Байки бабушки О'Лири (джен)

Да, милая леди, если вы соберётесь опубликовать эту историю, то прошу дать ей именно такой заголовок.

Итак, вы спрашиваете, бытуют ли в закрытых школах среди мальчишек истории о привидениях? Да, несомненно да. Есть ли в этих историях хоть крупица истины? Это вопрос сложнее. Я бы сказал, что крупица есть. Всякая история на чем-нибудь да основана. А вот где крупица, вокруг которой с годами и десятилетиями наросла леденящая кровь история, как внутри раковины нарастает жемчужина вокруг крупицы песка, а где целая и полновесная истина — это кто знает. Сталкивался ли я сам чем-то подобным? И да, и нет. Призраков у нас в Гринхилл-скулл не водилось, но вот одна загадочная история, тянущаяся из глубины веков, завершилась буквально у меня на глазах... Если считать, что она действительно завершилась. Скажу сразу, в том, чему я был лично свидетелем, никакой прямой мистики нет. Я хорошо помню свои ощущения от прикосновения к этой тайне, и это было жутковатое ощущение, тревожное ощущение и явственное чувство, что здесь незримо присутствует что-то, что выше человеческого понимания. Но, если смотреть объективно, в наше время не произошло ничего, чего нельзя было бы объяснить обычными земными причинами. Некоторыми совпадениями, да, но в пределах возможного. Но... Впрочем, судите сами.

Как я уже рассказывал, в эту школу я поступил тринадцати лет, в 1939 году. В этот учебный год мы проучились спокойно ровно два дня... Ну как спокойно — даже нам, мальчишкам, было понятно, что что-то происходит. Ну а третьего сентября сами знаете, что случилось. А дальше про этот год в интересующем вас смысле ничего рассказать. Я мало с кем сошёлся тогда, в этом, первом для меня году в Гринхилл. Трудно быть ирландцем и при этом протестантом, ты неизбежно оказываешься чужим для всех, не свой ни для англичан, ни для ирландцев. Кстати, хочу заметить, что предок мой, первый протестант в нашем роду, отверг власть Римского папы еще до того, как это сделал Генрих XVIII, не ради сохранения имущества, не для карьеры, даже не из опасения за свою жизнь, а исключительно по убеждениям. Впрочем, это не относится к нашей истории. Еще сказалось и то обстоятельство, что в Гринхилл-скул учатся с одиннадцати до восемнадцати лет, так что большинство моих однокашников уже проучились вместе два года, у них уже сложились свои компании и коалиции...

Впрочем, ближе к концу учебного года и у меня сложилась некоторая компания, и за это надо благодарить школьный театр. О, никакими словами не описать мое тогдашнее увлечение, хоть и, быть может, происходящее не из одной только любви к искусству, но и от одиночества. Ближе всех мы сдружились с одним мальчиком постарше, назовем его, ну, например, Ларри. Надеюсь, вы удовлетворитесь этим и не станете требовать от меня подлинных имен и фамилий. Ларри тоже приходилось непросто, он, в противоположность мне, был католик и англичанин. Но, опять же в противоположность мне, обладал живым и общительным нравом, и у него обнаружился явный актерский талант. Третий член нашей узкой компании, его давайте будем именовать Генри, был старше всех и был неизменным нашим режиссёром. У меня же, увы, способностей к этому поприщу не было, на сцене я стоял столб столбом, чтоб не сказать дурак дураком. Но я недурственно рисовал, так что мне были поручены декорации — а также костюмы, реквизит, освещение и всякие прочие вспомогательные работы.

Так закончился последний семестр, и мы разъехались на каникулы. Не сказать, чтобы они обещали быть беззаботными, но все ж каникулы есть каникулы. Все мы трое пообещали друг другу, что в новом учебном году непременно поставим новый спектакль, и обязались поискать для него подходящего материала.

Все это лето, изрядно тревожное, я с нетерпением думал о возобновлении нашего театрального сотрудничества. И да, первого сентября чуть ли не первое, что нам сказал Генри, едва у нас появилась возможность свободно поговорить:

— Я такую пьесу добыл! Закачаетесь!

