Капитан Америка: Знамя и Змей (гет)

Часть I: Последний Вдох Старого Мира

Гул был первым.

Еще до того, как сознание окончательно отцепилось от рваных, лихорадочных обрывков сна, был этот гул. Низкочастотная, утробная молитва, которую не слышишь ушами, а чувствуешь всем телом — вибрация в костях, дрожь в грудной клетке. Молитва богу из стали и меди, чей алтарь находился всего в нескольких метрах, за тонкой бетонной стеной. Стив Роджерс лежал, не двигаясь, и слушал эту механическую литургию, чувствуя, как она резонирует с его собственным хриплым, прерывистым дыханием.

Сон так и не пришел. Он был чужаком в этой стерильной, холодной комнате, гостем, которого не приглашали. Стив лежал под колючей, как наждак, армейской тканью одеяла, которое казалось ему то погребальным саваном, то свинцовой плитой, и смотрел в потолок. Единственная вольфрамовая лампа под проволочным абажуром заливала каморку больнично-желтым, немощным светом, в котором плясали пылинки — мириады крошечных, бессмысленных вселенных. Он чувствовал каждый свой выступающий позвонок, вжимающийся в тонкий матрас. Чувствовал бумажную тонкость кожи, натянутой на ребра, словно на каркас сломанного воздушного змея.

Он пытался запомнить.

Это было странное, почти извращенное занятие. Он вслушивался в привычную, ноющую боль в суставах, которая усиливалась от утренней сырости. Пытался зафиксировать в памяти знакомый свист в легких при каждом чуть более глубоком вдохе — звук старых, изношенных мехов. Он проводил языком по зубам, чувствуя их хрупкость, и думал о том, как легко они крошатся. Он смотрел на свои руки, лежавшие поверх одеяла. В тусклом свете они казались почти прозрачными — бледная кожа, синяя паутина вен, длинные, нескладные пальцы, больше похожие на паучьи лапы, чем на руки мужчины.

Это тело было его тюрьмой. Его проклятием. Его единственным домом на протяжении двадцати с лишним лет. И он пытался запомнить ощущение этой клетки изнутри. Запомнить слабость как константу, хрупкость как аксиому своего существования. Потому что он знал с абсолютной, леденящей душу ясностью: сегодня он либо умрёт, либо предаст это тело, оставив его позади, как змея оставляет старую кожу. И он не знал, что пугало его больше.

Воздух был густым и тяжелым, пропитанным запахами, которые стали для него синонимами этого места. Резкий, чистый запах карболки, въевшийся в стены, пол, в саму ткань его одежды. И под ним — другой, более странный и тревожный аромат. Запах озона, как после близкого удара молнии. Запах наэлектризованного, ионизированного воздуха, сочащийся из-под двери, ведущей в лабораторию. Запах хирургического кабинета и надвигающейся грозы. Запах чуда и смерти.

Гул за стеной был пульсом этого места. Неровным, механическим сердцем, качающим по медным венам-кабелям энергию, достаточную, чтобы осветить целый квартал. Стив закрыл глаза, и гул стал громче, заполнив собой все. Он представил себе машину, которую видел вчера. Не футуристическое чудо из комиксов, а громоздкое, утилитарное чудовище из стали и стекла, похожее на барокамеру, скрещенную с электрическим стулом. Он вспомнил взгляд доктора Эрскина — смесь отцовской заботы, фанатичной веры и глубоко запрятанного страха.

Страх. Да, он был здесь. Холодный, скользкий, он жил где-то под ребрами, рядом с вечно больными легкими. Но поверх него было что-то еще. Что-то более твердое и упрямое. Решимость, выкованная в тысяче унизительных драк в грязных переулках. Решимость, закаленная каждым отказом на призывном пункте, каждым насмешливым взглядом, каждым словом «не годен». Он устал быть слабым. Устал быть тем, кого нужно защищать. Устал смотреть, как другие уходят на войну, чтобы умереть за правое дело, пока он борется за каждый вдох в своей бруклинской конуре.

Он снова открыл глаза и посмотрел на свои руки. На эти беспомощные, тощие придатки. Он сжал их в кулаки так сильно, что костяшки побелели. Он не просил силы, чтобы побеждать. Он просил лишь шанса — шанса встать на ноги после удара и не упасть снова. Шанса стоять в одном строю с такими, как Баки.

В этот момент гул изменился. Его тональность стала выше, вибрация — интенсивнее. Машина просыпалась. Сердце бога из стали и меди забилось чаще, готовясь принять свою жертву. Или сотворить свое дитя.

Стив медленно сел на койке. Холодный бетонный пол обжег ступни. Он сделал вдох, и легкие ответили привычным болезненным спазмом.

Он был готов.

Тяжелая стальная дверь отворилась с глухим, сосущим звуком, словно гигантское существо неохотно делало вдох. Воздух в лаборатории был другим. Если в каморке он был спертым и пах озоном, то здесь он был живым, холодным и вибрирующим. Он ударил в лицо, заставив Стива на миг зажмуриться. Когда он открыл глаза, мир его каморки — маленький, желтый, понятный в своей убогости — исчез.

Он стоял на пороге храма. Или мясницкой.

Помещение было огромным, с высоким потолком, теряющимся во мраке, где путались толстые, как удавы, кабели. Стены из голого бетона были увешаны шкалами, датчиками и осциллографами, чьи зеленые линии вычерчивали нервные, непонятные кардиограммы. Воздух был наполнен симфонией гула: низкое, басовитое пение главных генераторов, шипение гидравлики и высокий, почти неслышимый звон работающих вакуумных трубок.

В центре всего этого, на специальном возвышении, стояла она. Машина.

Но Стив едва смотрел на нее. Его взгляд был прикован к двум фигурам, стоявшим у подножия этого стального алтаря. Они были как два полюса, создающие между собой невидимое поле напряжения.

Полковник Честер Филлипс был высечен из гранита и разочарования. Его идеально отглаженная форма сидела на нем как вторая кожа, каждая складка, каждая медная пуговица были заявлением о порядке и власти. Он стоял, расставив ноги, засунув большой палец за ремень, и смотрел на Стива. Нет, не на Стива. Он смотрел на пространство, которое занимал Стив. Его взгляд был холодным, оценивающим, как у квартирмейстера, осматривающего новую партию винтовок. В уголке его тонких губ тлела сигарета, и серая дымка лениво вилась вокруг его жесткого, обветренного лица, создавая завесу, сквозь которую он изучал мир.

Рядом с ним доктор Абрахам Эрскин казался почти бесплотным. Его белый халат был помят и носил на себе следы бессонных ночей — пятнышко кофе на лацкане, желтизна от химикатов на манжете. Он был ниже полковника, сутулился, словно под тяжестью невидимого груза. Но если Филлипс был воплощением холодной власти, то Эрскин горел. Его бледное лицо было напряжено, а под очками в роговой оправе глаза лихорадочно блестели. Это был взгляд творца, фанатика, отца, стоящего над колыбелью своего дитя, не зная, родится ли оно гением или чудовищем. Его руки, сжимавшие папку с документами, мелко дрожали.

Филлипс выпустил струю дыма в сторону и, не вынимая сигареты изо рта, процедил слова. Голос был низким, скрежещущим, как гравий под армейским ботинком.

