Под сенью дуба (гет)

Хлопок, тихий, но пугающий и оглушающий на фоне шелеста ночного леса.

Гермиона не успела даже обернуться, не успела выхватить палочку, не успела собрать в кучу остатки гордости, не успела подумать, не успела ничего, она просто поняла — это он. Он здесь. Он пришел за ней.

Она медленно, трясясь, как тростинка на ветру, повернулась — Северус стоял в нескольких десятках шагов от нее мокрый, в развевающейся на ветру мантии, с каплями дождя на ресницах и губах, с прилипшими к острым скулам мокрыми волосами и гитарой, зажатой в левой руке. Он смотрел на нее огромными, потрясёнными, почти испуганными глазами — такого взгляда Гермиона у него никогда не видела. Он смотрел на нее не как на мисс Грейнджер, свою ученицу, он смотрел на нее как на… женщину.

На ту, что оплакивала его предательство. На ту, кого он не надеялся, но мечтал увидеть еще хоть раз перед смертью.

Гермиона хотела сказать, чтобы он ушел, хотела сбежать, закричать, сделать хоть что-то, но силы ее покинули. Совсем.

Война, беспрерывная беготня по лесу, недоедание, постоянный страх, вечные претензии Рона, муки совести и слезы по родителям, вскипевшее в крови желание броситься ему на шею и стыд за эту неуместную слабость — всё это обрушилось на неё в один момент, и ее тело наконец сдалось — кто-то на задворках сознания шепнул: «Хватит притворяться, что ты сильная», и ноги ее подкосились.

Гермиона рухнула коленями прямо на мокрый мох — холодный, но мягкий и призывно пахнущий чем-то терпким и землёй. Мантия сползла с плеч и растеклась вокруг нее серебряной лужей, сумка, которую она крепко сжимала, выпала из ее похолодевших пальцев, и томаты покатились по траве. Красные по зеленому. Но ни она, ни он этого не заметили. Гермиона просто сидела, дрожа, с лицом, залитым дождем и слезами, и смотрела на него — как на призрак, как на судью, как на последнюю нить, за которую можно ухватиться, чтобы не сорваться в бездну.

Северусу захотелось броситься вперед еще в тот момент, когда он понял — сейчас Гермиона упадет, и поймать ее, но, силой воли подавив в себе этот порыв, он не двинулся с места. И только через пару минут молчаливого изучения друг друга, поняв, что его не прогонят, он медленно, очень медленно сделал шаг в ее сторону. Потом ещё один.

Он не стал доставать палочку, не произнес ни одного заклинания, он молча шёл к ней, как к раненому зверьку, замирая после каждого шага, давая Гермионе возможность предпринять что-то, например, достать и направить на него палочку. Он шел к ней как к единственному в мире человеку, которого… боялся сломать. Как к самой большой драгоценности.

Он остановился в шаге от нее. Капли с его волос и мантии падали на мох рядом с её коленями.

— Гермиона… — прошептал он, и в его голосе не было ни привычного сарказма, ни властности, ни холода.

Она не ответила, просто не смогла. Северус тоже опустился на колени, чтобы быть с ней на одном уровне, положил гитару на землю — как всегда, бережно — и протянул ей руку. Он не стал касаться ее без разрешения, просто… предложил ей помощь, поддержку… себя?

— Ты… — он запнулся, будто впервые в жизни не знал, как закончить фразу. — Ты не должна плакать.

Гермиона всхлипнула — Северус впервые обратился к ней на «ты» — громко, не стыдясь своей слабости.

— А ты… — выдохнула она. — Ты убил его… Ты не должен был… приходить сюда.

Северус не стал отводить глаз, не стал оправдываться, он просто позволил ей увидеть кусочек своей боли. Всего на мгновение, но достаточно для того, чтобы она снова увидела в нем не злодея, не предателя, а человека. С болью, с чувством вины, которое мучило его сильнее любого Круциатуса, с одиночеством — таким же, как у неё.

