Ржавое золото ( Место для шага вперёд ) (гет)

У меня есть время но нет сил ждать,

И есть еще ночь, но в ней нет снов...

Кино "Место для шага вперёд "

Каждый мой шаг был утверждением. Не просто движением вперед, а упрямым, хриплым "Нет" тому белому, безмолвному проклятию, которое жаждало сделать из меня часть своего кладбища. Север… Он был красив, как идеальная ловушка, и жесток, как холодный удар кулаком.

Лихорадка отступила, но это была не победа, а перемирие, после которого ты обнаруживаешь, что тело — всего лишь истощенная, выпотрошенная туша, которую забыли закопать. Кости ломило, как будто их выкручивал невидимый враг, а каждый вдох — жалкий, вымученный, — пронзал ребра острой, ледяной болью. Я нёс на плечах свой облегченный, нищий рюкзак с остатками жизни: жалкие крохи еды, нож, веревка, одеяло и спички. Но этот груз был тяжелее тонны проклятого золота, которое мы искали. Он был тяжестью моей собственной, упрямой, совершенно измученной, но несломленной воли.

Я цеплялся за берег, продираясь сквозь мерзлые, колючие заросли, словно раненый зверь, боящийся открытого пространства. Держаться подальше от мёртвого, предательского льда реки. Река. Она была моим единственным компасом в этой белой агонии, и она же — моим палачом, забравшим Сэма, а вместе с ним — и единственный топор. Единственный, черт бы его побрал, инструмент, который мог бы продлить моё жалкое существование. Кусты были моей защитой, моим мостом через пропасть отчаяния, моей упрямой, твердой землёй, на которую можно было опереться.

Но берег скоро превратился в насмешку, в глупую, жестокую шутку Севера. Там, где земля была относительно пригодна для прохода, её заваливали вековые буреломы — сваленные, как спички, деревья, покрытые толстой, скользкой коркой льда и снега. Обходной путь забирал последние, жалкие силы, сжигая скудный запас тепла, который я берёг, как самый драгоценный, как последний глоток воды. Впереди уже виднелись склоны, затянутые густым, сумрачным лесом, а над ними — белые, неприступные горы.

Я остановился. Дыхание сбилось в хриплый, рваный, животный ритм. Я стоял на краю, глядя вниз, на реку. Она была прямым, идеальным путём. Её поверхность выглядела плотной, безмятежной, словно она никогда и не прятала под собой ледяной, жадный, ненасытный поток, который поглотил моего друга.

—Идти по берегам дольше и сложнее, там завалы и густой лес, они высосут меня досуха раньше, чем я увижу следующий поворот,— прошептал я в белый, равнодушный мрак. Мой голос звучал чуждо, как голос незнакомца. Во мне вновь заговорила прагматичная, животная часть, та, которая поняла, что потеря топора — это верная смерть, а не потеря человека. Человек — это память. Топор — это жизнь.

Идти по льду. Это был шанс. Шанс провалиться и упокоиться рядом с Сэмом, но это был шанс не сгореть заживо, пробиваясь через бурелом.Река являлась границей между тем, что было, и тем, что должно быть. Лед... он всегда был такой обманчивой, но притягательной штукой. Глядя на эту замерзшую гладь, я чувствовал, что она держит в себе всё — мою жизнь, если я найду верный путь, шанс выбраться из этого проклятого места, и, конечно, смерть, если сделаю неверный шаг.

Я бы отдал всё, чтобы сейчас ступить без опаски на идеальный, голубой лёд. Прозрачный, чистый, он словно обещает безопасность. Знаю, что такой образуется из хорошо промёрзшей воды, без пузырей, без мути. Красота. Но и опасность в ней же. Такие участки, как правило, в самом сердце реки, а идти туда — это самоубийство.

Нужно мыслить здраво, , Итан. Выжить — вот главная цель. Мне стоит выбирать участки льда толщиной не менее 4-6 дюймов, это минимум, на который можно положиться. Никаких трещин, никаких промоин, даже самых маленьких. И держаться ближе к берегу, но не вплотную. У самого края лед часто подмыт, словно бумага. Черт, нужно думать как хищник, а не как жертва. И еще эти темные пятна. Как синяки на коже реки. Они — знак того, что лед там тоньше. На них — ни ногой.

Каждый шаг сейчас — это выбор между шансом и фатальной ошибкой. Река ждет. Я готов.