«Готов стать подопытным кроликом, сынок?»

Слово «сынок» упало в гулкую тишину между ними, как камень в колодец. Оно было лишено тепла. Это было клеймо — маленькое, незначительное существо, расходный материал. Стив почувствовал, как внутри него что-то сжалось в тугой, знакомый узел. Он инстинктивно выпрямил свои сутулые плечи, пытаясь казаться выше, значительнее. Он открыл рот, чтобы ответить, чтобы сказать что-то дерзкое, что-то, что сказал бы Баки, но его опередили.

«Он готов стать тем, кем должен, полковник».

Голос Эрскина был тихим, с заметным немецким акцентом, но он прорезал гул лаборатории, как скальпель. Он не повышал голоса, но в его словах была сталь, которой не было в голосе полковника. Он сделал полшага вперед, частично заслоняя собой Стива от холодного взгляда Филлипса. Это был едва заметный, но абсолютно ясный жест защиты.

Полковник медленно повернул голову и посмотрел на ученого. На мгновение их взгляды встретились, и Стив почувствовал, как напряжение в воздухе стало почти осязаемым. Это была безмолвная битва двух миров. Мир Филлипса состоял из приказов, уставов и приемлемых потерь. Мир Эрскина — из формул, надежд и веры в одного-единственного хорошего человека.

Филлипс хмыкнул, и уголок его рта скривился в усмешке. Он вынул сигарету, стряхнул пепел на безупречно чистый бетонный пол и снова посмотрел на Стива. На этот раз в его взгляде было что-то новое. Не просто оценка, а холодное, хищное любопытство.

Стив стоял между ними, чувствуя себя песчинкой, зажатой между двумя жерновами. Его ладони вспотели. Он перевел взгляд с гранитной скалы полковника на дрожащие руки доктора.

Один видел в нем оружие. Другой — человека.

И Стив еще не знал, кто из них окажется прав.

Эрскин мягко коснулся его плеча, и этот жест вырвал Стива из безмолвного противостояния с полковником. Ученый кивнул в сторону центра лаборатории, и Стив, сделав глубокий, свистящий вдох, пошел за ним. Каждый шаг по холодному бетону отдавался в его костях. Он чувствовал на своей спине тяжелый, изучающий взгляд Филлипса, и ему казалось, что полковник мысленно измеряет его рост, вес и потенциальную убойную силу.

И вот тогда он увидел ее по-настоящему.

Это не было футуристическое чудо из журналов «Популярная механика». Не было в ней ни элегантности, ни изящества. Машина была уродливой, громоздкой и абсолютно честной в своей брутальной функциональности. Она была инструментом. Орудием. И она не пыталась это скрыть.

Конструкция напоминала гибрид средневекового пыточного устройства и двигателя подводной лодки. В центре, на массивном стальном основании, покоилась горизонтальная капсула, похожая на саркофаг из полированной стали и толстого, чуть мутноватого стекла. Ее створки были подняты, обнажая ложе, утыканное датчиками и обильно снабженное широкими кожаными ремнями с тяжелыми стальными пряжками. Это было ложе для жертвы. Или для перерождения. Стив невольно подумал о «железной деве», о которой читал в какой-то книге, и почувствовал, как по спине пробежал холодок.

От капсулы во все стороны, словно гигантские металлические сухожилия, тянулись медные шины и пучки толстых, изолированных черной резиной кабелей. Они змеились по полу, уползая к стенам, где подключались к рядам гудящих, как рассерженные ульи, генераторов. Эти генераторы были сердцем зверя, и их низкочастотная вибрация пронизывала все вокруг, заставляя дрожать пол и воздух. Стив чувствовал эту дрожь в подошвах своих стоптанных ботинок, и она поднималась вверх по ногам, заставляя мелко трястись колени.

Он остановился в нескольких шагах от конструкции, завороженный ее уродливым величием. Она пахла горячим металлом, машинным маслом и озоном. Она была живой. Она дышала электричеством и ждала.

Рядом с капсулой, на маленьком столике из нержавеющей стали, стояло то, что заставило его сердце замереть. На стерильной белой салфетке была аккуратно разложена стойка с дюжиной больших стеклянных шприцев. Они были наполнены жидкостью. Густой, вязкой, она светилась изнутри мягким, неземным, сапфирово-синим светом. Это было похоже на пойманный в стекло свет далекой звезды. Это была кровь нового бога. Эликсир, который обещал силу.

Стив смотрел на эти шприцы, и его горло мгновенно пересохло. Он сглотнул, но во рту не было слюны. Вся его решимость, все его упрямство, выкованное в бруклинских переулках, вдруг показалось ему хрупким и детским перед лицом этой светящейся синевы. Это было не просто лекарство. Это была сама Судьба, разлитая по дозам. Он чувствовал ее притяжение — обещание мира без боли, без хрипов в груди, без унижения.

И одновременно он чувствовал первобытный, животный ужас перед ней. Перед неизвестностью, которая скрывалась в каждой светящейся капле.

Он оторвал взгляд от шприцев и снова посмотрел на капсулу. На это стальное ложе с ремнями. Он представил, как ляжет туда, как створки закроются над ним, отрезая его от мира. Как иглы войдут в его вены, и эта синяя кровь хлынет в его тело, сжигая старого Стива Роджерса дотла, чтобы на его пепелище построить что-то новое.

Или не построить ничего.

Он стоял перед алтарем, и бог из стали и электричества ждал свою жертву.

Вокруг него кипел упорядоченный хаос. Люди в белых халатах двигались с выверенной, почти балетной точностью, их приглушенные голоса были частью общей механической симфонии. Они были жрецами этой новой религии, и их бог из стали и меди ждал своего причастия. Стив стоял там, где его оставили, чувствуя себя не участником, а экспонатом. Предметом, который осматривают, готовят и вот-вот поместят под стекло.

Именно в этот момент доктор Эрскин отделился от орбиты машины. Он подошел к Стиву, и в его движении не было ничего от той деловитой суеты, что царила вокруг. Он шел медленно, словно каждый шаг требовал от него усилий. Он остановился перед Стивом и на мгновение просто смотрел на него. Его лицо под резким светом лабораторных ламп было картой усталости и надежды. Глубокие морщины у глаз, бледная, почти пергаментная кожа, но сами глаза за стеклами очков горели тихим, упрямым огнем.

Он повел Стива в сторону, в небольшую нишу между гудящим шкафом с электроникой и стеной. Здесь гул был глуше, и они оказались в крошечном, условном островке тишины.

«Они готовят последние расчеты», — сказал Эрскин. Его голос был тихим, почти интимным. Он не смотрел на Стива, его взгляд был устремлен на машину, на ее холодный, равнодушный блеск. «Скоро все начнется».

Стив кивнул. Слов в горле не было.

Эрскин наконец повернулся к нему. «Что бы ни случилось, Стив», — начал он, и его голос дрогнул, — «оставайся собой». Он сделал паузу, подбирая слова, словно взвешивая каждое из них. «Не солдатом, которого они хотят. Не оружием, которое они увидят. А тем хорошим человеком, которого я выбрал».

Он замолчал, и в этой тишине Стив услышал невысказанное. Услышал страх ученого перед собственным творением. Услышал мольбу.

