Зелья, кровь и тишина (гет)

Апрель 1976 года принёс в Хогвартс не только первое робкое тепло, но и неумолимо растущую тайну, скрывать которую Лили Эванс становилось всё труднее. Плотные свитера и свободные мантии уже не могли скрыть лёгкий, но уверенный изгиб её живота. Но дело было не в физическом неудобстве. Шёпоты за спиной, украдкой брошенные взгляды — всё это создавало вокруг неё невыносимую атмосферу осады. Она стала ходячим скандалом, живым упрёком благопристойности, и каждый день давался ей с боем. Она была уязвимым местом, слабым звеном в доспехах Северуса, и это осознание жгло её изнутри.

Именно тогда Альбус Дамблдор, с его всевидящим оком, вызвал её в свой кабинет. Он не предложил ей чаю. Его взгляд был лишён обычной искрящейся веселости.

—Дорогая моя, — начал он, и его голос звучал непривычно сухо, — я полагаю, что дальнейшее пребывание в стенах Хогвартса стало нежелательным риском. Не только для твоего покоя, но и для миссии Северуса. Слишком много любопытных глаз. Слишком много тех, чьи симпатии лежат по ту сторону надвигающегося конфликта. Ты закончишь учебный год экстерном. В конце мая. И покинешь школу.

Лили, чувствуя одновременно облегчение и горькую потерю, лишь кивнула. Она будет скучать по знаниям, по библиотеке, по призрачному ощущению нормальной жизни. Но она понимала — Дамблдор не предлагал выбор. Он констатировал факт. Она была солдатом, которого отводили в тыл ради безопасности всей операции.

Перед отъездом она столкнулась с Джеймсом Поттером в пустом классе заклинаний. Он ждал её, его поза выдавала нерешительность, а на лице не было привычной насмешки.

—Эванс, — произнёс он, и в его голосе не было дерзости. Его взгляд скользнул по её руке и замер на простом серебряном кольце, а затем упал на её живот. Он сглотнул. — Это правда? Всё это... правда? Ты и вправду вышла за него?

—Да, Джеймс, — тихо ответила она. Ей было плевать на его мнение, но эта сцена была ещё одним гвоздем в крышку гроба её старой жизни.

Он покачал головой,и в его глазах читалось не столько осуждение, сколько горькое, почти детское недоумение.

—Я не понимаю, Лили. Всё. Совершенно всё. Он... он же чудовище. Он тёмный, он злой, он презирает само твоё существование. И ты... ты свяжешь с ним свою жизнь? Из-за... — он не решался сказать слово, тыча пальцем в её живот.

—Не «из-за», Джеймс, — перебила она его, и в её голосе зазвучала усталая сталь. — Есть вещи, которые ты не поймёшь. И я не могу тебе их объяснить. Я связываю с ним жизнь, потому что это мой выбор. Просто... оставь это. Оставь меня.

Он смотрел на неё ещё мгновение,и в его взгляде было что-то окончательно сломленное. Затем он молча развернулся и вышел. Лили знала — это не просто конец разговора. Это конец целой эпохи.

Свадьба состоялась в конце июня в маленькой, пропахшей сыростью и нищетой ратуше Кокворта. Никаких церквей, никаких божественных благословений. Церемония была скромной до безобразия, похожей на спешное оформление документов. Лили была в простом кремовом платье, которое не скрывало, а лишь мягко подчёркивало её округлившийся живот.

Северус стоял рядом, застывший и бледный, в единственном приличном костюме. Вся его поза была напряжена, как струна, но в этой напряжённости читалась не обречённость, а собранность. Его рука, держащая руку Лили, была сжата в замок — с такой силой, будто он держался не только за неё, но и за единственную правду в своей жизни.

Присутствовали лишь её родители — миссис Эванс с красными от слёз глазами и мистер Эванс, смотревший на жениха с тяжёлым, вымученным принятием. Из магического мира были только Дамблдор, чьё присутствие казалось скорее надзорным, и профессор МакГонагалл, чьё лицо выражало ледяное неодобрение, смягчённое лишь лёгкой искоркой жалости.

