Стрелец А, или история о Вездесущем (джен)

2500 год до нашей эры. Египет. Мемфис.

Сумерки постепенно уступали место первым лучам солнца. Их свет падал на свежие стены из сырцового кирпича, отчаянно нуждавшиеся в жаре, чтобы успеть затвердеть до очередного разлива Нила — желанного, но опасного для новостроек. С первыми лучами просыпался и город, его жители уже с зари были готовы к работе.

Адам, смуглый восемнадцатилетний парень, на голову выше большинства сверстников, вызывал непроизвольное почтение у окружающих. Он проводил рукой по густым, черным завиткам, которые сводили с ума девушек Мемфиса. И он ненавидел эти взгляды, полные подобострастия. Когда Адам шел по улице, девушки затихали, а потом, по пути, одна опускала глаза, другая — роняла кувшин с водой, лишь бы он помог его поднять и их пальцы ненадолго встретились. Самые отважные из них, проходя мимо, будто невзначай старались коснуться его руки.

Его слегка посаженные карие, почти янтарные, глаза постоянно смотрели в небо, вызывая порой вопросы у жителей, а порой и недовольство, ведь вместо работы, казалось, что тот витал в облаках. За это ему часто доставались пощечины. Порой, переоценивая удар, кто-то промахивался и попадал по носу — так и образовалась та самая горбинка, сводившая дам с ума не меньше, чем его пухлые губы, что были постоянно в ранках то ли от тех же ударов, то ли от того, что он постоянно их кусал.

Однако, несмотря на популярность, его не сильно волновали отношения. В его интересах было познать мироздание, и даже в официальных письменах он так или иначе выискивал возможность задаться вопросом: что же происходит в небесах… За незримым участком мира, который он, наверное, никогда не сможет познать. При этом, Адам был восхищен учениями Птаххотепа, и его рассуждениями о справедливости и честности. Посему парень старался никогда даже слегка не привирать в своих письменах, что, к сожалению, порой для него заканчивалось грубыми избиениями со стороны чати.

Но несмотря на такое отношение, парень не прекращал мечтать. В один из дней, когда новопостроенные здания уже были крепки, и Нил окончил свой разлив, Адам прохаживался по Мемфису, собирая документацию. Он направлялся на одно из главных полей, несущих самый большой урожай в городе. Писец, с двумя помощниками — землемером и подписцем, которые шли немного поодаль от парня, направлялись не спеша к своей цели. Несмотря на то, что солнце только взошло, Адам, слегка вспотел от жары. От чего его стройное тело блестело на солнце, и без того хороший загар, становился темнее прямо на глазах. Помимо этого, его схенти в области бёдер немного потемнел от естественной воды, что испускал Адам. Но от этого папирус, висевший на повязке никак не пачкался, и, возможно, даже еще больше вызывал внимания, благодаря чему жители сразу понимали кто идет.

Проходя мимо людей, оставляя за собой следы босых ног, Адам видел, как люди уступали ему дорогу, некоторые останавливаясь и отворачиваясь, проявляя уважение проходившему мимо. Некоторые издали кланялись и проявляли приветствие жестом руки к груди, как бы здороваясь и проявляя почтение к важной персоне.

И по обычаю, а может, и по мечтательности, Адам не замедлял шаг, то и дело поглядывая на небо, часто щурясь от солнечных лучей, что взошли за время дороги к месту назначения уже достаточно высоко. И это ослепительное солнце, этот всеведущий гигант, управлявший ими, задававший режим работы, и при том, совершенно свободный вызывал у самого Адама почтение, которого он был лишен в отношениях с людьми. Он смотрел вверх, и размышлял о том, как солнце восхитительно, и насколько оно властно, под стать фараону, не позволявшее смотреть на него долго. Возможно, будь у Адама выбор поменять своего Бога и существо, которому можно служить — он бы обязательно предпочел Солнце Хеопсу.

К счастью, Адам, за счет своей высокой сообразительности, не писал подобное в свитках для отчетов, или тех, что мог кто-либо прочесть, ожидая более жестокое наказание от чати или самого фараона, что не сравнится с обычным избиением за его честность. Однако, его мысли, и вечно направленный взгляд в небо, а также тепло солнца притупляли боль от ежедневных избиений, делая его немного счастливее и спокойнее по отношению к людям.

Придя на одно из полей, в котором ожидался урожай, Адам вблизи поля, но поодаль от любимого солнца уселся под деревом в тенек, чтобы подготовить папирус для записей. Тем временем, Подписец взял измерительную веревку из сумки, и вместе с землемером тот ушел вдаль не произнеся ни слова, демонстрируя образцовую организованность. Хуфу, подписец, имя которому дали в честь фараона, двадцати летний не менее обаятельный парень, чуть ниже Адама, не имел такой популярности среди девушек, в отличие от его оппонента. Возможно, это связано с тем, что тот был ниже по званию, хоть и старше Адама, а возможно потому, что его лицо каждый раз кривилось в сторону старшего в тот момент, когда Хуфу шел поодаль от писца, а может быть потому, что черноволосого парня никогда не били, и у него, соответственно не было горбинки на носу, а возможно, потому что младший писец был уверенным в себе. Он никогда не кусал губы, и лишь изредка смотрел вверх, когда шел дождь в жаркую погоду, чтобы освежить запотевшее лицо во время работы. В остальное время тот смотрел только вперед, на дорогу, ведущую к карьере.

Парень был полной противоположностью Адама, и постоянные заслуги перед высшим звеном давали ему надежду стать писцом. Но пока этого не случилось, Хуфу с завистью смотрел на безалаберного, на его взгляд, писца, что позволяет себе больше положенного в рабочее время суток, притом еще и получая в трапезе еду первым. Множество привилегий, которые должны быть по праву Хуфу доставались Адаму, который, по мнению Хуфу, не заслуживал абсолютно ничего. Однако тот не мог себе позволить чего-то больше, кроме презрительных взглядов за спиной своего начальства. Но уверенность в себе дозволяла быть уверенным в том, что рано или поздно, за свои заслуги, подписец станет выше званием, и будет в полной мере удовлетворен своим положением. А после можно и отношениями заняться, о которых Хуфу так долго грезил, особенно в дни, когда девушки с уважением кланялись именно Адаму, а не ему.

Пока землемер и подписец шли к межевому столбу, Адам, достав и разложив все необходимое для работы, ненадолго вновь предался мечтаниям. И будучи достав дополнительный папирус, который не окажется позднее в руках чати, парень взял перо и начал записывать свои мысли, появившиеся после любования безоблачным небом.

