Новая жизнь Драко Малфоя (гет)

Люциус Малфой за свою жизнь совершил немало ошибок. В некоторых из них он был склонен винить не столько себя, сколько свое происхождение, воспитание, жизненные обстоятельства, расположение звезд на небе, чужое влияние или преимущества одного типа магии над другим — но в гибели Драко не мог найти ничьей вины, кроме своей собственной. Люциус не раз становился свидетелем вспышек гнева Темного Лорда, на его глазах люди — магглы и маги — умирали мучительной и некрасивой смертью, и он искренне полагал, что все самое страшное в этой жизни уже видел, но в тот момент, когда захлебывающийся слезами домовой эльф распахнул перед хозяином двери в спальню сына, Люциус Малфой понял, что худший его кошмар начинается только сейчас.

Его единственный ребенок лежал на постели, странно вывернув шею и свесив руку с кровати. Это уже потом, через несколько пропущенных ударов сердца и бесконечно долгих секунд? минут? часов? Люциус разглядел пятна крови на белоснежной льняной наволочке и зияющую рану на виске, а вначале он видел только руку с тонкими пальцами — и уже по одной этой руке было понятно, что Драко мертв. Эльф за спиной Малфоя уже вовсю бился головой о первую попавшуюся поверхность, а Люциус застыл возле кровати, не находя в себе сил не то что двинуться с места, а хотя бы наклониться к сыну. Так и стоял, пока в спальне не появилась Нарцисса.

— Как же так? Как же так? — захлебывалась она слезами, стоя на коленях у постели сына. — Магия поместья не могла позволить Драко причинить себе серьезный вред, пока он в стенах этого дома. Как же так?!

— Это маггловское оружие, Нарси, — прохрипел Люциус, когда вновь обрел способность говорить. — Против него даже родовая магия бессильна.

Он не успел еще договорить фразу до конца, как осознание простой и беспощадной истины накрыло его с головой: если и есть кто-то, кого следовало бы винить в смерти Драко, то это он сам, его собственный отец…

За три недели, прошедшие с того кошмарного октябрьского утра, Люциус Малфой постарел лет на десять. Природа наделила его редким даже для волшебника платиновым оттенком волос, и теперь, когда большая часть их стала седыми, ему не нужно было думать о косметических чарах — впрочем, косметические чары были последней вещью в мире, о которой думал Малфой в эти горькие, безнадежно пропитанные чувством вины, три недели.

Он не опустил руки, не сдался, нет. Когда выяснилось, что родовая малфоевская магия все-таки совершила невероятное — и привела Драко не прямиком в могилу, а в состояние глубокой комы, Люциус сделал все возможное и невозможное, чтобы сына из этого состояния вытащить. В былые времена он не погнушался бы прибегнуть и к Черной магии, да что там, он и самого Люцифера вызвал бы из преисподней, гарантируй это возвращение Драко из того сумеречного междумирья, где он находился. Но все колдомедики только разводили руками — по их словам выходило, что уже сам факт сопротивления магии маггловскому смертоносному заряду был настоящим чудом, и требовать чего-то сверх этого — просто наглость и безумие. Малфой всегда отличался наглостью, а с некоторых пор подозревал в себе и зачатки безумия, так что он не просто требовал «чего-то сверх», он активно действовал для того, чтобы это «что-то» осуществилось.

С каждым днем сыну требовалось все больше и больше редких зелий, поддерживающих в его теле едва теплившуюся жизнь — ингредиенты для этих зелий Люциус скупал по всей Европе, и зельевары в Святом Мунго закрывали глаза на то, что половина из них числилась в списках запрещенных. Отчаянно не хватало Северуса с его сверхъестественными способностями, но, в конце концов, на Северусе свет клином не сошелся — были хорошие мастера зельеварения в Италии, были высококлассные колдомедики в Германии, были совершенно невероятные шаманы в Канаде — и к каждому из них Люциус обратился за помощью лично, не жалея времени и средств. Ему не отказал никто, но и помочь толком тоже никто не мог — все усилия целителей и зельвеваров лишь продлевали существование Драко в состоянии магической комы, но не могли вернуть его к полноценной жизни.

Нарцисса целые дни проводила в госпитале, у постели сына, хотя в этом не было никакой необходимости — он оставался совершенно безучастным ко всем манипуляциям, которые совершали с его телом, неподвижно лежащим на крахмальных больничных простынях.

Где в это время находилась его душа, сказать не мог даже стопятидесятилетний индеец-шаман, привезенный Люциусом из Аризоны, и слывущий лучшим в мире людей специалистом по общению с миром духов. Шаман долго бил в свой бубен обломком оленьей кости, жег сухую полынь и хрипло бормотал ритмичные речитативы, пританцовывая вокруг больничной кровати. В другое время подобная экзальтированность по меньшей мере позабавила бы Люциуса — магической силой от шамана разило за милю, а беспалочковой магией он владел просто превосходно, к чему тогда все эти прыжки и ужимки? — но сейчас Малфой смотрел на старого индейца почти с благоговением, словно ожидая, что Драко вот-вот откроет глаза, сядет на постели и с удивлением спросит: «Пап, а это что за обезьяна в перьях?» Но время шло, от гортанного монотонного пения и запаха горелой травы адски болела голова, а ничего не происходило. Чуда не случилось и на этот раз.