Когда регистратор произнёс стандартные слова о долге и верности, Северус, не отрываясь, смотрел в зелёные глаза Лили. Казалось, он не дышал. И когда настала его очередь, он выдохнул своё «Клянусь» — низким, срывающимся голосом, в котором слышалась не просто формальность, а обет, данный раз и навсегда. Он клялся не государству, не законам, а ей. Только ей. Это была печать, скреплявшая начало их личного, неприкосновенного заговора против всего мира.

Их первым домом стал тот самый коттедж в Спиннерс-Энде. Деньги на ремонт предоставил Дамблдор. «Инвестиция», — как он это назвал. И Северус принялся за работу с той же методичной тщательностью, с какой варил зелья.

Он красил стены в спокойные тона. Теплый оттенок охры в гостиной, где будет проводить дни Лили, и практичный серый в подвале, который он превращал в лабораторию. Каждый штрих кистью был продуман: этот дом должен был быть и крепостью, и убежищем, но прежде всего — настоящим домом. Он чинил протекающую крышу, вбивая каждый гвоздь с мыслью, что это еще один щит над головой Лили.

По вечерам он спускался в подвал — варить зелья на заказ, единственный заработок, который он мог принести в их семью сейчас. А Лили оставалась наверху, в их общем пространстве, которое для внешнего мира было всего лишь частью «проекта». Но для них обоих эти стены хранили молчаливую правду — правду о двух людях, научившихся дышать в пространстве между долгом и желанием, между легендой и той жизнью, что они украли у судьбы.

По вечерам они сидели в гостиной, пахнущей свежей краской, дёгтем и сушёными травами.

—Как ты думаешь, на кого он будет похож? — спрашивала Лили, положив голову ему на колени, пытаясь найти хоть каплю тепла в этом ледяном быте.

— Неважно, — его пальцы механически перебирали её пряди, но в их движении была та же напряжённая нежность, с какой он собирал хрупкие компоненты для зелья. — Лишь бы выжил. И... не был на меня похож.

— А я бы хотела, чтобы у него были твои глаза, — лгала она, пытаясь разжечь в нём хоть искру.

Искра нашла горючее, но не вспыхнула пламенем, а растопила лёд. Его ответом было не стремительное движение, а медленное, почти благоговейное прикосновение. Он взял её лицо в ладони, как самую хрупкую реторту с бесценным эликсиром, и прикоснулся губами к её губам с такой сдержанной нежностью, от которой у Лили перехватило дыхание. В этом доме, запертые от всего мира, они позволяли себе эту роскошь — быть не шпионом и его легендой, а просто мужем и женой.

Их близость в эти ночи была иной — тихой, осторожной, полной трепетного внимания. Каждое его прикосновение было вопросом: «Тебе не больно?». Каждое её движение — ответом: «Я здесь, с тобой». Он держался за неё, как утопающий за якорь, но якорь этот был из хрусталя, и он боялся повредить его грубой силой. Это был молчаливый ритуал подтверждения: мы здесь, мы живы, это — наше. Единственный язык, на котором он мог сказать ей всё — и страх, и ярость, и ту ошеломляющую нежность, что пугала его больше любого заклятия.

Позже, лежа в темноте, его рука лежала на её животе, чувствуя шевеление новой жизни, он произнёс уже в потолок:

—У Эвансов традиция — называть девочек в честь цветов. Флора, Фиалка... Петуния. Давай не будем.

—Да, — вздохнула Лили, её голос был сонным и умиротворённым. — Решим, когда увидим.

Роды начались рано утром 15 августа. Северус не паниковал. Его паника превратилась в сконцентрированное, безжалостное спокойствие хирурга. Он был ассистентом у целительницы, его движения были точными и выверенными. Но когда раздался первый крик, и акушерка положила крошечное, сморщенное существо на грудь Лили, его броня треснула.

Он смотрел на дочь. На её головку с редкими, но уже явно чёрными волосиками. И на её глаза, которые, ещё не видя, уже были большими и ясно-зелёными. Глаза Лили. В его собственных чёрных глазах что-то надломилось.

