмешка стала шире, почти лихорадочной. — Прячешься на самом видном месте. Что же ты скрываешь, маленький, уродливый шрам на идеальном лице истории?

Напряжение достигло своего пика. Его палец всё ещё касался руны, и он чувствовал, как магия трона сопротивляется, но в то же время поддаётся, как замок, который вот-вот откроется под умелыми пальцами вора. Он нашёл нить — тонкую, почти невидимую, но достаточно прочную, чтобы, потянув за неё, разорвать завесу лжи. Его дыхание стало глубже, его разум — яснее, и он знал, что следующий шаг потребует от него всей его силы, всей его магии, всей его воли.

Локи открыл глаза, и лунный свет, падающий на трон, осветил его лицо, сделав его бледнее, чем обычно, но его зелёные глаза горели, как звёзды в ночи. Он стоял на пороге открытия, и страх быть пойманным, страх последствий, страх правды — всё это было лишь топливом для огня, пылающего в его груди.

Я потяну за эту нить, отец, — подумал он, и его голос, хоть и беззвучный, был полон решимости. — И посмотрим, как далеко она меня заведёт.

Великий Тронный Зал Асгарда был погружён в тишину, такую плотную, что она казалась осязаемой, как пелена, сотканная из теней и лунного света. Лунные лучи, пробивающиеся через высокие арочные окна, рассыпались по мраморному полу серебряными осколками, дрожащими, словно отголоски забытых клятв. Тени от массивных колонн, высеченных из чёрного камня, лежали на полу, как копья, брошенные в давно проигранной битве. Статуи древних королей Асгарда, застывшие в нишах, смотрели на Локи суровыми, осуждающими глазами, их каменные лица хранили молчание веков. Но зал не был мёртв — он дышал, затаившись, как древний зверь, чья шкура хранила шрамы бесчисленных эпох. Трон Хлидскьяльф, возвышающийся на помосте в дальнем конце зала, был его сердцем, и Локи стоял у его подножия, готовый вскрыть его тайны.

Его палец, бледный и тонкий, как у музыканта, замер на аномальной руне, вырезанной на левом подлокотнике трона. Эта руна была его добычей, его находкой, его нитью в лабиринте лжи. Он закрыл глаза, отключая зрение, чтобы обострить все остальные чувства, особенно магическое. Его дыхание было затаённым, сосредоточенным, как у охотника, прислушивающегося к шороху добычи. Мир сузился до точки соприкосновения его кожи и древнего дерева Иггдрасиля, из которого был вырезан трон. Лунный свет, падающий на подлокотник, делал руну видимой, но Локи не смотрел — он чувствовал.

Тысячу лет... — подумал он, и его разум, острый, как лезвие, начал работать с лихорадочной скоростью. — Тысячу лет все смотрели и не видели. Тор, с его слепой верой. Мать, с её печальным знанием. Советники, с их угодливым страхом. И только я... только я догадался посмотреть не на то, что есть, а на то, чего здесь быть не должно.

Он медленно, миллиметр за миллиметром, начал обводить руну кончиком пальца, словно хирург, исследующий старую рану. Его магическое чутьё, отточенное годами изучения древних искусств, ожило, и он погрузился в сенсорный мир трона. Сначала он сравнил её с соседними рунами — теми, что составляли официальную историю Асгарда, санкционированную Одином. Эти руны были гладкими, их края сглажены веками прикосновений, их магия ощущалась как глубокое, спокойное озеро, чья поверхность отражала гармонию и порядок. Когда он касался руны Мира, его разум наполнялся образами Девяти Миров, склонившихся в единстве, их правители держали кубки в знак согласия. Руна Закона вызывала видения золотых сводов Асгарда, где каждый шаг был подчинён воле Всеотца. Эти руны были идеальными, отполированными, их магия текла ровно, как дыхание спящего бога.