Закончив показательное выступление, шаман вдруг совершенно преобразился, отложил в сторону бубен, уселся на краю постели, взял Драко за руку и просидел так молча и совершенно неподвижно с добрую четверть часа. Эта картина — кисть сына, истаявшая за три недели до состояния фарфоровой белизны и хрупкости, стиснутая широкими темными ручищами — добила Люциуса окончательно. Его затрясло, и он вышел из палаты в больничный коридор, где давно уже сидела Нарцисса, сбежавшая от шаманских песен и плясок часом раньше.

Когда к Малфоям присоединился сам шаман, выглядел он порядком измученным, и еще до того, как он начал говорить — на своем чудовищном наречии, которое сам искренне принимал за английский язык — Люциус уже знал, что он скажет. С трудом продираясь сквозь дебри аризонского произношения, щедро сдобренного словами на родном для шамана языке навахо, Малфой все-таки разобрался в том, что говорил ему старый колдун.

А говорил он, что с подобным случаем в своей практике сталкивается впервые, и если душа Драко на Самхэйн (который шаман именовал Ночью Открытых Ворот Между Мирами) не воссоединится с телом, все попытки спасти его можно будет оставить — он умрет, и на этот раз уже окончательно.

Услышав приговор, Нарцисса в первый раз за все это время позволила себе потерять сознание, а когда возня с приведением ее в чувство закончилась, старик сказал вдруг на нормальном английском:

— Ты странный англичанин, Малфой. Зачем везти кого-то с другого конца земли, если спасение сына буквально у тебя под носом?

Люциус встрепенулся. Принялся выспрашивать подробнее, но шаман только кивал головой и повторял: «Слушай зов своих предков».

Тем вечером никакого «зова предков» Люциус не услышал — может быть, потому что предки молчали, или потому что впервые после войны напился в своем кабинете до состояния, которое в его хогвартсовские времена называлось «пьян как котел зельевара».

А наутро в портретной галерее особняка с ним заговорил портрет деда, Генриха Синемуса Малфоя. В последний раз дед разговаривал со своим внуком восемнадцать лет назад, в день рождения Драко. «Ты выполнил свой долг перед родом Малфоев, — сказал тогда Генрих Синемус. — Смотри же, не опозорь наше славное имя». За прошедшие после этого годы Генрих не произнес ни слова — видимо, не находя больше поводов для беседы. Поэтому услышав властное: «Люциус, остановись», донесшееся с портрета в тяжелой раме эбенового дерева, Люциус первым делом подумал, что у него начинаются слуховые галлюцинации с похмелья.

— Подойди ко мне, внук, — сурово сказал дед и сделал такое движение, будто собирался через раму протянуть руку для поцелуя. — Если твоих собственных мозгов не хватает, чтобы спасти своего единственного ребенка, думаю, пришла пора вмешаться. Не хочу, чтобы род Малфоев прервался из-за твоей безответственности и неумения воспитывать детей.

В ответ Люциус едва не ляпнул, что неумение воспитывать детей у них в роду, очевидно, наследственное, учитывая, к чему привело его собственное воспитание, но вовремя сдержался. Предок явно собирался рассказать что-то важное, ради чего стоило отложить семейные разборки на потом.

— Времени у нас мало, — продолжил Генрих. — До Самхэйна осталось восемь дней. Слушай внимательно: первым делом возьмите свечей из зеленого воска…

Спустя четверть часа после разговора с дедом Люциус дрожащими руками выводил на пергаменте с родовым гербом первые строчки письма к Гестии Гринвуд, пока Нарцисса спешно зажигала по всем углам зеленые свечи и возносила на валлийском хвалу Мерлину и Моргане. Когда почтовый филин улетел в сторону Хайлендса, Люциус обнял жену, и так, обнявшись и не говоря ни слова, они просидели несколько часов, пока большая черная птица не принесла им ответное письмо и приложенный к нему порт-ключ.

— Неужели это и есть наш последний шанс? — тихо спросила Нарцисса, разглядывая крупный, маслянисто поблескивающий желудь. — Лесная ведьма, с которой у твоего деда восемьдесят лет назад был роман?

— У моего деда не просто был с ней роман, Нарси, — так же тихо ответил Люциус, осторожно складывая темный, с неровно обрезанными краями, лист пергамента, на котором четкие, по-мужски твердые буквы, написанные зелеными чернилами, складывались в слова: «Жду завтра с утра. Желудь — порт-ключ. Гестия Гринвуд».

— Он три года был у нее учеником и имел возможность убедиться в ее силе. На самом деле даже я помню, что старый Генрих умел делать кое-какие штуки, которым не учат ни в Хогвартсе, ни в Дурмштранге, и ни в одной книге из фамильной библиотеки я не нашел упоминаний о том, как этому научиться. У моего деда был сложный характер, и все секреты он унес с собой в могилу. Я и представить себе не мог, что он вдруг решит рассказать мне о Гестии и о том, что она может нам помочь.

— То же самое мы думали о вчерашнем шамане.

— А ведь именно шаман и сказал мне, что спасение сына у меня под носом, — встрепенулся Люциус. — И потом все повторял как попугай ара: «Слушай зов своих предков, слушай зов предков». Это все не случайно, Нарси. У нас есть надежда, все-таки есть…

Нарцисса тяжело вздохнула и поднялась, расправляя складки домашнего платья из мягкой бархатной ткани.

— Мы так часто произносим эту фразу в последнее время, что мне кажется, она уже потеряла всякий смысл. Пойду собираться, Люц. Драко с утра один в Мунго, у меня сердце не на месте.