Медленно, почти благоговейно, он опустился на край кровати и обнял их обеих — Лили, обессиленную и сияющую, и хрупкий комочек жизни, прижатый к её груди. Его крупная рука осторожно легла на спинку дочери, а лицо прижалось к виску Лили, вбирая её тепло и тихий запах, смешанный с ароматом новорождённого.

— Лили... — его голос был горячим шепотом, полным крушения всех стен. — Прости... За всё. И... спасибо.

Он отстранился, и она увидела в его взгляде не знакомую ярость или боль, а новую, всепоглощающую любовь, смешанную с горьким облегчением.

— Я буду её защищать, — прошептал он, и его палец осторожно коснулся крошечной ладони. — Клянусь. Любой ценой.

Он посмотрел на Лили. На ребёнка. И вдруг, впервые не стал прятать то, что чувствовал.

— Роуз, — сказал он. — Наша роза.

Лили, вся во власти усталости и счастья, кивнула.

— И... Эйлин, — выдохнула она.

Он застыл, будто его окатили ледяной водой. Эйлин. Его мать. Призрак всего его тёмного прошлого.

— Почему? — выдавил он, и в глазах мелькнула тень старой боли.

— Потому что она была частью тебя, — её голос был слаб, но непоколебим. — Настоящей частью. И я хочу, чтобы наша дочь это знала. Чтобы она носила это имя с гордостью.

Он снова притянул их к себе, спрятав лицо в пространстве между её шеей и головкой ребёнка. Из его груди вырвался сдавленный, надорванный звук. И в этот миг он наконец понял. Это не был груз. Это был якорь. Единственный смысл, ради которого стоило дышать.

* * *

Сентябрь окутал Хогвартс сырым, пронизывающим туманом. Воздух пропитался запахом влажного камня и увядающей листвы. Начало учебного года вернуло его в стены замка, который теперь стал для Северуса Снейпа не домом, а передовой. Он был уже не просто студентом-изгоем, а человеком с двойным дном, чья жизнь висела на волоске каждый раз, когда он входил в общую гостиную Слизерина. Его язвительность стала острее, связи с будущими Пожирателями — теснее. Он уже успел бросить несколько пренебрежительных фраз о «затянувшемся эксперименте» с маглорождённой, и Люциус Малфой одобрительно хмыкнул.

Каждый вечер, укрывшись в своей подземной келье, он писал Лили. Это были не любовные письма, а сводки с линии фронта, выведенные его острым, угловатым почерком. Каждое слово взвешивалось на весах возможной измены.

«Сообщаю, что интерес к вашему прогрессу не ослабевает. Были заданы вопросы о вашей лояльности и образе мыслей. Я дал понять, что процесс идёт своим чередом и требует времени. Настоятельно рекомендую избегать магловских кварталов — в последнее время там наблюдается повышенная активность. Будьте благоразумны. »

Фраза «процесс идёт своим чередом» была их кодом для «всё в порядке». А «будьте благоразумны» означало «я вас люблю».

И в самом низу, в углу пергамента, под чертой, он всегда оставлял один и тот же знак: тонким, почти каллиграфическим росчерком он выводил стебель, один узкий лист и два бутона — лилию и едва распустившуюся розу. Никаких подписей. Только этот безмолвный герб их заговора, их семьи. Их тихая клятва в мире, полном лжи.

Он отправлял их с школьной совой под покровом ночи, и каждый раз, отпуская птицу, чувствовал, как ледяные клещи сжимают ему горло. Вся его жизнь теперь была междустрочьем. Между сухими, протокольными фразами, способными защитить их, и этим безмолвным гербом из лилии и розы, который мог погубить вернее любого доноса. Этот росчерк был единственной правдой, которую он мог себе позволить, — и самой опасной из всего, что он писал. Он не просто врал. Он кодировал свою душу на клочке пергамента, и с каждым таким посланием часть его истинного "я" уплывала в ночь, оставляя в подземелье лишь пустую, дымящуюся скорлупу шпиона.

Через неделю после начала семестра его вызвал Дамблдор. Воздух в кабинете директора был густым, как перед грозой.