Но эта руна — аномалия — была другой. Её края были острыми, почти режущими, словно вырезаны вчера, а не тысячелетия назад. Локи чувствовал, как его палец задерживается на этих краях, ощущая их резкость, их неправильность. Бороздки руны были глубже, нажим, которым она была вырезана, был сильнее, почти яростным, как будто тот, кто её создавал, делал это в спешке или гневе. Дерево под ней и вокруг неё ощущалось иначе — плотнее, грубее, лишённое той жизненной теплоты, что исходила от других участков трона. Это была рубцовая ткань, шрам на теле Иггдрасиля, который пытался сопротивляться, но был скован металлом уру. Локи чувствовал, как дерево под этой руной хранит память о боли, о насилии, о чём-то, что было вырезано из него с хирургической жестокостью.

Это не ошибка, — подумал он, и его дыхание стало прерывистым, сердце забилось быстрее. — Не дефект. Это... исправление. Заплатка. Кто-то... кто-то вырезал отсюда кусок истории, как вырезают опухоль. И на её место вшил этот уродливый, грубый стежок.

Он направил тонкую струйку своей магии в руну, словно ключ, вставленный в замок. Его пальцы, длинные и элегантные, дрожали от напряжения, но он продолжал, его разум анализировал каждую деталь. Магия "правильных" рун была глубокой, как озеро, чьи воды текли спокойно, но эта руна была другой. Её магия была тонкой, поверхностной, как слой льда, наложенный на это озеро. Она была сильной, но молодой, чужеродной, словно заплатка, пришитая к древнему гобелену. И под ней — под этим льдом — Локи почувствовал эхо другой магии, более древней, более яростной, подавленной, но всё ещё живой. Это был шёпот, который он слышал в своём сознании: отголоски криков, звон мечей, рёв огня, заглушённый веками.

Его глаза резко открылись, и он посмотрел на руну, теперь зная, что искать. Лунный свет, падающий через окно, сместился, словно направленный судьбой, и осветил подлокотник, сделав аномалию видимой. Золотое покрытие на этой руне отличалось — оно было чуть светлее, с едва заметным зеленоватым оттенком, как будто его наносили в спешке, не заботясь о точности. Вокруг руны Локи заметил микроскопические царапины, почти невидимые глазу, но явные для его магического зрения — следы инструмента, который срезал старую руну и вырезал новую. Пылинки, застрявшие в бороздках, были не просто пылью — они были частицами прошлого, свидетелями подлога, которые никто не заметил за тысячу лет.

Отец... это сделал ты? — подумал Локи, и его разум вспыхнул, как факел в темноте. — Ты переписал не только книги, но и само дерево Иггдрасиля. Ты стёр правду и вырезал свою ложь, прямо здесь, на самом видном месте.

Шок открытия сменился холодным, почти злым триумфом. Его губы изогнулись в улыбке — не весёлой, а хищной, торжествующей, как у учёного, чья самая безумная гипотеза только что подтвердилась. Он был прав. Во всём. В своём недоверии к "идеальному" миру Асгарда, в своём споре с Тором, в своём вызове отцу. Этот шрам на троне был не просто уликой — это было место преступления, где история Асгарда была искалечена, а правда — похоронена под слоем золотой лжи.

Шрам, — подумал он, и метафора ожила в его разуме. — Шрамы остаются после ран. Здесь Асгарду нанесли рану, и кто-то — ты, отец — попытался её скрыть. Но шрамы всегда рассказывают правду.

Его палец всё ещё касался руны, и в этот момент трон, казалось, ответил. Руна вспыхнула багровым светом, резким и тревожным, как кровь, пролитая в ночи. По залу пронёсся тихий, стонущий звук, словно дерево Иггдрасиля вздохнуло, протестуя против вторжения. Локи почувствовал, как холод пробежал по его спине, но он не отступил. Его дыхание, затаённое в начале, теперь вырвалось резким выдохом, и он ощутил, как напряжение в его теле сменилось удовлетворением. Он нашёл нить — тонкую, почти невидимую, но достаточно прочную, чтобы разорвать завесу лжи.