— Убил, — тихо согласился он. — И не должен был… Но ты… ты должна узнать правду. Всю. Даже если она… освободит меня.

Дождь стих, а ветер усилился, и где-то вдалеке ухнула сова… Гермиона кончиками пальцев робко коснулась ладони Северуса, и их с этого момента один на двоих мир замер.

Здесь, в сердце леса Дин, двое самых одиноких людей магической Англии смотрели друг на друга — и впервые за долгое время не прятались за масками.

Они стояли неподвижно, пока лес не начал шептать им, что пора двигаться. Что ночь глубока и темна, земля холодна, а дождь вот-вот вернётся.

Северус двинулся первым. Не отпуская её пальцы — наоборот, чуть сильнее сжав их в своей ладони, — он медленно поднялся и потянул Гермиону за собой. Не резко, не требовательно, терпеливо. Как человек, который знает: любое резкое движение может все разрушить. И она исчезнет, как дым, как мираж.

Гермиона вслед за ним шатко, неуверенно, будто забыла, как стоять, поднялась. Её ноги дрожали, как у новорожденного жеребенка, а веки были опухшими до такой степени, что кто-то типа младшего Уизли непременно заявил бы что-то из серии «Гермиона, тебя что, пчелы в глаза покусали?!», но Северус ничего не говорил, для него внешнее давно не имело значения. Гермионе было трудно, но она стояла, потому что он ее держал. Потому что он был рядом.

Северус большим пальцем, осторожно, почти благоговейно — провёл по костяшкам её пальцев, а мизинцем коснулся нежной мягкой внутренней стороны запястья, там, где как пойманная в клетку пташка, тревожно бился ее пульс. Он держал Гермиону за руку с четким осознанием — иногда, чтобы не дать человеку разбиться на сотню осколков, достаточно просто его не отпускать.

А потом, слегка наклонившись, почти касаясь лбом её виска, он прошептал, как шептала ему мама в его раннем детстве, когда еще проявляла к нему хоть какие-то теплые чувства, так тихо, что даже ветер едва уловил его слова: — Пойдём со мной. Тебя нужно высушить и согреть. Пойдем туда, где можно поговорить. Клянусь, я не причиню тебе вреда.

Их соединенные руки вспыхнули золотом — магия подтвердила искренность его слов, и Гермиона, вдруг улыбнувшись, кивнула, потому что впервые за долгое время поверила не своему разуму и логике, твердящим ей, что не всё в этом мире так однозначно, а сердцу: с ним она в безопасности. Даже если весь мир считает его предателем. Она — не весь мир.

Северус выпрямился, взмахнул свободной рукой — плавно, как дирижёр, завершающий симфонию, и воздух наполнился мягкой силой, волшебством высшего порядка: тонким, точным, безмолвным.

Помидоры и мантия Поттера вернулись в сумку, а сама сумочка, поднявшись с земли, очистилась и мягко опустилась на свободную ладонь Гермионы. Гитара — та самая, связавшая их в таком далеком и недавнем прошлом, — послушно скользнула Северусу в другую руку, а его чёрная мантия — подобно крылу ворона — скрыла их обоих, укрывая Гермиону от ветра, дождя и всех невзгод мира.

Отпустив ее ладонь, Северус осторожно обнял ее талию и не крепко, чтобы она не чувствовала принуждения, притянул Гермиону к себе. Сама же Гермиона и не собиралась стесняться и с готовностью прильнула к нему, не потому что боялась аппарировать, а потому что хотела чувствовать. Его тепло. Его запах — чернила, полынь, дым. Мягкость его сюртука под своей щекой. Стук его сердца — такой же быстрый, как у неё.

— Закрой глаза, — прошептал он. — Следи за моим дыханием и повторяй. Вот так, дыши, Гермиона, дыши.

* * *

Открыв глаза, Гермиона увидела, что они стоят в какой-то гостиной, камин в которой потрескивал живым огнём. На столе у окна стоял чайник, спинку дивана украшал аккуратно сложенный плед, а стену — полки с книгами.