— До меня дошли тревожные сигналы, Северус, — начал директор, его пальцы были сложены домиком. — Из тех кругов, чьё расположение ты так старательно завоёвываешь. Твоя легенда дает трещину. Твои... соратники... начали проявлять нетерпение. Они видят в твоей связи не стратегический ход, а сентиментальную привязанность. А сентиментальность, как ты знаешь, в их рядах приравнивается к предательству.

Северус стоял, не двигаясь, чувствуя, как ледяная тяжесть опускается в желудок.

—Я говорил им, что она — всего лишь проект, — глухо произнес он. — Что её лояльность может быть полезной.

— И они пока верят. Но слухи о ребёнке... они меняют расклад. Ребёнок — это не проект, Северус. Это пожизненная цепь. В их глазах ты либо глупец, позволивший эмоциям взять верх над разумом, либо двойной игрок. Ни тот, ни другой вариант нас не устраивает.

— Что вы предлагаете? — Снейп уже знал ответ. Знал и чувствовал, как внутри всё сжимается в комок яростного, беспомощного протеста.

— Хирургическое вмешательство, — голос Дамблдора был спокоен и безжалостен. — Публичный, громкий разрыв. Спектакль, который рассеет все сомнения. Вы должны предстать перед школой как заклятые враги. Она должна проклясть тебя так, чтобы содрогнулись стены. А ты — отречься от неё так, чтобы даже Барон Кровавый усомнился в твоей человечности.

— Она не... — Снейп сглотнул, пытаясь выдавить из себя слова. — Она не сможет. Она в Спиннерс-Энде, с Роуз. И после всего, что было... я не могу требовать от неё этого.

— Она уже в пути, — мягко, но неумолимо сообщил Дамблдор. — Я послал за ней вчера. Она понимает необходимость. Более того, она сама предложила сделать это до её официального возвращения к учёбе после Рождества. Чтобы у скандала было время улечься. Она сильнее, чем ты думаешь, Северус. Она боец. И она сражается за свою дочь. Как и ты.

Мысль о том, что Лили, зная всё, согласилась на эту пытку, была одновременно ударом и странным облегчением. Они были в этом вместе. До конца.

— Хорошо, — прошипел Снейп, чувствуя, как последние остатки чего-то тёплого и живого в нём умирают, замещаясь холодной, отполированной сталью решимости. — Мы это сделаем.

Следующий день повис над Хогвартсом тяжёлым, свинцовым покрывалом. Главный холл был полон, как на праздничном пиру. Кто-то пустил слух о предстоящем зрелище.

Лили вошла, и её зелёные глаза, казалось, выжигали всё на своём пути. Она была бледна, но держалась с вызовом. Она знала, что вернётся сюда лишь через несколько месяцев, и этот спектакль должен был обеспечить ей и дочери относительное спокойствие до того момента.

Северус ждал её у мраморной лестницы. Его лицо было маской чистого, неразбавленного презрения.

— Ну, Снейп? — её голос прозвучал громко и чётко, ледяная сколка, отточенная болью. — Я здесь, как ты и требовал. Пришёл окончательно развеять мои «наивные иллюзии»?

Он заставил себя усмехнуться — коротко, высокомерно.

—Опоздала, Эванс. Иллюзии развеялись сами, стоит лишь взглянуть на тебя. Наш «проект» завершён. И ты, как и следовало ожидать, оказалась браком.

— Проект? — она фальшиво рассмеялась, и в смехе этом слышались слёзы. — Так вот как ты это называл? А я-то думала, это называлось семьёй! Нашей семьёй!

— Семья? — он изобразил отвращение, скрестив руки на груди. — Ты всерьёз считаешь, что кто-то из моего круга может связать себя с тобой добровольно? Ты была тактической необходимостью. Попыткой доказать, что даже грязнокровную можно привести к подобию разума. Но ты оказалась безнадёжна. Как и всё твоё племя.

В толпе слизеринцев послышался одобрительный гул. Лили сделала шаг вперёд, её пальцы сжались в кулаки.