Вечером мы, тесно сгрудившись, при свете последних скудных лучей заходящего солнца (электричество экономили, и свет не разрешалось включать, пока совсем не стемнеет), разбирали напечатанный на машинке текст.

Пьеса была посвящена Альфреду Великому, королю, который сначала тщетно пытался сохранить с норманнами мир, а потом, когда они бесчестно напали, нарушив все договоры — разгромил в пух и прах. И я отлично помню, как всех нас тогда поразила ее, скажем так, актуальность.

Не знаю, откуда Генри ее раздобыл. Пьеса представляла из себя кучку разнокалиберных листов, напечатанных, как я уже сказал, на пишущей машинке не слишком умелыми, судя по куче помарок, пальцами, с обоих сторон листа, с самыми минимальными интервалами и полями, ради экономии бумаги, с которой тогда уже было скудно. Там было и имя автора, но оно мне ничего не говорило и, честно признаюсь, я его уже не припомню. Подозреваю, что Генри сочинил ее сам. За это говорило и то, как представлены были враги и и на кого они походили (теперь я уже понимаю, гораздо более, чем на викингов девятого века) и то немаловажное обстоятельство, что ролей в пьесе было ровно столько, сколько актеров было в нашем самодеятельном кружке. Но Генри так никогда в этом и не признался.

А тогда мы все дружно признали, что да — мы закачались, и решили начинать репетировать как можно скорее.

Мистер Фишер, наш учитель немецкого и по совместительству куратор театра, ознакомившись с пьесой, тоже согласился, что это весьма патриотическая вещь, очень нужная в эти дни стойкости и испытаний, и дал добро на постановку.

В первые же дни нового учебного года наш директор организовал одно дело, еще более нужное в эти дни испытаний, только более практического плана. Напомню, это было начало сентября 1940-го, немецкие бомбардировщики уже нашли путь на наш остров, уже случились первые налеты на Лондон, хотя тогда нам и в страшном сне не приснилось бы, что нам предстоит в ближайшие дни и месяцы. Так вот, директор задумал переоборудовать наши подвалы в убежище.

Здание нашей школы, как вы, наверное, знаете, построено в семнадцатом веке, и подвалы там глубокие и обширные. Ходили слухи, что при Кромвеле в этих подвалах пытали и казнили людей, врагов лорда-протектора, и что до сих пор там иногда слышаться стоны, лязганье цепей и горькие вздохи. Вот, кстати, одна из тех школьных баек, про которые вы меня спрашивали. Но это, к сожалению или к счастью, чистая байка без крупицы правды внутри. Да, это здание строили при Кромвеле для какого-то правительственного учреждения, но ничего подобного здесь никогда не располагалось, этому есть документальные подтверждения. Кромвель-старший скончался, когда оставалась уже только внутренняя отделка, его сын работы свернул, и оно пустовало довольно долго, а уже после Реставрации здесь открыли школу для мальчиков.

Так вот, подвалы следовало освободить, ведь всякий хлам туда стаскивали без преувеличения веками, вымести пыль и паутину и в целом привести в обитаемый вид. К этой работе привлекли и учеников, рук не хватало, потому что много кого из преподавателей и обслуживающего персонала призвали в армию, в ту пору мы, школьники, многое делали сами из того, что раньше нам обеспечивали. Заставлять никого не заставляли, директор вызвал добровольцев, но кто из мальчишек откажется полазить по таинственным подземельям, куда до сих пор их никогда не пускали! Так что в добровольцах нехватки не было.

Конечно, мы с Ларри и Генри, и кое-кто еще из нашего театрального кружка, вызвались тоже. И вот там-то мы и нашли одну старинную вещь, очень нас впечатлившую. Это было нечто большое, плотно завернутое в посеревшую ткань, довольно тяжелое, хоть и вполне подъемное для подростка, и судя по звуку, какой оно издавало, когда его переставляли — оно было металлическое.

