Ветер и волны (джен)

Примечания:

Mind Games — John Lennon

Lullaby — Nickelback

If Today Was Your Last Day — Nickelback

If Everyone Cared — Nickelback

---

* * *

Шесть двадцать утра

Глаза открываются сами ровно в тот момент, когда на часах шесть двадцать утра, но будильник не звонит. Чёрт, телефон остался в её кабинете, и надо бы отодрать себя от кровати, забрать, пока он не сел полностью. В десять прибывает поезд дочери. Она будет звонить заранее, и надо найти в себе силы встать встретить. Всего два часа сна слишком мало, чтобы почувствовать себя человеком, но тело не обманешь — оно привыкло начинать свой бег в шесть двадцать утра.

Телефон. Будильник, и ещё немного поспать, а потом... кофе. Ведро кофе. Два ведра кофе. Поднять себя с гостеприимной кровати почти невозможно, но волшебное слово «надо» поднимает без шансов. Дочь будет звонить и волноваться. Холодной воды в лицо, и три двери по коридору до нужной, тяжёлой, ведущей в кабинет. Холодное утреннее солнце в окнах оранжереи, телефон, лежащий на столе, надрывающийся в агонии будильник, способный мёртвого поднять. Приоткрытая дверь с полоской света...

Нехорошо, конечно, но чёртово любопытство... В эту комнату не попасть из коридора, а потому... Ну не надают же по голове, если просто заглянуть?

Большое помещение — почти пустое — тонет в мягком полумраке подсветки. Афиши и акустический поролон на стенах, диван, куча оборудования — не нового, но узнаваемого: педали, микрофоны, усилители, микшерский пульт, клавиши. Стойка с гитарами: «Fender», «Gibson Les Paul» и «SG», «Ibanez», электро и акустики, басы... Узнаваемые силуэты: «Telecaster», «Stratocaster», летящие по грифу птички, перламутровые вставки... Домашняя студия, оборудованная с любовью. И... произведение искусства на стойке — угольно-чёрный «Gibson Les Paul Custom», c характерными вставками на грифе и гравировкой на корпусе: «Love is the answer»⁽¹⁾.

Пустая стойка рядом, на которой должна бы стоять пара этой красавице.

Необычный белый бас «Rickenbacker 4001»: четыре струны, палисандровый гриф, лежащий на полу рядом со спящей женщиной, бережно обнимающей его, и слова «Love is a flower» на корпусе. Два сияющих золотом ободка, лежащие сверху рядом с рукой, дорожки высохших слёз и почти мертвенная бледность, лицо, совсем лишённое красок, синеющие от холода кончики пальцев, почти лишившиеся цвета губы. В студии холоднее, чем в доме.

Совесть не позволяет оставить её тут, на полу. Лёгкое женское тело оказывается на руках почти само собой: она почти невесома, холодна, как лёд, а слёзы... Слёзы текут даже во сне, сбегают с уголков глаз. Надо бы положить её хотя бы в тепле кухни-гостиной, там вроде бы был диван. Длинный коридор, упирающийся в приоткрытую дверь, кухня, на которой как оказалось, уже кто-то хозяйничает. Немая сцена.

Девушка, молодая копия лежащей на руках женщины, хозяйничает у мультиварки и колдует над кофе. Время — седьмой час утра.

— Ээээ... Это не то, что ты можешь подумать...

Чётко очерчённые брови взлетают вверх:

— О чём я должна подумать? Вы же Серёжин отец, правильно? Мама опять заснула в студии в обнимку с папиным басом? — девушка обеспокоенно смотрит на спящую мать. — Я Марина, сестра Миши. Вы — Александр Борисович, правильно? — представляется она. Ответы ей не особенно нужны; командует, подражая матери. — Пойдёмте, давайте положим её в спальне, иначе она опять проснётся с болями в спине. Я провожу, — проскальзывает мимо и идёт вперёд, показывая дорогу.

Дверь напротив входа в кабинет. Спальня хозяйки дома, отражение её характера, такая же лаконичная, как и остальной дом, если бы не несколько «но»: огромная king-size кровать с кованными кольцами вполне понятного назначения и крюк в потолке — специфичные аксессуары, говорящие, что многое из человеческого было владелице не чуждо, и получать удовольствие от жизни она умеет или умела. Фотография с мужем на тумбочке рядом с электронной книгой в чехле, судя по всему, амазоновской.