“Кому говорить сегодня?

Вокруг все злы.

Я не свободен.

Мой Бог прекрасен,

Так величав и беспристрастен,

И словно слыша каждую мысль

Я боюсь его огорчить.”

Лишь этот философский дух был способен поднять его рабочий настрой. Лишь он один заставлял Адама день за днем следовать системе, которую тот так ненавидел. И нет. Он любил свою работу, обожал записывать сложнейшие иероглифы на папирусе, и больше прочего — размышлять, что позволяла делать его работа. Однако, тот не понимал почему он сам не может выбрать веру. Почему он должен следовать за каким-то там человеком, ничем не отличавшимся от него лишь потому, что кареглазому довелось родиться не в семье фараонов, или девушкой из другой знатной семьи. Почему он должен кого-то слушаться? Почему он не в праве возразить старшему, и не в праве оскорбить младшего? Почему, в конце концов, он не может быть просто свободным? Эти мысли часто съедали разум Адама, и заставляли забыться лишь письмена на папирусе, что тот старательно прятал от чужих глаз.

Дописав последнюю фразу своего стихотворения, Адам сложил свиток, спрятал его в сумку, и направился к своим помощникам. Все также не спеша, идя к межевому знаку, где его уже ожидали подчиненные. Парень был слегка окрылен, что читалось в каждой ямочке на щеках, и слегка приоткрытой улыбке, в которой, из-за избиений, не хватало уже пары зубов.

Землемер к тому времени вбил деревянный колышек, от которого пойдет измерение. Он и подписец натянули веревку, и ожидали когда писец подойдет к ним, и запишет данные.

Подойдя к колышку, где его ожидали младший писец и поодаль нервный крестьянин, Адам визуально оценил длину Севера-Юга, а после и Запада-Востока. Позднее, как и было положено, он прокомментировал свои заметки, а затем выслушал Хуфу с предположительными измерениями в лице помощника и ученика:

— Хуфу, запиши: «Поле Хема, раба фараона Хуфу. Длина — сто локтей, ширина — шестьдесят

— Слушаюсь, господин Адам, — ответил Хуфу, записывая иероглифы на черепке, после чего дополнил: — Урожай с такой земли около — тридцати мер зерна?

— Верно, а налог — шесть мер в казну фараона. Запиши ясно, чтобы не было двусмысленности. — Холодно и почти непричастно, все также поглядывая вверх, ответил Адам.

Крестьянин Хем, покорный, но с небольшой тревогой подключился к диалогу, в надежде на милость писца:

— Великий писец, да будет жизнь, сила и здоровье Хуфу вечны! Позволь сказать слово: часть земли ила не приняла, зерно там не взойдет.

Немного помедлив, Адам, не опуская головы, добавил:

— Отметь внизу: «Ожидается недобор из-за наносного ила». Пусть чати решит, снизить ли налог.

Склонив голову перед писцом, крестьянин молвил:

— Да осветит Ра ваше сердце, господин писец!

И тут Адам опустил голову, многозначительно посмотрев на Хема. Тот, конечно, не намекал ни на что, но его слова о Ра с хирургической точностью попали в самую суть чувств Адама. Они так согрели душу молодому парню, что уже более окрыленный, писец добавил фразу глядя в глаза крестьянина:

— Служи усердно, Хем. Нил не всегда дает, но всегда возвращает.

После чего, тот обратился к ученику, все также многозначительно глядя уже в сторону старшего нелюбимого брата, но младшего по званию:

— Запомни, Хуфу: писец не судит — он хранит истину. Мы — глаза фараона, и наши записи должны быть чисты, как вода после разлива.

Но сам Хуфу, и Адам знали, что его слова отчасти полная ложь, ведь его уважение по отношению к фараону — лишь притворство, что тот тщательно скрывал. И, подписец, может быть, и поверил бы в эти слова, не будь он давно в подмастерье у писца, которому сложно было скрывать служение небу, особенно перед теми, кто был всегда неподалеку от него.

И так, замерив полностью поле, записав все на папирусе, Адам, Хуфу и Бака направились дальше, каждый по своим делам. Задачей Адама была — перепись всего, записанного Хуфу на черепке в чистовик уже в доме Адама при храме. Хуфу же, человек, живший вместе со своим учителем учился переписывать данные, которые пока не доверялись ему полноценно по статусу. Бака же — Землемер, честно выполнявший одно из его обязанностей среди прочих. Одно из важнейших, по его мнению, было — строительство пирамид. Человек, хорошо относившийся к обоим сторонам конфликта, и полностью довольный своей жизнью. Бака, в отличие от Адама ценил как подчиненных, так и тех, кто был выше его по званию. И при этом, его не интересовал статус, в отличие от Хуфу. Бака был доволен всем, посему просто уважительно относился к обоим, но кроме работы на полях их ничего не связывало. Он, сероглазый работяга, был из тех, кто стоял прочно на своей земле, не будучи ни знатным, ни униженным, восхищался лишь его главным начальником Хамуни. И стремился также идеально все выполнять, и успевать работать на полях. При этом измерять и участвовать в постройке важнейших зданий Мемфиса.

Солнце было еще высоко, а это означало только то, что троица должна была продолжить свою работу уже в других местах. Однако, перед работой, у них был заслуженный перекус за проделанную работу. Выйдя из поля, молодые парни направились к навесам, где их уже ждал обед. Он состоял из хлеба, лукового супа и пива.

Но перед тем как сесть, все трое встали перед едой, и, положив руки на грудь стали молиться. Адам искреннее всех произносил слова молитвы.

— Благодарю Ра за свет и жизнь. Да будет хлеб мой и зерно чисто для тела и души.

После того, как работники произнесли эту фразу одновременно, уже не обращая внимания на суть, каждый сел за стол, и приступил к еде.

Адам сел последний.

* * *

Закончив трапезу, каждый отправился по своим делам. Деревня, где жил Адам и Хуфу была недалеко, посему дорога заняла не больше пятнадцати минут, при привычной мечтательности и неспешной походке Адама.

Время было — середина дня. Солнце находилось выше всего, а это значило, что скоро оно начнет падать, после чего зайдет за горизонт, а потом и вовсе исчезнет. Тогда-то настанет тьма, время полноценного отдыха и свободы.

Именно с такими мыслями кучерявый паренек направлялся домой. Все те же лица, что до этого Адам невзначай видел до работы в поле уже не так воодушевленно, но так же кланялись и кивали. Они понимали, что писцы усердно поработали, но и сами крестьяне изрядно подустали, посему у них не было уже такого запала кланяться как в первый раз.