Северус отпустил её, но не сразу, он боялся, что ноги снова подведут ее и она рухнет на пол, а потом отступил на шаг.

— Ты в безопасности, — сказал он. — Здесь нас никто не найдет.

Она огляделась, вдохнула-выдохнула. Здесь пахло им. Домом. Тем, который он никогда никому не показывал.

— Почему ты… Это же твой дом… Почему ты, — начала Гермиона голосом, все ещё хриплым от слёз, — привёл меня сюда?

Он долго смотрел на неё, как будто пытался запомнить каждую ее черту, каждую крапинку золота в ее карих глазах, каждую веснушку, каждую из так рано появившихся морщинок.

— Потому что ты — единственная, кто увидел во мне человека, — ответил он. — Даже когда я этого не хотел.

Северус подошёл к дивану, забрал плед, закутал в него Гермиону и взмахом руки одновременно высушил ее и отправил в камин пару поленьев.

— Сначала — согрейся, а потом я расскажу тебе всё. А потом… — он сделал паузу, и в уголках его губ дрогнула неуловимая улыбка, — …сможешь сыграть мне тот аккорд, который так старательно учила, — достав из скрытого кармана мантии термос с чаем, Северус наполнил две чашки и по их личной традиции протянул одну из них Гермионе и снова кончиками пальцев коснулся её ладони, делясь с ней своим теплом.

Гермиона приняла чашку, бросив взгляд на хозяина дома и получив молчаливое разрешение, опустилась на диван и прижала ее к груди просто для того, чтобы почувствовать, как тепло расходится по телу, и кивнула. Снова без слов, потому что теперь слова были не нужны.

Северус рухнул в кресло, как кукла, брошенная своим кукловодом, и медленно, будто оттягивая момент, отпив глоток чая, поставил чашку на подлокотник. Тут же как-то устало и при этом резко провёл рукой по волосам и, вскочив на ноги, подошёл к камину, где оперся ладонями на каменную кладку и, наконец, не поворачиваясь к ней лицом, заговорил:

— Я никогда не был хорошим человеком, Гермиона. Ни ребенком. Ни взрослым. Я был… глупым мальчишкой, который хотел быть замеченным, хотел быть понятым, принятым… любимым, но сам любить не умел. Который, даже не поняв этого, отдал девушку, которую, как он думал, любил, в руки того, кто её не заслуживал. Который сломя голову после школы бросился в новую, — он грустно хмыкнул, — взрослую жизнь, который думал, что, почувствовав принятие и добившись власти, сможет доказать ей, что он тот, кто ей нужен, что он достоин, что он не… Нюнчик… Годы шли, я повзрослел и понял природу своих к ней чувств, но было поздно — она стала мишенью, — Северус замолчал, но ему и не нужно было что-то говорить, Гермиона и так поняла, кого он имеет в виду. Он любил Лили Поттер — маму Гарри, и это откровение она решила обдумать позже. — Тогда я пришёл к Дамблдору… — продолжил он, — я не просил прощения для себя. Я просил… спасти её. Её и её сына. Я был согласен на всё. На унижение, на службу, стать предателем, я ни за грош продал Альбусу свою душу, и он согласился, но поставил условие: я стану его шпионом, и я поклялся ему в верности. Я считал это ничтожной ценой за их жизни, — он обернулся, и взгляд его не был холодным, он был каким-то пустым. — А потом она умерла. Олень не смог защитить свою семью, мог, но не захотел, как говаривал Блэк, «заморачиваться»… А Альбус… он сказал мне: «Ты всё ещё можешь быть полезен». Не «мне жаль». Не «я сделал всё, что мог, и даже больше». Не «в этом нет твоей вины». Нет, этот старый пидорас сказал: «Ты всё ещё можешь быть полезен».

Гермиона до боли в пальцах сжала чашку. Директор из рассказа Северуса был так не похож на того Великого Мудрого Светлого, которого она знала, но Северус не врал, она чувствовала это кожей.