Надо ли говорить, как мы, мальчишки, были заинтригованы! Конечно, мы не могли устоять и прямо тут же, в подвале, размотали ветхую ткань. Это оказалась старинная кираса, в прекрасной сохранности, и пробитая пулей.

Мы с живейшим интересом разглядывали находку, и тут Генри воскликнул:

— Слушайте, да это ж как раз доспехи для короля Альфреда! Мы-то думали, из чего их сделать — а тут судьба посылает нам настоящий средневековый доспех!

— Судьба-то посылает, конечно... — задумчиво возразил Ларри, который и играл короля Альфреда. — Но ведь у нас девятый век от Рождества Христова, а эта штука явно семнадцатого века, ну, может, шестнадцатого, но никак не раньше.

— Ну и что, — настаивал на своем Генри, — подумаешь, кто это поймет? А если кто и поймёт, ну и что, у нас школьный театр, а не Британский музей!

Честно признаюсь, я, как костюмер, быстро осознав заманчивые перспективы, тоже присоединил свой голос к голосу Генри:

— Я уже знаю, как мы сможем здорово обыграть эту пробоину. Сначала мы ее замаскируем плащом, а в последнем акте король выходит уже без плаща — и сразу видно, что он только что из жестокой сечи!

В конце концов дело решили слова Генри, что даже Эдмунд Лейтон нарисовал маме Альфреда в руках типичную детскую книгу начала двадцатого века.

Замечу в скобках, что сейчас, разглядывая эту картину, я в этом уже не так уверен. Но тогда всем нам троим, и тому, кто его приводил, и тому, кто выслушивал, этот аргумент показалось веским. Ларри всё-таки согласился попробовать и посмотреть, как это будет выглядеть.

Надо заметить, что тогда в этом закутке подвала работали только мы трое, никто не видел, что мы там делаем. И, желая поразить зрителей в день спектакля, мы решили до времени никому этот доспех не показывать и перетащили его к себе тайно, и даже никому не проболтались о своей находке, как ни велик был соблазн. Вот почему в тот момент не нашлось никого, кто знал историю этой реликвии и мог бы нас просветить, а ведь таких, как потом выяснилось, было достаточно, правда, никто из них не подозревал, что она все еще существует. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом: а если бы нам вовремя все рассказали, отказались бы мы от своей затеи? Не знаю. У меня нет ответа. Мы были юны и безрассудны, и так горячо увлечены... Может, и нет.

При первой же возможности мы, я имею в виду мы трое и еще несколько ребят из театрального кружка, по прошествии лет уже не припомню точно, кто именно там был, да это и не имеет значения, внимательно рассмотрели нашу находку. Кираса оказалась в не настолько идеальном состоянии, как нам показалось сначала, сталь потускнела, а в паре мест рыжели первые крупицы ржавчины — но всё-таки она удивительно хорошо сохранилась для вещи возрастом в триста лет, из которых как минимум последние полвека (если судить по сложенным там же кипам старых газет) она пролежала в сыром подвале. Она была сравнительно небольшого размера; как объяснил всезнающий Генри, в старину люди были меньше ростом. Во всяком случае, она вполне подходила для современного подростка лет четырнадцати-пятнадцати, если только он рос не слишком усердно.

Пробоина, как все мы дружно решили, была следом от пули, причём пули из старинной аркебузы или мушкета, от современных дырки выходят меньше и аккуратнее. И приходилась она ровнёхонько против сердца. Внутренняя тканевая подкладка, увы, забыл, как она правильно называется, была частично срезана — должно быть, пришлось убрать ткань, которая оказалась залита кровью, ведь отстирать ее, внутри кирасы, не было никакой возможности. Но не полностью, небольшие кусочки остались, и на них нам удалось разобрать две надписи: "Аминадав Дженкинс" и "С нам Бог!".

Все это в совокупности наводило на мысль, что кираса принадлежала одному из "железнобоких" Кромвеля, должно быть, погибшему в бою.