Адам и Хуфу шли как бы по своим же следам, смесь пота и грязи на всем теле, и прилипающая по дороге пыль, несмотря на очевидное оправдание, вызывали внутренний дискомфорт, который тотчас рождал мысль о том, что первым делом, по приходу, нужно будет произвести омовение.

Придя домой, писец, как старший, шел, конечно же первый приводить себя в порядок, пока подписец готовил чистый схент для Адама и себя, при том, предварительно собрав грязные повязки в корзину, которую тот же в сумерках отнесет к колодцу, и рядом с ним, набрав воды застирает, а позже разложит на камни за домом, где все вещи высыхали под солнцем буквально за полчаса.

Адам зашел в угол для омовений, где с недавнего времени стоял дренаж. Парень налил в глиняный кувшин воду, после чего растер натрон. Запах пронесся по всему углу, и Адам в ту же минуту смыл его, обливая себя теплой от солнечных лучей водой.

После всей процедуры, в завершение, писец нанес на себя льняное масло, после чего надел чистый схент , приготовленный Хуфу, и уселся за рабочий стол.

У него были минут десять свободных, пока подписец омывается, которые, соответственно Адам хотел потратить на очередные философские записи. Как раз те, что он никогда никому не показывал, ведь его письмена были гиперболизированы верой не в Фараона, а во что-то более реальное в его глазах.

Пока все писцы высказывались о силе в правде, или о том, как Хеопс велик, Адам ни разу не записывал чего-то подобного на своем папирусе.

И вот, кареглазый писец достает свиток, чернила и перо, и начинает очередные записи:

“Солнце.

Или Ра.

Кому как гоже.

Такая чистая душа

Моя теперь, и ваша тоже.

О нет, я не сравнил,

И лишь отметил,

Как порою с вами я похожий.

Как порою я ведусь на вас.

О, Солнце,

О моя вы власть.

Пред вами оголен

Пред вами на колени

За вас и умереть мне в радость.”

Внезапно послышался шум из-за угла, после чего Адам резко свернул письмена, спрятал под стол, и достал уже чистый папирус вместе с черновиком, который Хуфу исписал, будучи находясь на поле.

Молодой парень вышел вытирая волосы льном. Его безучастное, при этом презренное лицо лишь на долю секунд было направлено на Адама. На самом деле с минуту он уже был готов выходить, но он, как и в остальные дни, наблюдал за тем, как Адам каждый раз прячет какой-то свиток, в который явно записывает что-то запретное. И в этот раз Хуфу увидел куда именно изменник спрятал запретные письмена.

Уже такой же чистый, подписец достал за своим столом папирус, и готовился тренироваться переписывать все то, что он планировал делать в будущем на чистовике, который попадет в руки чати уже от имени Хуфу.

Однако, что-то его остановило, и, убедившись, что Адам, сосредоточенный на красивой, чистой и точной переписи, не видит, достал еще один свиток, который тот начал расписывать, все также поглядывая на своего оппонента:

“Уважаемый Сенеджема.

Прошу прощение за прямое обращение, но дело не отлагает. Я, покорный вам слуга, нашел изменника, и, возможно, бандита, желающего напасть на наше Величество фараона Хеопса.

Ваш покорный слуга Хуфу обязан оповестить также и о том, кем является этот бандит. Ныне — Адам — писец из поселения Мемфиса, в городе Мемфис, вблизи Храма и большинства колодцев; дом его находился неподалеку.

Не могу знать его истинных намерений, посему не могу и лукавить, однако, у меня есть достоверные письмена, доказывающие неверность фараону.

Прилагаю эти письмена к этому, и прошу внимательно рассмотреть и предпринять меры.

Мне же, как верному слуге фараону Хеопсу, ничего более и не нужно, кроме правосудия.

Ваш вечный слуга — Хуфу из поселения Мемфис. Младший писец Адама.”

После чего, Хуфу подложил этот папирус под чистый, и начал переписывать черновик.

Сны и кошмары.

К вечеру того же дня Адам закончил перепись. Он сверил в последний раз черновик со свитком, который понесет младший писец чати, проверил на наличие ошибок и аккуратно вырисованных иероглифов. Внимательно просмотрел на четко поделенные разделы красными чернилами, чтобы не было ни единого пропуска, а напоследок подписал в конце папируса документ: “Составил писец Адам”. После этого, тот поставил печать, аккуратно свернул свиток, и перевязал льном, чтобы в дороге отчет не помялся и не развернулся.

После этих действий, которые писец уже настолько искусно делал, что мог проводить эту процедуру закрытыми глазами, он посмотрел на младшего писца, и передал ему свиток. Хуфу аккуратно забрал свиток из рук старшего, после чего вышел из дома.

Уже закат. А это значило, что у Адама есть его заслуженный отдых, который он посвятит его любимому занятию.

Парень вышел на задний двор, и усевшись под величавым деревом стал смотреть на звезды. Солнце ушло, а вместе и с ним вдохновение. Он наблюдал за прощальными лучами покровителя, мысленно провожая его, и ожидая новой встречи уже завтра. На место огромной звезды пришли маленькие, а там, где обычно вождь занимал свое место — висела прекрасная луна. Она все так же освещала пути, и крыши домов, но с Солнечными лучами, конечно, та не сравнится.

Размышления об этом, неотразимом небе, и смысле жизни, когда есть что-то настолько величественное, успокаивали душу Адама.

Хуфу, вышедший во двор, убедился, что по обычаю Адам сел под огромным деревом, после чего тот, молниеносно забежал в гостиную, где они работали, захватил свой папирус, что лежал на столе, и был прикрыт пустым. Далее он подбежал к столу старшего писца. У него не было времени лазить по всему столу, или другим местам, из-за чего Хуфу забрал последнее рукотворное писание изменника из под стола, и, чтобы быть незамеченным, он в ту же секунду выбежал из дома, и помчался по направлению западного берега Нила.

Радость, волнение и страх охватывали подписца, что уже у себя в голове прокручивал кучу событий. В этих мыслях было награждение, и повышение до старшего писца, представления о том, как он будет свысока смотреть на полуживого Адама, который едва ли останется хотя бы младшим подписцем. А может быть его вовсе сделают рабом. Мысли захватывали разум Хуфу, и тот, с каждой представленной картинкой, настолько ярко всплывающей перед глазами, ослепляющей ученика, ускорял свой шаг, от чего на пятках быстро появились мозоли. Обычно младший писец не бегал, тем более так быстро. На том сказывалось и его дыхание, что крайне быстро сбилось. Однако, адреналин поджигал в нем запал, силы и скорость, из-за чего он уже в скором времени приближался к Гизе, вблизи которого стоял дом Сенеджема.