— А наш ребёнок? — её голос сорвался на шепот, полный такой настоящей, непритворной боли, что у Снейпа похолодело внутри. — Роуз? Она тоже тактическая необходимость? Брак?

Это был момент истины. Он видел её глаза — умоляющие, полные ужаса. И видел холодные, оценивающие взгляды Малфоя и Эйвери на втором этаже. Он сделал свой выбор.

— Побочный эффект, — произнёс он ледяным, отчётливым шёпотом, который был слышен в наступившей тишине. — Неудачный эксперимент. Напоминание о том, к каким ошибкам может привести снисхождение к твоему роду. Он не имеет ко мне отношения. Я оставляю его тебе. В утешение.

Он видел, как по её лицу пробежала судорога, как зелёные глаза наполнились не просто ненавистью, а чем-то более страшным — полным, окончательным крушением. Именно этого он и добивался.

— Чудовище, — выдохнула она, и это слово прозвучало как приговор. — Я... я проклинаю день нашей встречи! Проклинаю каждое сказанное тобой слово! И да смогут твои тёмные боги простить тебя, ибо я — никогда!

Она плюнула ему под ноги — жест отчаянный, магловский, полный глубочайшего презрения. Затем развернулась и ушла прочь, её рыжие волосы мелькнули в проёме двери как последняя вспышка покидающего его света.

Северус стоял, не двигаясь, чувствуя на себе десятки глаз. Потом медленно, с преувеличенным безразличием, повернулся к своим однокурсникам.

—Надоедливая муха, — бросил он в пространство и направился в подземелья, не оглядываясь.

С галёрки, за колонной, за всем этим наблюдал Альбус Дамблдор. Он не улыбался. Его лицо было серьёзно. Но в голубых глазах, скрытых очками-полумесяцами, читалось безмолвное, безжалостное одобрение. Спектакль удался. Легенда укрепилась.

Он не видел, как Северус, спустившись в безлюдный коридор, прислонился к холодной каменной стене, закрыл лицо руками и замер, пытаясь загнать обратно в глотку рыдающий стон, который рвался наружу. Они только что заложили мину под будущее своей дочери, сделав её для мира Тёмного Лорда незаконнорожденным отпрыском своего верного слуги. Отпрыском, на которого однажды обратят внимание.

Щёлкнул очередной замок в той невидимой цепи, что сковывала их судьбы. Цене их заговора не было конца.

Тайно, под покровом чар и плаща-невидимки, их связь не прервалась. В октябре, под предлогом «окончательного урегулирования формальностей», Северус приехал в Спиннерс-Энд.

Он появился на пороге глубокой ночью, закутанный в плащ, с лицом, осунувшимся и постаревшим за несколько недель. Он не стучал. Просто вошел, и дверь сама закрылась за ним, щёлкнув замком, заговорённым Дамблдором.

Лили стояла в дверях гостиной, закутавшись в одеяло. В одной руке она сжимала палочку, в другой — свисающий край одеяла, будто в любой момент готовая то ли защищаться, то ли бежать. В её глазах не было приветствия — лишь усталая, опустошённая настороженность.

Они молча смотрели друг на друга через всю прихожую. Между ними висели те самые слова, что разорвали их на глазах у всего Хогвартса.

— Пришёл проверить свой «неудачный эксперимент»? — наконец сорвалось у неё, голос был хриплым от невысказанных слёз и бессонных ночей. — Или отчитаться Малфою, что «проект» окончательно закрыт?

Он вздрогнул, словно от удара, и его плечи сгорбились ещё сильнее.

—Лили... — его голос прозвучал глухо, почти моляще. — Не надо. Пожалуйста. Не здесь.

— А где, Северус? — она сделала шаг вперёд, и её шёпот стал ядовитым, обжигающим. — Где мне можно? В том проклятом замке, где я должна была смотреть на тебя, как на чудовище, и верить в это? Или здесь, в этих стенах, где я каждую ночь просыпаюсь от её плача и слышу в нём эхо твоих слов? «Побочный эффект». Ты действительно смог это сказать. Смотря мне в глаза.

