Я вас ненавижу, герр Шмидт (шоколад внутри) (джен)

Игра с огнём.

Лабораторию наполнял гул спящих машин — монотонное урчание трансформаторов, шипение охлаждающих змеевиков, перешептывание проводов под потолком. Арним Зола, склонившись над паяльником, выводил узоры из олова на плате, напевая швейцарскую народную мелодию, которую мать пела ему в детстве. Его очки, заляпанные каплями флюса, превращали мир в размытое пятно, но пальцы помнили каждую микросхему на ощупь.

Внезапно его спина напряглась, будто под кожу впились ледяные иглы. Шестое чувство учёного, отточенное годами работы с взрывоопасными смесями, засекло опасность раньше, чем слух уловил скрип двери.

— Интересная игрушка, — прозвучало за спиной, и голос Шмидта, как всегда, резанул по нервам, будто ржавая пила.

Зола обернулся так резко, что очки сползли на кончик носа, открывая вид на кошмар: Шмидт стоял у «Осциллятора-9», монстра из меди и кремния, чьи шестерни блестели, как зубы хищника. На корпусе красовалась табличка, которую Зола прикрутил накануне: «Беречь от Шмидта. Нет, серьёзно, УБЬЁТ». Рука в перчатке уже лежала на рубиновой кнопке, словно на спусковом крючке.

— Нет! — Зола вскинул руки, будто пытаясь остановить пулю, но его голос потонул в рёве машины, внезапно ожившей от прикосновения Шмидта. — Это прототип телепорта! Он нестабилен, расчёты не завершены, мы…

Щёлк.

Мир взорвался тишиной.

Сначала исчез звук — заглохли вентиляторы, замолчали трансформаторы, будто сама реальность затаила дыхание. Затем воздух загустел, наполнившись сладковатым запахом, как от сгоревшей карамели, смешанным с металлической пылью. И наконец — свет. Розовый, ядовитый, пульсирующий, он вырвался из трещин в устройстве, заполнив комнату клубящимся туманом, который обжигал кожу статическим электричеством.

— Что вы наделали?! — Зола бросился к щитку, но пол под ним дрогнул, заставив споткнуться о кабель, словно это была змея, схватившая его за лодыжку. Бумаги — стопки, папки, чертежи, испещрённые формулами, которые он собирал по крупицам пять лет, — взметнулись в воздух, как стая испуганных птиц. Листы с пометками «Секретно» и «Чёрт возьми!» начали исчезать, растворяясь в дыму с тихим шорохом горящего пергамента.

— Мои расчёты! — Зола схватился за пролетающий лист, но тот рассыпался у него в пальцах, превратившись в искорки, которые застряли в морщинках кожи. — Вы… вы уничтожили всё! Вы… варвар! Самоуверенный, тупой…

Шмидт стоял в эпицентре бури. Плащ развевался вокруг него, подхваченный вихрем, делая похожим на демона, танцующего в аду собственного создания.

— Уничтожил? — Он рассмеялся, разводя руками, будто предлагая объятие разрушению. — Я освободил вас от хлама, доктор. Теперь вы можете начать с чистого…

— С ЧИСТОГО ЛИСТА?! — Зола в ярости топнул ногой, и вдруг заметил: его ботинок светился. Вся лаборатория, каждый прибор, каждый винт был покрыт мерцающей росой из микроскопических кристаллов, переливающихся всеми цветами радуги. Даже Шмидт, теперь напоминавший гламурного призрака, блестел, как новогодняя ёлка, усыпанная мишурой.

Телепорт захлопнулся с глухим стуком, будто гигантская устрица, проглотившая жемчужину реальности. Дым рассеялся, открывая опустевшие столы. Ни бумаг, ни чернил — только приборы, сияющие неестественным блеском, да Зола, дрожащий с паяльником в руке, словно это был меч, которым он готов был пронзить саму судьбу.

— Вы… вы… — Он задыхался, ища самое страшное слово в своём лексиконе. Глаза жгли слёзы ярости. — ВАНДАЛ! Самоубийца! Психический…

Шмидт подошёл, оставляя за собой след блёсток, которые хрустели под сапогами, как хрустят кости. Он поднял с пола единственный уцелевший листок — тот самый, с кофейным пятном-черепом, которое теперь казалось пророческим.

— Посмотрите внимательнее, — он сунул бумагу Золе прямо в лицо, едва не задев очков. — Ни одной формулы. Зато…

Зола вырвал листок. Кофейное пятно теперь обрамляла надпись, выведенная идеальным готическим почерком: «Спасибо за уборку.». Буквы сверкали золотом, будто выжженные лазером.

— Вы… встроили в матрицу триггер для шуток?! — Голос Золы взлетел до писка, от которого задрожали стёкла в дальнем углу. — Это… это ребячество! Идиотизм!

