Я вас ненавижу, герр Шмидт (шоколад внутри) (джен)

Лаборатория Золы.

Стены подземного бункера дрожали от гула генераторов, но Арним Зола этого не замечал. Его лаборатория дышала, как живое существо: где-то шипели перегретые трубки, где-то булькали колбы с кислотно-зелёной жидкостью, а со сводов свисали гроздья проводов, сплетаясь в паутину, которая, казалось, вот-вот зашевелится. Это был не бардак. Это был его порядок.

На столе, заваленном чертежами с пометками «Übermensch-3.7» и «Смерть капитану», стояли приборы, которые никто, кроме Золы, не осмелился бы включить. Один напоминал стимпанк-кофемолку с вентилями вместо ручек, другой — сердце механического титана, пронзённое десятком игл-датчиков. Бумаги громоздились стопками, как пожелтевшие скелеты: формулы на полях, схемы, испещрённые яростными пометками красными чернилами — «Нет! Глупость! Пересчитать!».

Зола, сгорбившись над микроскопом, ворчал сквозь зубы, поправляя очки. Его пальцы, запачканные в чернилах и машинном масле, двигались с хирургической точностью: переставлял колбы по невидимой системе — голубые слева, мутно-жёлтые справа, а ту, что светилась ядовитым розовым, прятал в тень, словно стыдясь её красоты.

— Порядок… — бурчал он, шаркая по бетонному полу в стоптанных ботинках. — Они называют это хаосом. Идиоты.

Сквозь дымку испарений мерцали лампочки, подмигивая ему, как старые соратники. Даже пыль здесь танцевала в лучах света, падающих из решёток вентиляции, — Зола знал каждый её завиток. Он ненавидел, когда Шмидт заходил без стука, трогал его приборы, дышал его воздухом. Лаборатория была продолжением его мозга: запутанным, но идеально логичным.

— Вычислительная матрица… здесь, — он тыкал пальцем в груду бумаг, где под листом с кофейным пятном прятался график частот. — А резонатор… — взгляд скользнул к железному ящику с треснувшим стеклом, из-за которого лился сизый дым. — Да, именно там.

В углу, на приборе, похожем на гильотину для радиодеталей, висела табличка, наспех прилепленная жвачкой: «Не трогать. Смертельно». Зола гордился этой надписью. Пусть думают, что это предупреждение. На самом деле — это метка для себя: напоминание, что грань между гением и безумием тоньше паутины.

Он вздохнул, поправил галстук, давно потерявший цвет, и сунул руку в ящик стола, нащупывая шоколадку. Обёртка хрустнула в такт жужжанию трансформаторов. Его хаос. Его правила. И если Шмидт снова сунет сюда свой нос…

— То я припаяю ему эти усы к лицу, — проворчал Зола, вытирая пальцы о халат, и принялся разматывать клубок проводов, который для постороннего глаза был всего лишь клубком проводов. А для него — началом новой эпохи.

* * *

Искра конфликта.

Дверь скрипнула, будто её вырвали из объятий ржавых петель, и в лабораторию ворвался запах металлической пыли и масла — следы коридоров подземного комплекса. Арним Зола вздрогнул, и капля ртути выскользнула из пинцета, покатившись по столу, словно живая, оставляя за собой серебристый след на потёртой древесине. Он даже не обернулся — уже знал, чьи сапоги гулко отбивали ритм на бетоне, нарушая симфонию тикающих приборов.

— Прогресс не терпит пауз, доктор, — голос Иоганна Шмидта прозвучал слишком близко, слишком громко, разрезая воздух, словно нож. Зола стиснул зубы до хруста, чувствуя, как по спине пробежала холодная игла раздражения. Он бросил пинцет на стол, где ртуть слилась в шарик и схватил лежащую рядом микросхему, будто ища в ней опору.

Шмидт медленно обошёл лабораторию, словно хищник, оценивающий территорию. Его тень, искажённая мерцанием неоновых ламп, скользила по стенам, поглощая формулы и схемы, словно голодный призрак. Палец в чёрной перчатке протянулся к устройству, напоминавшему гибрид радиоприёмника и парового котла, от которого тянулись спирали медных проводов. На корпусе красовалась табличка, выведенная дрожащей рукой Золы: «Не включать! Чертовски опасно!».