Затем Эрскин сделал то, что окончательно выбило эту сцену из ряда научного эксперимента и превратило ее в нечто глубоко личное. Он полез во внутренний карман своего помятого халата и извлек оттуда маленькую, потертую серебряную фляжку. Она была старой, с вмятинами по бокам — вещь, у которой была своя история.

Он протянул ее Стиву.

«Немного шнапса», — сказал он с кривой, печальной улыбкой. — «Для храбрости. Родом из тех мест, откуда мне пришлось бежать».

Стив посмотрел на фляжку, потом на Эрскина. Этот простой, человеческий жест в этом стерильном, нечеловеческом месте казался чудом.

«Мы выпьем после», — добавил Эрскин, и его голос снова стал твердым. Он смотрел Стиву прямо в глаза, и в его взгляде было обещание. Обещание будущего, которое могло и не наступить.

Стив медленно протянул руку и взял фляжку. Холодный металл был шоком для его влажной от пота ладони. Фляжка была тяжелой. Реальной. Она была якорем в этом море гудящей стали и пугающей неизвестности. Он сжал ее в своем тонком, слабом кулаке.

«После», — эхом повторил он. Слово прозвучало хрипло.

Эрскин кивнул, и на его лице на мгновение отразилось облегчение. Он положил руку Стиву на плечо, и его хватка была на удивление сильной. Это было последнее благословение. Последнее напутствие.

Затем он отпустил его, развернулся и пошел обратно к машине, снова становясь частью механического ритуала.

А Стив остался стоять в нише, один на один с гулом генераторов и холодным весом обещания в своей руке.

Кивок Эрскина был почти незаметен, но для Стива он прозвучал громче выстрела. Это был сигнал. Точка невозврата.

Он медленно, почти неохотно, потянулся к пуговицам своей поношенной рубашки. Пальцы, онемевшие от напряжения, плохо слушались, цепляясь за грубую ткань. Каждый щелчок пуговицы, выходящей из петли, отдавался в гулкой тишине лаборатории. Наконец, рубашка была расстегнута. Он стянул ее с плеч, и на мгновение холодный, кондиционированный воздух обжег его кожу, заставив покрыться гусиной кожей.

Под резким, безжалостным светом ламп его тело было картой хрупкости. Не просто худоба — это была анатомия борьбы. Каждое ребро четко очерчивалось под бледной, почти прозрачной кожей, словно остов голодающего корабля. Его плечи были узкими и покатыми, ключицы выступали острыми углами. Это было тело, которое всю жизнь проигрывало войну с болезнями, с гравитацией, с самим существованием.

На фоне брутальной геометрии машины, ее полированной стали и незыблемой мощи, эта фигура из бледной плоти и хрупких костей казалась жалким, неуместным анахронизмом. Ошибкой природы, которую вот-вот исправят при помощи электричества и химии.

Стив сделал шаг к капсуле. Холодный бетон впился в его босые ступни. Он чувствовал на себе взгляды. Не только Эрскина и Филлипса. Он поднял голову и посмотрел на стену напротив.

Там, за толстым, пуленепробиваемым стеклом, была комната для наблюдений. Галерея. И в ней были лица, темные силуэты на фоне более тусклого света. Зрители, пришедшие на премьеру.

Он лег. Холодный шок металла пронзил его спину. Ассистент в белом халате, с лицом, лишенным всякого выражения, начал затягивать на его руках и ногах широкие кожаные ремни. Мягкий щелчок пряжки прозвучал оглушительно. Теперь он был частью машины.

Ее органическим компонентом.

И отсюда, со своего стального ложа, он снова посмотрел на них. На наблюдателей.

Он увидел нескольких мужчин в дорогих костюмах, с лицами, раскрасневшимися от виски и важности. Сенаторы. Политики. Они пришли посмотреть на чудо-оружие, на инвестицию, которая должна была окупиться кровью немцев. В их глазах была смесь жадного любопытства и нетерпения.

Чуть поодаль стоял Говард Старк. Он облокотился на панель управления, и на его лице играла тонкая, самодовольная улыбка. В его взгляде не было ни сочувствия, ни беспокойства. Только хищный блеск гения, наблюдающего за работой своего творения. Он смотрел не на Стива. Он смотрел на показатели датчиков, на свою машину, которая вот-вот докажет его правоту всему миру. Стив был для него лишь переменной в уравнении. Самой ненадежной его частью.

И среди них он увидел ее. Пегги Картер. Она стояла прямо, ее военная форма сидела безупречно, но эта выправка была обманом. Ее лицо было маской напряжения, губы плотно сжаты, а костяшки пальцев, которыми она вцепилась в край стола, были белыми. И она, единственная из всех, смотрела не на машину. Она смотрела на него. Прямо ему в глаза. И в ее взгляде не было ни любопытства, ни высокомерия. Только яростная, отчаянная надежда. И страх.

Он видел их всех — политиков, ученого, солдата. И он понял, что для каждого из них он был чем-то своим: оружием, экспериментом, надеждой. Но ни для кого из них он не был просто Стивом Роджерсом из Бруклина.

В этот последний момент, на пороге новой жизни, старое, знакомое чувство унижения поднялось в нем, горькое, как желчь.

«Они смотрят на меня, как на циркового уродца», — пронеслось в его голове. — «Даже сейчас».

Раздалось шипение пневматики. Тяжелая стеклянная крышка капсулы начала опускаться, отрезая его от мира. Лица за стеклом исказились, поплыли. Гул лаборатории стал глухим, далеким.

Последнее, что он увидел перед тем, как створки с глухим стуком встали на место, было его собственное отражение. Искаженное, бледное лицо. И широко раскрытые от ужаса глаза.

Часть II: Симфония Боли

От первого лица Стива

Я лежу, и ремни впиваются в кожу.

Мир сузился до этого стального гроба. Гул лаборатории стал далеким, утробным, как будто я опустился на дно океана. Единственный звук, который я слышу отчетливо, — это стук собственного сердца. Оно колотится о ребра, как пойманная птица, отчаянно и бессмысленно. Холодный металл подо мной высасывает остатки тепла из моего тела. Я чувствую каждый свой позвонок.

Надо мной — лицо.

Лицо доктора Эрскина, искаженное и увеличенное толстым стеклом капсулы. Его глаза за линзами очков — два огромных, влажных мира, в которых плещутся надежда и ужас. Он смотрит на меня, и я вижу, что ему так же страшно, как и мне. Может, даже больше.

В его руке — шприц. Он поднимает его, и синяя жидкость внутри ловит свет ламп, вспыхивая неземным огнем. Эта синева не принадлежит этому миру. Она холодная, древняя.

Он наклоняется ближе. Его голос, приглушенный стеклом, доносится до меня, как шепот призрака.

«Сейчас будет немного больно, Стив».

Он делает паузу, и я вижу, как дрожит уголок его губ.

«Немного».

Он лжет. Мы оба это знаем. Он лжет из доброты, а я делаю вид, что верю, из упрямства. Я коротко киваю, и это движение кажется мне титаническим усилием.

Я чувствую прикосновение ватки, смоченной в спирте, к моему плечу. Резкий, чистый холод. А затем — острая, тонкая боль, когда игла протыкает мою тонкую кожу. Я стискиваю зубы.

И тут начинается.

Не боль. Холод.

