Пока смерть не разлучит нас (гет)

Женщина сидела в роскошном кресле с золотой обивкой у широкого окна, наблюдая за оживленной жизнью Атланты. Она чувствовала себя заключенной в темнице, из которой могла видеть лишь мир за окном, пока смерть не заберет её. Стук в дверь заставил Скарлетт вздрогнуть — после смерти Мелани к ней никто не приходил, и надежды на визит мужа больше не было.

— Войдите, — тихо пригласила хозяйка поместья, повернув голову к двери. Мгновения надежды, что это Ретт, растаяли, когда она увидела перед собой незнакомку — чернокожую молодую женщину.

— Мадам, — поклонилась та. — Меня зовут Тиана Шарп. Господин Батлер поручил мне помочь вам. И он приглашает вас на ужин.

— Я не голодна, — произнесла Скарлетт, теряя интерес к служанке.

— Но, мадам, господин велел вам спуститься, несмотря ни на что. И приказал не слушать вас, — смущение проступило на лице девушки, а взгляд стал умоляющим.

— Ну хорошо, раз он так хочет. Сделаю ему одолжение. Помоги мне. — Скарлетт машинально кивнула, даже не запомнив имени девушки. Какое это имело значение? Это была не служанка для неё, а очередной винтик в механизме его власти, такой же бездушный, как мраморные ступени под её ногами. Раньше она бы придирчиво выспрашивала у горничной городские сплетни, пытаясь понять настроение Ретта. Теперь все её силы уходили на то, чтобы просто надеть это проклятое платье и выйти к нему, не сломавшись.

Тиана быстро подошла к новой госпоже, слушая ее пожелания насчет платья. Женщина хотела вновь очаровать своего непутевого мужа и для этого взяла самое мощное орудие, что было в ее руках, свою красоту.

Выбрав самое изысканное малиновое вечернее платье. Это был не просто случайный цвет. Это был вызов. Цвет страсти, крови, жизни — всего того, что он пытался похоронить в этом ледяном доме. Платье было сшито по последней парижской моде, которую он же и привез когда-то, с глубоким декольте, подчеркивавшим её всё ещё прекрасную линию плеч, и с узким лифом, стягивавшим талию до былых, девичьих размеров. Тяжелый шелк шелестел при каждом движении, нарушая гнетущую тишину её покоев, словно набат. На ткани не было ни единой вышивки, ни единой кружевной оборки — только чистая, дерзкая, почти варварская роскошь, кричавшая о её происхождении, о её крови, о её нежелании умирать. Это был цвет Тары, цвет её старого, сожженного платья, в котором она покоряла голод и нищету. Она надела свою битву.

Что касается прически, то это была не мягкая, модная укладка Атланты. Нет. Она убрала волосы строго и высоко. Заплетя их в сложную корону из кос, она обнажила шею, сделав её уязвимой и гордой одновременно. Ни одного мягкого локона на висках, ни одной небрежной прядки. Каждый волосок был укрощен и подчинен. Это была прическа не кокетки, а полководца перед решающей битвой. Она не стала надевать никаких драгоценностей, кроме тех изумрудных серёг, что он подарил ей в дни их страстного ухаживания. Они болтались тяжелыми, холодными каплями у её щек, напоминая и ему, и ей самой о том времени, когда его смех был настоящим, а взгляд не скрывал затаённой боли.

Спускаясь по мраморной лестнице, она выделялась в полумраке холла. Алое платье мерцало, а высокая прическа добавляла ей надменности. Она шла не как гостья, приглашенная на ужин, а как королева, идущая в свой зал суда. Этот наряд не говорил о трауре или смирении. Это была её последняя попытка сразиться на его поле — поле роскоши и условностей — но по-своему, со смелостью и яростью, которые он когда-то в ней ценил.

В её голове мелькали бунтарские мысли. Перед выходом она взглянула в зеркало и не узнала себя. Вместо Скарлетт О'Хара там была незнакомка в дорогом вечернем платье с идеальной прической. Это была не она, а кукла, готовая к представлению.