— Не трогайте! — Зола вскочил так резко, что стул с грохотом упал на пол. Он задел колбу с фиолетовым дымом, и тот завился в воздухе змеёй, будто насмехаясь над его паникой. — Это частотная матрица! Малейший дисбаланс, и…

— И что? — Шмидт повернул вентиль с преувеличенной медлительностью, словно наслаждаясь моментом.

Прибор взвыл, как раненый зверь, и лабораторию заполнил треск статики, от которой задрожали стёкла на полках. На стенах заплясали тени, похожие на когтистые пальцы, готовые вцепиться в горло. — Вы пугаете меня, Зола. Я думал, мы здесь создаём оружие, а не играем в алхимиков.

Учёный метнулся к щитку, спотыкаясь о разбросанные инструменты, и дёрнул рычаг аварийного отключения. Свет погас, оставив лишь багровое свечение перегретых ламп, окрасившее комнату в цвет запёкшейся крови. В тишине, налитой гулом адреналина, Шмидт рассмеялся — низко, словно скрежет металла по камню.

— Ваш «порядок» напоминает мне бомбу замедленного действия, — он поднял с пола лист бумаги, испещрённый формулами, которые теперь пересекала трещина от падения колбы. Кофейное пятно на углу складывалось в подобие черепа, будто сама судьба подмигивала им обоим. — Как вы находите здесь что-то?

— Мозг, герр Шмидт, — Зола выхватил лист, прижимая его к груди, как ребёнка, которого пытаются отнять. Бумага хрустела под его пальцами, угрожая рассыпаться. — Он устроен сложнее ваших… танков. — Он едва сдержал ядовитое «идиотских», закусив губу до боли.

Шмидт приблизился, и Зола почувствовал запах кожи и металла — как всегда, когда тот возвращался с испытаний нового оружия. Иоганн взял со стола микросхему, вертя её в пальцах, будто безделушку, а его глаза, алые, как расплавленное железо, изучали каждый чип, каждый паяный шов.

— Знаете, что объединяет хаос и гениальность? — Его голос стал мягким, как лезвие перед ударом, а пальцы сомкнулись вокруг микросхемы, будто вокруг горла. — И то, и другое… восхитительно горюче.

Он бросил микросхему в колбу с кислотой, не отрывая взгляда от Золы. Учёный ахнул, но было поздно — жидкость вспенилась, выбросив в воздух облако едкого дыма, которое обожгло глаза и горло. Шмидт, не моргнув, наблюдал, как зеленоватый отсвет играет на его лице.

— Вы сожжёте нас всех! — Зола вытер слёзы, выступившие от едкого газа, и потянулся к аварийному клапану вентиляции, но Шмидт перегородил ему путь, широко раскинув руки, будто предлагая объятие.

— Нет, доктор. Я лишь… ускоряю эволюцию, — он повернулся к выходу, его плащ взметнулся, словно крыло летучей мыши, задев стопку бумаг. Листы разлетелись, как осенние листья.

— Продолжайте. Но помните — завтра я вернусь. И принесу спички.

Дверь захлопнулась, оставив после себя тишину, густую, как смола. Зола стоял, сжимая в дрожащих пальцах обгоревший чертёж, края которого обуглились от случайной искры. Где-то в углу шипела лопнувшая трубка, выпуская струйку пара, а в его голове уже складывались новые формулы, сплетаясь в паутину мести. Нет, не мести — совершенства.

Он приклеил на прибор новую табличку, выведя буквы с яростной точностью: «Смерть любопытным». И усмехнулся. Впервые за день. Где-то в глубине лаборатории, в тени, замигал крошечный индикатор — устройство, которое Шмидт так и не заметил. Зола поймал себя на мысли, что почти надеется: завтра Красный Череп всё-таки нажмёт не ту кнопку. Почти.