Как мы договаривались, Ларри решил примерить важнейшую деталь своего будущего костюма, пока ещё просто поверх школьного джемпера. Мы с Генри помогли ему облачиться. И я заметил нечто странное в лице Ларри. Как только старинное железо опустилось на его плечи, он вздрогнул и замер, как бы прислушиваясь к чему-то далекому... Или, напротив, чему-то внутри себя. Потом словно встряхнулся, прошелся туда-сюда, примеряясь к тяжести доспеха, но все это время на лице его то появлялось, то пропадало это выражение — если так можно выразиться, выражение прислушивания. А потом его лицо скривилось, как у человека, которому прямо в уши бьют какие-то неприятные звуки, и он никак не может от них отделаться. Ларри все-таки постарался взять себя в руки, прошелся еще раз, посмотрел на себя в зеркало, хотя и то и дело невольно кривился, и даже начал было читать свой монолог, но оборвался на полуслове и нервно воскликнул:

— Нет, это невозможно! Помогите мне ее снять. Это какой-то полный идиотизм!

Мы, хоть нам и вовсе не казалось, что наш товарищ выглядит в доспехах по-идиотски, ровно наоборот, не решились возразить и поспешили помочь ему, уж очень серьёзно все это выглядело.

Ларри разоблачился — и, не скрываясь, вздохнул с облегчением. Но расспросить его, в чем дело, мы не успели — не прошло и минуты, как вдруг раздался звук, который, один раз услышав, уже до смерти ни с чем не спутаешь. А следом к нам вбежал встревоженный мистер Фишер, он никогда раньше не бегал бегом:

— Мальчики, все в подвал, живо! Воздушная тревога! Поторопитесь!

Подвалы еще не успели дообустроить окончательно, так что сидеть пришлось прямо на грязном и холодном полу. Но места в наших благословенных подземельях было достаточно, уместились в них все, и даже не пришлось тесниться.

И вот тут-то, при скудном подрагивающем свете единственного на весь подвал фонарика, мы и узнали недобрую историю старинной кирасы.

Как оказалось, слухи о ней ходили уже давно, и только по стечению обстоятельств никому из нас не довелось раньше их услышать. Нам повторили строки из дневника несчастного мальчика, учившегося тут при королеве Виктории, сам дневник был сожжён, но слова эти передавали из уст в уста поколения и поколения школьников.

Привожу их по памяти, поэтому не ручаюсь за дословностью; впрочем, за сотню лет исключительно устной традиции они все равно неминуемо должны были исказиться хотя бы немного. Но что суть передана верно — в этом могу вам поклясться.

"День такой-то.

Сегодня я снова надевал кирасу. Не передать словами, как мучительно это испытание, и все же неведомая сила влечёт меня к ней снова и снова. Голоса... они терзают мой слух, они стенают, вопиют о мщении, они проклинают... но кого же? Никак не могу расслышать. Мне кажется, что еще чуть-чуть — и я это расслышу, я все пойму. Но не могу, не получается, не могу.

Завтра я попробую надеть её снова. Мне кажется, я уже начинаю привыкать... Быть может, завтра я смогу выдержать дольше, быть может, я смогу наконец услышать.

День следующий.

Я услышал! Боже праведный, помоги мне! Я услышал, кого... это ужасно, ужасно... как болит голова... Господи, смилуйся надо мною... "

На этом записи в дневнике обрываются. Спустя три дня мальчик скончался.

По всей стране бушевала тогда эпидемия тифа, не миновала она и Гринхилл-скул, на кладбище в дальней части нашего сада целый ряд могил относится к этому времени. Дата смерти этого бедолаги подтверждается записью, которую лично я отыскал в наших школьных архивах, и она действительно на три дня позже даты последней записи в дневнике, которую сохранило предание. Так что голоса, которые донимали его, могли быть всего лишь первым проявлением надвигающегося тифозного бреда... Но вот вам самая первая, исходная часть этой истории, тоже полностью подтвержденная архивными записями, не подробности событий, конечно, старые документы на подробности скупы, но сами события.