Это не просто холод. Это абсолютное отсутствие тепла. Жидкость, холодная, как жидкий азот, начинает течь по моим венам. Я чувствую ее. Я чувствую, как она ползет по артерии в моей руке, ледяная змея, убивающая все на своем пути. Мои мышцы деревенеют. Кожа покрывается инеем изнутри. Холод добирается до моей груди, и на мгновение мне кажется, что мое сердце сейчас остановится, превратившись в кусок льда.

Я хочу закричать, но легкие свело спазмом. Я могу только хрипеть.

А потом холод сменяется жаром.

Это происходит мгновенно. Ледяная река в моих венах вспыхивает. Это не тепло. Это огонь. Чистый, белый огонь, который бежит по фитилю моих нервов. Он взрывается в моей груди и расходится волнами по всему телу. Каждая клетка моего организма кричит.

Я чувствую, как моя кровь закипает. Буквально. Я чувствую, как она пузырится, превращаясь в пар.

Боль. О, теперь я знаю, что такое боль. Это не боль от удара или пореза. Это боль сотворения мира. Боль звезды, рождающейся из хаоса.

И это было только начало.

Сквозь мутную пелену боли я вижу, как Эрскин кивает кому-то за пределами моего поля зрения. Я слышу его голос, искаженный и далекий: «Говард, сейчас!»

И мир исчезает.

Нет, не так. Мир не исчезает. Он обрушивается на меня.

Сначала — звук. Гул, который я слышал раньше, был колыбельной по сравнению с этим.

Это рев. Рев тысяч разгневанных богов, рев самой материи, разрываемой на части. Он бьет по мне, проникает сквозь стекло, сквозь металл, сквозь мою плоть, заставляя вибрировать каждую кость, каждый орган. Мое сердце, которое только что колотилось, как молот, теперь пытается перекричать этот рев, и я боюсь, что оно просто разорвется.

Затем — щелчок. Громкий, металлический, как будто взвели курок гигантского револьвера.

И в мое тело ударяет молния.

Это не просто боль. Слово «боль» — жалкое, ничтожное, оно не способно описать это. Это… перестройка. Это демонтаж. Это ощущение, будто невидимые руки гиганта схватили меня и начали ломать, как игрушку.

Я слышу треск.

Громкий, сухой, отвратительно-влажный звук, как будто кто-то ломает через колено охапку сухих веток. Звук разносится не снаружи. Он рождается внутри меня. В моих ногах. В моих руках. В моей грудной клетке.

И я с животным, первобытным ужасом понимаю, что это — мои кости.

Они ломаются. Не одна, не две — все сразу. Мой скелет, мой хрупкий, несовершенный каркас, рассыпается в прах под действием какой-то чудовищной, нечеловеческой силы. Я чувствую, как острые обломки рвут мои мышцы изнутри. Я чувствую, как мой позвоночник изгибается под неестественным углом, и каждый позвонок кричит от агонии.

Но самое страшное не это. Самое страшное, что за треском перелома тут же следует другой звук. Скрежет. Влажный, тошнотворный звук, как будто кто-то пытается соединить два куска мокрого камня. Это мои кости срастаются. Они срастаются заново, но по-другому. Они становятся толще, плотнее, длиннее. Я чувствую, как они растут, растягивая мою кожу, раздвигая мои органы. Я чувствую, как меня перекраивают на живом верстаке.

Я кричу.

По крайней мере, я думаю, что кричу. Крик рождается где-то в глубине моих горящих легких, он рвется из моей груди, раздирая горло. Но я не слышу его. Я не слышу ничего, кроме оглушающего рева машины и отвратительного хруста моего собственного тела.

Я — всего лишь крик, запертый в стальном гробу. И этот кошмар только начинается.

Я думал, что треск костей — это предел. Что хуже быть не может.

Я ошибался.

Боль становится невыносимой. Нет, это не то слово. Она выходит за рамки этого понятия. Она становится вселенной. Единственной реальностью. Рев машины, вибрация, холод металла под спиной — все это исчезает, тонет в этом всепоглощающем океане агонии.

Это не боль от удара. Не боль от раны. Это боль каждой отдельной клетки моего тела, которая кричит в унисон. Это миллиарды крошечных, микроскопических смертей и рождений, происходящих одновременно. Я чувствую, как меня разбирают на атомы и собирают заново по новому, чужому чертежу.

Мои мышцы. Боже, мои мышцы. Я чувствую, как они рвутся. Не как при растяжении. Я чувствую, как каждое мышечное волокно, тонкое, как паутина, лопается с микроскопическим щелчком. Они рвутся, превращаясь в кровавую кашу, и в то же самое мгновение, в том же самом месте, из этой каши сплетаются новые. Более толстые, более плотные, более прочные. Это похоже на работу безумного ткача, который рвет старую ткань и тут же ткет новую, и все это происходит внутри меня, на живую. Мое тело — это его станок.

Моя кровь кипит.

Это не метафора. Я чувствую это. Я чувствую, как она пузырится в моих венах и артериях, как вода в перегретом котле. Синяя сыворотка — это топливо, а таинственные лучи, пронизывающие меня, — это огонь. Мои сосуды превратились в адскую топку. Жар такой, что мне кажется, будто моя кожа сейчас обуглится и осыплется пеплом.

И я начинаю чувствовать запах.

Сначала — резкий, стерильный запах озона, который проникает даже сквозь герметичную капсулу. Но под ним появляется другой. Сладковатый, тошнотворный, до ужаса знакомый. Запах подгоревшего на сковородке мяса.

Я с ужасом понимаю, что это — запах моей плоти. Моей собственной плоти, которая горит изнутри.

Я больше не Стив Роджерс. Я — кусок мяса на раскаленной жаровне. Я — кусок руды в доменной печи, из которой выжигают все примеси, чтобы выплавить чистую сталь.

И я молюсь. Не Богу. Я молюсь о том, чтобы потерять сознание. Чтобы умереть. Чтобы этот кошмар просто закончился.

Но я не теряю сознание. Я не умираю. Я остаюсь здесь, в этом аду, и чувствую все. Каждую секунду. Каждое разорванное волокно. Каждую вскипевшую каплю крови.

Это и есть цена. Цена, которую я плачу за силу. И я понимаю, что она бесконечна.

За толстым, звуконепроницаемым стеклом мир превратился в безмолвный балет ужаса. Рев машины, оглушающий в самой лаборатории, здесь, в комнате наблюдения, превратился в глухой, сотрясающий внутренности гул, который чувствовался скорее костями, чем ушами. Он был фоном, саундтреком к вивисекции, разворачивающейся на их глазах.

Пегги Картер стояла, вцепившись в край стальной консоли так, что костяшки ее пальцев побелели. Она не смотрела на капсулу. Она смотрела на приборы. Ее взгляд, натренированный на чтение карт и шифровок, теперь пожирал данные, которые выплевывали на экраны осциллографы и датчики.

И эти данные были криком.

Чистая зеленая синусоида электрокардиограммы превратилась в неистовую, зазубренную пилу из чистого красного цвета. Цифры, показывающие пульс, были бессмысленны, они менялись так быстро, что сливались в одно пятно: 220, 230, 245… Температура тела — 45 градусов по Цельсию, 46… Давление — за пределами любой шкалы. Каждый циферблат, каждый индикатор, каждый цифровой дисплей кричал об одном и том же: о катастрофическом отказе. О смерти. Ее военная подготовка вопила, что человек на том столе уже мертв. Просто его тело еще не поняло этого.