Внезапно, среди прочих размышлений, в его голове появились также и сомнения. Возможно, так действовала луна, что уже достаточно высоко взошла на небе, и именно в этот день была необычайно огромна. Казалось, что она вот-вот рухнет на землю. Обрушится прямо на Хуфу, думая, что он сейчас же все разрушит.

Тревожные мысли также подхватывал и ветер, что немного усилился, но обжигал кожу как удар плети. От ветра песок летел младшему писцу прямо в глаза, что итак были ослеплены его предсказаниями. Однако, все эти действия были очень странными, ведь прилив давно закончился, и даже сменился недавним отливом. Из-за этого в голове Хуфу поселились еще более мрачные мысли, возникшие, как ему показалось из ниоткуда.

Внезапно, ему показалось, что Адам ничего плохого не делал, и подобные письмена есть у большинства писцов, что обожали рассуждать на философские темы. Хуфу подумал, что за такой ложный и крайне омерзительный доклад с клеветой, может впервые закончиться для ученика наказанием. Он во всех красках представил, как его унижают перед его собратьями, перед Адамом. Как тот все с тем же безучастным лицом как и обычно наблюдает за тем, как прилюдно Хуфу избивают плетью. Как его унижают перед всеми, и говорят о том, как тот порочит имя великого фараона.

Он представил, как его понижают в должности, или как его изгоняют из Египта, и тот, в открытой пустыне умирает от жажды, видя перед глазами оазис, из которого Адам попивает пиво, все также глядя на солнце, пока младший писец лежит избитый и несчастный в паре метров от него.

Глаза начинает заслонять слезами, парень от страха покрылся потом, и максимально замедлил шаг, идя чуть-ли не медленнее, чем в рабочие дни, когда тот шагал с мечтательным старшим писцом на поле. Перед глазами появилась пелена, Хуфу больше не видел куда идет.

— Посыльный? — Внезапно кто-то крикнул неподалеку. Хуфу же показалось, что произнесли эту фразу очень далеко, как-будто в тумане. Едва ли он вообще услышал что-то.

Сердце стало учащено биться. Ладони стали настолько мокрыми, что казалось, будто младший писец только-только вышел из-за угла омовений. Из-за огромной влаги его схент покрылся пятнами.

— Почему такой неухоженный? — повторный строгий голос, глядевший на потного, измотанного юнца, лицо которого было почему-то все в песке, хотя ветра почти не было, моментально вывел подписца из забвения, и тот, оглянувшись, увидел, что стоит прямо у ворот огромного дома, в котором совсем недавно зажгли огонь, освещавший все вокруг, и показывающий разницу между обычными домами и домом чати.

Адам все так же глядел в небо. Он проводил солнце, и уже просто любовался звездами. Настолько тот засмотрелся, что в какой-то момент казалось, что те ему подмигивали.

Парень глядел вдаль с безмятежной улыбкой. Все эти виды вызывали лишь спокойствие и расслабление.

Однажды, он даже так уснул. Прямо под деревом. Это, к слову, был его самый лучший сон. Ему снилось вечное спокойствие и свобода. Он видел людей с высока, и ему не было совершенно никакого дела до них. В какой-то момент сами люди превратились в звезды, и Адам летал, словно у него были крылья, мимо звезд и звездных людей.

Казалось, что он, на тот момент был самым счастливым человеком в мире. И его захлестнула улыбка, перешедшая в безудержный смех. Адам, парящий в ночном небе летал мимо светящихся людей, у которых вместо лиц были звезды, облетал все дома, облетал все звезды, подлетал к солнцу и луне, и безудержно, даже, наверное, сумасшедше смеялся. Настолько ему было смешно, что из глаз хлынули слезы, а живот начал предательски, но так приятно болеть. Никогда он так не болел.

Тогда Адам проснулся в слезах, и живот болел так же, как и во сне. Как будто что-то показало ему мир, а не сон. Словно он действительно летал мимо людей, а потом приземлился у дерева, уснул, и проснулся под солнцем.

Тот день запомнился Адаму и Хуфу больше всего. Все потому, что Адам действительно смеялся, и смеялся очень громко. Из-за этого младший писец не мог спокойно спать. А когда смех перешел в безудержный и сумасшедший, ученик и вовсе испугался. После чего и решил, что тот обязан вывести Адама на чистую воду. И в какие-то моменты даже смущал Адама своим заинтересованным взглядом, устремленным в его письмена. Из-за этого писец стал старательнее прятать папирусы со стихами, и писать их только тогда когда Хуфу не мог их прочесть.

Все дело в том, что однажды, младший писец, проходивший мимо с постиранным бельем остановился за спиной у Адама, и прочитал его пару строк.

Эти строки его ввели в странное состояние, которое Адам по сей день не мог объяснить сам себе. Глаза младшего были выпучены, брови находились в неестественно близком расстоянии от глаз, а ноздри были расширены, и при дыхании расширялись как будто еще сильнее.

Это выражение лица застыло всего на пару секунд, после чего Хуфу поторопился дальше выполнять свою работу, но Адаму было достаточно этой реакции, чтобы никому и никогда не показывать свои письмена.

Вспоминая свои самые приятные эмоции во всей жизни, Адам продолжал лежать под деревом все также наблюдая за звездами, утопая в своей безмятежности.

Хуфу, стоящий напротив стража стоял неподвижно, почти парализовано.

— Ну? — резкий голос вновь заговорил, уже находясь в раздраженном состоянии. Подобный поступок, на его взгляд, должен быть наказан. Парень просто стоит и тратит его время.

И вот, наконец, собрав все силы в кулак, младший писец достал цельный сверток, снаружи обернутый слегка помятым по краям папирусом, в котором был завернут компромат и отчет от Адама.

Парень был не в силах что-то произнести. Передав свертки, он развернулся, и бессильно пошел прочь. Поникший и, словно растоптанный, Хуфу шел мысленно приняв любой конец. И все эмоции настолько сожгли весь его запал, что его не обрадовал бы уже никакой исход. Его бы не обрадовало повышение, его бы не обрадовало наказание, его бы не обрадовало даже бездействие. Он словно просто сделал то, что должен был. Луна вернулась в привычное состояние, а ветер полностью утих. Но эта странность ни капли не удивила младшего писца. Вместе с погодой утихли и мысли Хуфу.