Девушка снимает покрывало с половины кровати, откидывает одеяло и жестом показывает, куда положить мать, сама исчезая в неожиданно чёрной ванной. Возвращается с чем-то, стирает слёзы с лица матери, целует её, снимает туфли, расстёгивает платье, под которым сорочка — подобную во времена моей мамы называли красивым словом «комбине». На правом плече выцветшая поплывшая лилия, которую уродует круглый старый шрам с неровными краями чуть ниже ключицы — очень говорящий след, пара к которому должна быть на спине, — на бицепсе след от давно зажившей рваной раны — ровесник того, что на плече. Оба портят тонкую белоснежную кожу, незнающую загара кроме того, что бывает от света монитора. Девушка укрывает одеялом, пряча от взгляда обнажённую кожу, которая способна рассказать не одну историю... Простые и понятные проявления любви и заботы, которых не особенно ждёшь от подростка.

— Пойдёмте, Александр Борисович, я накормлю вас завтраком. Вы с мамой, скорее всего, засиделись вчера, вам бы ещё поспать.

Ребёнок, ты ребёнок или маленькая взрослая?

— Серёжа сказал, что сегодня приезжает сестра. Её надо встретить?

— Да, я должен её встретить.

— Не беспокойтесь, я позвоню маминому водителю, мы её встретим — всё-равно надо в магазин, а мама проспит часов до одиннадцати, — суетится и кладёт в тарелку кашу, одновременно заваривая травяной чай. — Поспите, вы из командировки. Я возьму Мишу и Серёжу и мы привезём сестрёнку сюда. Ей не будет скучно с младшими. Места дома всем хватит.

Всё решила — вся в мать. Строгая, серьёзная. Девочки вообще взрослеют раньше. Это какая-то мистика: вот она ещё ребёнок, а вот уже взрослая — ну или старательно изображает взрослую.

— Останьтесь, пожалуйста. У мамы не было гостей больше десяти лет. Я уверена, ей будет приятно... с... — мнётся, подбирая слова, — с ровесником. Да и Мише с Серёжей здесь будет... проще.

Какой аккуратный понимающий ребёнок, бесхитростный. Хорошая из неё когда-нибудь выйдет жена — под стать матери, — повезёт какому-нибудь оболтусу. «Жаль только, что не Серёге», — как-то само собой приходит в голову. Мысли сами возвращаются к ночному разговору, роятся, и вроде бы разум понимает, что ничего не поделаешь, а глупое сердце то и дело пытается восстать и орёт: «Ну как же так! Сын! Наследник — и вот гей или би...» Всё-таки воспитание даёт о себе знать, даже закрывая глаза на эксперименты молодости, пытается взбунтоваться и навесить печать. Осознать факт просто, принять — тяжело: слишком долго вдалбливали в голову шаблонные «хорошо» и «плохо». То и дело крутится мысль: «А как же внуки...»

Видимо, слишком много эмоций отразилось на лице.

— Мама же рассказала вам о том, что вчера произошло? И о Мише и Серёже? Только не ругайте его! Я тоже виновата: я должна была уговорить их рассказать маме или самой рассказать! Лучше их прикрывать в школе... И тогда Филатова бы не орала так громко... Не устроила бы эту охоту на ведьм, и маме не пришлось бы решать с ней проблемы...

Винит себя. Наивная и молодая. Максималистка. Совсем ещё ребёнок. Подросток. И надо бы что-то сказать, а мысли разбегаются. Найти слова, чтобы успокоить девочку, снять с неё взрослую ответственность. Сложно.

— Ты ни в чём не виновата, Марина. Они рано или поздно бы прокололись — не сейчас, так позже. В конце концов, ответственность лежит и на них тоже. А взрослые... Мы привыкли решать проблемы, да и конца света не произошло, небо на землю не упало. Любовь — это сложно и просто одновременно, тут ничего не поделаешь, — челюсть выворачивает от зевоты. Вторые сутки почти без сна. Почти пятьдесят это вам не двадцать, когда можно тусить всю ночь и утром не чувствовать себя развалиной.

— Но мама... Маме и так тяжело... А тут ещё это... — продолжает гнуть свою линию.

— Твоя мама сильная женщина — она выдержит.

— Она только и делает, что держит... — бурчит себе под нос.

— Твоя мама часто остаётся в студии на ночь? — меняю тему, отвлекая от приступа самобичевания.

— Последнее время всё чаще. Она устала — ей бы в отпуск... — как-то странно смотрит на меня. — И друзей не осталось совсем. Дяде Алеку и тёте Гале совсем не вырваться, дядю Женю не отпускает жена... Мама с папой так красиво играли вместе... — хлюпает носом. Мысли в девочковой головке, похоже, скачут галопом.