«Боже мой…» — прошептал рядом сенатор Брандт. Его лицо, еще недавно румяное и самодовольное, стало пепельно-серым. Он смотрел на саму капсулу, которая мелко, яростно вибрировала на своем основании, словно пытаясь сбросить с себя невыносимое напряжение. «Что происходит? Почему он так трясется?»

Никто не ответил. Говард Старк, стоявший чуть поодаль, подался вперед, прижавшись почти вплотную к стеклу. На его лице не было страха. Только хищное, нечеловеческое любопытство ученого, наблюдающего за тем, как его творение раздвигает границы возможного.

«Прекратите!» — вдруг взвизгнул сенатор, и его голос сорвался на паническую, почти женскую ноту. Он ткнул дрожащим пальцем в сторону стекла.

«Вы его убиваете! Выключите эту чертову штуку!»

Полковник Филлипс, до этого стоявший неподвижно, как статуя, медленно вынул изо рта сигарету. Она выпала из его пальцев и упала на пол, где он раздавил ее каблуком своего начищенного до блеска ботинка. Его лицо было непроницаемой маской, но в его глазах, сузившихся до двух ледяных щелок, отражалось пламя. Он сделал два шага к панели связи и схватил микрофон. Его голос, усиленный динамиками, был тверд, как сталь.

«Эрскин, выключай!»

На мгновение в динамиках раздался лишь треск статики и далекий рев машины. Затем сквозь них прорвался голос Эрскина. Искаженный, задыхающийся, полный пота и агонии.

«Нет!»

Филлипс сжал микрофон так, что тот затрещал.

«Это приказ, доктор! Эксперимент провален!»

«Нет! Ещё немного!» — донеслось в ответ. На мониторе, транслирующем изображение из лаборатории, было видно лицо Эрскина. Оно было мокрым от пота, глаза безумно горели за стеклами очков. Он смотрел на капсулу, как жрец на своего бога, приносимого в жертву. «Он выдержит! Клетки ещё не стабилизировались! Если мы остановим сейчас, он умрет!»

«Он и так умирает!» — рявкнул Филлипс.

Но Эрскин его уже не слушал. Он смотрел на стальной гроб, в котором человек горел заживо, и шептал, то ли в микрофон, то ли самому себе, как молитву:

«Он выдержит… Он должен выдержать…»

А в комнате наблюдения повисла тишина, нарушаемая лишь паническим дыханием сенатора и глухим, всепроникающим гулом машины, которая продолжала свою чудовищную работу.

Я на грани.

Вселенная боли, в которой я нахожусь, начинает терять свои очертания. Рев машины, треск моих костей, огонь в венах — все это сливается в один монотонный, белый шум агонии. Я больше не чувствую своего тела. Я — это просто боль. Чистая, дистиллированная, бесконечная.

И я начинаю уплывать.

Передо мной разверзается темнота. Но это не страшная, холодная пустота. Нет. Она теплая. Спокойная. Она манит меня, обещает покой. Она шепчет мне, что все закончится. Никакой боли. Никакого страха. Никакой борьбы. Просто тишина. Прохладная, бархатная тишина, в которой можно утонуть и наконец-то отдохнуть.

Я так устал. Всю свою жизнь я боролся. С болезнями, с хулиганами, с собственным телом. И вот он, выход. Легкий, простой. Нужно просто отпустить. Просто позволить этой теплой темноте забрать меня.

Я уже почти сдался. Я уже делаю шаг в эту тихую гавань.

Но сквозь рев и скрежет, сквозь белый шум агонии, я слышу его.

Это не голос Эрскина. Не крики сенаторов. Это что-то другое. Чистый, ясный звук, пробивающийся сквозь бурю, как свет маяка.

Голос Баки.

Это не галлюцинация. Это воспоминание. Такое яркое, что я почти чувствую запах соленой воды и креозота с пирса. Я вижу его лицо, его наглую ухмылку, когда он стоял в своей новенькой форме перед отправкой. Он хлопнул меня по моему тощему плечу, и я чуть не упал.

«Постарайся не умереть, пока меня не будет, коротышка».

Эти слова. Не приказ. Не мольба. Просто шутка. Насмешливая забота лучшего друга. Обещание, которое я дал ему, просто кивнув.

И эта мысль, этот голос, становится якорем.

Темнота отступает. Она все еще здесь, манит, обещает, но теперь у меня есть за что держаться. Я цепляюсь за этот голос, за это воспоминание, как утопающий цепляется за обломок мачты. Баки там, на войне, он сражается по-настоящему. А я лежу здесь и умираю в банке. Нет. Я не могу умереть. Не сейчас. Не так.

Я вгрызаюсь в боль зубами. Я принимаю ее. Я позволяю ей течь сквозь меня, но я больше не тону в ней. Я стою посреди этой бури, и голос Баки — это мой щит.

Я сжимаю кулаки.

Это инстинктивное движение. Движение, которое я делал сотни раз в драках, которые всегда проигрывал. Я сжимаю пальцы, фокусируя всю свою волю, все свое упрямство, всю свою боль в этом одном-единственном действии.

И я чувствую, как что-то поддается.

Это не кость. Это металл. Широкий кожаный ремень с металлической основой, который держит мое запястье. Я чувствую, как он начинает гнуться под давлением моих пальцев. Он не ломается. Он медленно, неохотно, как густая патока, изгибается.

Я в шоке. Но этот шок дает мне силы.

Боль все еще здесь. Она никуда не делась. Она все так же разрывает меня на части. Но теперь у меня есть ответ.

Я могу…

Она накатывает новой волной, пытаясь сломать меня.

…делать это…

Я сжимаю кулаки еще сильнее. Металл стонет.

…весь день…

Часть III: Первый Вдох Нового Мира

Это случилось внезапно. Без предупреждения. Без постепенного затухания.

Рев просто оборвался.

Словно кто-то одним щелчком выключил звук у всего мира. Гул, который сотрясал стены, пол и кости, исчез. Вибрация, ставшая привычной, как собственное сердцебиение, прекратилась. В лаборатории наступила тишина.

И эта тишина была оглушительной.

Она была густой, тяжелой, почти осязаемой. Она давила на барабанные перепонки сильнее, чем рев до этого. В этой тишине каждый звук — скрип ботинка, сдавленный вздох, шорох одежды — казался кощунственным, как крик в соборе.

В комнате наблюдения все замерли. Сенатор Брандт, который секунду назад был готов впасть в истерику, застыл с полуоткрытым ртом. Полковник Филлипс, чья рука все еще сжимала микрофон, окаменел, превратившись в гранитное изваяние. Говард Старк оторвался от стекла, и на его лице впервые за все это время промелькнуло что-то похожее на удивление.

Пегги Картер не дышала. Ее взгляд был прикован к мониторам.

И там, на экранах, происходило чудо.

Красные, рваные линии, кричавшие о смерти, начали успокаиваться. Они опадали, как волны после шторма, и медленно, неуверенно, выравнивались в спокойную, ритмичную зеленую синусоиду. Цифры, которые были бессмысленным пятном, замерли и обрели смысл: пульс — 80, температура — 36.6, давление — 120 на 80. Идеальные показатели. Показатели здорового, спящего человека.