Вернувшись домой, парень сел у дома на заднем дворе, как бы подражая Адаму. Огромное звездное полотно смотрело на него, освещало лицо, и в тот же момент угнетающе давило. Младший писец считал себя самым несчастным человеком в мире. Небо, на которое Адам вечно смотрел, для Хуфу было не утешением, а приговором. 2500 год до нашей эры. Египет. Мемфис. Сумерки постепенно уступали место первым лучам солнца. Их свет падал на свежие стены из сырцового кирпича, отчаянно нуждавшиеся в жаре, чтобы успеть затвердеть до очередного разлива Нила — желанного, но опасного для новостроек. С первыми лучами просыпался и город, его жители уже с зари были готовы к работе. Адам, смуглый восемнадцатилетний парень, на голову выше большинства сверстников, вызывал непроизвольное почтение у окружающих. Он проводил рукой по густым, черным завиткам, которые сводили с ума девушек Мемфиса. И он ненавидел эти взгляды, полные подобострастия. Когда Адам шел по улице, девушки затихали, а потом, по пути, одна опускала глаза, другая — роняла кувшин с водой, лишь бы он помог его поднять и их пальцы ненадолго встретились. Самые отважные из них, проходя мимо, будто невзначай старались коснуться его руки.Его слегка посаженные карие, почти янтарные, глаза постоянно смотрели в небо, вызывая порой вопросы у жителей, а порой и недовольство, ведь вместо работы, казалось, что тот витал в облаках. За это ему часто доставались пощечины. Порой, переоценивая удар, кто-то промахивался и попадал по носу — так и образовалась та самая горбинка, сводившая дам с ума не меньше, чем его пухлые губы, что были постоянно в ранках то ли от тех же ударов, то ли от того, что он постоянно их кусал. Однако, несмотря на популярность, его не сильно волновали отношения. В его интересах было познать мироздание, и даже в официальных письменах он так или иначе выискивал возможность задаться вопросом: что же происходит в небесах… За незримым участком мира, который он, наверное, никогда не сможет познать. При этом, Адам был восхищен учениями Птаххотепа, и его рассуждениями о справедливости и честности. Посему парень старался никогда даже слегка не привирать в своих письменах, что, к сожалению, порой для него заканчивалось грубыми избиениями со стороны чати.Но несмотря на такое отношение, парень не прекращал мечтать. В один из дней, когда новопостроенные здания уже были крепки, и Нил окончил свой разлив, Адам прохаживался по Мемфису, собирая документацию. Он направлялся на одно из главных полей, несущих самый большой урожай в городе. Писец, с двумя помощниками — землемером и подписцем, которые шли немного поодаль от парня, направлялись не спеша к своей цели. Несмотря на то, что солнце только взошло, Адам, слегка вспотел от жары. От чего его стройное тело блестело на солнце, и без того хороший загар, становился темнее прямо на глазах. Помимо этого, его схенти в области бёдер немного потемнел от естественной воды, что испускал Адам. Но от этого папирус, висевший на повязке никак не пачкался, и, возможно, даже еще больше вызывал внимания, благодаря чему жители сразу понимали кто идет.Проходя мимо людей, оставляя за собой следы босых ног, Адам видел, как люди уступали ему дорогу, некоторые останавливаясь и отворачиваясь, проявляя уважение проходившему мимо. Некоторые издали кланялись и проявляли приветствие жестом руки к груди, как бы здороваясь и проявляя почтение к важной персоне. И по обычаю, а может, и по мечтательности, Адам не замедлял шаг, то и дело поглядывая на небо, часто щурясь от солнечных лучей, что взошли за время дороги к месту назначения уже достаточно высоко. И это ослепительное солнце, этот всеведущий гигант, управлявший ими, задававший режим работы, и при том, совершенно свободный вызывал у самого Адама почтение, которого он был лишен в отношениях с людьми. Он смотрел вверх, и размышлял о том, как солнце восхитительно, и насколько оно властно, под стать фараону, не позволявшее смотреть на него долго. Возможно, будь у Адама выбор поменять своего Бога и существо, которому можно служить — он бы обязательно предпочел Солнце Хеопсу. К счастью, Адам, за счет своей высокой сообразительности, не писал подобное в свитках для отчетов, или тех, что мог кто-либо прочесть, ожидая более жестокое наказание от чати или самого фараона, что не сравнится с обычным избиением за его честность. Однако, его мысли, и вечно направленный взгляд в небо, а также тепло солнца притупляли боль от ежедневных избиений, делая его немного счастливее и спокойнее по отношению к людям.Придя на одно из полей, в котором ожидался урожай, Адам вблизи поля, но поодаль от любимого солнца уселся под деревом в тенек, чтобы подготовить папирус для записей. Тем временем, Подписец взял измерительную веревку из сумки, и вместе с землемером тот ушел вдаль не произнеся ни слова, демонстрируя образцовую организованность. Хуфу, подписец, имя которому дали в честь фараона, двадцати летний не менее обаятельный парень, чуть ниже Адама, не имел такой популярности среди девушек, в отличие от его оппонента. Возможно, это связано с тем, что тот был ниже по званию, хоть и старше Адама, а возможно потому, что его лицо каждый раз кривилось в сторону старшего в тот момент, когда Хуфу шел поодаль от писца, а может быть потому, что черноволосого парня никогда не били, и у него, соответственно не было горбинки на носу, а возможно, потому что младший писец был уверенным в себе. Он никогда не кусал губы, и лишь изредка смотрел вверх, когда шел дождь в жаркую погоду, чтобы освежить запотевшее лицо во время работы. В остальное время тот смотрел только вперед, на дорогу, ведущую к карьере. Парень был полной противоположностью Адама, и постоянные заслуги перед высшим звеном давали ему надежду стать писцом. Но пока этого не случилось, Хуфу с завистью смотрел на безалаберного, на его взгляд, писца, что позволяет себе больше положенного в рабочее время суток, притом еще и получая в трапезе еду первым. Множество привилегий, которые должны быть по праву Хуфу доставались Адаму, который, по мнению Хуфу, не заслуживал абсолютно ничего. Однако тот не мог себе позволить чего-то больше, кроме презрительных взглядов за спиной своего начальства. Но уверенность в себе дозволяла быть уверенным в том, что рано или поздно, за свои заслуги, подписец станет выше званием, и будет в полной мере удовлетворен своим положением. А после можно и отношениями заняться, о которых Хуфу так долго грезил, особенно в дни, когда девушки с уважением кланялись именно Адаму, а не ему. Пока землемер и подписец шли к межевому столбу, Адам, достав и разложив все необходимое для работы, ненадолго вновь предался мечтаниям. И будучи достав дополнительный папирус, который не окажется позднее в руках чати, парень взял перо и начал записывать свои мысли, появившиеся после любования безоблачным небом. “Кому говорить сегодня? Вокруг все злы. Я не свободен. Мой Бог прекрасен,Так величав и беспристрастен,И словно слыша каждую мысль Я боюсь его огорчить.”