Век произвола (джен)

Иногда в её жизни случались крошечные отсветы иного мира. В тот день среди привычных объедков за «Серебряной Кровью» её взгляд выхватил из грязи обрывок шелковой ленты. Неестественно яркий, ядовито-голубой цвет напомнил ей о другом небе — не сером маркартском, а высоком и синем над Вэйрестом. Дрожащими от холода пальцами она повязала её на свои спутанные волосы. Всего на мгновение ей показалось, что она снова может быть не просто бродяжкой, а девочкой.

Дверь таверны распахнулась, выпустив на улицу группу Соратников. Во главе, расчищая путь широкими плечами, шёл Арнбьерн. Его взгляд, привыкший выискивать движение в лесу, машинально прочесывал переулок — и намертво застыл на ярком пятне. Он медленно подошёл ближе, заслонив собой свет.

— Голубой? — фыркнул он, с откровенным неодобрением разглядывая ленту. — Цвет выцветшей ткани и несвежего молока. Прямо как ты — блёклый и тощий. Смотреть не на что.

Он наклонился чуть ниже, и его ухмылка стала шире, обнажая крепкие зубы.

— Не обижайся, вкусняшка. Я вервольф, мне такие тощие, как ты, только зубы портить. Но расслабься, сегодня я сыт. Просто уясни: хочешь, чтобы тебя не заметили — не выделяйся. Поняла?

— Брось, Арнбьерн, — кто-то буркнул сзади. — Маленькая же.

—А я что? — вервольф развёл руками, не отводя взгляда от Эолы. — Жизни учу. Хотя... — Он прищурился. — Может, ты и правда хочешь, чтобы тебя нашли? Чтобы кто-то голодный заметил и пригласил на... ужин?

Он громко рассмеялся, повернулся и, хлопнув товарища по плечу, двинулся прочь. Для него и его спутников инцидент был исчерпан — мимолётная шутка, вызванная плохим настроением и личными причудами.

Для Эолы мир в этот миг перевернулся.

«Вкусняшка».

«Ужин».

Слова впились в неё острее любого ножа. Её не просто обидели. Её разоблачили. Этому взрослому, сильному воину не потребовалось ни секунды, чтобы увидеть правду: её попытка быть нормальной девочкой была жалким фарсом. Он посмотрел на её единственную кроху красоты и увидел лишь мишень для насмешки. Приманку для хищника.

Стыд подступил к горлу горячим комом. Она медленно, с трудом переводя дыхание, сняла ленту. Яркий шёлк безжизненно повис в её пальцах, а затем упал в грязь, став таким же мусором, как и всё, что её окружало.

Внутри что-то сломалось и затихло. Слёзы высохли, не успев политься. Обида и отчаяние сменились странным, леденящим спокойствием.

Картина была ужасающе ясной. Так на неё смотрели стражники у ворот. Так — торговки на рынке. А теперь — так смотрит один из самых сильных воинов в городе. Я для них не человек. Я — никто. Или... еда.

Она посмотрела на свои грязные, худые руки. Руки, которые не могли ничего защитить.

«Я не хочу быть едой», — подумала она с простой, отчаянной ясностью. — «Я не хочу, чтобы надо мной смеялись. Я хочу, чтобы меня боялись. Чтобы никто не смел называть меня так никогда».

Она не знала, как этого добиться. Но смутно чувствовала, что сила, которая заставит других дрожать, не может быть светлой и доброй. Она должна стать острее насмешек и твёрже камня мостовой.

Эола развернулась и пошла прочь, не оглядываясь на скомканную ленту. Впервые её вело не бесцельное отчаяние, а холодная, чёткая решимость.