Проклятие крови Малфлой (гет)

Возвращение Драко в поместье было тихим, как и всё в этом доме. Не было радостных возгласов, объятий — лишь несколько сухих фраз, обменённых с отцом в холле, да мерный стук его каблуков по мрамору. Он казался старше своих лет. В его осанке, в сдержанности движений угадывалась не природная надменность, а тяжесть, которую он нёс на своих плечах. Тяжесть, которую Розалин узнавала с первого взгляда.

Они избегали друг друга. Это было неписаное правило, инстинктивное и необходимое. Их взгляды скользили мимо за обеденным столом, их вежливые реплики были безупречны и пусты. Люциус наблюдал за этой пантомимой с холодным, заинтересованным вниманием, словно изучал сложную шахматную комбинацию.

Но дом был большим, а ночи — долгими.

Однажды, когда сон бежал от неё, как преследуемая добыча, Розалин накинула шелковый халат и спустилась в библиотеку. Лунный свет, пробивавшийся сквозь высокие окна, выхватывал из мрака позолоту на корешках книг и бледный мрамор статуй. Она искала не утешения в словах, а просто тишины, отличной от тишины её спальни.

Она была не одна.

В дальнем углу, у окна, стояла высокая, худая фигура. Драко. Он не читал. Он просто смотрел в ночное окно, заложив руки за спину. Его профиль в лунном свете казался высеченным из бледного мрамора.

Она хотела уйти, неслышно скрыться, но пол скрипнул под её босой ногой. Он обернулся. Его глаза, серые и глубокие, широко раскрылись на мгновение, пойманные врасплох. В них не было ни враждебности, ни неприязни — лишь та же усталая настороженность, что и в её собственных.

— Я… не знал, что ты здесь, — его голос прозвучал тише обычного, без привычной отточенности.

— И я не знала, — ответила она, оставаясь на месте. Бежать было бы признанием слабости, страха. А страх был роскошью, которую она не могла себе позволить.

Неловкое молчание повисло между ними, густое и тяжёлое. Его взгляд упал на книгу, которую она бессознательно прижимала к груди.

— «Теоретические основы чёрной метаморфозы», — прочёл он название. Сложный трактат, далёкий от интересов большинства волшебников. — Неожиданный выбор для… лёгкого чтения.

— Он помогает не думать, — честно сказала она. — Сложные формулы вытесняют все остальные мысли.

Он медленно кивнул, его взгляд скользнул по её лицу, задержавшись на синяке под глазом, который она тщетно пыталась скрыть тонким слоем пудры. Он не спросил. Он просто увидел. И в его глазах вспыхнуло что-то острое и знакомое — не жалость, а понимание. Понимание той цены, которую она платила за своё место в этом доме.

— Я помню, ты всегда была звездой зельеварения, — произнёс он, и в его голосе прозвучал отзвук чего-то давно забытого, почти школьного. — Снейп… твой отец… он говорил, что у тебя дар.

— А ты, — она заставила себя говорить, её голос дрогнул, — ты всегда ненавидел зельяварение. Говорил, что это грязная работа для заучек.

Уголок его рта дёрнулся в чём-то, отдалённо напоминающем улыбку.

—Времена меняются. Как и приоритеты. Иногда приходится пачкать руки, чтобы… выжить.

Они смотрели друг на друга через несколько футов пространства, заполненного лунным светом и призраками прошлого. Они не говорили о том вечере. Не говорили о Долохове, о Фенрире, о её криках и его слёзах. Но это витало в воздухе между ними, невысказанное и от этого ещё более реальное. Они были двумя заключёнными в одной тюрьме, говорившими на одном языке боли. И в этом молчаливом признании была странная, мучительная близость.

Их первая близость случилась спустя несколько месяцев ночных разговоров. Снова ночь, снова библиотека. На этот раз они сидели на толстом ковре перед холодным камином, и она, сама не зная зачем, рассказывала ему о матери, о своих исследованиях, о том, как пахнет её домашняя лаборатория. Он слушал, не перебивая, его взгляд был прикован к её лицу.

— Он… он причиняет тебе боль? — вдруг тихо спросил он, и вопрос повис в воздухе, грубый и неизбежный.

Она не ответила. Просто опустила глаза, и этого было достаточно. Достаточно, чтобы он понял всё: и физическую боль, и ту, что глубже, что разъедает душу.

Он нежно, почти с благоговением, коснулся её щеки. Его пальцы были холодными.

—Прости, — прошептал он, и в этом одном слове была вся горечь их общей судьбы. — Прости за… за всё. За тот вечер. За свою слабость. За то, что не могу ничего изменить сейчас.

И тогда она подняла на него глаза, и слёзы, которые она так долго сдерживала, наконец потекли по её щекам. Она не рыдала. Они текли молча, как дождь по стеклу.

Он наклонился и губами коснулся её слезы, словно пытаясь стереть её, принять её боль в себя. Это было нежнее, чем что-либо, что она когда-либо чувствовала в этих стенах. Потом его губы нашли её губы. Это не был поцелуй страсти. Это был поцелуй отчаяния. Взаимное признание в том, что они сломлены, и попытка найти в другом хоть каплю тепла, чтобы согреть свои замёрзшие души.

Всё произошло тихо, почти бесшумно, в лунном свете, среди теней книжных стеллажей. Не было страсти, не было желания в привычном понимании. Была лишь отчаянная потребность в близости, в подтверждении того, что они не одни в своём аду. Его прикосновения были робкими, полными вины и вопросов. Её ответ — таким же тихим, полным слёз и прощения, которого она не могла дать себе самой.

Когда всё кончилось, они лежали на полу, прижавшись друг к другу, как два потерпевших крушение корабля на холодном берегу. Его рука лежала на её талии, её голова — на его груди. Они не говорили. Что можно было сказать? Это не было началом романа. Это было ритуалом скорби по тому, кем они могли бы быть, и по тому, кем они стали. Это был акт взаимного утешения, горький и необходимый, как глоток воды в пустыне.

Он знал её боль. Она знала его вину. И в этой ужасающей симметрии они нашли своё прибежище. Ненадёжное, опасное, но единственное, что у них было.