Красками по стеклу (гет)

— Мама, папа, а правда, что у Белоснежки мачеха была злой колдуньей? — серьезно спрашивает девочка, глядя на родителей поверх красочной обложки книги, которую держит в руках. Ладошки у девочки в синих пятнах от шариковой ручки, коленки, притянутые к груди, пестреют незажившими ссадинами. Девочка энергична так же, как и любознательна. Девочка читает сказки, верит в чудеса и любит командовать.

— Что ты, милая, — улыбается отец, отрываясь от вечерней газеты, — волшебников не существует, ни добрых, ни злых. Это вымысел автора.

— Но волшебство все-таки случается, — таинственно добавляет мама. — Любовь, например, это магия. Она творит чудеса и делает нас счастливыми.

Девочка важно, будто взрослая, кивает, но остается при своем мнении. Она знает, что, стоит лишь поверить, и чудо произойдет. Девочка не рассказывает родителям, что под ее взглядом у мальчишки, обижавшего ее, волосы вдруг стали седыми и редкими, как у миссис Смит из дома напротив.

Когда в один из дней порог их дома переступает человек в мешковатой, нелепо подобранной одежде, и протягивает письмо из школы волшебства, девочка не удивляется: она давно знает, что особенная.

Как бы я хотела, чтоб та девочка все еще жила во мне, чтобы ее тонкие ручки рисовали ясную, мирную картину, чтобы на холсте отражалось ее солнечное настроение. Но давно забыты и восторг от новенькой волшебной палочки, и ощущение своей «избранности», и детская жажда приключений.

Чудес не случается, если в них не верить.

Здесь, в Австралии, у меня много времени для меланхолии и самокопания. Я словно вернулась в прошлое — до того привычны и теплые объятия отца, и искорки счастья в глазах матери. Еще бы, для них ничего не изменилось: все та же Гермиона, любознательная, немного замкнутая, серьезная не по годам. Предмет их гордости, объект постоянной заботы. Глядя на родителей, мне легко представить другой исход войны. Гермиона Грейнджер могла сгинуть в ее недрах, умереть за Гарри, за свободу и за мир, а они продолжали бы жить, не зная, что когда-то по земле ходила их дочь. Неважно, в Лондоне они или на другом конце света, их дела так же успешны, как и однообразны: днем они занимаются своей врачебной практикой, а вечерами сидят на террасе, обсуждают погоду или ругают нового премьер-министра. Размеренная, разложенная по полочкам жизнь, в которой нет места для резких перемен и внезапных событий. Этим я от них отличаюсь: для меня за последний год изменилось все.

В Австралии начинается сезон дождей. В один из вечеров первые капли падают на иссушенную зноем землю, наполняя воздух свежестью и смешивая ее с дурманящим запахом роз. Поднятая ветром ржаво-красная пыль оседает на асфальтовых дорожках, горизонт разделяется зигзагом молнии, а я открываю окно своей безликой комнаты, впуская в нее стихию. Внизу — увитая плющом изгородь, натянутый между деревьями гамак и аккуратные клумбы, за которыми мама ухаживает методично и упорно, как и все, что она делает.

Снизу из гостиной льются грустные звуки скрипки — папа слушает Малера, как и всегда по вечерам. Помню, в детстве не понимала его любви к этому композитору, а сейчас замираю, зачарованная, и мелодия уже не кажется такой тоскливой. Я научилась видеть красоту даже в грусти. Время от времени симфонию заглушают раскаты грома, и я напрягаю слух, чтобы не пропустить ни единого аккорда. Стою, вцепившись в мокрый подоконник, и гадаю: слезы на лице или капли дождя.

В этом доме нет моих фотографий, нет ничего, что напоминало бы о прошлой жизни и детстве, и иногда я вообще сомневаюсь в том, что жила на свете и жива до сих пор. Когда мама приходит пожелать спокойной ночи и гладит меня по волосам, как в детстве, хочется рассказать ей, какая я была глупая, самоуверенная — думала, что могу решать за них, помнить меня или забыть. Хочется рассказать ей и поплакать, но она приговаривает, как гордится своей сильной девочкой, и я прикусываю язык и только пожимаю плечами. Стыдно ее разочаровывать.