Лишь этот философский дух был способен поднять его рабочий настрой. Лишь он один заставлял Адама день за днем следовать системе, которую тот так ненавидел. И нет. Он любил свою работу, обожал записывать сложнейшие иероглифы на папирусе, и больше прочего — размышлять, что позволяла делать его работа. Однако, тот не понимал почему он сам не может выбрать веру. Почему он должен следовать за каким-то там человеком, ничем не отличавшимся от него лишь потому, что кареглазому довелось родиться не в семье фараонов, или девушкой из другой знатной семьи. Почему он должен кого-то слушаться? Почему он не в праве возразить старшему, и не в праве оскорбить младшего? Почему, в конце концов, он не может быть просто свободным? Эти мысли часто съедали разум Адама, и заставляли забыться лишь письмена на папирусе, что тот старательно прятал от чужих глаз. Дописав последнюю фразу своего стихотворения, Адам сложил свиток, спрятал его в сумку, и направился к своим помощникам. Все также не спеша, идя к межевому знаку, где его уже ожидали подчиненные. Парень был слегка окрылен, что читалось в каждой ямочке на щеках, и слегка приоткрытой улыбке, в которой, из-за избиений, не хватало уже пары зубов. Землемер к тому времени вбил деревянный колышек, от которого пойдет измерение. Он и подписец натянули веревку, и ожидали когда писец подойдет к ним, и запишет данные. Подойдя к колышку, где его ожидали младший писец и поодаль нервный крестьянин, Адам визуально оценил длину Севера-Юга, а после и Запада-Востока. Позднее, как и было положено, он прокомментировал свои заметки, а затем выслушал Хуфу с предположительными измерениями в лице помощника и ученика:— Хуфу, запиши: «Поле Хема, раба фараона Хуфу. Длина — сто локтей, ширина — шестьдесят — Слушаюсь, господин Адам, — ответил Хуфу, записывая иероглифы на черепке, после чего дополнил: — Урожай с такой земли около — тридцати мер зерна? — Верно, а налог — шесть мер в казну фараона. Запиши ясно, чтобы не было двусмысленности. — Холодно и почти непричастно, все также поглядывая вверх, ответил Адам. Крестьянин Хем, покорный, но с небольшой тревогой подключился к диалогу, в надежде на милость писца: — Великий писец, да будет жизнь, сила и здоровье Хуфу вечны! Позволь сказать слово: часть земли ила не приняла, зерно там не взойдет. Немного помедлив, Адам, не опуская головы, добавил:— Отметь внизу: «Ожидается недобор из-за наносного ила». Пусть чати решит, снизить ли налог. Склонив голову перед писцом, крестьянин молвил: — Да осветит Ра ваше сердце, господин писец! И тут Адам опустил голову, многозначительно посмотрев на Хема. Тот, конечно, не намекал ни на что, но его слова о Ра с хирургической точностью попали в самую суть чувств Адама. Они так согрели душу молодому парню, что уже более окрыленный, писец добавил фразу глядя в глаза крестьянина: — Служи усердно, Хем. Нил не всегда дает, но всегда возвращает. После чего, тот обратился к ученику, все также многозначительно глядя уже в сторону старшего нелюбимого брата, но младшего по званию:— Запомни, Хуфу: писец не судит — он хранит истину. Мы — глаза фараона, и наши записи должны быть чисты, как вода после разлива. Но сам Хуфу, и Адам знали, что его слова отчасти полная ложь, ведь его уважение по отношению к фараону — лишь притворство, что тот тщательно скрывал. И, подписец, может быть, и поверил бы в эти слова, не будь он давно в подмастерье у писца, которому сложно было скрывать служение небу, особенно перед теми, кто был всегда неподалеку от него. И так, замерив полностью поле, записав все на папирусе, Адам, Хуфу и Бака направились дальше, каждый по своим делам. Задачей Адама была — перепись всего, записанного Хуфу на черепке в чистовик уже в доме Адама при храме. Хуфу же, человек, живший вместе со своим учителем учился переписывать данные, которые пока не доверялись ему полноценно по статусу. Бака же — Землемер, честно выполнявший одно из его обязанностей среди прочих. Одно из важнейших, по его мнению, было — строительство пирамид. Человек, хорошо относившийся к обоим сторонам конфликта, и полностью довольный своей жизнью. Бака, в отличие от Адама ценил как подчиненных, так и тех, кто был выше его по званию. И при этом, его не интересовал статус, в отличие от Хуфу. Бака был доволен всем, посему просто уважительно относился к обоим, но кроме работы на полях их ничего не связывало. Он, сероглазый работяга, был из тех, кто стоял прочно на своей земле, не будучи ни знатным, ни униженным, восхищался лишь его главным начальником Хамуни. И стремился также идеально все выполнять, и успевать работать на полях. При этом измерять и участвовать в постройке важнейших зданий Мемфиса. Солнце было еще высоко, а это означало только то, что троица должна была продолжить свою работу уже в других местах. Однако, перед работой, у них был заслуженный перекус за проделанную работу. Выйдя из поля, молодые парни направились к навесам, где их уже ждал обед. Он состоял из хлеба, лукового супа и пива. Но перед тем как сесть, все трое встали перед едой, и, положив руки на грудь стали молиться. Адам искреннее всех произносил слова молитвы. — Благодарю Ра за свет и жизнь. Да будет хлеб мой и зерно чисто для тела и души. После того, как работники произнесли эту фразу одновременно, уже не обращая внимания на суть, каждый сел за стол, и приступил к еде. Адам сел последний.