Люциус кивнул в ответ на слова жены, все еще держа пергамент в руках, и чувствуя, как боль, вот уже три недели тупой иглой сидящая в сердце, разрастается, заполоняя собой все его тело. Пальцы разжались сами собой, пергамент выпал из них, Малфой сорвался с места, кинулся к Нарциссе и упал перед ней на колени, цепляясь руками за складки платья, ловя губами ее запястья и тонкие, унизанные перстнями, пальчики, словно его боль могла утихомириться от простого прикосновения к жене.

— Прости меня, прости, Нарси, — бормотал он, словно в лихорадке. — Это я виноват, я один во всем виноват, во всем, что произошло с нашей семьей, с Драко, со всей страной. Если бы я не поддержал этого ублюдка, ничего бы не было, ни войны, ни смертей, ни всех этих кошмаров, ничего!

Нарцисса гладила мужа по голове, не находя никаких слов, которые могли бы его утешить. Слишком часто просила она Люциуса остановиться и прекратить свои игры в борцов за чистоту крови, слишком часто приходилось ей самой стоять перед ним на коленях, захлебываясь мольбами и слезами, слишком редко он внимал ее словам и голосу собственного разума. Еще год назад вид плачущего Люца — обычно сдержанного и насмешливо-невозмутимого — просто потряс бы ее, но за этот год в своем родном поместье она видела столько кошмарных вещей, заставлявших ее бесконечно умирать от страха и отчаяния, что запоздалое раскаяние Люциуса Малфоя не могло уже вызвать у Нарциссы хоть сколько-нибудь сильных эмоций.

Она нагнулась и прошептала-прошелестела в макушку мужа, прекрасно различая, где на ней седые, а где платиновые пряди:

— Не плачь, Люци. Уже ничего не исправишь. Но если эта Гестия скажет, что Драко может спасти только самая темная магия из всех темных, и при этом мы с тобой оба должны принести себя в жертву, имей в виду — я не остановлюсь ни перед чем, лишь бы он жил. Слышишь, ни перед чем?

Малфой всхлипнул в последний раз и затих, сжимая руку жены.

Как выяснилось уже на следующий день, для спасения Драко темная магия и принесение жертвы не требовались, но без посторонней помощи было не обойтись. Когда Люциус понял, кого именно ему придется об этой помощи просить, ему вновь очень захотелось напиться до состояния «котла зельевара».

* * *

В тумане вполне можно существовать — если притвориться, что это не туман вовсе, а молочный кисель со множеством белых склизких комков, заполняющих собой все пространство. Комки лезут в горло и в нос, налипают на ресницы и противными мокрыми сгустками стекают за шиворот, вот только на вкус отдают вовсе не ванильным сахаром, а почему-то дымом и гарью. Драко подозревает, что так будет всегда, и не верит Снейпу, который говорит, что это не ад, и что бывают здесь вещи пострашнее тумана.

Времени здесь нет. Пространства, похоже, тоже не существует. Малфой ходил и направо и налево, пытался идти вперед и назад — нигде ничего, лишь смутно угадываемая твердь под ногами и белесая зыбкая неопределенность вокруг. Если вначале еще можно было разглядеть перрон и рельсы — по всем приметам выходило, что это Кинг-Кросс — то сейчас вокзал исчез, растворился в туманном мареве, и когда именно это произошло, и сколько будет продолжаться, абсолютно неизвестно. Драко полностью дезориентирован и переполнен вопросами — вот только задать их некому. Здесь никого нет — ни бога с ангелами, ни дьявола со злобными духами, ни Мерлина с Морганой, которые, как принято считать, ожидают всех волшебников по ту сторону жизни, ни мертвецов из его собственного, малфоевского прошлого, ни его предков — никого, кроме Снейпа, который появляется из ниоткуда и уходит в никуда.

Ответов на вопросы Снейп не дает, только пожимает плечами и говорит, что у разных магов все проходит по-разному. Что сам он обитает сейчас вовсе не на вокзале, но где именно он «обитает», и кто там еще есть, кроме него, не рассказывает. Драко просил, умолял, плакал даже — все бесполезно.

— Я не уполномочен объяснять вам устройство потустороннего мира, — пожимает плечами невозможный профессор. — Вопреки тому, что вы обо мне, очевидно, надумали, я вовсе не проводник и не дежурный ангел, встречающий вновь прибывающих на тот свет.

— Почему тогда я встретил именно вас? — в отчаянии интересуется Драко.

— Может быть, потому что думали обо мне перед смертью? — задает встречный вопрос Снейп и растворяется, распадается на клочки тумана, стекает мутными белесыми потоками, не дожидаясь ответа.

— А если бы последнее, о чем я подумал, был розовый слон, — мрачно интересуется Драко у особо нахальных комков, облепивших его левую руку, — мне предстояла бы Вечность в молочном тумане наедине со слоном розового цвета?!

Комки не отвечают ему и липко щекочут пальцы. Драко пытается вспомнить, о чем же он на самом деле думал перед смертью, перед тем как отбросить последние сомнения и нажать на холодный курок маггловского пистолета. Мелькала ли в его голове мысль о покойном декане? И если да, то что именно он о нем думал — пожалел, что тот умер? Или, наоборот, порадовался скорой встрече? А, может, что-то вроде: «Хорошо Снейпу, он уже отмучился?»