Как вы уже слышали, школа эта была открыта во времена Реставрации. При веселом короле Карле многие знатные господа, подражая своему монарху, обзаводились детьми, не потрудившись перед тем вступить в брак с их матерями, и, также по примеру монарха, отнюдь не считали, что отсутствие этого самого брака — достаточное основание, чтоб не заботиться о судьбе своих отпрысков. И как-то так сложилась традиция посылать таких сыновей учиться именно в Гринхилл. Нет, конечно, там были не только бастарды, были, к примеру сироты, у которых есть деньги, но нет родных, желающих взять на себя труд воспитывать чужого ребенка. Были и вполне благополучные сыновья джентльменов, но таких всегда было меньшинство.

Лорд Л., один из попечителей школы, тоже отправил сюда учиться своего внебрачного сына, которого звали Джордж. Кроме обычной платы, вносимой ежегодно, лорд также пожертвовал весьма крупную сумму, а еще подарил школе историческую реликвию: трофей, который добыл в бою его отец, дед Джорджа, убежденный роялист, воевавший в свое время на стороне Карла Первого. Как сказал сам лорд, в назидание юношеству и как начало будущей коллекции. Это и была кираса кромвелевского офицера, пробитая роковой пулей.

В это же время в школе учился мальчик из республиканской семьи, Оливер Н. Он как раз был законнорожденный, пуритане особо не занимаются такими вещами, но круглый сирота. Покойный дед его был офицером в армии Кромвеля, в пехоте; он присягнул вернувшемуся королю, как и большинство его сотоварищей, и тем обеспечил благополучие и безопасность своей семьи, но в душе по-прежнему был привержен совсем другой форме правления, что показывает даже имя, данное стариком своему внуку. Впрочем, тётушка Оливера, добрейшая хлопотунья, приведшая его в школу, многословно и клятвенно уверяла, что это в честь той масличной ветви, которую голубок принес Ною, только веточки, не подумайте, что чего-то другого.

Эти двое невзлюбили друг друга с первого дня. Возможно, не только из-за политики, между подростками быстро загорается как вражда, так и дружба, но политика, несомненно, тоже внесла свою лепту. И однажды дошло до того, что мальчики подрались прямо в классе. А тут как раз вошел учитель. Драчунов разняли и наказали обоих, не разбирая, кто прав, кто виноват. И Оливер, вырываясь из державших его рук, отчаянно крикнул: "Вы ещё услышите железную поступь наших полков!".

Никто, конечно, тогда не посчитал это чем-то большим, чем просто фигура речи. Однако спустя немного времени в школе и впрямь стало происходить что-то странное. То тут, то там среди ночи слышали лязгающие и скрежещущие звуки. А однажды ночью Джордж, проснувшись от металлического лязга, увидел, как в лунном свете к нему приближается призрачный воин в доспехах...

Джордж оказался отчаянным малым и, подобно Лютеру, изо всех сил метнул в посланца Ада первым, что оказалось у него под рукой. Как и у Лютера, это оказался предмет из письменного прибора. Только вот не чернильница, а перочинный нож.

Призрак неожиданно вскрикнул, как живой человек, и рухнул на пол.

Джордж подбежал к нему, набежали люди, разбуженные всем этим шумом, принесли огня и осветили лицо упавшего.

Это был Оливер. И ему, увы, уже ничем нельзя было помочь. По удивительному стечению обстоятельств нож попал точно в пулевое отверстие. Короткое лезвие маленького ножика, которому никогда было бы не дойти до тела через слои поддоспешной одежды, пробило тонкую сорочку и вошло прямо в сердце.

Джордж не понес за произошедшее никакой ответственности, кроме покаяния перед школьным священником. В архивах сохранился отчет о проведенном расследовании. Комиссия пришла к выводу, что невозможно допустить, чтобы четырнадцатилетний мальчик, из всего оружия учившийся владеть только шпагой и даже в этом не сильно преуспевший, в ночной темноте, застигнутый врасплох и едва проснувшийся, смог бы прицельно метнуть нож, не предназначенный для метания, в движущуюся мишень так, чтобы попасть в единственную незащищённую точку. Произошедшее было признано несчастным случаем. Комиссия постановила, что учащийся Оливер Н. самовольно стащил кирасу, чтобы напугать своего недруга, и сам стал жертвой собственного неудачного розыгрыша.