Он медленно отнял руку от трона, но его взгляд остался прикован к руне-шраму. Его зелёные глаза горели в лунном свете, отражая багровый отблеск, который всё ещё дрожал на поверхности руны. Он сделал глубокий, удовлетворённый вдох, словно пробуя на вкус свой триумф. Зал вокруг него был безмолвен, но Локи чувствовал, как тени, статуи, сам воздух наблюдают за ним, затаив дыхание.

Я нашёл твоё место преступления, отец, — подумал он, и его улыбка стала шире, холоднее, острее. — И теперь я знаю, где копать.

Локи стоял у подножия трона Хлидскьяльф, его фигура, окутанная чёрным шёлковым плащом, казалась тенью, бросившей вызов самому сердцу Асгарда. Великий Тронный Зал был погружён в тишину, такую плотную, что она давила на уши, как глубины Нифльхейма. Лунный свет, пробивающийся через высокие арочные окна, рассыпался по мраморному полу серебряными осколками, дрожащими, словно отголоски давно забытых клятв. Тени от массивных колонн, высеченных из чёрного камня, лежали на полу, как копья, брошенные в битве, а статуи древних королей Асгарда, застывшие в нишах, смотрели на Локи суровыми, осуждающими глазами. Но их каменные взгляды были ничем по сравнению с аурой самого трона — гигантского, подавляющего, вырезанного из чёрного дерева Иггдрасиля и окованного холодным металлом уру. Руны на подлокотниках и спинке слабо мерцали, их золотистый свет был живым, пульсирующим, как сердце спящего бога.

Локи замер, его ладонь лежала на аномальной руне — шраме на теле истории, который он нашёл. Его пальцы, бледные и тонкие, как у музыканта, дрожали от напряжения, но не от страха. Это был азарт, пьянящее чувство, которое приходит, когда стоишь на пороге запретного знания. Его зелёные глаза, острые, как лезвия, были прикованы к руне, но он видел не только её. Он видел трещины в идеальной лжи Асгарда, и теперь он собирался вскрыть их, как хирург, разрезающий плоть.

Я нашёл тебя, — подумал он, и его губы тронула холодная, хищная улыбка. — Ты — шрам, который отец пытался скрыть. Но шрамы всегда рассказывают правду.

Он закрыл глаза, отключая зрение, чтобы обострить все остальные чувства. Его дыхание стало глубоким, сосредоточенным, как у жреца, готовящегося к ритуалу. Он начал шептать слова древнего заклинания прорицания, на языке, которого не слышали в Асгарде уже тысячи лет. Слова были резкими, гортанными, их звуки царапали воздух, как когти, и с каждым слогом его ладонь начинала светиться едким, изумрудно-зелёным светом. Этот свет не был мягким или тёплым — он был кислотным, проникающим, словно жидкий огонь, жаждущий растворить всё, что стоит на его пути.

Локи направил свою магию в руну, и трон ответил. По дереву пробежала дрожь, слабая, но ощутимая, как у зверя, потревоженного во сне. Низкий, гудящий стон пронёсся по залу, и Локи почувствовал, как защитные чары Одина, вплетённые в структуру трона, сопротивляются. Это была магия порядка, холодная и стерильная, как металл уру, но Локи был не из тех, кто отступает. Его магия, яростная и хаотичная, как буря, вгрызалась в эти чары, растворяя их, как кислота растворяет ржавчину. Его ладонь горела, и он чувствовал, как дерево под ней нагревается, сопротивляясь, но поддаваясь.

Ты не спрячешься от меня, отец, — подумал он, и его разум, острый, как клинок, сосредоточился на задаче. — Ты строил свои замки, но я — вор, и нет замка, который я не могу взломать.