Я опирался на крепкую деревянную палку — обломок большой еловой ветки. Я сжимал её в руке, которая ещё недавно держала проклятый самородок. Медленно, с ледяной ясностью, не позволяя эмоциям затуманить расчет, я начал спускаться. Я сделал первый, осторожный, невесомый шаг на застывшую воду. Тишина Севера вновь обрушилась на меня, но на этот раз в ней не было ни шепота о жадности, ни воспоминаний о золоте. Теперь в ней был только звук — скрежет моей палки о лёд. Робкий, но упрямый ритм. Это был мой новый диалог с миром, и он не знал компромиссов. Мой последний, но единственный "шаг вперёд". И я его сделал. Я сфокусировался, сделав глубокий, медленный вдох. Мой собственный выдох облачком белого пара рассеялся над замерзшей поверхностью, словно предупреждение. Нужно двигаться. Здесь, на берегу, у меня была почти нулевая защита. Я осторожно опустился на колени, распределяя вес, а затем медленно, плавно перенёс его на реку. Первый шаг был похож на приговор. Лед под ботинком издал низкий, напряженный стон. Не треск, не скрежет, а именно стон — звук тяжелой ноши, которую он готов выдержать.

Четыре-шесть дюймов. Вот что мне нужно. Я не мог позволить себе роскошь выйти на тот манящий, голубой, "идеальный" лед в центре реки. Это было бы быстро, но слишком рискованно. Я держался на дистанции от берега — не вплотную. Опыт подсказывал, что у самого края вода весной и летом подмывает основание, лед там всегда тоньше и коварнее. Если я провалюсь, мне нужна возможность быстро выбраться на крепкий участок, а не утонуть в прибрежной каше.

Промочить ноги на Севере — это верная, хоть и растянутая во времени, смерть. Ноги невозможно просушить наскоро, и если начнется обморожение, я стану обузой сам для себя, мертвым грузом.Поэтому каждый шаг был выверенным, медленным скольжением, а не решительной поступью. Глаза не отрывались от поверхности. Я искал, в первую очередь, тёмные пятна — тонкие места, где под льдом была вода, готовая прорваться. Искал сетки трещин, которые могли означать, что лед уже сломан и держится на честном слове. Это было похоже на ходьбу по минному полю, где вместо взрыва тебя ждала ледяная хватка воды.

Концентрация. Она была полной, абсолютной. Я чувствовал, как напряжение от каждого удара сердца, каждого движения мышц, передается в мою голову. Я не просто шел, я слушал лед, читал его. Мой слух стал обостренным: малейший скрип, бульканье, даже изменение в глухом гуле подо мной заставляло меня замирать. Пройдя около сотни ярдов, я ощутил, что лед стал более монолитным и тяжелым. Кажется, я нашел свою безопасную дорогу. Я немного ускорился, всё еще держась ближе к левому берегу. Только пройдя, по моим ощущениям, добрую милю, и увидев, что на другом берегу река уходит в густой хвойный лес, я решил: хватит. Риск пройден.

Последние несколько шагов к берегу я делал, приседая, готовый в любой момент оттолкнуться и упасть плашмя, чтобы распределить вес. Когда мои ботинки снова ощутили под собой твердую, промёрзшую землю, а не скользкую, звенящую поверхность, я остановился. Секунда тишины.Выдох.Я вернулся на берег. Река, пройденная мной, осталась за спиной, а впереди — лес. Теперь нужно найти место для ночлега, пока не сели сумерки. Я шагнул в промерзший, безразличный лес.

* * *

Ноябрь здесь, на Аляске, не знал милосердия. И без того короткий день, который едва успел проклюнуться из долгой темноты, уже подходил к концу. Над головой висело сплошное, свинцовое небо, превращая тусклый, дневной свет в серый полумрак. Из-за этого казалось, что день так и не набрал полной силы, будто кто-то приглушил весь мир, оставив его в вечных сумерках.

Последние пару часов я просто шел, тяжело проваливаясь в снег под густыми лапами елей, которые здесь, в лесу, окончательно забирали остатки скудного света. Белое безмолвие, что давило днем — бесконечный, ослепляющий снег и гнетущая тишина — сменилось другим, не менее страшным ощущением.