Лорд Л. выплатил семье погибшего мальчика компенсацию, и на этом дело закрыли. А кирасу тогдашний директор велел убрать с глаз долой, во избежание соблазнов для школьников.

Впрочем, неприятности Джорджа на этом не закончились, но это уже не имеет отношения к кирасе. Случилась Славная революция, лорд Л. поддержал Якова Стюарта, после поражения вместе со своим королем вынужден был покинуть страну и остаток жизни провел на чужбине. За Джорджа стало некому платить, и ему пришлось уйти из школы, не доучившись.

И на этом след Джорджа теряется. Возможно, он не потерялся из истории, но в записях Гринхилл-скул не упоминается больше ни разу.

Вот что мы узнали тогда, пережидая в школьном подвале воздушную тревогу — узнали из разрозненных рассказов, а позже, роясь в архивах, поставили на место и недостающие кусочки мозаики. В тот раз для нас все закончилось благополучно, школа не пострадала. Как мы очень скоро узнали из радионовостей, эти бомбардировщики шли на Лондон, и вот там был подлинный ад.

Ларри на другой день получил письмо из дома, от бабушки, которая срочно вызывала его к себе. Бабушка была единственным из наличных, если можно так выразиться, его родственников: отец воевал, а матери Ларри лишился, когда был еще совсем маленьким.

Он уехал в тот же день и больше уже не вернулся. Недели через две, в военное время почта ходила с перебоями, мы получили от него письмо. Он рассказывал, что их дом в Лондоне полностью уничтожен. Бомба угодила прямо в спальню бабушки, и пожилая леди уцелела только потому, что перед тем пошла в гости к соседке.

Почтенные дамы, обе примерно ровесницы, ещё в начале всех этих событий дружно заявили, что не собираются бегать в какие-то там убежища, как мыши под половицу. Эти немцы слишком высокого о себе мнения, если думают, что могут им указывать, где им находиться в их собственном доме. Возможно, причины коренились не только в национальной гордости, но и в том, что обе пожилые леди передвигались не без труда, опираясь на трость. Так что они никуда не побежали, только перешли в другую комнату, под защиту несущих стен.

Взрыв был такой силы, что в доме вылетели стекла и попадала мебель, обвалилась книжная полка вместе со всем, что на ней было. Обе пожилые дамы, по счастью. отделались синякам и ссадинами. После чего бабушка Ларри, отложив гордость до завершения войны, забрала своего единственного внука и уехала к своим родственникам в Лестершир, подальше вглубь острова, куда немецкие самолеты до сих пор не добирались.

На этом школьная часть истории и заканчивается. Нам еще не раз, да и не два, приходилось спускаться в подвал, и постепенно его обустроили так, что там даже проходили уроки, ничуть не хуже, чем в классах. Бог нас хранил, за все время войны ни одна бомба не упала на школу, хотя нервные деньки выпадали, а еще чаще ночи.

Спектакль мы все-таки поставили, и он даже прошёл с успехом, хотя, конечно, для нас самих без нашего лучшего актёра и лучшего друга это было уже не то. Изредка мы получали письма от Ларри. Он еще успел повоевать, участвовал в высадке в Нормандии, вернулся с ранением, но живой. Впоследствии он стал театральным актёром, добился известности и до сих пор выступает на сцене. Возможно, о всем этим приметам вы уже догадались, о ком идет речь, но всё-таки прошу вас при публикации оставить те имена, которые мы здесь используем.

