Первый шаг в темноте (джен)

Глава 3. Лагерь.

Команда скомандовала: «Шагом марш! В лагерь!» Каждый шаг был пыткой. Ноги не слушались, тело сопротивлялось. Иджин сосредоточился на спине впереди идущего, чтобы не упасть. Рядом шагали те самые парни, что утром планировали «поиграть» с ним. Они бросали на него косые взгляды, но не подходили. Страх перед солдатом 217 висел в воздухе, как запах грязи. Ее молниеносная расправа утром и ледяное внимание на полосе были лучшей защитой. Она шла чуть в стороне, не глядя на него, но он чувствовал ее присутствие, словно тень.

Перед столовой — ряд ведер с ледяной, мутной водой. Это был обязательный «душ». Дети, стеная, обливали себя, смывая грязь. Иджин сунул руки в воду — боль и холод заставили его втянуть воздух. Он схватил тряпку, смочил ее и протер лицо, шею, руки. Вода тут же стала черной. Он был грязен, но хоть что-то изменилось.

Столовая. Вернее, выжженная солнцем поляна, где царили пыль, жара и борьба за пайку. Посередине стояла армейская палатка с открытой стороной — кухня, откуда валил пар и звенели котлы. Вдоль края, под редкими чахлыми деревьями, тянулись длинные, грубо сколоченные столы и скамьи (рядов десять, каждый метров по двадцать). Но немногие сидели за ними. Большинство детей, получив в очереди у палатки свою скудную порцию в жестяную миску от угрюмого повара-наемника (тот швырял миски, бросал хлеб, орал что-то неразборчивое), тут же расходилисьискать свое место под палящим солнцем. Кто-то пристраивался на раскаленном краю стола, быстро хватая ложкой, озираясь. Другие шли к одиноким валунамили пням на краю, садясь в пыль. Третьи искали скудную тень под деревьями или у стен, сворачиваясь калачиком. Сильные группировки занимали лучшие пятна тени, отгоняя слабых.

Запах... еды. Пресной. Простой кашиили похлебки с плавающими непонятными крупицами. Но после ада полосы этот запах казался райским. Порции были скудные, раздавались быстро, без разговоров, как скоту. Воздух дрожал от жары, смешанной с запахами пыли, пота, дешевой еды и всеобщего отчаяния. Инструкторы расхаживали по краю, смотря на "номера" с холодным пренебрежением, иногда подгоняя замешкавшихся ударом плетки или окриком: "Шевелись, номер! Не задерживай очередь!"

Иджин получил свою миску с серой кашей и кусок черствого хлеба. Он огляделся. Столы? Рискованно. Там могли спровоцировать. Лучшие камни в тени? Заняты. Он увидел небольшой, плоский камень под другим чахлым деревцем, чуть поодаль. Уединенно. В жидкой, пятнистой тени, но в стороне от основного потока и группы «няни», которая уже сидела под своим деревом с другими опытными детьми. Достаточно безопасно.

Он сел на краешек камня. Снизу камень был горячим, даже сквозь ткань штанов. Тень почти не спасала от палящего зноя. Он сжался в комок, пытаясь унять дрожь, пронизывавшую все тело после тренировки. Его руки тряслись так, что ложка звенела о край миски. Он зачерпнул, поднес ко рту. Вкус? Безвкусица. Соль. Теплота.Но это была пища. Он ел жадно, механически, не глядя по сторонам, чувствуя, как скудное тепло еды медленно растекается по промерзшему, избитому телу. Поткапал со лба, смешиваясь с кашей. Пыль оседала на губы. Он не обращал внимания.

Шепотки вокруг не прекращались, но теперь в них не было открытой злобы, только усталое наблюдение и осторожность:

"...Смотри, дохляк ест..."

"...Прошел же... В первый день..."

"...Моль за ним следила..."

"...Не трогай, а то Моль придет..."

Девушка, которую называли Моль сидела в другом конце поляны, под своим деревом, с группой таких же уставших, но более опытных детей. Она не смотрела прямо на Иджина. Она спокойно, почти автоматически ела свою порцию. Но краем глаза она видела его сгорбленную фигуру на камне, его трясущиеся руки, его упорное, сосредоточенное поедание каши, словно это был последний шанс. Внутри нее, за слоем усталости и привычной холодности, что-то шевельнулось. Не жалость. Удивление. Легкое, почти невесомое.