Ночь в лаборатории была не временем покоя, а стадией перерождения. Синий свет лампы, запертой в проволочной клетке под потолком, лился на столы, превращая тени в живые существа. Арним Зола, сгорбившись над ящиком с табличками, напоминал алхимика, смешивающего яды. Его пальцы, ловкие и точные, как у часовщика, прижимали бумажные прямоугольники к металлу, будто накладывая пластыри на раны машин:

«Беречь от Шмидта. Сильно. Очень».

«Не нажимать. Иначе ваши брови станут историей».

«Это не кнопка. Серьёзно. Уйдите».

Он хихикал, вглядываясь в написанное сквозь запотевшие стёкла очков. Представлял, как Иоганн, этот самоуверенный варвар, наткнётся на эти предупреждения. Пусть попробует назвать его систему хаосом теперь! Каждый прибор, каждый рычаг получил «иммунитет» — жёлтые листки, испещрённые угрозами и сарказмом, будто сторожевые псы из бумаги. Даже огнетушитель, покрытый слоем пыли, украшала надпись: «Для Шмидта. Держите ближе. И бегите».

— Бумажный щит лучше стального, — пробормотал Зола, приклеивая табличку на ящик с хрупкими кристаллами. Его голос потонул в гуле холодильника, где хранились образцы, способные растворить танковую броню.

На рассвете, когда вентиляторы захрипели, перегоняя спёртый воздух, Шмидт вошёл, как всегда — без стука. Его серые глаза, холодные, как лазеры, скользнули по новым украшениям, и уголок рта дёрнулся в усмешке, обнажив слишком белые зубы.

— О, доктор, — протянул он, срывая табличку с осциллографа, будто сорвал цветок с могилы. — «Беречь от Шмидта». Вы льстите мне. Я не знал, что заслужил отдельную коллекцию.

Зола, притворяясь погружённым в пайку схемы, где олово сплеталось в серебряные паутины, бурчал, не поднимая головы:

— Это не комплимент. Это руководство по выживанию. Для тех, кто не хочет закончить в виде пятна на стене.

Шмидт прошёлся вдоль столов, медленно, как экскурсант в музее абсурда. Его чёрные перчатки скользнули по поверхностям, оставляя следы на пыли, будто змеиные кольца.

— «Не входить без мозга», — прочёл он с пафосом актёра, декламирующего Шекспира. — Остроумно. «Если вы Шмидт — вы уже ошиблись». Ха! — Его смех, низкий и резонирующий, эхом отразился от стен, смешавшись с треском искр из перегруженного трансформатора. — Вы хотите, чтобы я чувствовал себя избранным? Полагаю, это… мило. Как ребёнок, прячущий дневник от родителей.

— Это необходимо, — Зола вскочил, заслоняя собой ящик с хрупкими кристаллами, помеченный «Сердце проекта. Не дышать рядом!». Его тень, искажённая светом паяльной лампы, дрожала на стене, будто готовая к прыжку. — Ваше любопытство похоже на слона в посудной лавке. Дорогостоящего, глупого слона с гранатой вместо хобота.

Шмидт взял со стола гаечный ключ, балансируя им на ладони, будто это перо, которым он подпишет смертный приговор.

— Знаете, что я вижу? — Он ткнул ключом в воздух, указывая на таблички, будто фехтуя с невидимым врагом. — Страх. Вы боитесь, что я обнаружу, как ваши «гениальные» устройства проще детских кубиков. Что ваш «порядок» — просто театр для успокоения дрожащих рук.

— Страх? — Зола выпрямился, его тень на стене стала острее, длиннее, почти касаясь потолка.

— Это предосторожность. Гениальность, герр Шмидт, требует хрупких условий. Ваш хаос… — он махнул рукой в сторону дымящейся колбы, где фиолетовая жидкость пузырилась, как кипящая лава, — это просто беспорядок. Иллюзия силы.

— Хаос, — Шмидт подошёл вплотную, и запах горелой резины смешался с его одеколоном. — это язык будущего. Вы строите замки из песка, а я приношу прилив. И знаете что? — Его дыхание, тёплое и тяжёлое, коснулось щеки Золы. — Волны всегда побеждают.