* * *

Закончив трапезу, каждый отправился по своим делам. Деревня, где жил Адам и Хуфу была недалеко, посему дорога заняла не больше пятнадцати минут, при привычной мечтательности и неспешной походке Адама. Время было — середина дня. Солнце находилось выше всего, а это значило, что скоро оно начнет падать, после чего зайдет за горизонт, а потом и вовсе исчезнет. Тогда-то настанет тьма, время полноценного отдыха и свободы. Именно с такими мыслями кучерявый паренек направлялся домой. Все те же лица, что до этого Адам невзначай видел до работы в поле уже не так воодушевленно, но так же кланялись и кивали. Они понимали, что писцы усердно поработали, но и сами крестьяне изрядно подустали, посему у них не было уже такого запала кланяться как в первый раз. Адам и Хуфу шли как бы по своим же следам, смесь пота и грязи на всем теле, и прилипающая по дороге пыль, несмотря на очевидное оправдание, вызывали внутренний дискомфорт, который тотчас рождал мысль о том, что первым делом, по приходу, нужно будет произвести омовение. Придя домой, писец, как старший, шел, конечно же первый приводить себя в порядок, пока подписец готовил чистый схент для Адама и себя, при том, предварительно собрав грязные повязки в корзину, которую тот же в сумерках отнесет к колодцу, и рядом с ним, набрав воды застирает, а позже разложит на камни за домом, где все вещи высыхали под солнцем буквально за полчаса. Адам зашел в угол для омовений, где с недавнего времени стоял дренаж. Парень налил в глиняный кувшин воду, после чего растер натрон. Запах пронесся по всему углу, и Адам в ту же минуту смыл его, обливая себя теплой от солнечных лучей водой. После всей процедуры, в завершение, писец нанес на себя льняное масло, после чего надел чистый схент , приготовленный Хуфу, и уселся за рабочий стол. У него были минут десять свободных, пока подписец омывается, которые, соответственно Адам хотел потратить на очередные философские записи. Как раз те, что он никогда никому не показывал, ведь его письмена были гиперболизированы верой не в Фараона, а во что-то более реальное в его глазах. Пока все писцы высказывались о силе в правде, или о том, как Хеопс велик, Адам ни разу не записывал чего-то подобного на своем папирусе. И вот, кареглазый писец достает свиток, чернила и перо, и начинает очередные записи:“Солнце. Или Ра.Кому как гоже.Такая чистая душаМоя теперь, и ваша тоже. О нет, я не сравнил,И лишь отметил, Как порою с вами я похожий. Как порою я ведусь на вас. О, Солнце, О моя вы власть. Пред вами оголен Пред вами на колени За вас и умереть мне в радость.”Внезапно послышался шум из-за угла, после чего Адам резко свернул письмена, спрятал под стол, и достал уже чистый папирус вместе с черновиком, который Хуфу исписал, будучи находясь на поле. Молодой парень вышел вытирая волосы льном. Его безучастное, при этом презренное лицо лишь на долю секунд было направлено на Адама. На самом деле с минуту он уже был готов выходить, но он, как и в остальные дни, наблюдал за тем, как Адам каждый раз прячет какой-то свиток, в который явно записывает что-то запретное. И в этот раз Хуфу увидел куда именно изменник спрятал запретные письмена. Уже такой же чистый, подписец достал за своим столом папирус, и готовился тренироваться переписывать все то, что он планировал делать в будущем на чистовике, который попадет в руки чати уже от имени Хуфу. Однако, что-то его остановило, и, убедившись, что Адам, сосредоточенный на красивой, чистой и точной переписи, не видит, достал еще один свиток, который тот начал расписывать, все также поглядывая на своего оппонента: “Уважаемый Сенеджема. Прошу прощение за прямое обращение, но дело не отлагает. Я, покорный вам слуга, нашел изменника, и, возможно, бандита, желающего напасть на наше Величество фараона Хеопса. Ваш покорный слуга Хуфу обязан оповестить также и о том, кем является этот бандит. Ныне — Адам — писец из поселения Мемфиса, в городе Мемфис, вблизи Храма и большинства колодцев; дом его находился неподалеку. Не могу знать его истинных намерений, посему не могу и лукавить, однако, у меня есть достоверные письмена, доказывающие неверность фараону. Прилагаю эти письмена к этому, и прошу внимательно рассмотреть и предпринять меры. Мне же, как верному слуге фараону Хеопсу, ничего более и не нужно, кроме правосудия. Ваш вечный слуга — Хуфу из поселения Мемфис. Младший писец Адама.”После чего, Хуфу подложил этот папирус под чистый, и начал переписывать черновик. Сны и кошмары.К вечеру того же дня Адам закончил перепись. Он сверил в последний раз черновик со свитком, который понесет младший писец чати, проверил на наличие ошибок и аккуратно вырисованных иероглифов. Внимательно просмотрел на четко поделенные разделы красными чернилами, чтобы не было ни единого пропуска, а напоследок подписал в конце папируса документ: “Составил писец Адам”. После этого, тот поставил печать, аккуратно свернул свиток, и перевязал льном, чтобы в дороге отчет не помялся и не развернулся. После этих действий, которые писец уже настолько искусно делал, что мог проводить эту процедуру закрытыми глазами, он посмотрел на младшего писца, и передал ему свиток. Хуфу аккуратно забрал свиток из рук старшего, после чего вышел из дома. Уже закат. А это значило, что у Адама есть его заслуженный отдых, который он посвятит его любимому занятию. Парень вышел на задний двор, и усевшись под величавым деревом стал смотреть на звезды. Солнце ушло, а вместе и с ним вдохновение. Он наблюдал за прощальными лучами покровителя, мысленно провожая его, и ожидая новой встречи уже завтра. На место огромной звезды пришли маленькие, а там, где обычно вождь занимал свое место — висела прекрасная луна. Она все так же освещала пути, и крыши домов, но с Солнечными лучами, конечно, та не сравнится. Размышления об этом, неотразимом небе, и смысле жизни, когда есть что-то настолько величественное, успокаивали душу Адама. Хуфу, вышедший во двор, убедился, что по обычаю Адам сел под огромным деревом, после чего тот, молниеносно забежал в гостиную, где они работали, захватил свой папирус, что лежал на столе, и был прикрыт пустым. Далее он подбежал к столу старшего писца. У него не было времени лазить по всему столу, или другим местам, из-за чего Хуфу забрал последнее рукотворное писание изменника из под стола, и, чтобы быть незамеченным, он в ту же секунду выбежал из дома, и помчался по направлению западного берега Нила. Радость, волнение и страх охватывали подписца, что уже у себя в голове прокручивал кучу событий. В этих мыслях было награждение, и повышение до старшего писца, представления о том, как он будет свысока смотреть на полуживого Адама, который едва ли останется хотя бы младшим подписцем. А может быть его вовсе сделают рабом. Мысли захватывали разум Хуфу, и тот, с каждой представленной картинкой, настолько ярко всплывающей перед глазами, ослепляющей ученика, ускорял свой шаг, от чего на пятках быстро появились мозоли. Обычно младший писец не бегал, тем более так быстро. На том сказывалось и его дыхание, что крайне быстро сбилось. Однако, адреналин поджигал в нем запал, силы и скорость, из-за чего он уже в скором времени приближался к Гизе, вблизи которого стоял дом Сенеджема. Внезапно, среди прочих размышлений, в его голове появились также и сомнения. Возможно, так действовала луна, что уже достаточно высоко взошла на небе, и именно в этот день была необычайно огромна. Казалось, что она вот-вот рухнет на землю. Обрушится прямо на Хуфу, думая, что он сейчас же все разрушит.