Тьма наступала неспешно, но неумолимо, как ледяная вода. Сначала лес превратился в монохромный мир теней, затем тени стали плотнее, очертания деревьев — неразличимы. Я понял, что мои силы на исходе. Ступни немели от усталости и холода, а каждый шаг давался с таким усилием, что стало ясно: еще немного, и темнота найдет меня посреди этого ледяного царства.

Я свернул с невидимой тропы, ища хоть какое-то укрытие, и наткнулся на подобие небольшого скального навеса, где снег не лег так плотно. Вокруг уже было абсолютно черно, и эта тьма, густая, как деготь, начала давить на мозги. Одиночество, которое днем можно было заглушить движением и мыслями, теперь заговорило низким, зловещим шепотом. Лес вокруг казался не просто пустым — он был наполнен чем-то древним и холодным.

С отчаянной поспешностью, едва шевеля замерзшими пальцами, я принялся за работу, словно промедление было смертельно. Главное — огонь. В этом месте, среди молчаливых, промёрзших елей, топора не было, а это означало, что моя жизнь зависела только от ножа.Топор валит дерево, нож выживает в лесу. Для разведения огня мне не нужны толстые брёвна, мне нужно сухое, податливое дерево. Я не стану бессмысленно пытаться срубить ствол. Моя цель — растопка и топливо, которое можно расщепить. В сознании был абсолютный, почти механический фокус. Усталость, свинцовой тяжестью осевшая в плечах после целого дня бегства и нечеловеческих усилий, была отодвинута на периферию. Это было ощущение онемевшей, но продуктивной усталости. Каждое движение — отточенный ритуал, повторяемый сотни раз в тренировках, ставших реальностью. Вдох-выдох. Хват. Удар. Треск. Выживание.

В этом адском климате сухие нижние ветки елей и сосен — вот, что мне необходимо. Эти ветки, лишённые света, часто мертвы и сухи, даже когда снег и влага оседают на всём остальном. Я не рубил их, так как не имел чем.. Я нащупывал ветку, которая на ощупь казалась самой сухой и хрупкой, и отламывал её рывком, используя силу плеча и колена. Моё тело двигалось как единый рычаг, экономя энергию. Ветки были достаточно тонкими, чтобы их можно было сломать, но всё ещё слишком толстыми чтобы гореть сразу. Тут в дело вступал нож. Я брал ветку (диаметром не больше двух-трёх дюймов) и начинал расщеплять её вдоль. Моя рука дрожала от холода и усталости, но хват был мёртвым.

Механические, почти медитативные удары продолжались, пока кучка сухого топлива не стала достаточной. От напряжения мышцы свело, но я едва это заметил.

Я установил самодельную подставку из двух рогатин и перекладины. На ней, в старой консервной банке с проволочной ручкой, лежал снег. Вода была мне нужна, чтобы сделать кофе — горький, крепкий порошок, последняя роскошь, которую я нёс с собой, чтобы не заснуть, чтобы вернуть себе часть того, что я называл "нормальным".

Тонкий язычок пламени, сначала робкий, затем жадный, принялся лизать сучья. Оранжевый свет — тепло, жизнь, единственная защита — отступил от стен моего временного убежища и пронзил абсолютную черноту. Только сейчас я позволил себе перевести дух, глядя на то, как огонь на мгновение изгоняет эту давящую, фантасмагорическую тьму Аляскинской ночи.

Я поднял голову, рассматривая промежуток неба между верхушками елей. Оно было чернильным полотном, усеянным алмазной пылью звёзд — бесчисленным множеством миров, холодных и безразличных. Каждая точка света казалась невыносимо далёкой, равнодушной к маленькой, мерцающей искре жизни, которой сейчас был я. Я ощущал это вселенское равнодушие как физическое давление, как ледяную корку, сковывающую душу. Звёзды, эти вечные свидетели бытия, не несли в себе утешения, не обещали спасения. Они просто были — прекрасные, далёкие, застывшие во времени, не моргающие, не сочувствующие. Их свет был светом безразличия, пробивающимся сквозь бездну, чтобы просто зафиксировать его присутствие, не заботясь о его судьбе. Это было отчуждение вселенной, её холодное и окончательное "нет" на мой невысказанный крик о помощи.

Я смотрел на эти замерзшие, равнодушные звёзды. Смогу ли я увидеть их завтра? Переживу ли эту ночь, и если переживу, то что ждёт меня дальше?