«Я не позволю ему манипулировать мной!» — с ледяной яростью подумала хозяйка дома. Она должна заставить его почувствовать хоть что-то. Ответить хотя бы на один её вопрос. Попытаться выбраться из этой неприятной ситуации, вернув его интерес.

Она сделала паузу на последней ступеньке, положив ладонь на холодную мраморную балюстраду. Глубокий вдох. Платье шелестнуло, и этот звук показался ей до смешного громким в гробовой тишине холла.

Скарлетт заставила себя идти — не спеша, гордо выпрямив спину, чувствуя, как тяжелый шелк колышется вокруг ног. Её каблуки отстукивали четкий, одинокий ритм по полированному черному мрамору, и каждый звук отдавался эхом в пустоте.

Дверь в столовую была распахнута настежь, словно пасть. И сначала она увидела не его, а бесконечный стол. Он тянулся через всю комнату, ослепительно белый от белоснежной скатерти, уставленный хрусталем и серебром, которое слепило в свете канделябров. И за всем этим великолепием — два прибора. Один — во главе стола. Другой — на противоположном конце, в таком невероятном отдалении, что сидящая там фигура должна была бы казаться куклой.

И вот тогда она увидела его.

Ретт стоял у своего места, прислонившись к высокому резному стулу. Он был безупречен во фраке, и в его позе была та же небрежная грация, что и всегда. Но сейчас она казалась отточенной, как лезвие. Он не двигался, лишь следил за ее приближением. Его взгляд скользнул по ее пылающему платью, по высокой прическе, и в его глазах не было ни одобрения, ни гнева. Лишь холодная, оценивающая внимательность коллекционера, разглядывающего новый, не особо интересный экспонат.

Расстояние до ее стула показалось ей настоящей милей. Она шла по длинному-длинному ковру, чувствуя себя актрисой, вышедшей на невероятно огромную и абсолютно пустую сцену. Единственный зритель наблюдал за ней с невозмутимым видом.

Он не сделал ни шага ей навстречу. Не пододвинул стул. Когда она, наконец, добралась до своего места, его пальцы легонько постучали по резной спинке.

— Восхитительный цвет, моя дорогая, — произнес он. Его голос был ровным и гулким в огромной комнате. — Напоминает мне закат. Такая же... кратковременная вспышка перед наступлением ночи.

Он дождался, пока она, сжавшись внутри, опустится на стул, и только тогда развалился на своем. Дворецкий, появившийся словно из ниоткуда, стал разливать вино. Алую жидкость налили и в ее бокал, и в его. Она смотрела, как рубиновые блики играют на идеально отполированном серебре ее прибора.

Ретт поднял свой бокал, не спеша покрутив его.

— За нас, Скарлетт. За то, что мы наконец-то обрели свой дом.

Он сделал маленький глоток. Она не пошевелилась. Ее бокал остался стоять нетронутым — единственное неподчинившееся ему существо в этой идеальной, адской картине.

— Надеюсь, спальня вам понравилась, дорогая? Вид из окон, должен сказать, превосходный, особенно в сумерках. Такая... умиротворяющая пустота.

Ретт замолчал, давая понять, что одиночество и изоляция — часть ее нового мира. Ее новой золотой клетки, в которую он ее поместил, а сам сел рядом, чтобы наблюдать.

— Скарлетт, если вы не хотите пить, хотя бы поешьте, — сказал он, не глядя на нее, будто размышляя вслух. — Скоро принесут вкусный бульон. Он напоминает тот, что готовила наша повариха в Чарльстоне. Бонни его обожала и всегда просила добавки. У нее был такой здоровый аппетит… пока его не отняли.

Произнося это, он смотрел куда-то в пространство над её головой. И на долю секунды в его глазах, прежде чем они снова стали ледяными, мелькнуло нечто неуловимое — не боль, а её отсутствие, пустота более страшная, чем любая мука. «Именно таким он был в ту ночь, когда умерла Бонни», — пронеслось в голове у Скарлетт, — «не плачущим, а абсолютно пустым».