Тревожные мысли также подхватывал и ветер, что немного усилился, но обжигал кожу как удар плети. От ветра песок летел младшему писцу прямо в глаза, что итак были ослеплены его предсказаниями. Однако, все эти действия были очень странными, ведь прилив давно закончился, и даже сменился недавним отливом. Из-за этого в голове Хуфу поселились еще более мрачные мысли, возникшие, как ему показалось из ниоткуда. Внезапно, ему показалось, что Адам ничего плохого не делал, и подобные письмена есть у большинства писцов, что обожали рассуждать на философские темы. Хуфу подумал, что за такой ложный и крайне омерзительный доклад с клеветой, может впервые закончиться для ученика наказанием. Он во всех красках представил, как его унижают перед его собратьями, перед Адамом. Как тот все с тем же безучастным лицом как и обычно наблюдает за тем, как прилюдно Хуфу избивают плетью. Как его унижают перед всеми, и говорят о том, как тот порочит имя великого фараона. Он представил, как его понижают в должности, или как его изгоняют из Египта, и тот, в открытой пустыне умирает от жажды, видя перед глазами оазис, из которого Адам попивает пиво, все также глядя на солнце, пока младший писец лежит избитый и несчастный в паре метров от него. Глаза начинает заслонять слезами, парень от страха покрылся потом, и максимально замедлил шаг, идя чуть-ли не медленнее, чем в рабочие дни, когда тот шагал с мечтательным старшим писцом на поле. Перед глазами появилась пелена, Хуфу больше не видел куда идет.— Посыльный? — Внезапно кто-то крикнул неподалеку. Хуфу же показалось, что произнесли эту фразу очень далеко, как-будто в тумане. Едва ли он вообще услышал что-то. Сердце стало учащено биться. Ладони стали настолько мокрыми, что казалось, будто младший писец только-только вышел из-за угла омовений. Из-за огромной влаги его схент покрылся пятнами. — Почему такой неухоженный? — повторный строгий голос, глядевший на потного, измотанного юнца, лицо которого было почему-то все в песке, хотя ветра почти не было, моментально вывел подписца из забвения, и тот, оглянувшись, увидел, что стоит прямо у ворот огромного дома, в котором совсем недавно зажгли огонь, освещавший все вокруг, и показывающий разницу между обычными домами и домом чати. Адам все так же глядел в небо. Он проводил солнце, и уже просто любовался звездами. Настолько тот засмотрелся, что в какой-то момент казалось, что те ему подмигивали. Парень глядел вдаль с безмятежной улыбкой. Все эти виды вызывали лишь спокойствие и расслабление. Однажды, он даже так уснул. Прямо под деревом. Это, к слову, был его самый лучший сон. Ему снилось вечное спокойствие и свобода. Он видел людей с высока, и ему не было совершенно никакого дела до них. В какой-то момент сами люди превратились в звезды, и Адам летал, словно у него были крылья, мимо звезд и звездных людей. Казалось, что он, на тот момент был самым счастливым человеком в мире. И его захлестнула улыбка, перешедшая в безудержный смех. Адам, парящий в ночном небе летал мимо светящихся людей, у которых вместо лиц были звезды, облетал все дома, облетал все звезды, подлетал к солнцу и луне, и безудержно, даже, наверное, сумасшедше смеялся. Настолько ему было смешно, что из глаз хлынули слезы, а живот начал предательски, но так приятно болеть. Никогда он так не болел. Тогда Адам проснулся в слезах, и живот болел так же, как и во сне. Как будто что-то показало ему мир, а не сон. Словно он действительно летал мимо людей, а потом приземлился у дерева, уснул, и проснулся под солнцем. Тот день запомнился Адаму и Хуфу больше всего. Все потому, что Адам действительно смеялся, и смеялся очень громко. Из-за этого младший писец не мог спокойно спать. А когда смех перешел в безудержный и сумасшедший, ученик и вовсе испугался. После чего и решил, что тот обязан вывести Адама на чистую воду. И в какие-то моменты даже смущал Адама своим заинтересованным взглядом, устремленным в его письмена. Из-за этого писец стал старательнее прятать папирусы со стихами, и писать их только тогда когда Хуфу не мог их прочесть. Все дело в том, что однажды, младший писец, проходивший мимо с постиранным бельем остановился за спиной у Адама, и прочитал его пару строк. Эти строки его ввели в странное состояние, которое Адам по сей день не мог объяснить сам себе. Глаза младшего были выпучены, брови находились в неестественно близком расстоянии от глаз, а ноздри были расширены, и при дыхании расширялись как будто еще сильнее. Это выражение лица застыло всего на пару секунд, после чего Хуфу поторопился дальше выполнять свою работу, но Адаму было достаточно этой реакции, чтобы никому и никогда не показывать свои письмена. Вспоминая свои самые приятные эмоции во всей жизни, Адам продолжал лежать под деревом все также наблюдая за звездами, утопая в своей безмятежности. Хуфу, стоящий напротив стража стоял неподвижно, почти парализовано. — Ну? — резкий голос вновь заговорил, уже находясь в раздраженном состоянии. Подобный поступок, на его взгляд, должен быть наказан. Парень просто стоит и тратит его время. И вот, наконец, собрав все силы в кулак, младший писец достал цельный сверток, снаружи обернутый слегка помятым по краям папирусом, в котором был завернут компромат и отчет от Адама. Парень был не в силах что-то произнести. Передав свертки, он развернулся, и бессильно пошел прочь. Поникший и, словно растоптанный, Хуфу шел мысленно приняв любой конец. И все эмоции настолько сожгли весь его запал, что его не обрадовал бы уже никакой исход. Его бы не обрадовало повышение, его бы не обрадовало наказание, его бы не обрадовало даже бездействие. Он словно просто сделал то, что должен был. Луна вернулась в привычное состояние, а ветер полностью утих. Но эта странность ни капли не удивила младшего писца. Вместе с погодой утихли и мысли Хуфу.Вернувшись домой, парень сел у дома на заднем дворе, как бы подражая Адаму. Огромное звездное полотно смотрело на него, освещало лицо, и в тот же момент угнетающе давило. Младший писец считал себя самым несчастным человеком в мире. Небо, на которое Адам вечно смотрел, для Хуфу было не утешением, а приговором.