— Ты хорошо помнишь отца?

Трёт краснеющие глаза:

— Плохо. Мне было четыре, когда его убили. Мама тогда чудом выжила. Я помню, как они пели нам колыбельные в студии — мы чаще там засыпали, чем у себя. Папа был... тёплый, ласковый и большой. Мама рассказывала сказки о драконах, которые были у него на руках. И у него был очень красивый голос... Они с мамой пели дуэтом и много смеялись. Студия тогда была другой: она была живой, как мама. А сейчас... она мертва, — и непонятно, о чём или о ком говорит сейчас, но сдерживает слёзы, пытается выглядеть отстранённой, собранной; руки скрещены на груди, а глаза на мокром месте. Часто вижу такое в Серёге, когда он вспоминает мать. Лесе проще и сложнее одновременно: она не помнит мать совсем, для неё мать — образ на фотографии и камень на кладбище. Дети... Им страшно терять.

Одним порывом, откуда-то из глубины каменного вроде бы давно уже сердца, одним движением — обнять чужого ребёнка, который утыкается лицом в плечо и внезапно начинает рыдать, горько, как плакать умеют только дети. Как не должны плакать дети — надсадно, срываясь почти на вой. И нечего делать. Нечего сказать. Всё, что можно здесь и сейчас — жалеть, гладить по трясущимся плечам, дать хоть немного тепла, такого редкого в нашем быстром и циничном мире.

Слёзы — способ души и разума очиститься, принять потерю, пройти все девять стадий горя и вернуться к жизни, осознать, прожить и пережить, обрести болезненный, но опыт, принять потерю, позволить себе грустить о ней, позволить тосковать порой, оплакать её.

Слёзы — способ души излечиться и вернуться к жизни.

Плачет горько, заходясь слезами; сама, скорее всего, не понимает, почему плачет и почему так прижимается к чужому, в общем-то, дядьке или просто ко взрослому, который может понять, которому можно... довериться... Внезапно прошибает до самых костей. Довериться... безоговорочно и бесстрашно, так всепоглощающе и естественно, так по-детски откровенно и без компромиссов.

Остаётся только гладить по спине, по голове, обнимать, шептать что-то глупо-успокаивающе. Увидел бы кто со стороны — списал бы на приступ педофилии на фоне разгорающейся в сети истерии, которая лишает взрослого права быть взрослым, защитником и советчиком, которая делает в глазах общества любого взрослого, проявившего участие, потенциальным преступником.

Постепенно успокаивается, осознаёт себя в пространстве, отстраняется, смешно краснеет, смущаясь, прячет заплаканные глаза, тянется к воде сполоснуться и сделать вид, что всё нормально.

Смешная. Юная и доверчиво-неиспорченная.

И сам собой взгляд цепляется за лист бумаги на весёленьких магнитах, прилепленный к холодильнику.

Правила этого дома:

1. Мама любит тебя всегда.

2. Даже если ты напакостил(а) — мама тебя любит. Может вломить, орать, но любить не перестанет.

3. Если ты кого-то убил(а) — сначала приди к маме. Мама поможет спрятать труп, потом вломит. Но всё равно любить не перестанет.

4. С мамой можно обсудить всё. Да, даже то, о чём тебе стыдно говорить вслух.

5. Секс только по обоюдному согласию и с презервативами.

6. Что бы ни случилось — звоните маме. Да, с потопом мама тоже разберётся. И с пожаром. И с прилётом инопланетян.

7. Ты — самое дорогое, что есть у мамы. Помни об этом.

8. Вы есть друг у друга. Доверяйте друг другу. Поддерживайте друг друга.

9. Не забывайте поливать цветы.

10. ЕСЛИ ТЕБЯ ЧТО-ТО НЕ УСТРАИВАЕТ — СМ. П. 1.

И становится многое понятно в поведении Марины.

* * *

Просыпаться в своей постели — истинное наслаждение. Особенно когда там не засыпала. Судя по солнцу, уже за полдень. Я точно помню, что вырубилась около пяти в студии, но мистически очнулась в спальне. Ладно, неважно.

Почти семь часов сна... Уже и не помню, когда последний раз столько спала — давно привыкла обходиться пятью. Горячий душ «включает» тело и заставляет шевелиться мозг, задаваясь вопросом, кто же донёс до кровати... С трудом вспоминается забытый в кабинете чужой телефон... Вот и ответ. Лёгкий укол стыда где-то на задворках сознания.

Мягкое домашнее трикотажное платье глубокого тёмно-синего цвета ложится на плечи, обнимая и согревая.