Реальность вокруг него исчезла. Зал, статуи, лунный свет — всё растворилось, и Локи почувствовал, как падает в колодец чужой памяти. Его сознание погрузилось в вихрь цветов, звуков и эмоций, рваных и искажённых, как осколки разбитого зеркала. Он видел не чёткие картины, а калейдоскоп обрывков, которые кружились вокруг него, как буря. Цвета были неестественными — багровые, как запёкшаяся кровь, ядовито-зелёные, как его собственная магия, и чёрные, как бездна. Звуки били по ушам: неразборчивые крики, звон стали, яростный рык, треск ломающегося дерева, и, где-то на грани восприятия, звук удара зубила по камню, резкий и ритмичный, как удары сердца. Но сильнее всего были эмоции — первобытная ярость, жгучая боль, холодная, стальная решимость и отчаяние, такое глубокое, что оно сжимало его грудь, как тиски.

Из хаоса выкристаллизовался первый образ. Локи увидел подлокотник трона, но не тот, что стоял перед ним сейчас. На нём была другая руна — руна "ЗАВОЕВАНИЕ". Её линии были острыми, колючими, как клыки или копья, и она пульсировала тёмно-багровым светом, словно сердце, полное ненасытной агрессии. От неё исходила мощь, необузданная и дикая, как буря, сметающая всё на своём пути. Локи чувствовал её энергию, её жажду разрушения, и его сердце забилось быстрее, откликаясь на этот зов.

Картина сменилась, и образ стал резче, как лезвие, вонзившееся в его разум. Он увидел руки — сильные, мужские, покрытые шрамами, словно их обладатель сражался тысячу битв. В одной руке было грубое зубило, в другой — тяжёлый молот. Руки двигались с яростной решимостью, и Локи увидел, как зубило вгрызается в руну "ЗАВОЕВАНИЕ", выламывая её из дерева. Стружка летела, как осколки костей, и каждый удар сопровождался треском, который эхом отдавался в его сознании. Дерево кричало — не буквально, но Локи чувствовал его боль, его протест, как будто Иггдрасиль сам сопротивлялся этому насилию.

Видение сместилось, и Локи увидел крупный план этих рук. Пальцы, сжимавшие зубило, были в крови. Алая капля, тяжёлая и вязкая, упала на изуродованное дерево, впитываясь в его поры, как жертвоприношение. Локи не видел лица, но он чувствовал эмоции — ярость, смешанную с отчаянием, и решимость, которая была сильнее страха. Чья это была кровь? Того, кто вырезал старую руну? Или того, кто заплатил за это цену? Локи не знал, но образ этой крови, тёмной и блестящей, выжегся на его сетчатке, как клеймо.

Картина снова сменилась. Теперь руки двигались медленнее, вывереннее, с холодной точностью. Они вырезали новую руну на месте старой, на месте раны. Руну "МИР". Её линии были плавными, гармоничными, но Локи чувствовал их фальшь. Как только последний штрих был завершён, руна вспыхнула ослепительным, чистым золотым светом, который заливал всё вокруг, выжигая багровые образы завоевания и крови. Этот свет был слишком ярким, слишком совершенным, как фасад, построенный, чтобы скрыть правду. Он был ложью, сияющей так сильно, что никто не осмеливался заглянуть за неё.

Золотой свет стал невыносимым, и Локи почувствовал, как его сознание выталкивает обратно. Невидимая сила ударила его, как молния, и он отшатнулся от трона, падая на ступени помоста. Его тело ударилось о мрамор, и боль пронзила его спину, но он едва заметил её. Его грудь вздымалась, дыхание было тяжёлым, прерывистым, как у человека, только что вынырнувшего из ледяной воды. Его руки дрожали, и он поднёс одну к лицу, чувствуя тёплую, липкую струйку, текущую из носа. Кровь. Его собственная кровь. Цена за вторжение в память трона.