Он повернулся, задев локтем прибор с табличкой «FRAGILE. Не смейте!». Стеклянная трубка, тонкая, как паучий шёлк, упала, разбившись в звёздный дождь о пол. Зола ахнул, бросившись к осколкам, но Шмидт уже был у двери, его плащ взметнулся, словно крыло вороны.

— Не волнуйтесь, доктор. Ваши бумажные щиты меня только… вдохновляют. Жду следующей главы.

На следующий день Зола обнаружил ответный «подарок». На его микроскопе, инструменте, отполированном до зеркального блеска, красовалась табличка, вырезанная из металла: «Беречь от Золы. Он скучен». Буквы сверкали, будто выгравированные кислотой. Рядом, на стуле с надломленной ножкой, лежала коробка шоколада, обёрнутая в чёрную бумагу с алой лентой. Внутри — плитки с золотыми буквами «H.Y.D.R.A.», а под самой большой — записка: «Для настроения. Ваш Слон. P.S. Не давите мозг скукой — он и так сморщенный».

Он чуть не раздавил плитку в кулаке, ощущая, как шоколад тает от тепла его пальцев, пачкая перчатки. Но вместо этого… усмехнулся. Война продолжалась. Но теперь в ней были правила, границы, и даже кодекс чести, написанный невидимыми чернилами. И шоколад — горький, как их отношения, но с начинкой из темного миндаля. Его любимой.

В углу лаборатории, за стендом с искрящимися проводами, Шмидт наблюдал через полуоткрытую дверь. Увидев, как Зола осторожно отламывает уголок плитки, он усмехнулся. В кармане его плаща уже лежала следующая табличка: «Осторожно: гений за работой. Или сумасшедший. Разницы нет».

Война только начиналась.

Игра с огнём.

Лабораторию наполнял гул спящих машин — монотонное урчание трансформаторов, шипение охлаждающих змеевиков, перешептывание проводов под потолком. Арним Зола, склонившись над паяльником, выводил узоры из олова на плате, напевая швейцарскую народную мелодию, которую мать пела ему в детстве. Его очки, заляпанные каплями флюса, превращали мир в размытое пятно, но пальцы помнили каждую микросхему на ощупь.

Внезапно его спина напряглась, будто под кожу впились ледяные иглы. Шестое чувство учёного, отточенное годами работы с взрывоопасными смесями, засекло опасность раньше, чем слух уловил скрип двери.

— Интересная игрушка, — прозвучало за спиной, и голос Шмидта, как всегда, резанул по нервам, будто ржавая пила.

Зола обернулся так резко, что очки сползли на кончик носа, открывая вид на кошмар: Шмидт стоял у «Осциллятора-9», монстра из меди и кремния, чьи шестерни блестели, как зубы хищника. На корпусе красовалась табличка, которую Зола прикрутил накануне: «Беречь от Шмидта. Нет, серьёзно, УБЬЁТ». Рука в перчатке уже лежала на рубиновой кнопке, словно на спусковом крючке.

— Нет! — Зола вскинул руки, будто пытаясь остановить пулю, но его голос потонул в рёве машины, внезапно ожившей от прикосновения Шмидта. — Это прототип телепорта! Он нестабилен, расчёты не завершены, мы…

Щёлк.

Мир взорвался тишиной.

Сначала исчез звук — заглохли вентиляторы, замолчали трансформаторы, будто сама реальность затаила дыхание. Затем воздух загустел, наполнившись сладковатым запахом, как от сгоревшей карамели, смешанным с металлической пылью. И наконец — свет. Розовый, ядовитый, пульсирующий, он вырвался из трещин в устройстве, заполнив комнату клубящимся туманом, который обжигал кожу статическим электричеством.

— Что вы наделали?! — Зола бросился к щитку, но пол под ним дрогнул, заставив споткнуться о кабель, словно это была змея, схватившая его за лодыжку. Бумаги — стопки, папки, чертежи, испещрённые формулами, которые он собирал по крупицам пять лет, — взметнулись в воздух, как стая испуганных птиц. Листы с пометками «Секретно» и «Чёрт возьми!» начали исчезать, растворяясь в дыму с тихим шорохом горящего пергамента.