— Нет, — Шмидт потянулся к сияющему кристаллу на столе, и тот рассыпался в пыль под его пальцами, как замок из песка. — Я встроил в неё вас.

Зола замер. В его голове, словно вспышка, возникла формула — та, над которой он бился месяц, пытаясь рассчитать энергетический баланс. Потом ещё одна. И ещё. Он закрыл глаза, и цифры поплыли перед веками, как звёзды в гиперактивном планетарии, складываясь в уравнения, которые он и не мечтал запомнить.

— Данные… — прошептал он, касаясь висков, будто боясь, что мысли вырвутся наружу. — Они… во мне? В моей… памяти?

Шмидт, уже у двери, обернулся. Его улыбка была опаснее любого оружия в этом бункере — острой, как бритва, и холодной, как космическая бездна.

— Хаос — лучший архивист, — произнёс он, поправляя перчатку. — А теперь, доктор, — он кивнул на пустые столы, где когда-то громоздились кипы бумаг, — у вас есть пять минут, чтобы начать революцию. Или я нажму другую кнопку. Ту, что светится зелёным.

Дверь захлопнулась, оставив после себя звонкую тишину. Зола упал на стул, сжимая голову руками, будто пытаясь удержать хлынувший поток знаний. В висках стучало, как молотки кузнеца: Ты-слишком-старый-для-этого. Ты-слишком-старый…

— Молчите, — буркнул он своим мыслям, хватаясь за паяльник, как утопающий за соломинку. На чистом столе, в лунном свете, пробивавшемся сквозь решётку вентиляции, уже рождался новый чертёж. Линии выводились сами, будто невидимая рука водила его пальцами.

Идеальный. Безупречный.

Он не заметил, как губы сами растянулись в улыбке. Где-то в глубине сознания, меж формул и схем, затаилась мысль: А что, если Шмидт и правда… полезен?

Но вслух он лишь пробормотал:

— Пять минут? Я сделаю это за три.

* * *

Симфония хаоса и порядка.

Лаборатория больше не напоминала прежний бункер, где провода сплетались в паутину, а бумаги громоздились баррикадами. Теперь столы сияли стерильной пустотой, словно хирургические столы, а на стенах вместо пожелтевших чертежей висели голографические экраны, мерцающие холодным синим светом. Арним Зола, однако, всё так же сидел сгорбленный, будто его позвоночник навсегда сросся с формой старого кресла. Но теперь его пальцы танцевали не над микросхемами, а в воздухе, выводя формулы, которые существовали лишь в его сознании, как тайные послания вселенной. Цифры вспыхивали на экранах сами, подчиняясь малейшему движению бровей, будто техника стала продолжением его нервной системы.

Шмидт вошёл без стука — привычка, которую Зола так и не смог искоренить, как не смог избавиться от пыли в вентиляции. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по голограммам, застыв на схеме гиперпространственного двигателя, чьи контуры напоминали скелет космического левиафана.

— Вы превзошли себя, доктор, — произнёс он, и в его голосе, обычно резком, как удар хлыста, прокралась нота, отдалённо напоминающая уважение. — Всего неделя, а вы уже заменили пять лет работы.

— Не заменял, — буркнул Зола, не отрываясь от невидимых миру расчётов. Его пальцы нервно дёргались, будто ловили невидимые нити. — Восстановил. Улучшил. — Он щёлкнул пальцами, и схема развернулась, показав ядро устройства — идеальный синий кристалл, вращающийся в вакуумной камере. Его грани переливались, как глаза древнего бога. — Без ваших «вдохновений» это заняло бы месяц.

Шмидт приблизился, и его тень, искажённая голубым свечением экранов, слилась с проекциями, окрасив их в багровый оттенок. Он протянул руку, словно собираясь раздавить голограмму, но вместо этого провёл пальцами сквозь неё, исказив изображение до неузнаваемости. Линии двигателя скрутились в абстрактный узор, напоминающий клубок змей.

— Значит, мой хаос всё же полезен? — спросил он.

— Полезен как землетрясение при строительстве дома, — Зола нажал кнопку, и изображение снова стало чётким, будто Шмидт и не касался его. — Но… — он замолчал, словно слова обжигали язык, и потянулся к стакану с кофе, который остыл ещё три часа назад. — Иногда руины дают лучший фундамент.

Тишина повисла густым дымом, напоминая паузу между раскатом грома и ударом молнии. Шмидт первым её разорвал, достав из складок плаща диск с кроваво-красной эмблемой «Гидры». Он положил его на стол так, будто ставил печать на смертном приговоре.

— Проект требует вашего «фундамента». И моего… землетрясения. — Его голос звучал как скрежет стали по камню. — Согласны?

Зола снял очки, медленно протирая стёкла краем халата. Его отражение в экране дробилось на тысячи пикселей, будто он уже становился частью машины, цифровым призраком в лабиринте кремниевых схем.