Драко напрягает мозги изо всех сил — но вспомнить не может. Он вообще мало что может вспомнить. То есть он по-прежнему знает, как его зовут или звали — вопрос, в каком времени надо о себе говорить, в прошедшем или настоящем, все еще остается открытым, так же как и все остальные вопросы — помнит своих родителей, но смутно, какими-то урывками. Вся прошлая жизнь предстает перед ним словно набор разрозненных воспоминаний, нечетких, смазанных — как будто туман похозяйничал уже и в его памяти, покрыл все липкой белой пленкой, сквозь которую можно разглядеть лишь контуры людей и предметов, а ярких красок, звуков, деталей и мелочей, из которых и складывалась когда-то прежняя жизнь Драко Малфоя — увидеть нельзя.

Малфой подозревает, что дальше будет только хуже. Если это и не ад, то что тогда? Обещанные Снейпом кошмары все не приходят, но Драко вполне хватает и медленно подступающего безумия — свое нынешнее состояние он определяет именно как безумие. Он никогда не думал, что на самом деле смерть — это так медленно. И так туманно.

— Что вас тревожит больше всего, Драко? — спрашивает Снейп, в очередной раз соткавшись из туманных сгустков. Прежде чем ответить, Малфой несколько минут с наслаждением разглядывает профессорскую мантию и пряди его волос — для глаз, почти ослепших от бесконечного созерцания всех оттенков белого цвета, снейпова черная мантия и длинные темные волосы воспринимаются просто пиршеством красок.

— Я никак не могу понять, — начинает, наконец, Драко, — если я умер, почему я все чувствую? Ну, за исключением физиологических потребностей, да и то… Я ведь ощущаю этот туман! Всей кожей его ощущаю, и не только кожей — как такое может быть, если я умер?

— Подумайте сами, мистер Малфой, — невозмутимо, словно на уроке, произносит профессор. — Вы глотаете туман? Он забивается вам в нос и уши? Вам кажется, что вы не только окутаны им снаружи, но и до краев заполнены изнутри, верно?

— Совершенно верно. Я скоро и сам стану этим проклятым туманом, он сожрет меня изнутри!

— По идее, не сожрет, — мягко говорит Снейп. — На самом деле вы давно уже должны были покинуть это место и двигаться дальше — я действительно не уполномочен что-либо вам объяснять, но, поверьте, здесь есть куда двигаться, Драко. С уверенностью могу вам заявить, что, несмотря на определенные индивидуальные особенности восприятия процесса умирания различными магами, пребывание в молочном тумане на вокзале Кинг-Кросс еще никогда настолько не затягивалось.

— Вы имеете в виду — настолько долго? — вскрикивает Драко. — То есть вы все-таки можете ориентироваться во времени? Почему тогда я не могу ничего — ни понять, что происходит, ни переместиться куда-то, раз уж вы говорите, что с этого вокзала есть куда перемещаться?!

— У меня есть только одно объяснение происходящему, Драко, — произносит Снейп и замолкает, как будто прислушивается к чему-то внутри себя. Малфой понимает вдруг, что сейчас услышит что-то очень важное, что-то, наконец дающее ответ хотя бы на один из его бесчисленных вопросов.

Пауза все длится и длится, Малфой сглатывает очередной вязкий туманный комочек и севшим голосом спрашивает:

— Какое объяснение, профессор?

— Если вы застряли в этом тумане, значит, вы до сих пор живы.

— В этом что-то есть… — говорит Драко, когда вновь обретает способность разговаривать. — Что-то из разряда высшей справедливости.

— Только давайте без истерик, — вставляет Снейп, но Драко его не слышит. — Вселенская, говорю, справедливость, профессор! Мало того, что я не совершил ни одного приличного поступка за всю свою идиотскую жизнь, так я еще и умереть нормально не смог! Вашу мать, вашу же мать, профессор!

Малфой опускается на то, что, по-видимому, можно считать перроном, и хрипло хохочет, не обращая внимания на толпы туманных сгустков, так и норовящих залезть к нему в рот. Снейп приседает рядом на корточки, притягивает к себе, обнимает так крепко, что будь Драко на самом деле жив, у него непременно хрустнули бы ребра, и молча гладит по спине, успокаивая. Истерика длится долго, и Драко начинает вдруг ощущать себя не человеком, а какой-то собачкой, жалкой, заблудившейся, потерявшей хозяев, хромой на все четыре лапы. Больше всего на свете ему хочется вцепиться в снейпову мантию и не отпускать его от себя никогда — просто потому что всякой собачке, хоть хромой, хоть одноногой, нужен хозяин. Когда он, наконец, находит в себе силы прекратить истерический хохот, и немного отодвигается от Снейпа, рот его снова открывается, да так и остается открытым.

— Вам хуже, Драко? — невозмутимо вопрошает покойный декан и тоже застывает с приоткрытым ртом. Туман над их головами, густой и комковатый, сворачивается спиралями и исчезает бесследно, открывая взгляду великолепное синее небо, прозрачное и высокое, каким оно бывает только в редкие погожие дни осени.

— Что это значит? — Драко выталкивает из себя слова, давясь ими как ненавистным молочным киселем. — Это значит, что я умер окончательно или… или наоборот?

Снейп наблюдает за тем, как реальность меняется прямо на глазах, как сквозь остатки тумана проступают очертания вокзального здания, и невесть откуда взявшиеся солнечные зайчики отскакивают от поверхности рельсов, гладких, словно на самом деле отполированных сотнями колес — и в который раз за последние минуты (если бы время здесь можно было измерять минутами) успокаивающе проводит рукой по спине Драко.