Все датчики, до единого, вернулись в зеленую зону.

Но никто не радовался. Никто не выдыхал с облегчением. Потому что тишина, исходящая от стальной капсулы в центре лаборатории, была тишиной не жизни, а могилы.

Капсула стояла неподвижно, окутанная клубами белого, шипящего пара, вырывающегося из предохранительных клапанов. Она была похожа на саркофаг, только что извлеченный из кипящего гейзера. Сквозь мутное от конденсата стекло ничего не было видно. Она хранила свою тайну.

Все взгляды были прикованы к ней. Все ждали. Боялись дышать. Боялись моргнуть. Что там внутри? Живой человек или идеально функционирующий труп?

В лаборатории, внизу, доктор Эрскин стоял, как громом пораженный. Его лицо было бледным, мокрым от пота, на лбу блестели капли. Он смотрел на свое творение, и в его глазах был священный ужас. Он медленно, как во сне, сделал один шаг к капсуле. Потом еще один. Его ноги дрожали, он едва не споткнулся о кабель, лежавший на полу.

Он подошел к стальному гробу и остановился. Он не решался прикоснуться. Он просто стоял и смотрел на него, и в этой оглушающей, звенящей тишине все в комнате наблюдения слышали, как бешено колотится их собственное сердце.

Эрскин протянул дрожащую руку и нажал на кнопку на панели управления капсулы.

Раздалось громкое шипение, похожее на вздох гигантского существа. Пневматические замки с щелчком освободились, и тяжелая стеклянная крышка медленно, с величественной грацией, поползла вверх.

Из открывшегося нутра саркофага хлынул густой, белый пар. Он вырвался наружу, как джинн из бутылки, клубясь и расползаясь по полу лаборатории, скрывая капсулу и все вокруг нее в молочном тумане. На мгновение все исчезло. Остался только звук — шипение выходящего под давлением газа и оглушающая тишина ожидания.

В комнате наблюдения никто не двигался. Они подались вперед, их лица почти касались холодного стекла, пытаясь разглядеть хоть что-то в этом белом мареве.

Пар начал медленно рассеиваться. Он истончался, поднимался к потолку, и из него, как статуя из-под покрывала скульптора, начала проступать фигура.

И все, кто смотрел, коллективно затаили дыхание.

Это был Стив. Но это был не тот Стив, который вошел в эту капсулу час назад. Тот Стив был эскизом, наброском, сделанным карандашом на тонкой бумаге. Этот был законченным шедевром, высеченным из мрамора.

Он не просто вырос. Он изменился. Он был переписан на клеточном уровне.

Его тело, некогда тощее, болезненное, с выступающими ребрами и впалой грудью, теперь было идеальным воплощением человеческой мощи. Не гора мускулов, как у циркового силача. Нет. Это была гармония. Каждая мышца была на своем месте, четко очерченная, рельефная, но не чрезмерная. Широкие плечи, мощная грудная клетка, узкая талия — его пропорции были безупречны, словно их выверял сам Леонардо. Его кожа, раньше бледная и тонкая, теперь была здорового, золотистого оттенка, гладкая и натянутая на стальных мускулах.

Он медленно, очень медленно сел.

В его движении не было ни слабости, ни дезориентации. Оно было плавным, текучим, полным скрытой, контролируемой силы. Как будто пантера просыпается после сна. Он опустил ноги на пол, и даже это простое действие было исполнено грации.

Он тяжело дышал, и облачка пара вырывались из его легких. Но это было не хриплое, свистящее дыхание больного астмой. Это было глубокое, мощное дыхание атлета после стометрового забега. Дыхание человека, чьи легкие работают на полную мощность.

Он поднял руки и посмотрел на них.

Они больше не были тонкими, слабыми придатками с длинными, нескладными пальцами. Это были руки мужчины. Сильные, с широкими ладонями, развитыми предплечьями и уверенными, крепкими пальцами. Он медленно сжал их в кулаки и разжал, и в его глазах, которые теперь казались ярче, голубее, чем раньше, отразился шок.

Чистый, абсолютный шок и удивление. Он смотрел на свои руки, как будто видел их впервые. Как будто они принадлежали кому-то другому.

Он был незнакомцем в собственном теле.

А в комнате наблюдения Говард Старк медленно откинулся от стекла, и на его лице расцвела широкая, торжествующая улыбка. Полковник Филлипс просто стоял, забыв про сигарету, и в его глазах впервые появилось что-то, похожее на благоговение.

А Пегги Картер прижала руку ко рту, и по ее щеке медленно скатилась одна-единственная слеза.

Тишину, густую и тяжелую, как ртуть, нарушил звук одиноких, шаркающих шагов.

Доктор Эрскин, его творец, медленно, словно идя по тонкому льду, подошел к капсуле. Он остановился перед Стивом, и в его глазах, увеличенных линзами очков, стояли слезы. Это не были слезы радости. Это была прорвавшаяся плотина ужаса, надежды и невыносимого облегчения. Он смотрел на Стива не как на солдата, а как на сына, вернувшегося с того света.

«Стив?» — его голос был дрожащим шепотом, едва слышным в огромной лаборатории. — «Как… как ты себя чувствуешь?»

Стив медленно поднял голову. Его взгляд был расфокусирован, он смотрел сквозь Эрскина, словно пытался осознать новые размеры комнаты, новые цвета, новые звуки, которые теперь обрушивались на него. Он открыл рот, чтобы ответить, и звук, который родился в его груди, удивил его самого. Это был не его прежний, неуверенный голос. Это был глубокий, спокойный баритон, который, казалось, резонировал с самим полом.

«Выше», — сказал он, и слово повисло в воздухе. — «Я чувствую себя… выше».

В этом не было триумфа. Только чистое, незамутненное удивление. Дезориентация существа, которое только что родилось в чужом, незнакомом теле.

И в этот момент хрупкое чудо затвердело в факт.

Раздался один резкий хлопок. Это сенатор Брандт, его лицо раскраснелось от восторга, ударил в ладоши. Этот звук прорвал оцепенение. Лаборатория взорвалась эйфорией. Ассистенты, до этого бледные и напряженные, начали обниматься. Говард Старк издал торжествующий вопль и вскинул кулак. Даже полковник Филлипс позволил себе слабую, кривую улыбку, достав из кармана новую сигарету. Они победили. Они создали своего бога войны.

И в этот самый момент триумфа, когда все взгляды были прикованы к новому Адонису, сидевшему на краю своего стального кокона, один из «наблюдателей», стоявший в тени у дальней стены, сделал плавное, выверенное движение.

Это был не громкий выстрел. Не оглушительный хлопок.

Это был тихий, влажный шлепок, звук, который издает пистолет с глушителем. Звук, который почти утонул в радостных возгласах.

Но он не утонул.

Время, казалось, растянулось и истончилось. Взгляд Стива метнулся в сторону звука. Взгляд Пегги из комнаты наблюдения метнулся туда же.

Но было уже поздно.

На лице доктора Эрскина, который с отцовской улыбкой смотрел на Стива, отразилось удивление. Не боль. Не страх. Просто легкое, детское недоумение. Он моргнул. Затем его взгляд скользнул вниз, на собственный белый халат.