— Я ненавидел его, — признался вдруг Северус. — Каждый день. Каждую ночь. Каждое его «Северус, мальчик мой, принеси мне то не знаю что», каждое «Северус, мальчик мой, помоги тому и этому и пятому-десятому», каждое «Северус, ты — наш самый ценный агент». Я ненавидел его и служил ему, потому что не было другого пути, потому что я дал клятву. Потому что… все эти годы я хотел, чтобы её смерть, чтобы ее жертва не была напрасной. Чтобы ее сын, мальчик с ее глазами и характером, дожил до своего светлого будущего, — он прошёл к дивану, сел напротив неё — не близко, но и не далеко, положил руки на колени, уставился в пол и, словно стыдясь своего признания, тихо проговорил: — Я любил его… Как друга, как единственного человека, знавшего, что я живой, что я способен чувствовать, что я такой же человек, как и все в этой проклятой школе… В том году… он сотворил глупость — нацепил проклятое Лордом кольцо, и оно отравило его. Он знал, что умирает. Проклятие медленно убивало его.

— Рука, — прошептала Гермиона.

— Да, — кивнул Северус, — я смог запереть проклятие в руке и какое-то время сдерживать его. Я хороший зельевар, я не просто так получил свое мастерство, но даже я не всесилен. И однажды он вызвал меня к себе и попросил, нет, приказал… «Когда придёт время — убей меня. Спаси мальчика и сохрани остатки моего самоуважения». «Сделай это, чтобы сохранить его душу». «Чтобы Темный Лорд уверился в твоей безграничной преданности».

Северус поднял на нее глаза: — Я не хотел этого ни на миг, ни на секунду и отчаянно желал этого, потому что он снова пожертвовал мной, предал меня. Да он и не оставил мне выбора, когда было необходимо, старик умел быть жестким, даже жестоким и дергать за поводки клятв. Ради «общего блага» он был готов брата родного на органы пустить, — он отвёл взгляд и добавил ещё тише: — Ты спрашивала… Почему я пришёл за тобой? Потому что пока ты смотришь на меня — я дышу, и я сделаю всё, чтобы ты и он, чтобы вы выжили.

Гермиона поставила чашку прямо на пол, поднялась и, сделав шаг в сторону, тут же опустилась перед Северусом на колени, но в этом ее жесте не было ни капли унижения, нет, он, наоборот, был наполнен первобытной женской силой, способной сокрушать, создавать и защищать.

— Ты не был полезен, как какая-то вещь, Северус, — решительно и категорично заявила она, накрыв его ладони своими. — Ты незаменим. И… ты больше не один.

Настала его очередь молчать, он просто осторожно, будто боясь разбить хрустальный шар, поднял руку и коснулся её щеки.

— Знаю, — наконец сказал он. — Теперь знаю. Это не любовь, Гермиона, еще нет и никогда уже ей не станет — не успеет, но ты та, кого я хотел бы однажды полюбить, даже если бы это было безответно.

Она не отвела глаз, не отняла рук, просто сжала его ладонь чуть сильнее, как будто говоря: «Я здесь, и я не уйду». А потом, глубоко вздохнув, не торопясь, не драматизируя, начала говорить:

— Мы живём в палатке, я её зачаровала — более-менее тепло, светло, даже душевая есть… почти как дома. Почти. Мальчики… они стараются, как могут, но… Я устала, Северус. Быт, книги, защитные чары… всё на мне, — она улыбнулась, но в улыбке ее не было ни капли радости. — Ты бы от души посмеялся, если бы увидел, как Рон канючит, выклянчивая дополнительный хлебец. Или как он пытается чинить носки заклинанием, а заканчивается это всегда тем, что мне приходится вязать ему новые носки.