— Только при условиях, — начал он, впиваясь взглядом в Шмидта. — Никаких кнопок. Никаких «случайных» экспериментов. И… — он ткнул пальцем в грудь Шмидта, — вы не дышите на мои кристаллы. Ваше дыхание слишком… едкое.

Шмидт посмотрел на палец, затем на Золу. Его губы дрогнули в подобии улыбки.

— О, я буду дышать аккуратно, — он повернулся к выходу, но вдруг остановился, словно вспомнив что-то. — Кстати, доктор… ваша новая лаборатория. — Он обвёл комнату жестом, полным презрения к чистоте. — Она слишком… стерильная. Скучно. Напоминает морг.

Когда дверь захлопнулась, Зола потянулся к диску, но под ним обнаружил кусочек шоколада в обёртке, испещрённой микроскопическими рунами «Гидры». Надпись гласила: «Для мозга. Не давите его скукой. — Ваш Слон».

— Слон… — фыркнул он, разворачивая фольгу. Но замер, увидев, как под лучом света на серебристой поверхности проступила миниатюрная голограмма: их с Шмидтом силуэты, сражающиеся на фоне огненного взрыва. В углу мерцала подпись: «Танго безумцев».

— Идиот, — пробормотал Зола, но шоколад, разломившись, открыл начинку из тёмного миндаля. Его любимую. Он отломил кусочек, задумчиво жуя, и вдруг осознал, что это первый раз за годы, когда чьё-то «спасибо» не вызвало у него желания сбежать в бункер.

* * *

На следующее утро Шмидт, листая отчёты в своём кабинете, застыл с пером в руке. Под стеклом стола, среди карт и шифровок, лежал смятый листок. Бумага была прожжена по краям, чернила расплылись, но надпись читалась чётко, будто её вывели кислотой:

«Беречь от Золы. Он добавит вам лет пять жизни. Скучных. Или вечность мучений. На ваш выбор».

Красный Череп рассмеялся. Это был редкий, настоящий смех — без яда, без расчёта, рвущийся из глубины, как лава из жерла. Он прикрепил листок рядом с портретом фюрера, аккуратно выровняв под линейку. «Трофей», — подумал он, хотя никогда не коллекционировал ничего, кроме власти.

А в лаборатории Зола, разбирая ящик с радиодеталями, обнаружил на дне крошечного механического паука. Насекомое щёлкнуло лапками, и из его брюшка вырвалась голограмма Шмидта, которая прошипела, как змея:

— На случай, если ваш порядок снова станет слишком идеальным. Нажмите на брюшко. С любовью, Хаос. P.S. Паук ядовит. Для остроты.

Зола поднёс устройство к глазам, разглядывая шестерёнки, тонкие, как паутина.

— Предсказуемо, — пробормотал он, но вместо того, чтобы раздавить паука, сунул его в карман халата. «На чёрный день», — подумал он, хотя втайне надеялся, что этот день никогда не настанет.

Так началась их странная синергия. Учёные «Гидры» шептались в коридорах, замечая, как Шмидт оставляет на столе Золы чашку кофе с идеальным количеством сахара — два кубика, ни больше ни меньше. А Зола «случайно» направлял побочные взрывы экспериментов подальше от кабинета шефа, оставляя на его стене лишь узоры из копоти, похожие на иероглифы.

Даже таблички стали традицией: новичкам дарили настольные значки «Что бы сделал Шмидт?» и «Зола одобрил бы?». Инженеры, рискуя жизнью, клеили на свои станции пародийные надписи: «Не кормите Шмидта после полуночи».

А когда через год проект «Гидра» показал первые результаты, оба — Красный Череп и его учёный — стояли у карты мира, усеянной алыми метками. Экран мерцал, как глаз циклопа, отражая сотни баз, готовых вспыхнуть по команде.

— Революция, — сказал Шмидт, и в его голосе звучал голод хищника, учуявшего кровь.

— Эволюция, — поправил Зола, поправляя очки, за которыми прятались тени бессонных ночей.

— Без разницы, — Шмидт нажал кнопку — новую, блестящую, с гравировкой в виде паука. Метки на карте вспыхнули, заливая комнату алым светом. — Главное, что это…

— …совершенно, — закончил Зола, и впервые за годы не стал спорить. В его голосе не было восторга — лишь холодное удовлетворение инженера, чей механизм запущен.

За окном бункера бушевала буря, но здесь, среди голограмм и стальных стен, царил свой климат. Война продолжалась. Но теперь она вела к победе — странной, двусмысленной, как их союз. Где-то в кармане Золы щёлкнул крошечный паук, напоминая, что хаос — всего лишь обратная сторона порядка. А на столе Шмидта, под стеклом, желтела табличка — смешная и бессмысленная, как их перепалки. Идеальный баланс.