Там, прямо над сердцем, появилось маленькое, темное пятно. Оно было не больше монеты. А затем оно начало расплываться. Расти. Расцветать, как единственный, непристойный алый цветок на снежном поле.

Он снова поднял глаза на Стива. Его губы приоткрылись, словно он хотел что-то сказать, задать какой-то вопрос. Но вместо слов изо рта вырвался лишь тихий, булькающий вздох. Его колени подогнулись. Он начал падать. Медленно, как подрубленное дерево.

Для Стива мир не замедлился. Он взорвался, сжавшись в одну точку с terrifying clarity.

Он видел все.

Он видел человека в костюме, который теперь держал в руке дымящийся пистолет. Видел, как тот бросает на пол маленький металлический цилиндр. Видел, как тот разворачивается и одним ударом локтя разбивает толстое армированное окно лаборатории.

Стив не думал. Он не принимал решения. Его новое тело, его новые инстинкты сделали все за него.

Он вскочил. Движение было таким резким, таким быстрым, что казалось, будто он телепортировался из сидячего положения в стоячее. Мир, который только что обрел форму, снова рухнул, превратившись в хаос из дыма, криков и запаха пороха. Из цилиндра, брошенного шпионом, с шипением повалил густой, едкий дым, мгновенно заполняя пространство.

Но Стив уже не смотрел на убийцу. Он бросился к падающему телу. Он подхватил Эрскина прежде, чем тот ударился о бетонный пол, и осторожно опустил его, опустившись на одно колено.

«Доктор! Доктор Эрскин!»

Человек, который поверил в него, который стал ему почти отцом, умирал у него на руках. Кровь заливала белый халат, пропитывая ткань на коленях Стива. Эрскин задыхался, его глаза искали лицо Стива в клубах дыма.

Он поднял дрожащую руку, его пальцы оставили липкий, теплый кровавый след на щеке Стива.

Он попытался что-то сказать. Из его горла вырвался лишь хрип. Он сделал еще одну, последнюю отчаянную попытку.

«Не меня…» — прошептал он, и кровавая пена выступила на его губах. — «…его… сыворотка…»

Его глаза потеряли фокус. Рука безвольно упала.

И свет в них погас.

Часть IV: Крещение Огнём

Горе — это роскошь. Осознание — привилегия. У Стива не было ни того, ни другого.

В тот момент, когда жизнь покинула тело доктора Эрскина, что-то внутри Стива щелкнуло. Древний, первобытный переключатель, о существовании которого он и не подозревал. Разум, тот самый разум, который всю жизнь анализировал, сомневался и боялся, отключился. Он уступил место чему-то другому.

Инстинкту.

Он не думал. Он действовал.

Его голова вскинулась. Сквозь клубы едкого дыма, застилающего лабораторию, его новые, обостренные глаза увидели движение. Темный силуэт убийцы, уже наполовину вылезший в разбитое окно.

И тело Стива взорвалось движением.

Он не встал. Он выстрелил собой с колен, как пружина. Один толчок, и он уже на ногах. Еще один, и он пересекает лабораторию, заставленную дорогим оборудованием. Он не оббегает столы. Он перепрыгивает через них. Движение легкое, инстинктивное, как у оленя, перескакивающего через ручей.

Крики, хаос, дым — все это стало фоновым шумом. Существовал только один вектор. Одна цель. Убегающий силуэт.

Он достиг разбитого окна. На улице, внизу, убийца уже бежал по тротуару, толкая прохожих. Это был второй этаж. Пятнадцать футов до твердого асфальта. Старый Стив остановился бы. Старый Стив начал бы искать лестницу.

Новый Стив не остановился.

Он даже не замедлил шаг. Он просто выпрыгнул.

Босой, в одних армейских штанах, он вылетел в разбитый оконный проем, осколки стекла брызнули во все стороны, как капли дождя. На одно короткое, бесконечное мгновение он завис в воздухе. Под ним — улица, желтые такси, удивленные лица людей, задранные вверх.

А затем гравитация взяла свое.

Он падал. И даже в этот момент его тело знало, что делать. Оно сгруппировалось, ноги чуть согнулись в коленях, руки выставились вперед для баланса.

Приземление.

Это не был глухой, костоломный удар, которого он ожидал. Это было мягкое, упругое касание. Его босые ступни коснулись асфальта, колени согнулись, амортизируя удар, и он замер в низкой, хищной стойке, как пантера, спрыгнувшая с дерева.

Никакой боли. Никакого шока. Ни единого вывихнутого сустава.

Он выпрямился. И только тогда до его отключенного разума дошло, что он только что сделал. Он посмотрел на свои босые ноги, стоящие на грязном бруклинском асфальте.

Посмотрел на разбитое окно второго этажа, из которого он только что выпрыгнул.

И его самого пронзил шок.

Но на это не было времени. Впереди, в конце улицы, убийца садился в черный автомобиль.

И инстинкт снова взял верх. Стив рванул с места, и асфальт под его ногами, казалось, начал плавиться.

Первый шаг был толчком. Мощным, как удар поршня. Асфальт под его босой ступней, казалось, прогнулся. Второй шаг — и он уже набрал скорость. Третий — и мир начал меняться.

Стив бежал. Но это был не тот бег, который он знал. Не жалкая, задыхающаяся трусца, когда легкие горят, а в боку колет. Это был полет. Его ноги двигались с невероятной скоростью, пожирая тротуар, но он не чувствовал усталости. Он чувствовал только мощь. Чистую, первобытную, пьянящую мощь, текущую по его новым мышцам.

И тогда он понял. Мир вокруг него замедлился.

Это было странное, сюрреалистичное ощущение. Желтые такси, которые раньше казались ему скоростными снарядами, теперь ползли, как сонные черепахи. Пешеходы застыли в нелепых позах: женщина с авоськой, из которой медленно, как во сне, выкатывался апельсин; мужчина, замерший с поднесенной ко рту сигаретой; дети, играющие в классики, их прыжки растянулись на целую вечность.

А он двигался сквозь этот застывший мир, как пуля.

Он видел все. Каждую деталь. Каждую трещинку на асфальте. Каждое испуганное, искаженное изумлением лицо, обращенное к нему. Он видел, как расширяются их зрачки, как открываются в безмолвном крике рты. Для них он был вспышкой. Размытым пятном из плоти, пронесшимся мимо.

Он — аномалия. Монстр, вторгшийся в их обычный, предсказуемый мир.

Черный седан убийцы выехал на перекресток, и Стив понял, что не успевает. Машина уже набирала скорость. Тогда его тело снова сделало то, чего разум не успел даже помыслить.

Он свернул с тротуара. Прямо на проезжую часть.

Раздался оглушительный визг тормозов. Водитель грузовика, перевозившего овощи, вывернул руль, и его машина пошла юзом. Ящики с помидорами посыпались на дорогу, превращаясь в красное месиво. Но Стив уже был не там.

Он не пытался обежать грузовик. Он пробежал под ним.

В одно плавное, текучее движение он ушел в подкат, проскользнув на спине по асфальту в узком пространстве между колесами. На мгновение над ним пронесся ревущий, грохочущий мир из ржавого металла и вращающихся осей. А затем он вылетел с другой стороны, вскочил на ноги, не потеряв ни доли секунды, и продолжил бег.