Северус нахмурился, и Гермиона поспешила его успокоить: «Мы смеёмся, чтобы не сойти с ума, но всё же смеёмся», — она опустила взгляд на их сцепленные руки. Пальцы Северуса — длинные, бледные, с тонкими шрамами от зелий, были укрыты ее маленькими на его фоне ладошками. — А сегодня… мне исполнилось восемнадцать, вообще-то, если учесть игры с хроноворотом, девятнадцать, — прошептала она. — Я думала… ждала, что они вспомнят. Что хоть чашку чая предложат. Просто скажут «с днём рождения, Герм» и обнимут… Но… нет. Гарри весь день сидел над картой Хогвартса. Рон истерил по пустякам, а потом вообще ушёл в лес — «подышать». А я… я просто ждала. Ждала… хоть капли внимания, — она подняла глаза — прямо на него. В ее глазах снова стояли слёзы, но она не позволила им сорваться, не сейчас. — Я не обвиняю их. Они… они просто такие, — она пожала плечами и глотнула воздуха. — Была моя очередь дежурить, я сидела у палатки и хотела… побыть одна, подумать, послушать тишину и сама не поняла, как оказалась на территории Хогвартса. А потом услышала тебя, твою гитару, голос. Твоё… поздравление, — Гермиона усмехнулась — горько, но с теплотой. — Ты единственный, кто вспомнил и поздравил, даже зная, что я тебя не услышу.

Северус теребил пальцами прядь ее волос, не отводя от нее внимательного взгляда.

— Ты не должна была быть одна, — наконец сказал он. — Ни в свой день рождения. Никогда.

Она ответила ему не словами, а жестом, лаской — прижалась лбом к его груди.

— Теперь я не одна, — прошептала она. — Теперь ты со мной, и мы справимся.

Он не бросился обнимать ее, не стал поднимать ее с колен — он не отстранился от нее, и этого было достаточно.

За окном начинало светать, и оба понимали, что им пора расставаться, и жутко этого не хотели. Но солнце не ждало. Война не ждала. Друзья — не ждали. 

Они хотели бы остаться здесь — в этом коттедже, в молчании, в прикосновениях и раствориться друг в друге, но кого и когда волновали их желания.

— Ты вернёшься? — спросила она тихо через полчаса, когда они стояли на пороге их нечаянного убежища. Не «когда» и не «если», а «Ты вернёшься?»

Он ответил не словами, вместо этого Северус решительно прошел вглубь гостиной, оторвал клочок от пергаментного свитка, что-то на нем написал и, вернувшись, так же решительно вложил эту записку в ладонь Гермионы. Аккуратно, нежно, как вкладывают семя в землю — с надеждой, что оно прорастёт.

— Здесь ты всегда сможешь укрыться, — сказал он. — Помыться. Поспать. Пополнить запасы. Почитать. Побыть в тишине, — он тяжело вздохнул. — Здесь тебя всегда будут ждать. Я буду знать, когда ты придёшь, я почувствую тебя.

Гермиона сжала пергамент в кулаке. — А ты? — прошептала она. — Ты будешь здесь, если я приду?

— Если ты меня позовёшь…

Северус открыл дверь — утро свежее, сырое, полное птичьего щебета и запаха преющей листвы ворвалось в дом — и, не обернувшись, шагнул вперёд. Гермиона последовала за ним.

Они молча, держа за руки, аппарировали на то место, в котором встретились ранее.

У границы защитных чар, наложенных на лагерь Гермионой, — там, где воздух слегка дрожал, — Северус остановился, повернулся к ней, поднял руку, но потянулся не к лицу или волосам, а к её сердцу. Его ладонь зависла в сантиметре от её груди.

— Не забывай дышать, Гермиона, даже когда вокруг война. Ты никогда больше не будешь одна.

— Я знаю, — прошептала она. — Я приду. Как только смогу.

Северус кивнул, повернулся на каблуках и исчез — без хлопка, без вспышки. Просто растворился в воздухе, как тень на рассвете.

Гермиона ещё минуту смотрела в пустоту, потом прочла содержимое записки, запомнила адрес и, закрыв глаза, сожгла пергамент. Вдохнула-выдохнула.

Не забывай дышать, Гермиона…

Шагнула через границу чар, вернулась в лагерь и оказалась на войне.