— Мои расчёты! — Зола схватился за пролетающий лист, но тот рассыпался у него в пальцах, превратившись в искорки, которые застряли в морщинках кожи. — Вы… вы уничтожили всё! Вы… варвар! Самоуверенный, тупой…

Шмидт стоял в эпицентре бури. Плащ развевался вокруг него, подхваченный вихрем, делая похожим на демона, танцующего в аду собственного создания.

— Уничтожил? — Он рассмеялся, разводя руками, будто предлагая объятие разрушению. — Я освободил вас от хлама, доктор. Теперь вы можете начать с чистого…

— С ЧИСТОГО ЛИСТА?! — Зола в ярости топнул ногой, и вдруг заметил: его ботинок светился. Вся лаборатория, каждый прибор, каждый винт был покрыт мерцающей росой из микроскопических кристаллов, переливающихся всеми цветами радуги. Даже Шмидт, теперь напоминавший гламурного призрака, блестел, как новогодняя ёлка, усыпанная мишурой.

Телепорт захлопнулся с глухим стуком, будто гигантская устрица, проглотившая жемчужину реальности. Дым рассеялся, открывая опустевшие столы. Ни бумаг, ни чернил — только приборы, сияющие неестественным блеском, да Зола, дрожащий с паяльником в руке, словно это был меч, которым он готов был пронзить саму судьбу.

— Вы… вы… — Он задыхался, ища самое страшное слово в своём лексиконе. Глаза жгли слёзы ярости. — ВАНДАЛ! Самоубийца! Психический…

Шмидт подошёл, оставляя за собой след блёсток, которые хрустели под сапогами, как хрустят кости. Он поднял с пола единственный уцелевший листок — тот самый, с кофейным пятном-черепом, которое теперь казалось пророческим.

— Посмотрите внимательнее, — он сунул бумагу Золе прямо в лицо, едва не задев очков. — Ни одной формулы. Зато…

Зола вырвал листок. Кофейное пятно теперь обрамляла надпись, выведенная идеальным готическим почерком: «Спасибо за уборку.». Буквы сверкали золотом, будто выжженные лазером.

— Вы… встроили в матрицу триггер для шуток?! — Голос Золы взлетел до писка, от которого задрожали стёкла в дальнем углу. — Это… это ребячество! Идиотизм!

— Нет, — Шмидт потянулся к сияющему кристаллу на столе, и тот рассыпался в пыль под его пальцами, как замок из песка. — Я встроил в неё вас.

Зола замер. В его голове, словно вспышка, возникла формула — та, над которой он бился месяц, пытаясь рассчитать энергетический баланс. Потом ещё одна. И ещё. Он закрыл глаза, и цифры поплыли перед веками, как звёзды в гиперактивном планетарии, складываясь в уравнения, которые он и не мечтал запомнить.

— Данные… — прошептал он, касаясь висков, будто боясь, что мысли вырвутся наружу. — Они… во мне? В моей… памяти?

Шмидт, уже у двери, обернулся. Его улыбка была опаснее любого оружия в этом бункере — острой, как бритва, и холодной, как космическая бездна.

— Хаос — лучший архивист, — произнёс он, поправляя перчатку. — А теперь, доктор, — он кивнул на пустые столы, где когда-то громоздились кипы бумаг, — у вас есть пять минут, чтобы начать революцию. Или я нажму другую кнопку. Ту, что светится зелёным.

Дверь захлопнулась, оставив после себя звонкую тишину. Зола упал на стул, сжимая голову руками, будто пытаясь удержать хлынувший поток знаний. В висках стучало, как молотки кузнеца: Ты-слишком-старый-для-этого. Ты-слишком-старый…

— Молчите, — буркнул он своим мыслям, хватаясь за паяльник, как утопающий за соломинку. На чистом столе, в лунном свете, пробивавшемся сквозь решётку вентиляции, уже рождался новый чертёж. Линии выводились сами, будто невидимая рука водила его пальцами.