Он перепрыгнул через капот такси, оттолкнувшись от него руками. Металл под его ладонями прогнулся, как фольга. Он перемахнул через газетный киоск, легко, как через гимнастического коня. Его тело само знало, что делать. Оно было идеальным инструментом, созданным для движения, для погони, для насилия.

А впереди, всего в квартале от него, черный седан застрял в пробке.

Стив прибавил скорость. Его легкие работали, как кузнечные мехи. Его сердце стучало, как барабан. Но это была не боль. Это была музыка. Музыка его нового, совершенного тела.

И в этой музыке был только один мотив.

Месть.

Шпион понял, что бежать бесполезно.

Застрявший в пробке черный седан был ловушкой. Убийца выскочил из машины, его лицо было искажено смесью ярости и паники. Он увидел несущуюся на него фигуру — полуголого гиганта, который двигался с нечеловеческой скоростью — и его рука метнулась под пиджак.

Стив был уже близко. Пятьдесят ярдов. Сорок. Он бежал по прямой, по крышам застывших в пробке машин, перепрыгивая с одной на другую.

И тогда шпион начал стрелять.

Первая пуля просвистела мимо уха Стива, и он инстинктивно пригнулся. Вторая выбила искры из крыши желтого такси, на которое он только что приземлился. Он оказался на открытом пространстве. Голая мишень. Укрыться было негде.

Старый Стив умер бы здесь. Он бы упал, сраженный свинцом, и его история закончилась бы на грязной крыше бруклинского такси.

Но инстинкты нового Стива работали быстрее.

Шпион, чтобы расчистить себе путь к отступлению, бросил на дорогу небольшую гранату. Раздался оглушительный взрыв. Он был несильным, скорее светошумовым, но его хватило, чтобы подбросить в воздух ближайшую машину. Желтое такси подпрыгнуло, и его пассажирская дверь, сорванная с петель взрывной волной, взлетела в воздух, вращаясь, как гигантский, неуклюжий фрисби.

И Стив увидел ее.

Его разум не успел сформировать план. Его тело просто отреагировало. В тот момент, когда дверь, описав дугу, начала падать, он прыгнул. Он поймал ее в воздухе обеими руками, и в этот момент третья пуля ударила в металл.

ДЗИННН!

Звук был оглушительным. Резким, как удар колокола. Дверь в его руках содрогнулась, и вибрация прошла по его рукам до самых плеч. Он почувствовал удар. Тупой, мощный толчок, который должен был выбить дверь у него из рук, сломать ему запястья.

Но этого не произошло.

Он устоял. Его новые, невероятно сильные мышцы легко поглотили импульс. Он посмотрел на дверь. На желтом металле, прямо по центру, красовалась уродливая вмятина, от которой лучами расходились трещинки краски.

Шпион выстрелил снова. И снова.

ДЗИНН! ДЗИНН!

Пули с визгом рикошетили от импровизированного щита, высекая снопы искр. Они били в металл, как молот по наковальне, но не могли его пробить. Стив стоял посреди улицы, прикрываясь сорванной дверью от такси, и чувствовал каждый удар. Он чувствовал их как глухие, настойчивые тычки. Неприятно, но не более. Они не причиняли ему вреда.

И в этот момент, под градом пуль, под визг рикошетов, до него дошло.

Он не просто сильный. Он не просто быстрый.

Он — почти неуязвимый.

Он опустил взгляд на свои босые ноги, стоящие на асфальте, на свои руки, сжимающие помятую, простреленную дверь. Он был оружием. Но теперь у него был и щит.

Он поднял голову и посмотрел на шпиона. И в его глазах больше не было ни шока, ни удивления.

Только холодная, ледяная ярость. Он сделал шаг вперед. Потом еще один. Медленно, неотвратимо, как сама судьба.

Погоня закончилась там, где Бруклин встречается с океаном.

Шпион бежал по скрипучим, просоленным доскам старого пирса, его дорогие кожаные туфли скользили на мокром дереве. Он бежал, задыхаясь, оглядываясь через плечо, и в его глазах плескался животный ужас. За ним, неотвратимо сокращая дистанцию, двигался его преследователь. Не бежал — шагал. Широким, уверенным, размеренным шагом, держа в руке помятую, изрешеченную пулями дверь от такси, как какой-то первобытный щит.

Впереди был только тупик. Край пирса, за которым простиралась серая, неспокойная вода залива. Шпион добежал до самого конца и развернулся, как загнанный в угол крыса.

Он был в ловушке. С одной стороны — безжалостный охотник, с другой — холодная, темная вода.

Он поднял пистолет, его рука заметно дрожала.

Сирены были сначала далеким, плачущим обещанием. Теперь они стали ревущей реальностью. Они приближались, их вой отражался от кирпичных стен зданий, смешиваясь с криками прохожих и далеким гудком парома. Мир возвращался. Хаос, который Стив оставил за спиной, догонял его.

Но здесь, на краю пирса, было тихо.

Стив стоял над сломанной фигурой у своих ног. Ветер трепал его волосы, холодил разгоряченную кожу, но он этого не чувствовал. Он смотрел на безжизненное тело, на застывшую на лице фанатичную улыбку, и не чувствовал ничего. Ни удовлетворения. Ни злости. Только пустоту. Холодную, гулкую, как заброшенный склад.

Он опустил взгляд на свои руки.

Они все еще сжимали помятую, изрешеченную пулями дверь от такси. Желтая краска была исцарапана, металл — изуродован. Этот абсурдный, уродливый предмет казался ему сейчас продолжением его самого. Частью нового, чужого тела.

Он пробежал несколько миль по улицам Бруклина. Он выдержал выстрелы из пистолета. Он поймал убийцу. Он сделал все то, о чем всегда мечтал, лежа в своей постели и задыхаясь от очередного приступа астмы. Он стал сильным. Он смог дать сдачи. Он победил.

Но триумфа не было.

Была только горечь, густая и едкая, как дым, который все еще, казалось, стоял у него в горле. Горечь от осознания, что эта победа была оплачена не его потом. Она была оплачена кровью. Кровью доброго, старого человека, который поверил в него.

«Я получил силу», — пронеслось в его голове. Мысль была холодной и острой, как осколок стекла. — «Но какой ценой? Ценой его жизни. Ценой… всего».

Его пальцы разжались.

Дверь от такси с оглушительным лязгом упала на деревянный настил пирса. Звук был резким, непристойным в этой странной тишине. Он прозвучал как точка. Конец чего-то.

Стив сделал несколько шагов к самому краю, подальше от тела, подальше от этого уродливого желтого металла. Он остановился там, где доски пирса уступали место черной, маслянистой воде. Он посмотрел вниз.

В темной, подрагивающей поверхности залива, искаженное рябью, он увидел свое отражение. Приближающиеся огни полицейских машин раскрашивали его лицо всполохами красного и синего, крови и льда.

Он увидел лицо незнакомца.

Оно было его, но в то же время чужое. Более жесткое, более угловатое. Глаза, которые он видел в отражении, были холодными, сосредоточенными. Это были глаза хищника. Глаза солдата.

Он смотрел на себя, и он не видел героя.

Он видел оружие. Оружие, которое только что впервые выстрелило. Оружие, которое только что доказало свою смертоносную эффективность.

И впервые с тех пор, как огонь вошел в его вены, Стив Роджерс почувствовал настоящий, леденящий душу страх.