Примерно раз в две недели приходят письма. Белая полярная сова, купленная и названная в честь погибшей Хедвиг, стучится в мое окно на втором этаже и протягивает лапку с письмом. Три разных почерка на пергаменте перебивают друг друга, и я легко могу представить, как Джинни подкалывает Рона, когда он пытается закрыть рукой только что написанные строчки, как она отбирает у него перо и дописывает его же предложения. Гарри, наверное, пытается утихомирить друга и не допустить извечных перепалок между братом и сестрой, но с трудом сдерживает улыбку и, в конце концов, берется за письмо сам.

Мне нравится читать его неровные, наполненные эмоциями строчки. Он не спрашивает, как я, не вспоминает прошлого подобно Рону и Джинни, а рассказывает о том, что происходит в Англии — Кингсли стал министром, суды над бывшими Пожирателями следуют один за другим, лето, как и здесь, в Австралии, снимает с себя полномочия и заливает дождями.

Ветер усиливается, распахивает ставни сильнее, так, что звенят стекла, и мне хочется выйти из дома и слиться с непогодой, пройти по вересковым полям, что позади дома, промокнуть до нитки, затеряться в чернеющей ночи, и, устав, заснуть крепким сном без сновидений. В последние дни я особенно задумчива и рассеянна, непонятное томление острыми коготками царапает сердце, и, если бы я верила в предчувствия, то сказала бы, что это оно и есть.

Среди ночи вздрагиваю от стука в окно и тут же достаю из-под подушки палочку. Если я чему-то и научилась за последний год, то это держать оружие при себе и быть готовой ко всему. Каждый резкий звук, каждое резкое движение заставляют меня сжимать в руках палочку и вспоминать полезные заклятья. С подоконника на меня смотрит растрепанный, мокрый до последнего перышка совенок. Сердце пропускает удар, когда я снимаю с его лапки письмо, надписанное знакомыми зелеными чернилами. Плотная бумага конверта разбухла от сырости, чернила размылись, но даже при неверном свете палочки я легко могу различить причудливую гербовую печать: лев, барсук, орел и змея, переплетенные с витиеватой буквой «Х».

* * *

Ветер хлещет по щекам резкими порывами, треплет волосы, клонит многолетние ивы к черной глади школьного озера. Пахнет мокрой землей, пряными листьями и смолой. Прежде чем войти в широкие, украшенные причудливой резьбой двери, мы останавливаемся, чтобы собраться с духом. Смотрим куда угодно, только не друг на друга. Молчание нависает подобно безграничному свинцовому небу над головой, холодит и обжигает, рассыпается мурашками по коже. Громада тысячелетнего замка высится всего в нескольких метрах от нас, и мы трое перед ней ничтожны, словно букашки. Сам воздух здесь напоминает о тех, кто когда-то ходил по этой земле, жил, мечтал, любил. Для школы наша история всего лишь одна из многих, а мы — просто дети, держащиеся за руки.

Ничего не нужно в эти минуты. В них все: пикники у озера, ночные коридоры замка, вечера в гостях у Хагрида, уроки, бдения в библиотеке, матчи по квиддичу, святочные балы… Череда ярких, счастливых дней. Я хотела бы помнить только их, но против воли приходят другие воспоминания.

Замкнутый круг, железные тиски памяти.

С неба падают первые капли, и Рон, отпустив мою ладонь, утирает их рукой. Я смотрю на его веснушки, на растрепанные рыжие волосы, на милое, знакомое до мельчайшей черточки лицо, и хочу запомнить его еще лучше, хочу видеть его так же четко даже тогда, когда закрываю глаза.

— Что, так и будем стоять здесь до ночи? — пытается разрядить обстановку он. — Странно, что Джинни еще не бросилась нам навстречу.

Рон неуверенно улыбается, а я только сейчас понимаю, что до сих пор стою рядом с Гарри, не выпуская его руки. То, что до этого момента казалось естественным, под взглядом Рона ощущается почти преступным, и я опускаю глаза и принимаюсь копаться в сумочке, чтобы занять чем-то руки.