Скарлетт вздрогнула, услышав эти слова. В горле встал ком. «Он винит меня?» — вновь подумала она, и сердце сжалось от боли. Она взяла ложку, но пальцы дрожали так, что металл зазвенел о край тарелки, нарушив тишину жалким, ничтожным звуком. Она почувствовала, как по спине пробежал ледяной пот, несмотря на тепло от камина. Комок в горле рос с каждой секундой, и она знала, что не сможет проглотить ни куска — не потому что не хотела, а потому что её тело, её самая предательская часть, уже капитулировало перед ним.

— А может, нам тогда уволить садовника? — ответила она, не скрывая раздражения. — Его самшитовые фигуры похожи на памятники для похорон.

— Вы так считаете? Мне кажется, они вносят… порядок. Четкость линий. Предсказуемость. Как и наш брак, собственно говоря. Всегда приятно знать свое место, не правда ли, моя дорогая?

Его слова ударили ее с новой силой. Он не просто колол — он систематизировал ее страдания, возводил их в ранг философии. Скарлетт почувствовала, как гнев закипает у нее внутри, горячее и яростнее прежнего. Она больше не могла это терпеть.

С резким скрипом она отодвинула стул и встала, опершись ладонями о холодную столешницу. Белоснежная скатерть помялась под ее пальцами.

— Довольно! — ее голос сорвался на крик, который гулко разнесся под высокими потолками. — Я больше не вынесу этих пыток! Кончайте с этим театром! Говорите прямо, чего вы хотите! Чего ты добиваешься?!

Она ждала взрыва, ответного крика, хоть какого-то проявления жизни — но получила лишь ледяное спокойствие. Ретт медленно положил нож и вилку, скрестил их на тарелке с математической точностью и поднял на нее взгляд. В его глазах не было ни гнева, ни даже раздражения — одна лишь утомленная скука.

— Пыток, Скарлетт? — он произнес это слово с легким недоумением, будто услышал незнакомый термин. — Я предлагаю тебе изысканный ужин в прекрасном доме. Веду приятную беседу. Если ты видишь в этом пытку… — он сделал театральную паузу, слегка склонив голову набок, — …возможно, проблема не во мне, а в твоей… излишней впечатлительности. Нервном расстройстве. Может, стоит пригласить доктора? Для твоего же блага.

Он произнес это с убийственной, притворной заботой. И в этот момент Скарлетт поняла всю глубину ловушки. Он не просто мучил ее. Он объявлял ее боль — болезнью. Ее отчаяние — истерикой. Он лишал ее права на собственные чувства, делая их невидимыми, нелегитимными. Любой ее протест отныне будет лишь доказательством ее «нестабильности».

Силы покинули ее. Она молча опустилась на стул, чувствуя, как спина предательски сгибается под тяжестью этого осознания. Она проиграла. Не эту сцену, а все.

Ретт наблюдал за ее капитуляцией с тем же бесстрастным видом. Он отпил глоток вина, поставил бокал и отодвинул тарелку с недоеденным ростбифом.

— Боюсь, у меня есть дела. — Он встал, поправил фрак. — Не стесняйся, закончи ужин одна. Привыкай к… дому.

Он развернулся и вышел из столовой. Его шаги быстро затихли в коридоре.

Скарлетт осталась сидеть одна за гигантским столом, уставленным яствами, которые ей опостылели. Слуги бесшумно растворились вслед за хозяином. В огромной комнате воцарилась тишина, такая густая и плотная, что ею можно было подавиться.

Ее взгляд упал на ее бокал. На алую жидкость, в которой теперь отражалось только ее одно искаженное страданием лицо. А рядом — на белую скатерть, где от ее недавнего жеста осталась глубокая складка. Единственное свидетельство того, что здесь что-то происходило. Единственная морщина на лице этого безупречного, мертвого дома.

Она поняла, что это и есть ее жизнь отныне. Бесконечный ужин в одиночестве. И смертельным ядом в нем был не он, а эта всепоглощающая, победоносная тишина.