Он лежал у подножия трона, оглушённый, потрясённый до глубины души. Видение исчезло, но образы — багровая руна "ЗАВОЕВАНИЕ", стружка, летящая, как кости, кровь, капающая на дерево, и ослепительный золотой свет руны "МИР" — были выжжены в его сознании. Он искал правду, и он её нашёл. И она оказалась жестокой, кровавой, пропитанной насилием. Мир Асгарда, этот сияющий фасад, был построен на завоевании, скреплён кровью и укрыт ложью, сияющей, как золото.

Отец... — подумал Локи, и его голос, хоть и беззвучный, был полон холодной ярости. — Ты не просто

переписал историю. Ты вырезал её из сердца Иггдрасиля. И заплатил за это кровью. Чьей?

Он медленно поднялся, опираясь на дрожащие руки. Его взгляд, всё ещё пылающий, вернулся к руне-шраму. Она снова была золотой, как и остальные, но теперь Локи знал, что скрывается под этим сиянием. Он видел шрам, видел рану, видел кровь. Его сердце колотилось, вкус крови во рту был металлическим, горьким, но он чувствовал триумф — не радостный, а мрачный, как буря, готовящаяся обрушиться на Асгард.

Я нашёл твою ложь, — подумал он, и его губы изогнулись в улыбке, холодной и острой, как кинжал. — И я не остановлюсь, пока не разорву её на части.

Локи лежал на холодном мраморном полу Великого Тронного Зала, его тело всё ещё дрожало от магической отдачи, что отбросила его от трона Хлидскьяльф. Его щека прижималась к ледяному камню, и холод мрамора был единственным якорем, удерживающим его в реальности. В ушах звенел гул, как от далёкого колокола, чей звон разносился через пустоту Девяти Миров. Его дыхание было тяжёлым, прерывистым, и во рту чувствовался металлический вкус крови. Его глаза, широко открытые, всё ещё видели отголоски видения: багровая руна "ЗАВОЕВАНИЕ", стружка, летящая, как осколки костей, кровь, капающая на дерево Иггдрасиля, и ослепительный золотой свет руны "МИР", скрывающий всё это под сияющим фасадом.

Тишина зала, некогда гнетущая и таинственная, теперь звенела, как натянутая струна, готовая лопнуть. Это была не тишина пустоты, а тишина, наэлектризованная знанием, тишина перед бурей, что уже собиралась на горизонте. Локи чувствовал её, эту новую тишину, и она была его союзником. Она была полна возможностей, полна обещаний хаоса, который он теперь мог посеять.

Он медленно поднял руку к лицу, его пальцы, бледные и тонкие, коснулись тёплой, липкой струйки, текущей из носа. Кровь. Алая, блестящая в лунном свете, она покрывала кончики его пальцев, и Локи не стал её вытирать. Он смотрел на неё, на эту физическую плату за знание, и его губы дрогнули, начиная формировать улыбку. Кровь связывала его с той каплей, что он видел в видении — каплей, упавшей на изуродованное дерево, когда кто-то вырезал правду из истории Асгарда. Он заплатил цену, и теперь правда принадлежала ему.

Ты думал, что можешь спрятать это от меня, отец? — подумал он, и его разум, всё ещё гудящий от магического напряжения, начал проясняться. — Ты думал, что твоя ложь будет вечной? Но я нашёл её. Я нашёл твой шрам.

Локи медленно сел, его движения были осторожными, но не слабыми. Его тело всё ещё ощущало последствия магического взлома: лёгкое головокружение, дрожь в руках, вкус крови, горький и резкий. Но его разум был ясен, как никогда. Он видел всё — не только трон, но и весь Асгард, весь его сияющий фасад, построенный на крови и лжи. Он поднялся на ноги, его осанка выпрямилась, и в ней появилась новая, стальная твёрдость. Он больше не был сомневающимся принцем, ищущим ответы. Он был носителем истины, и эта истина была его оружием.