— Это значит, что вы начинаете двигаться дальше, — тихо произносит он. — А вот в какую сторону, это пока вопрос…

Малфой закрывает, наконец, рот и задирает голову к небу. Яркость синевы больно, до слез, режет глаза, отвыкшие от света и цвета. Впервые за все время, что Драко ушел из жизни, в нем возникает острое понимание ужасающей неправильности своего поступка. Если бы он мог, он отмотал бы время назад и не стал нажимать на курок. Если бы он только мог…

* * *

На встречу с Люциусом Малфоем в «Дырявый котел» Гарри и Гермиона пришли без опоздания, даже минут на пять раньше условленного времени, но все равно оказались вторыми. Малфой ожидал их за столиком в дальнем углу, потускневший, потерянный, в криво застегнутой мантии, рассеянно греющий руки о глиняную кружку с нетронутым глинтвейном. Взгляд его был направлен то ли в пространство, то ли, наоборот, внутрь себя, но ни там, ни там места Гарри Поттеру и Гермионе Грейнджер явно не находилось, потому как внимания на их приход Люциус не обратил, не пошевелился даже, так и остался сидеть, глядя куда-то в иную реальность, в такую, вероятно, где его единственный сын был жив и здоров.

Гарри никогда не испытывал к Малфою-старшему теплых чувств — слишком многое делало их непримиримыми врагами — но после победы все изменилось. Поттер в свои восемнадцать ощущал себя так, словно ему уже сто, а когда тебе сто лет, сил на ненависть уже нет никаких, равно как и на другие яркие чувства.

Когда победитель Волдеморта выступал в Визенгамоте с речью в защиту семейства Малфоев, то делал это совершено искренне — он на самом деле испытывал благодарность к Нарциссе и понимал, что единственной адекватной платой за спасение его собственной жизни может стать только спасение Люциуса и Драко, даром что второго он спасти уже умудрился.

После суда Малфой-старший искренне поблагодарил Гарри и с тех пор не упускал случая, чтобы вновь и вновь засвидетельствовать свое почтение и выразить признательность — да, Гарри теперь знал и такие слова, напрасно, что ли, таскался по всем этим светским мероприятиям и приемам, на которых маги словно с ума сходили, стоило им увидеть Избранного. Гарри Поттеру льстили прямо в глаза, ему говорили комплименты, им восторгались, его практически боготворили — от этого очень быстро стало тошнить. Люциус, по крайней мере, был всегда сдержан и знал меру, а в его глазах Гарри читал настоящее уважение — Люц умел признавать превосходство противника и преклонять голову перед силой. К Малфою же младшему с некоторых пор Гарри относился практически с симпатией — в этом июне у них появилась тайна, одна на двоих, и это делало их почти сообщниками.

И потому Поттер ни секунды не колебался, когда за витиеватыми фразами малфоевского письма разобрал неприкрытую мольбу о помощи — не испытывая ни тени сомнений, он размашисто набросал ответное послание, и только потом вступил в объяснения с друзьями, от имени которых, кстати, только что согласился на встречу с Люциусом Малфоем. Это согласие стоило Гарри крупной ссоры со своим лучшим другом, шарахнувшим по старинной столешнице фамильного блэковского стола с такой силой, что посуда подпрыгнула на добрых пять дюймов — но о ссоре и примирении с Роном Уизли Гарри Поттер сейчас старался не думать.

Он знал, что поступает правильно, и Гермиона это тоже знала — им обоим страстно хотелось исправить какую-то немыслимую, гигантскую несправедливость в мироустройстве, и оба мучились от несбыточности, невозможности осуществления своей мечты, потому, наверное, и стояли сейчас перед Люциусом Малфоем, одинаково ошеломленные его внешним видом — видом человека, абсолютно сломленного горем, просто раздавленного им. Такого человека очень хотелось если не обнять, то хотя бы погладить по плечу, разом простить все старые обиды и сказать негромко, но проникновенно, желательно глаза в глаза, что-нибудь нелепое и в тоже время утешающее, что-то вроде: «Все будет хорошо, старина Люц, мы с хорьком еще не раз набьем друг другу морды».

Раньше, до победы, Гарри наверняка оставил бы свои мысли при себе, но с тех пор как он повзрослел на несколько десятков лет сразу, он решил всегда говорить именно то, что чувствовал в данный момент, не заботясь о впечатлении, производимом на окружающих — ему, как истинному гриффиндорцу, и стараться особенно не пришлось, просто отбросил все внутренние запреты, словно вздохнул один раз полной грудью, и оказалось, что дышать так намного легче и приятней, чем в пол силы, вот он теперь так и дышал, без оглядки на политкорректность.

— Мы пришли, мистер Малфой, — сказал Гарри, усаживаясь на стул, стоящий напротив Люциуса. — Я так понимаю, речь пойдет о вашем сыне? Кстати, вы в курсе, что мы с ним были спарринг-партнерами этим летом, ну, когда восстанавливали Хогвартс, Драко вам не рассказывал? Не волнуйтесь, ничего серьезного — просто дрались вечерами один на один, до первой крови, никаких проклятий, вообще никакой магии, честное слово.

— Гарри! — пораженно воскликнула Гермиона, и в ее возгласе ясно читалась недовольство — то ли тем, что не стоило так сразу вываливать все это на Люциуса, то ли тем, что она сама впервые услышала подобные признания от лучшего друга.