Про себя она рассуждала: "Прошел... Дохляк... Прошел полосу. В первый день. Сквозь грязь, выстрелы, боль... Не сломался. Не сдался. Интересно..."

Ее зеленые глаза на мгновение сузились. Она не ожидала этого. Никто в лагере не ожидал. Этот хлипкий мальчишка с самолета, этот "дохляк", на которого ставили часы жизни, пережил первый день. Он не просто выжил — он прошел сквозь адский конвейер истощения, который ломал куда более крепких. Это было... необычно.

Иджин доел последнюю ложку каши, облизал миску до блеска, обглодал хлеб до крошки. Дрожь немного утихла, сменившись тяжелой, свинцовой усталостью. Боль никуда не делась, но теперь она была фоном. Он сидел на своем горячем камне под чахлым деревом, сжимая пустую миску, уставившись в нее, не видя. Пустота. В голове, в душе. Ни мыслей, ни чувств. Только остаточная вибрацияв мышцах и глухой звон в ушах от выстрелов и криков. Он сдал пустую миску и ложку и, не оглядываясь, поплелся прочь с поляны, готовясь к следующему испытанию — ночи в ангаре.

Ангар. Внутри царил полумрак и хаос. Воздух был спертым, пропитанным запахом пота, грязи и затхлости. Спальных мест катастрофически не хватало. У дальней стены стояло пару десятков шатких раскладушек — привилегия сильнейших или просто везучих. На полу валялись грязные матрасы, набитые чем-то жестким, и просто кучи тряпья. Дети, объединившиеся в групки, быстро занимали матрасы, укладываясь по двое, а то и по трое на одном, делясь скудным теплом и пространством. Те, кто опоздал или был изгоем, искали место у стен, сворачивались комочками прямо на голом бетоне,подкладывая под голову свернутые куртки или пустые коробки. Кое-кто просто сидел, прислонившись к стене или ящикам, обхватив колени, пытаясь вздремнуть в неудобной позе.

Иджин замер у входа, ошеломленный картиной отчаяния. Его взгляд скользнул по солдату 217, его «няне». Она без лишних слов подошла к одному из матрасов, где уже лежал парень побольше. Тот подвинулся, она легла рядом спиной к нему, натянув на себя уголок грязного одеяла. Даже она делила матрас.

Привлекать внимание было смерти подобно. Иджин отступил вглубь ангара, в самый темный угол, заваленный пустыми деревянными ящиками и какими-то рваными брезентами. Там было холодно, пахло пылью и маслом. Он нашел место, где два больших ящика образовывали подобие ниши у стены. Сгребая руками крупную стружку и пыль, он с трудом расчистил небольшой участок бетона. Потом нашел кусок грубого, пропахшего машинным маслом брезента. Это было все.

Он свернулся калачиком на холодном полу, подложив под бок руку, чтобы не так сильно давило на больные ребра. Брезентом накрылся с головой, как убогим одеялом. Ткань была жесткой, холодной и плохо пахла, но она хоть как-то защищала от сквозняков и взглядов. Он втянул голову в плечи, стараясь стать как можно меньше, незаметнее.

Тишина не наступала. Ангар наполняли звуки: сопение, храп, сдавленный кашель, чьи-то всхлипы, скрип раскладушек, шорохи тех, кто не мог уснуть. Где-то вдалеке слышались шаги ночного дозора. Холод бетона проникал сквозь тонкую ткань штанов, заставляя его дрожать мелкой, непрекращающейся дрожью. Боль в теле пульсировала в такт сердцебиению.

Но он лежал. Не плакал. Не стонал. Он смотрел в темноту из-под грубого брезента, видя не ящики, а обломки самолета, слыша не храп, а последние слова: "...люблю..." Комок подступил к горлу, но он сглотнул его силой. Слабости не показывать.

Его первый день в лагере подошел к концу. Ад только начинался, но первая, самая страшная битва — битва за то, чтобы не умереть в первый же день — была выиграна. Ценой боли, грязи, холода и этой жалкой норы за ящиками. Ценой капли неожиданного удивления в зеленых глазах Пятой. Он выжил. Сегодня. Этого хватило. Завтра будет новый день ада. Но сейчас... сейчас он мог просто лежать, дрожа под вонючим брезентом, и ждать утра. Он закрыл глаза, стараясь не думать, просто дышать и терпеть. Выживать. До следующего рассвета.