Идеальный. Безупречный.

Он не заметил, как губы сами растянулись в улыбке. Где-то в глубине сознания, меж формул и схем, затаилась мысль: А что, если Шмидт и правда… полезен?

Но вслух он лишь пробормотал:

— Пять минут? Я сделаю это за три.

* * *

Симфония хаоса и порядка.

Лаборатория больше не напоминала прежний бункер, где провода сплетались в паутину, а бумаги громоздились баррикадами. Теперь столы сияли стерильной пустотой, словно хирургические столы, а на стенах вместо пожелтевших чертежей висели голографические экраны, мерцающие холодным синим светом. Арним Зола, однако, всё так же сидел сгорбленный, будто его позвоночник навсегда сросся с формой старого кресла. Но теперь его пальцы танцевали не над микросхемами, а в воздухе, выводя формулы, которые существовали лишь в его сознании, как тайные послания вселенной. Цифры вспыхивали на экранах сами, подчиняясь малейшему движению бровей, будто техника стала продолжением его нервной системы.

Шмидт вошёл без стука — привычка, которую Зола так и не смог искоренить, как не смог избавиться от пыли в вентиляции. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по голограммам, застыв на схеме гиперпространственного двигателя, чьи контуры напоминали скелет космического левиафана.

— Вы превзошли себя, доктор, — произнёс он, и в его голосе, обычно резком, как удар хлыста, прокралась нота, отдалённо напоминающая уважение. — Всего неделя, а вы уже заменили пять лет работы.

— Не заменял, — буркнул Зола, не отрываясь от невидимых миру расчётов. Его пальцы нервно дёргались, будто ловили невидимые нити. — Восстановил. Улучшил. — Он щёлкнул пальцами, и схема развернулась, показав ядро устройства — идеальный синий кристалл, вращающийся в вакуумной камере. Его грани переливались, как глаза древнего бога. — Без ваших «вдохновений» это заняло бы месяц.

Шмидт приблизился, и его тень, искажённая голубым свечением экранов, слилась с проекциями, окрасив их в багровый оттенок. Он протянул руку, словно собираясь раздавить голограмму, но вместо этого провёл пальцами сквозь неё, исказив изображение до неузнаваемости. Линии двигателя скрутились в абстрактный узор, напоминающий клубок змей.

— Значит, мой хаос всё же полезен? — спросил он.

— Полезен как землетрясение при строительстве дома, — Зола нажал кнопку, и изображение снова стало чётким, будто Шмидт и не касался его. — Но… — он замолчал, словно слова обжигали язык, и потянулся к стакану с кофе, который остыл ещё три часа назад. — Иногда руины дают лучший фундамент.

Тишина повисла густым дымом, напоминая паузу между раскатом грома и ударом молнии. Шмидт первым её разорвал, достав из складок плаща диск с кроваво-красной эмблемой «Гидры». Он положил его на стол так, будто ставил печать на смертном приговоре.

— Проект требует вашего «фундамента». И моего… землетрясения. — Его голос звучал как скрежет стали по камню. — Согласны?

Зола снял очки, медленно протирая стёкла краем халата. Его отражение в экране дробилось на тысячи пикселей, будто он уже становился частью машины, цифровым призраком в лабиринте кремниевых схем.

— Только при условиях, — начал он, впиваясь взглядом в Шмидта. — Никаких кнопок. Никаких «случайных» экспериментов. И… — он ткнул пальцем в грудь Шмидта, — вы не дышите на мои кристаллы. Ваше дыхание слишком… едкое.

Шмидт посмотрел на палец, затем на Золу. Его губы дрогнули в подобии улыбки.

— О, я буду дышать аккуратно, — он повернулся к выходу, но вдруг остановился, словно вспомнив что-то. — Кстати, доктор… ваша новая лаборатория. — Он обвёл комнату жестом, полным презрения к чистоте. — Она слишком… стерильная. Скучно. Напоминает морг.