Но Гарри сейчас не слишком заботила реакция Гермионы — в конце концов, она ведь пришла вместе с ним, она на его стороне, как и всегда, а что до секретов, так Гарри Поттер вырос, он совсем большой мальчик, то ли восемнадцати, то ли ста лет от роду, а в таком возрасте уже разрешается иметь свои маленькие секреты даже от ближайших подруг. Нет, в Гермионе Гарри был уверен на все сто, потому и смотрел сейчас не на нее, а на Люциуса, выплывавшего из своего оцепенения прямо на глазах.

— До первой крови, мистер Поттер? Что вы хотите этим сказать? О чем вы вообще говорите… — начал было Малфой, но тут же оборвал сам себя, не поднялся, а прямо-таки вскочил со стула, и отодвинул другой, для Гермионы, одновременно с этим бормоча приветствия и какие-то извинения.

Он имел жалкий вид, и явно не осознавал этого — он и на поттеровские слова отреагировал только потому, что речь шла о его сыне. Гермиона выглядела смущенной и польщенной одновременно, и Гарри мысленно дал самому себе пинка за то, что плюхнулся на сиденье, не позаботившись о подруге. Сердиться на себя — о, этим искусством Гарри Поттер владел в совершенстве, так же как и искусством обвинять самого себя во всех грехах и несчастьях мира. Может быть, поэтому его следующие слова вышли более резкими, чем он хотел.

— Сядьте, мистер Малфой, и давайте опустим прелюдии. Обойдемся на этот раз без благодарственных излияний, ладно? Вы нас позвали, мы пришли, и внимательно вас слушаем. Очень внимательно.

Гермиона только тяжело вздохнула — ей было не так уж легко привыкнуть к этому новому Гарри, Гарри без комплексов и сомнений, но она очень старалась, просто изо всех сил.

Что по этому поводу думал Люциус, осталось неизвестным, но то, что он перестал суетиться, сел и даже спину выпрямил, словно в старые недобрые времена, говорило само за себя — если Гарри собирался быстро вернуть его в адекватное состояние, у него это получилось.

— Я действительно безмерно благодарен вам, мистер Поттер, за то, что вы сделали для моей семьи, и я уже неоднократно говорил вам об этом, так что вы правы — на этот раз мы можем обойтись без того, что вы назвали «прелюдиями». Вы согласились прийти, и вы тоже, мисс Грейнджер, и это говорит о многом.

Люциус замолчал и сглотнул, а пальцами снова обхватил чашку с остывшим нетронутым глинтвейном. Вид у него был такой, словно он собирался прыгнуть с моста в реку, и Гарри на мгновение стало тревожно. Он поймал быстрый беспокойный взгляд Гермионы и уже открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь веское и уверенное, но умница Герми перехватила инициативу.

— Что, все так плохо с Драко? — спросила она Малфоя искренним, сочувствующим тоном. — Газеты не врут, надежды и в самом деле нет никакой?

— Кажется, у магглов есть такое выражение, — сказал Люциус глухо, после долгой паузы, во время которой он смотрел на Гермиону Грейнджер, а Гермиона Грейнджер смотрела на него, Гарри Поттер переводил взгляд с одного на другую, а посетители «Дырявого котла» делали вид, что заняты своими тарелками, на самом деле бросая быстрые любопытные взгляды в сторону троицы за дальнем столиком у окна, и вокруг них расцветали в воздухе огненные цветы, а между ними горели и рушились стены прежней жизни, и все это происходило в полной тишине.

— У магглов есть такое выражение, — повторил Люциус, — оно, должно быть, знакомо вам, мисс Грейнджер, и вам, мистер Поттер… Надежда умирает последней. Мне кажется, что это очень… оптимистическое выражение. Хотя и несколько наивное, полагаю. И я никоим образом не хотел вас обидеть, и, наверное, я должен еще раз принести вам, мисс Грейнджер, свои…

— Не должны, — быстро сказала Гермиона с совершенно поттеровской интонацией. — Вы уже передо мной извинялись и вообще… Речь сейчас не о нас, а о вашем сыне. Давайте сразу договоримся — раз уж мы пришли, это значит, что мы готовы вам помочь, и речь идет о чем-то экстраординарном, иначе вы бы к нам не обратились, верно, мистер Малфой?

— Вы — исключительно умная ведьма, мисс Грейнджер, — наклонил голову Малфой. — Исключительно умная и талантливая.

— А вы исключительно плохо выглядите, — вмешался Гарри Поттер. — Просто на себя не похожи, я глазам своим не верю, если честно. Говорите уже, в чем дело, Люциус, прошу вас.

— Это я собираюсь просить вас, Гарри, — мягко сказал Люциус и посмотрел выжидающе. Гермиона улыбнулась помимо воли, а Гарри только плечами пожал — по имени так по имени, в конце концов, он сам начал первым.

Люциус с некоторым удивлением взглянул на стоящую перед ним кружку, сделал, наконец, из нее глоток и сам себя поправил:

— Нет, не просить даже, Гарри, а умолять. И я все-таки должен сказать несколько слов о том, что случилось. Драко, он... он всегда был очень эмоциональным ребенком. Понимаю, вам нелегко в это поверить, учитывая, что вы с первого курса были, э… соперниками во всем, но это на самом деле так. Он никогда не хотел служить Темному Лорду, нет, простите, Волдеморту, конечно же, Волдеморту. Он не хотел, но был вынужден, чтобы спасти меня и свою мать, и когда все это закончилось, Драко… он почувствовал себя опустошенным, лишенным опоры под ногами, вы понимаете, так бывает, когда все, во что человек искренне, пусть и заблуждаясь, верил, вдруг оказывается ложным.