Кухня встречает солнечным светом, запахами еды, кофе и дружным смехом. Кухня полна: девять человек вокруг стола, на котором стоят пиццы, растаскиваемые веселящимися детьми.

В лучах солнца напротив окна мужская фигура с чашкой, от вида которой глупое сердце пропускает удар, к горлу подступает горький комок, и рука судорожно ищет кольца и не находит. Накатывает паника, укутывает тяжёлым мокрым одеялом, затапливает ледяной волной, заставляя задыхаться, прижимаясь к стене, почти расставаясь с сознанием.

Боль впивается куда-то в район сердца острыми иглами, мешающими дышать.

Боль растекается, заполняя сознание, туманя взгляд, вызывая непрошенные слёзы из глаз, лишая лёгкие кислорода, заставляя сгорать изнутри в тщётной попытке протолкнуть хотя бы глоток живительного газа. Тонкими ниточками бежит по коже холодный пот. Звуки словно затухают в вате, голоса сливаются в единый фон, сознание гаснет в агонии.

Рано. Слишком рано. Мне нужно ещё хотя бы десять лет.

Но...

Я иду к тебе, душа моя. Моё время пришло.

Предательски пытается замереть навсегда вечный насос, мышца, которую зовут сердцем.

Время словно замедляет свой вечный бег.

Где-то далеко на фоне, как сквозь толщу воды, слышится звон бьющегося стекла.

Где-то на фоне туманная тень движется, подхватывая и останавливая падение. Обжигают кожу горячие руки, выгибает в агонии спину.

Где-то на фоне, как сквозь тяжёлую пелену, звучат голоса:

— Вызовите скорую! Аспирина таблетка найдётся?

— Потерпи, я знаю, что больно, — гладят руки поддерживая. — Тебе ещё рано к нему. Ты не всё сделала. Терпи и живи. Ты нужна детям. Ася, живи, — тише прямо в ухо добавляет голос. — Ты нужна мне, я не справлюсь один.

Качают, как ребёнка, обжигающе горячие мужские руки. Сознание цепляется за мягкий, тихо поющий голос, не дающий провалиться во тьму. Не дающий упасть. Не дающий уснуть.

Well, I know the feeling

Да, я знаю это чувство,

Of finding yourself stuck out on the ledge

Когда ты застрял над обрывом,

And there ain't no healing

И ничто не спасёт тебя,

From cutting yourself with the jagged edge.

Если порежешь себя зазубренным острием.

I'm telling you that it's never that bad.

Я скажу тебе, что никогда не бывает так плохо.

Take it from someone who's been where you're at,

Послушай того, кто побывал на твоём месте,

Laid out on the floor

Того, кто также лежал на полу,

And you're not sure you can take this anymore...

Сомневаясь, сможет ли вынести это...

Голос — путеводная нить — не даёт скатиться во тьму. Держит на самой грани сознания, заставляя корчиться от боли, но дышать. Заставляя бороться.

So just give it one more try to a lullaby

Так просто попробуй ещё одну колыбельную

And turn this up on the radio.

И просто включи радио.

If you can hear me now

Услышь меня сейчас —

I'm reaching out

Я протяну тебе руку,

To let you know that you're not alone.

Чтобы дать знать, что ты не одна.

And if you can't tell: «I'm scared as hell

И если ты не можешь сказать: «Я в ужасе,

'Cause I can't get you on the telephone» —

Потому что я не могу дозвониться до тебя» —

So just close your eyes.

То просто закрой глаза.

Oh, honey, here comes a lullaby —

О, милая, это колыбельная —

Your very own lullaby.

Колыбельная, что звучит для тебя.

Словно в замедленной съёмке, мелькают перед глазами кадры: мягкий мужской смех, такой родной, толчок, расплывающаяся сетка трещин на лобовом стекле, брызги крови, вторая сетка трещин, за ней третья, обжигающая боль в плече. Осознание, что спасло только чудо и то, что наклонилась снять нитку с брюк. Обжигающее понимание: мёртв. Визг колёс, гудящий клаксон, катящаяся к краю по серпантину машина. Слишком близко. Слишком быстро. Адреналин в кровь, выдернутый ремень, почти не слушающаяся правая рука и открытая на скорости дверь. Падение. Океан боли и замирающее сознание. Улетающая через барьер машина. Удар. Взрыв. Мучительная мысль: «Должна выжить. Дети».

Должна. Должна выжить. Бьётся о стенки черепной коробки.

Ведёт голос, тихий, почти на грани слышимости. Держат обжигающе горячие сейчас руки.