— А ты смогла назвать меня чудовищем и плюнуть мне под ноги! — его голос сорвался, в нём прорвалась та самая, копившаяся неделями ярость — к самому себе, к Дамблдору, ко всей этой ситуации. — И это было... чертовски убедительно. Я смотрел на тебя и видел только ненависть. Я почти поверил, что это правда.

— А я почти поверила, что ты нас презираешь! — прошипела она в ответ, и её голос наконец дрогнул, выдав всю глубину отчаяния. — Я смотрела тебе в глаза и видела там только лёд и пустоту! Как я должна была понять, где заканчивается твоя роль и начинается ты?!

— Нигде! — рявкнул он, закрывая между ними расстояние одним долгим, яростным шагом. Его пальцы впились в её плечи, но не с болью, а с отчаянной силой, словно он боялся, что она рассыплется в прах у него на глазах. — Поняла, Лили? Нигде! Этот лёд, эта ненависть — это и есть я сейчас! Я должен в это верить, я должен дышать этим ядом каждый день, иначе я сломаюсь и все мы умрём! Ты думаешь, мне легко было это говорить? Видеть, как в твоих глазах гаснет всё, во что мы пытались верить?

Она пыталась вырваться, но её сопротивление было напускным, тут же сменившимся дрожью.

— А мне было легко? — она ударила кулаком в его грудь, раз, другой, слабо и беспомощно. — Изображать несчастную, брошенную дуру, на которую все могут показывать пальцем? Дышать этим презрением, видеть его в каждом взгляде? Целый год мы строили наш мир, камень за камнем, а теперь... теперь мы сами его разрушили одним махом!

Внезапно силы оставили её, и она обмякла, беззвучно рыдая, уткнувшись лицом в его грубый, холодный плащ. Он подхватил её, прижал к себе так крепко, что кости затрещали, и прижал губы к её волосам.

— Прости, — хрипел он, повторяя это слово снова и снова, как заклинание. — Прости за всё. Я не... я не мог иначе.

Он понёс её в спальню, не как любовник, а как санитар, уносящий раненого с поля боя. Их близость в ту ночь не была страстью. Это было отчаяние. Это было взаимное прощение и наказание. Каждое прикосновение было попыткой стереть память о сказанных словах, каждое объятие — попыткой убедиться, что они ещё живы, что их заговор ещё не рухнул, похоронив их под обломками.

Потом они лежали в темноте, прижавшись друг к другу, слушая, как за стеной тихо посапывает Роузи. Дрожь постепенно отпускала.

— Она стала улыбаться, — прошептала Лили, положив голову на его грудь. — По-настоящему. Когда видит мобиль с летающими ключами, что ты ей сделал.

Он замер, и она почувствовала, как его сердце пропустило удар.

—Не говори, — попросил он, и в его голосе снова зазвучала знакомая, леденящая боль. — Я не могу... я не могу об этом думать. Иначе я не смогу завтра смотреть в глаза Малфою. И не смогу уйти.

— Тогда зачем ты пришёл? — прошептала она, уже не упрекая, а просто спрашивая, ища точку опоры в этом хаосе.

— Чтобы убедиться, что этот дом ещё стоит, — его рука сжала её плечо. — Что ты ещё дышишь. Что я... что мы всё ещё сражаемся. Чтобы помнить, ради чего я это делаю.

На рассвете он поднялся с кровати и стал молча одеваться. Лили не пыталась его удержать. Она лежала, смотрела на его спину в предрассветных сумерках и чувствовала, как часть её снова отрывается и уходит вместе с ним.

Когда он был готов, он обернулся на пороге спальни. Они снова смотрели друг на друга, и в этом взгляде был весь их мир — ложь, ставшая их правдой, боль, ставшая их силой, и леденящий страх, который был единственной гарантией того, что их дочь увидит завтрашний день.

Он кивнул. Один раз. Она в ответ сжала пальцы в кулак, впиваясь ногтями в ладонь.

Он растворился в предрассветной мгле, а она осталась лежать, прижимая к лицу подушку, которая ещё хранила запах его волос, дыма и полыни — горький, обжигающий запах их опасной, настоящей жизни, что оставалась у них за гранью лжи.