Когда дверь захлопнулась, Зола потянулся к диску, но под ним обнаружил кусочек шоколада в обёртке, испещрённой микроскопическими рунами «Гидры». Надпись гласила: «Для мозга. Не давите его скукой. — Ваш Слон».

— Слон… — фыркнул он, разворачивая фольгу. Но замер, увидев, как под лучом света на серебристой поверхности проступила миниатюрная голограмма: их с Шмидтом силуэты, сражающиеся на фоне огненного взрыва. В углу мерцала подпись: «Танго безумцев».

— Идиот, — пробормотал Зола, но шоколад, разломившись, открыл начинку из тёмного миндаля. Его любимую. Он отломил кусочек, задумчиво жуя, и вдруг осознал, что это первый раз за годы, когда чьё-то «спасибо» не вызвало у него желания сбежать в бункер.

* * *

На следующее утро Шмидт, листая отчёты в своём кабинете, застыл с пером в руке. Под стеклом стола, среди карт и шифровок, лежал смятый листок. Бумага была прожжена по краям, чернила расплылись, но надпись читалась чётко, будто её вывели кислотой:

«Беречь от Золы. Он добавит вам лет пять жизни. Скучных. Или вечность мучений. На ваш выбор».

Красный Череп рассмеялся. Это был редкий, настоящий смех — без яда, без расчёта, рвущийся из глубины, как лава из жерла. Он прикрепил листок рядом с портретом фюрера, аккуратно выровняв под линейку. «Трофей», — подумал он, хотя никогда не коллекционировал ничего, кроме власти.

А в лаборатории Зола, разбирая ящик с радиодеталями, обнаружил на дне крошечного механического паука. Насекомое щёлкнуло лапками, и из его брюшка вырвалась голограмма Шмидта, которая прошипела, как змея:

— На случай, если ваш порядок снова станет слишком идеальным. Нажмите на брюшко. С любовью, Хаос. P.S. Паук ядовит. Для остроты.

Зола поднёс устройство к глазам, разглядывая шестерёнки, тонкие, как паутина.

— Предсказуемо, — пробормотал он, но вместо того, чтобы раздавить паука, сунул его в карман халата. «На чёрный день», — подумал он, хотя втайне надеялся, что этот день никогда не настанет.

Так началась их странная синергия. Учёные «Гидры» шептались в коридорах, замечая, как Шмидт оставляет на столе Золы чашку кофе с идеальным количеством сахара — два кубика, ни больше ни меньше. А Зола «случайно» направлял побочные взрывы экспериментов подальше от кабинета шефа, оставляя на его стене лишь узоры из копоти, похожие на иероглифы.

Даже таблички стали традицией: новичкам дарили настольные значки «Что бы сделал Шмидт?» и «Зола одобрил бы?». Инженеры, рискуя жизнью, клеили на свои станции пародийные надписи: «Не кормите Шмидта после полуночи».

А когда через год проект «Гидра» показал первые результаты, оба — Красный Череп и его учёный — стояли у карты мира, усеянной алыми метками. Экран мерцал, как глаз циклопа, отражая сотни баз, готовых вспыхнуть по команде.

— Революция, — сказал Шмидт, и в его голосе звучал голод хищника, учуявшего кровь.

— Эволюция, — поправил Зола, поправляя очки, за которыми прятались тени бессонных ночей.

— Без разницы, — Шмидт нажал кнопку — новую, блестящую, с гравировкой в виде паука. Метки на карте вспыхнули, заливая комнату алым светом. — Главное, что это…

— …совершенно, — закончил Зола, и впервые за годы не стал спорить. В его голосе не было восторга — лишь холодное удовлетворение инженера, чей механизм запущен.

За окном бункера бушевала буря, но здесь, среди голограмм и стальных стен, царил свой климат. Война продолжалась. Но теперь она вела к победе — странной, двусмысленной, как их союз. Где-то в кармане Золы щёлкнул крошечный паук, напоминая, что хаос — всего лишь обратная сторона порядка. А на столе Шмидта, под стеклом, желтела табличка — смешная и бессмысленная, как их перепалки. Идеальный баланс.