Он поднял глаза на трон Хлидскьяльф, возвышающийся на помосте. Теперь он не видел в нём ни тайны, ни угрозы. Он видел его таким, каким он был: уликой, местом преступления, грубым подлогом, вырезанным в сердце Иггдрасиля. Его взгляд скользнул по залу, по массивным колоннам, высеченным из чёрного камня, по гобеленам, что слабо колыхались в сквозняке, изображая великие победы Асгарда. Эти гобелены были фальшивыми показаниями, сотканными из нитей лжи. Статуи древних королей, застывшие в нишах, были молчаливыми соучастниками, их каменные глаза смотрели на него с осуждением, но Локи лишь усмехнулся. Весь Асгард, весь этот величественный театр теней, был теперь для него грандиозной декорацией, скрывающей гнилой фундамент.

Как же всё просто, оказывается, — подумал он, и его улыбка начала формироваться. Она зародилась в уголке его губ, безрадостная, почти научная, как у учёного, решившего неразрешимую задачу. Она росла, медленно, но неумолимо, пока не заняла всё его лицо. Это была не улыбка радости или злости. Это была улыбка игрока, который увидел все карты противника. В ней был триумф, холодный и острый, как кинжал. В ней была горечь, потому что правда оказалась кровавой. В ней было презрение к тем, кто веками смотрел на эту ложь и не видел её. И, самое главное, в ней было предвкушение — предвкушение хаоса, который он теперь мог устроить, держа в руках эту нить.

Локи стоял в центре зала, и тишина вокруг него звенела, как натянутый провод, готовый передать удар молнии. Его плащ, чёрный и переливающийся, как тёмная вода, колыхнулся, когда он сделал шаг назад от трона. Его взгляд всё ещё был прикован к руне "МИР", сияющей золотым светом, но теперь этот свет казался ему холодным, фальшивым, как маска, надетая на изуродованное лицо. Он видел за этой руной тень другой — руны "ЗАВОЕВАНИЕ", багровой, как запёкшаяся кровь, и каплю крови, что впиталась в дерево, как жертвоприношение.

Вся твоя мудрость, всё твоё величие, вся твоя власть... — подумал он, и его внутренний голос стал твёрже, холоднее, как сталь, закалённая в огне. — Всё это держится на одном-единственном, грубо вырезанном слове. На одной капле крови, прикрытой блеском золота.

Он сделал ещё один шаг назад, его сапоги коснулись мраморного пола, и звук шагов эхом разнёсся по залу, как вызов. Он чувствовал, как зал наблюдает за ним — не только статуи, но и сами стены, пропитанные магией и историей. Они знали, что он сделал. Они знали, что он увидел. И они знали, что он не остановится.

Локи остановился, его взгляд всё ещё был устремлён на трон, но теперь он видел за ним фигуру своего отца — не настоящего Одина, а его тень, его образ, его ложь. Он открыл рот, и его голос, тихий, ясный, как лезвие, разрезал звенящую тишину зала:

— Ты переписал историю, отец, — прошептал он, и его слова эхом отозвались в пустоте, как приговор.

— Но ты забыл сжечь черновик.

Шёпот был оглушительным в гулкой тишине зала, и Локи почувствовал, как эти слова повисли в воздухе, как заклинание, которое нельзя отменить. Он развернулся, его плащ взметнулся, как крылья ворона, и он пошёл прочь от трона. Его шаги были уверенными, твёрдыми, не шаги вора, крадущегося в ночи, а шаги человека, у которого теперь был план.

Зал остался позади, пустой и молчаливый, но уже не такой, каким был до этого. Лунный свет падал на трон, на руну "МИР", которая сияла холодным, фальшивым золотом. Её свет был ярким, но он не мог скрыть тени, что теперь знал Локи. Трон стоял один, символ власти, разоблачённый и уязвимый.