— Есть люди, которые могут быстро собрать себя из кусков и начать жить заново, — продолжал Малфой, глядя прямо на Гарри и явно считая того именно таким человеком — способным «быстро собрать себя из кусков», — но, видимо, мой сын к таковым не относится. Его поступок ужасен и абсолютно безответственен, это преступление против семьи, против рода, против вековых традиций магов — вы, может быть, не знаете, но среди магов не принято кончать жизнь самоубийством — но что сделано, то сделано, а сделанного назад не воротишь, если только у вас нет хроноворота.

Люциус договорил последнюю фразу и поглядел с затаенной надеждой сначала на Гарри, а потом и на Гермиону, словно ожидая, что кто-то из них сейчас воскликнет: «У меня, у меня есть хроноворот!», и все наладится буквально в считанные минуты. Естественно, ничего подобного не случилось, лишь Гермиона тихонько вздохнула, вспоминая о разбитых в Министерстве хроноворотах и обстоятельствах, связанных с этим.

— Мы делаем все возможное и невозможное тоже, — продолжил Малфой, — но пока что безрезультатно. Колдомедики и целители из разных стран, которых мы приглашали к Драко, только разводят руками. Счет идет буквально на часы, и в такой ситуации, как вы понимаете, все средства хороши.

— Вы имеете в виду что-то конкретное? — спросил Гарри, но Гермиона, как всегда, сориентировалась быстрее:

— Если речь идет об использовании Черной магии, мистер Малфой, вы должны понимать: самое большее, что мы можем для вас сделать, это забыть о нашем разговоре.

И Гарри и Люциус воззрились на Грейнджер с одинаковым изумлением.

— Нет-нет, никакой Черной магии! — протестующее поднял руки Малфой. — Я не смел бы просить вас об этом. Хотя не стану скрывать — если бы речь шла о том, что спасти Драко можно лишь ценой темномагического ритуала, я не колебался бы ни секунды, невзирая на последствия — собственная жизнь или заключение в Азкабан, неважно. Но в данном случае речь идет не о Черной, а о Зеленой магии. Зеленая магия может вернуть к жизни моего сына.

— Зеленая? — искренне изумился никогда ни о чем подобном не слышавший Гарри Поттер.

— Зеленая?! — глаза Гермионы загорелись неподдельным азартом исследователя. — Это редкая, очень древняя традиция, которой невозможно научиться в Хогвартсе, только у личного наставника?

— Вы совершенно правы, мисс Грейнджер, совершенно, — склонил голову в знак согласия Люциус. — С той только поправкой, что в Хогвартсе вообще невозможно научиться чему-либо, кроме общих знаний. Если вы хотите развиваться и совершенствоваться дальше как волшебник, вам в любом случае понадобится Учитель, личный наставник, какую бы традицию или отрасль магии вы не избрали. Я ведь правильно понимаю, Гермиона, ни вы, ни мистер Поттер еще не определились, чем именно будете заниматься дальше?

Девушка вспыхнула. Люциус, сам того не ведая, попал по больному месту. После победы из всего Золотого трио один только Рон мог похвастаться тем, что смотрел в будущее с определенностью — он занял место Фреда в магазине близнецов, и, кажется, даже нашел в этом занятии свое призвание.

Гарри же и Гермиона, не сговариваясь, решили взять тайм-аут. Грейнджер то собиралась пойти на стажировку в госпиталь Святого Мунго, то считала, что ее долг пройти обучение у кого-то из мастеров зельеварения и продолжить дело погибшего Снейпа, то всерьез раздумывала о министерской карьере — сейчас для нее были открыты все дороги, приглашения как на вечеринки и приемы, так и на работу, сыпались, словно из рога изобилия.

Поттер же и вовсе не знал, какой род занятий ему избрать — после того как его предназначение было выполнено, и он стал ощущать себя столетним стариком, смысла ни в аврорской службе, ни в политике, ни в квиддиче Гарри больше не видел. И уж тем более, он не задумывался над тем, чтобы искать своего персонального Учителя. Те двое, кого он мог бы так назвать, были безнадежно и невозвратно мертвы, и все, что оставалось теперь — это рассказывать любому согласившемуся слушать, что именно Альбус Дамблдор и Северус Снейп научили Гарри Поттера всему, что он теперь знает. Но разве этими рассказами можно было что-либо изменить и повернуть вспять?

— Впрочем, речь сейчас не об этом, — поспешил исправить свою бестактность Люциус, заметив и вспыхнувшие щеки Гермионы, и потяжелевший поттеровский взгляд. — У вас, господа, впереди еще достаточно времени, чтобы задуматься о выборе профессий, а вот у моего сына времени нет совершенно. Как я уже сказал, целители из разных уголков мира в буквальном смысле слова разводят руками и ничем не могут помочь Драко. Но сегодня утром мы получили надежду… Одна из старейших британских ведьм, представительница этой самой древней традиции Зеленой магии, была настолько любезна, что согласилась помочь нам. Миссис Гестия Гринвуд — так ее зовут — говорит, что может совершить некий старинный обряд, известный под названием «Возврат из небытия».