Please, let me take you

Пожалуйста, позволь вывести тебя

Out of the darkness and into the light

Из темноты к свету,

'Cause I have faith in you

Потому что я верю, что ты

That you're gonna make it through another night.

Сможешь пережить ещё одну ночь.

Stop thinking about the easy way out.

Перестань искать лёгкий путь.

There's no need to go and blow the candle out

Ещё не время, не нужно уходить и задувать свечу,

Because you're not done.

Потому что твоя история не закончена.

You're far too young

Ты слишком молода,

And the best is yet to come.

И лучшее ещё впереди.

Туманом мелькает перед глазами жизнь, цветные картинки: больница, вскрытие, опознание, похороны, закрытый гроб. Глумливый следователь. «Ну вы же понимаете? Исполнителя взяли, но это заказ, и заказчика не найдут». Борьба за то, чтобы отстоять своё. Суд. И лучший друг на скамье. Брошенное на прощание: «Легла бы под меня вовремя, он был бы жив. Может быть. Чаще бы ложилась под нужных людей, но ты же гордая сука». Одиночество. Редкие слёзы. Шепотки за спиной. Недостижимый пьедестал. Жестокие решения. Холодное сердце, расчётливый разум. Никакой больше любви. Ни толики тепла.

Гордая сука. Воля и разум. Честь. Долг. Дети. Его наследие. Одинокие ночи. Слёзы в подушку. Психолог. Антидепрессанты.

Я должна. Через боль. Через страх. Выворачивая себя на изнанку.

Но голос... Голос держит, держат руки.

So just give it one more try to a lullaby

Так просто попробуй ещё одну колыбельную

And turn this up on the radio.

И просто включи радио.

If you can hear me now

Услышь меня сейчас —

I'm reaching out

Я протяну тебе руку,

To let you know that you're not alone.

Чтобы дать знать, что ты не одна.

And if you can't tell: «I'm scared as hell

И если ты не можешь сказать: «Я в ужасе,

'Cause I can't get you on the telephone» —

Потому что я не могу дозвониться до тебя» —

So just close your eyes.

То просто закрой глаза.

Oh, honey, here comes a lullaby —

О, милая, это колыбельная —

Your very own lullaby.

Колыбельная, что звучит для тебя.

Well, everybody's hit the bottom,

Да, каждый может опуститься на дно,

Everybody's been forgotten

Когда кажется, все забыли,

When everybody's tired of being alone.

Когда устаёт от одиночества.

Yeah, everybody's been abandoned

Да, каждого могут покинуть,

And left a little empty handed

И он остаётся как будто ни с чем.

So if you're out there barely hanging on...

Поэтому, если ты где-то там и едва держишься...

И дальше всё как в тумане. Вой сирены, боль, от которой никуда не деться. И только один тихий голос, который держит, вцепившись, как в самое необходимое.

So just give it one more try to a lullaby

Так просто попробуй ещё одну колыбельную

And turn this up on the radio.

И просто включи радио.

If you can hear me now

Услышь меня сейчас —

I'm reaching out

Я протяну тебе руку,

To let you know that you're not alone.

Чтобы дать знать, что ты не одна.

And if you can't tell: «I'm scared as hell

И если ты не можешь сказать: «Я в ужасе,

'Cause I can't get you on the telephone» —

Потому что я не могу дозвониться до тебя» —

So just close your eyes.

То просто закрой глаза.

Oh, honey, here comes a lullaby —

О, милая, это колыбельная —

Your very own lullaby.

Колыбельная, что звучит для тебя.

Сплетаются в кучу голоса и воспоминания. Бьётся в агонии сердце, не желая замирать. Бьётся в такт песне. В такт голосу. В такт чужому сердцу.

Больница, врачи, палата, уколы, процедуры, обследования.

Белые стены палаты и неутешительный, но понятный диагноз — синдром разбитого сердца.

— Ну, не инфаркт — уже хорошо, — знакомый спокойный мужской голос, успокаивающий детей. — К Новому году заберём домой.

Голос, который не дал скатиться во тьму.

Голос, который удержал на самом краю.

Моё время ещё не пришло. У меня есть здесь дела.

У нас ещё есть дела.

---

1) Полная цитата: «We all been playing those mind games forever. Some kinda druid dudes lifting the veil. Doing the mind guerrilla, Some call it magic — the search for the grail. Love is the answer and you know that for sure. Love is a flower, you got to let it — you got to let it grow». Это цитата из песни Джона Леннона «Mind Games» 1973-го года. В той же песне звучит крылатая фраза-гимн хиппи: «I want you to make love, not war».

Вернуться к тексту