Мы не похожи на своих ровесников. Три человека с орденами Мерлина разной степени и с ворохом воспоминаний, которого некоторым не накопить и за всю жизнь. Еще не взрослые, но уже не дети, уже не студенты, но еще и не выпускники. Свободный график занятий, возможность досрочной сдачи экзаменов и отдельные комнаты — вот поощрения, данные директором. Джинни в школе с первого сентября, как и все, кто остался в живых и решил продолжить обучение, а мы, пользуясь своими привилегиями, приехали чуть позже. Для Гарри находиться в школе под ежедневным пристальным вниманием — испытание, которое он переносит, стиснув зубы, только благодаря частым отлучкам из школы. Такой, как сегодня.

Когда я нахожу в себе силы поднять на него глаза и проследить за его взглядом, сердце царапает застарелая тоска. Он пристально смотрит в сторону белеющего в сгущающихся сумерках мраморного надгробия, за которым тянет в небо свои толстые руки-ветви дракучая ива.

— Помните, как мы впервые увидели Сириуса? — говорит он, все так же не смотря на нас, — у вас нет ощущения, что все это было в другой жизни?

— Гарри, дружище, это и есть другая жизнь, — снова робко пытается шутить Рон, оглядываясь на меня словно в поисках поддержки. — Ты теперь знаменит еще больше, чем в прошлой.

Упоминать об этом — непростительная ошибка, и я уже открываю рот, чтобы сгладить его неудачную фразу, но, только взглянув на Гарри, понимаю, что уже поздно. Он хмурит брови и чеканит слова по слогам:

— Ты знаешь, что я этого не просил. Ты знаешь, какой ценой эта проклятая известность мне досталась, и ты знаешь, что это все мне не нравится. Как ты можешь…

— Послушай, я знаю, — торопливо перебивает его Рон, — я всего лишь хочу сказать, что пора жить дальше, понимаешь? Пора отпустить их, Гарри, и начать думать о живых и жить с живыми. Посмотри хоть на Джинни. Думаешь, ей нравится твоя вечная отрешенность? Да она с ума сходит, думая, что ты к ней остыл!

Из всех слов, сказанных с таким жаром, я услышала только то, что, видимо, хотела услышать: у Гарри и Джинни не все в порядке. Радоваться этому — кощунство, эгоизм, так мне не свойственные, и я прячу их подальше, ведь сейчас, когда история ссоры Рона и Гарри на четвертом курсе вот-вот повторится, не время об этом думать.

— По-моему, мы договорились, что ты не будешь лезть в наши отношения, но ты не можешь держать обещания, правда, Рон? — вкрадчиво интересуется Гарри, и я прекрасно понимаю, что за этим последует. После напряжения последних месяцев он просто не сможет владеть собой, а Рон, мой эмоциональный несдержанный Рон, ответит тем же.

— А ты сам как думаешь? — не выдерживает он и все-таки повышает голос, — она моя сестра, моя младшая, черт побери, единственная сестра! И я не позволю тебе…

— То есть ты веришь, что я способен причинить ей боль? Рон, я тебе обещал, что не сделаю этого, ты помнишь? Или это тоже осталось в той, другой жизни?

— Я просто хочу, чтобы она была счастлива. И я буду за этим следить.

— Как скажешь, — после недолгого молчания как можно безразличнее отзывается Гарри и отворачивается.

Он прячет руки в карманах потертой куртки, сутулится, отчего выглядит одиноко и неуверенно, угрюмо, как и эта шотландская осень. Все тот же мальчик, с которым я познакомилась в купе Хогвартс-экспресса: он словно не верит до конца, что может быть кому-то небезразличен. Ничего не значат его слабые попытки притвориться счастливым, когда в моменты, подобные этому, из-за двери, за которой он укрывается от мира и людей, проступает его беззащитность.