Я после войны поступил в университет, окончил его, ну и так далее. Но меня все это время не оставляло любопытство, кто же такой этот Аминадав Дженкинс, покойный владелец кирасы, приносящей людям беду, и почему он оставил за собою в веках этот зловещий след. Я предпринимал кое-какие розыски в свободное от учёбы и студенческой жизни время. Дженкинс — фамилия самая простецкая, на Британских островах обитает целая уйма Дженкинсов, и триста лет назад обитало не меньше, в пропорции к численности населения. Но имя у него было редкое, даже для тех времен, и это внушало мне некоторую надежду.

Мне действительно повезло, и на предпоследнем курсе я отыскал, как мне показалось, некоторую зацепку.

Следы Аминадава вели в Ирландию.

Я написал Ларри, предлагая ему, если у него есть желание и возможность, вместе совершить на каникулах небольшое путешествие, которое, быть может, поможет поставить точку в таинственной истории, участником которой он оказался даже в еще большей мере, чем я. С Генри мы к тому времени потеряли связь, а Ларри согласился с охотой.

И очень скоро, почти сразу, как только мы ступили на землю Зелёного острова, мы действительно много чего узнали о Дженкинсе. О да, мы узнали, еще как узнали, и честное слово, я был бы счастлив этого вовсе не знать.

Аминадав Дженкинс, носивший скромный чин кавалерийского лейтенанта, Коротышка Дженкинс, Бешеный Дженкинс, Мясник Дженкинс был одним из самых жестоких палачей среди Кромвелевских головорезов, из которых, мягко говоря, ни один был не замечен в гуманности. Он собственными руками убил сотни ирландцев, а вместе с его отрядом — счет шел на многие тысячи. Мужчин, женщин, стариков и детей, даже их домашних животных, даже плодоносящие деревья в садах... Они уничтожали целые деревни, они... Впрочем, стоит ли рассказывать эти жуткие вещи подробно. Все мы, заставшие Вторую мировую, теперь знаем, что такое военные преступления. Скажу только, что Аминадав Дженкинс если и уступал тем, чьи имена не хочется даже произносить, то только в технической оснащенности, но отнюдь не в жестокости.

На стене разрушенной католической церкви чья-то рука начертала: "Будь проклят, Аминадав Дженкинс, да будут прокляты дом твой и род твой, да будут прокляты конь твой, и оружие твое, и доспех твой, будьте прокляты во веки веков!".

Надпись эта была высечена на камне, и чтобы уничтожить ее, потребовалось бы окончательно доломать основание постройки, сложенное, кстати сказать, из очень больших валунов. Должно быть, у правительства не нашлось на это денег или, может, людей. Церковь так и не восстановили, со временем она сделалась своего рода мемориалом, и ещё почти два с половиной века каждый ирландец, проходя мимо, останавливался, осенял себя крестным знаменем и говорил "Amen".

Сейчас уже не существует ни церкви, ни надписи. Ее все-таки окончательно уничтожили где-то в семидесятых годах прошлого века, в ходе борьбы с фениями. Но мы разговаривали с очень старыми стариками, которые еще видели ее собственными глазами.

Аминадав Дженкинс погиб уже после возвращения в Англию при не вполне ясных обстоятельствах, хотя и ни капли не удивительных в пору гражданской войны. Судя по всему, его отряд попал в засаду и был полностью уничтожен. На месте сражения нашли только их трупы и нескольких мертвых лошадей. Своих погибших, если они были, роялисты унесли с собой. Победители, в соответствии с обычаями войны той эпохи, забрали в качестве трофеев все оружие, все доспехи, уцелевших коней и всё сколько-нибудь ценное.

И вот, собственно, и конец истории. Осталось только сказать пару слов, почему мне думается, что история проклятой кирасы завершилась. Хотя, положа руку на сердце, поклясться в этом я не могу.

Тогда мы вытащили из подвала уйму всяческого добра, кое-что из этого даже пошло в дело, а некоторые вещи пополнили школьный музей. Деревом и бумагой, которые не представляли ценности, мы топили камины, а весь металлический хлам директор сдал в металлолом для нужд армии. В том числе и кирасу.

Записано Шинед О'Лири в Лондоне, 1979 год.