Конечно, не все так плохо: есть дни, которыми я почти довольна. Когда вижу привычно-пасмурный потолок большого зала, уютные языки пламени в камине, дорожки вокруг школы, исхоженные тысячи раз, я могу фантазировать, представлять, что ничего и не было. Просто кошмарный сон, плод чьего-то извращенного воображения. Но, стоит только чересчур громко хлопнуть дверью или услышать чей-то внезапный смех, как Гарри вздрагивает, и мне не нужно владеть окклюменцией, чтобы догадаться, о чем он думает. Я не знаю, когда это закончится, и закончится ли вообще. На уроках защиты тяжело достать палочку и направить ее на кого бы то ни было, а он отказывается делать это вообще. Его часто можно увидеть у мраморной гробницы Дамблдора — стоит неподвижно, устремив взгляд в белоснежный камень. Из окна моей комнаты я наблюдаю за ним и не ложусь, пока не увижу, как он неторопливо, обреченно бредет обратно в замок, и надеюсь, что наш мудрый директор и после смерти сможет помочь своему лучшему ученику.

— Не хочу повторяться, но нам пора, — твердо говорит Рон, смотря на меня в упор и давая понять, что обращается только ко мне. — Или ты хочешь остаться… с ним?

Нас троих словно накрыли прозрачным куполом: ледяной ветер не остужает горящих щек, звуки непогоды не заглушают рваного стука сердца, когда я, повинуясь невнятному инстинкту, делаю крошечный шаг к Гарри. Это кажется настолько символичным, выдающим с головой мои запретные мысли, что трудно выдержать прямой взгляд Рона. Он, в отличие от меня, бледен, но с виду спокоен, он только кивает и, не оборачиваясь, скрывается за величественными дверями замка.

Редкие капли перерастают в сплошную водную завесу, земля под ногами быстро превращается в хлюпающую кашу, одежда намокает и прилипает к телу, но я не обращаю внимания. Зачем я осталась, если Гарри во мне не нуждается? Все, что я вижу — его напряженная спина и мокрые, растрепанные больше обычного волосы.

— Я не сказал ему все, что хотел, — говорит Гарри, когда я уже отчаялась этого дождаться и почти собралась уйти вслед за Роном. — Как он может обвинять меня в невнимательности, если сам поступает также?

Его голос заглушается раскатом грома, но я словно чувствую его кожей, угадываю слова по губам, когда он, наконец, оборачивается и смотрит на меня сквозь мокрые стекла очков. Я до сих пор не могу понять, как в его глазах могут соседствовать теплота и привычная в последнее время безнадежность, и мне иногда кажется, что этот взгляд — особенный, предназначенный мне одной, длящийся тысячу лет или одну секунду. Стоит моргнуть, и все проходит — он опускает глаза, и только с моих влажных ресниц срываются капли дождя. Он словно специально придуман для того, чтобы прятать слезы.

— О чем ты, Гарри? — тихо, боясь спугнуть его хрупкую откровенность, шепчу я и подхожу ближе, словно одна его фраза дала мне на это разрешение.

— Он не замечает, как иногда ты весь вечер смотришь в книгу, не переворачивая страниц. Как встаешь из-за стола, не съев и ложки. Как называешь Колином того первокурсника с фотоаппаратом. Скажешь, нет? Скажешь, что все в порядке? — взмахом руки он останавливает поток моих оправданий и пальцами приподнимает мой подбородок.

Я знаю, он читает ответ в моих глазах. Это хорошо, потому что я забываю, что хотела сказать, теряюсь в зелени его глаз, задыхаюсь от прикосновений его пальцев к коже — желанных, запретных, удивительно приятных.

— Помнишь твой день рождения? Ты была словно девочка, одетая в мамино платье — до того беззащитна. Прикрытая показным энтузиазмом, как твои колени тем золотистым шелком, c приколотой к лицу улыбкой, как та лента к твоим волосам, — он шепчет, обжигает дыханием, и я понимаю, что не властна над собой.

Чем крепче дружба, тем больше усилий приходится прикладывать, чтобы и в мыслях оставаться друзьями.

— Может, и так, — соглашаюсь я, не имея желания спорить. — Но ты тоже не образец жизнерадостности. А Рон старается. Может, ты этого не видишь, зато вижу я.

— А вчера? — продолжает он, словно не слыша моих слов. — Ты смотрела в окно, не обращая внимания на замечания Слизнорта и свой котел. Ты впервые видела их, да? Тестралов? И Рон, конечно, этого не заметил?

Несмотря на едкую правду, я не хочу ему верить. Впервые я не хочу и не могу верить его словам, впервые хочу, чтобы он замолчал.

Потому что, кроме обидных слов о Роне, есть еще кое-что: понимание, что Гарри наблюдает за мной, замечает мое настроение, все мелочи, которые его отражают. Это так дорого и волнующе, что я не справляюсь с собой — тянусь к нему всем своим существом, каждой клеточкой. На его губах вкус дождя и пряной осени, от этого сочетания кружит голову, и, чтобы удержаться на ногах, хватаюсь за воротник его куртки. Через миг я уже готова провалиться сквозь землю — он не отвечает на поцелуй. Все, что я себе напридумывала за последние недели, не имеет никакой почвы под собой. Глупая маленькая девочка, живущая своими иллюзиями.

Но в момент, когда я уже жалею о своем порыве, его губы вдруг упруго открываются навстречу моим, а руки тугим кольцом обвиваются вокруг талии. Не знаю, падение это или взлет, но в этот момент окружающий мир будто пропадает, и только сверху плачет тоскливое осеннее небо.

* * *

Смотрю в зеркало — пресловутое золотистое платье отражается в почерневшем от времени стекле. Легкое невидимое прикосновение к ногам, и вот тонкая материя укорачивается на добрую ладонь, обнажая колени. Сириус машет палочкой и хитро улыбается:

— Это в знак твоей «открытости».

Настроение у него игривое, озорное, он рад оказаться в месте, знакомом и любимом с детства. Сидит в потертом бордовом кресле гриффиндорской гостиной, закинув ногу на ногу, и потягивает из изящного бокала смертоносную на вид жидкость. Оглядывает комнату с жадным интересом, улыбается так, как только он и умеет, так, что невозможно не ответить тем же.

Я тереблю в руках кисточку и не свожу глаз с тюбика красной краски.

— Наконец-то приличный выбор, девочка, — одобряет он, делает очередной глоток и жмурится от удовольствия. — Такой, знаешь ли, гриффиндорский.

Мне нравится это сравнение. Давно я не чувствовала себя отчаянно смелой, и сейчас хочу вспомнить, каково это. Через полчаса работы с высокого окна гостиной на нас грозно взирает золотистый лев на ярко-алом фоне. Цвета Гриффиндора — теплые, как многолетняя дружба, сильные, как эмоции юности, чувственные, как первая любовь.

— Ты молодец, детка, — лениво протягивает Сириус и тыкает пальцем в соседнее кресло. — Сядешь? Я угощу тебя коктейлем, который был популярен на нашем выпускном.

— Расскажи, Сириус, — прошу я, опускаясь рядом и принимаясь оттирать испачканные краской пальцы. — Расскажи про твою молодость. Бывало ли у тебя так, что ты интересовался девушкой, которой… скажем так, нельзя интересоваться?

Он вновь улыбается, и у меня ощущение, что он знает обо мне больше, чем я сама. Покорно жду его беззлобных издевок, но он отвечает неожиданно серьезно:

— Была только одна такая. Яркая, живая, наивная, вся будто сотканная из акварели насыщенных оттенков и света. Знаешь, Гермиона, на нее было больно смотреть, как на солнце. И я не смотрел, боялся обжечься.

— А я думала, ты ничего не боишься, — замечаю я, принимая из его рук такой же, как у него, бокал. — А что потом? Судя по тому, что ты не женился…

— А потом у нее на пальце появилось кольцо, и она сменила фамилию. Стала Поттер.

Сириус не мог сказать ничего, что поразило бы меня сильнее. Пока я беззвучно открываю рот, будто выброшенная на берег рыба, он безрадостно смеется над моей реакцией.

— Сириус…

— Не надо, малышка, не жалей меня. Я уверен, все к лучшему. Просто хотел сказать тебе, что, пока картина не закончена, никогда не поздно изменить ее сюжет.

Прим. автора: красный цвет — цвет самых сильных эмоций, любви, ревности, биения сердца; золотой в одном из своих значений — цвет эйфории и памяти.