— Некромантия?! — ахнула Гермиона и тут же вспыхнула еще сильнее. — Ой, простите, мистер Малфой, Драко ведь еще жив…

— Да, он еще жив, — твердо сказал Люциус, — поэтому ни о некромантии, ни о Черной магии речь не идет. У Зеленых магов свои секреты, но они вполне легальны… Обряд этот выдернет моего сына из того пограничного состояния, в котором он сейчас находится, и при успешном стечении обстоятельств и соблюдении всех необходимых условий, Драко вновь вернется к жизни. Нормальной, и, надеюсь, полноценной. Провести обряд надо не позднее, чем наступит Самхэйн, после этого душа Драко отлетит слишком далеко, и вернуть ее уже возможности не представится, но на самом деле Самхэйн — это и крайний срок и наиболее благоприятное время для подобных магических действий. В эту ночь открываются ворота между мирами, мир духов можно в буквальном смысле слова потрогать руками, и если у нас ничего не выйдет в эту ночь, другого шанса не будет.

Люциус Малфой замолчал и залпом опрокинул в себя кружку с совершенно остывшим глинтвейном. Он пил, запрокинув голову, а Гарри смотрел за тем, как дергается кадык на его жилистой шее, и думал, что самое главное в жизни — правильно выбрать свое предназначение, и если твое предназначение заключается в том, чтобы спасать человечество, на спокойную старость можешь не рассчитывать.

И Гермиона Грейнджер смотрела на этот кадык и думала, что, похоже, у них с Гарри опять начинаются приключения, и на этот раз — совершенно точно — Рона Уизли с ними не будет. От этой мысли во рту становилось горько, так что впору было выбить у Малфоя его бездонную кружку и выпить самой то, что осталось, чтобы заглушить этот странный, вязкий и горький вкус.

— Вы хотите, чтобы мы с Гермионой помогли вам в организации обряда? — спросил Поттер, не дожидаясь, пока Люциус напьется. — Нужно какое-то разрешение от Министерства или что-то в этом роде? Особое место, какие-то редкие составляющие, что-то запрещенное?

Рука Малфоя замерла на весу, так и не донеся пустую кружку до столешницы, а сам он посмотрел на Гарри так, словно увидел его впервые в жизни. Со стороны, наверное, все это выглядело весьма забавно — бывший Упивающийся Смертью, оправданный, конечно, но все еще считающийся неблагонадежным, сидит за одним столом с надеждой и опорой всего магического мира и его ближайшей сподвижницей, которую всю жизнь иначе чем «грязнокровка», и не называл. Малфоевский дед, тот самый Генрих Синемус, любил играть в шахматы, магические, разумеется, и повторял иногда, что жизнь подобна шахматной партии — невозможно все время играть только белыми или только черными, равно как и невозможно всегда выигрывать. После победы Избранного Люциус часто вспоминал дедовскую фразу, ощущая себя кем-то вроде черного короля, оказавшегося среди белых фигурок, на другой стороне доски.

— Нет, мистер Поттер, — рука опустилась, и донце пустой кружки бесшумно соприкоснулось со столешницей. — Никаких разрешений на обряд не нужно. Я же говорю вам, все абсолютно законно. Миссис Гринвуд дала свое согласие на проведение обряда и назвала место, где он состоится, она же подготовит все необходимое — то, что касается инструментов, ингредиентов и прочего.

— Тогда чего вы хотите от нас? — нетерпеливо спросил Поттер. — Если все приготовления берет на себя эта ваша миссис Гринвуд?

— Я хочу просить вас об участии в обряде, — решительно произнес Малфой. — Проводить его будет лично миссис Гестия, но для того, чтобы все прошло успешно, необходимо еще и присутствие четырех волшебников одного с Драко возраста, связанных с ним определенными отношениями — дружескими и… совсем наоборот. Другими словами, в обряде Возврата Из Небытия должны принимать участие два друга моего сына и два его… врага.

— Угу, — кивнул головой Гарри, — где-то я уже нечто подобное слышал. Плоть друга, кровь врага… И, говорите, никакой Черной магии?

Малфой побелел и заговорил сдавленным голосом:

— Мистер Поттер, я готов принести вам Нерушимый Обет, что и в мыслях не имею ничего другого, кроме как вернуть своего сына к полноценному существованию. Вы можете проконсультироваться с миссис МакГонагалл по поводу Зеленой магии, возможно, она слышала о миссис Гринвуд, и уверяю вас, что…

— Ладно вам, — почти беспечно махнул рукой Гарри. — Просто не смог удержаться, как-то зловеще прозвучало.

— Я думаю, мы в любом случае переговорим с директором МакГонагалл, — вмешалась Гермиона, — но объясните, пожалуйста, что именно от нас требуется?

— Подробностей я не знаю, — честно сказал Малфой. — Миссис Гринвуд не просветила меня в этом вопросе, но ясно дала понять, что это абсолютно безопасно и безвредно для вас. Если вы дадите свое предварительное согласие, я немедленно организую вашу с ней встречу и тогда…

— Скажите, Люциус, — перебил его Гарри, — насколько важно, в каких именно отношениях с Драко состоят эти самые четыре волшебника? Два друга, два врага — это обязательное условие? Только такая полярность и никак иначе?

— Только так, — кивнул Люциус. — Насколько я понял, речь идет о четырех сторонах света, четырех стихиях, круге равновесия и границах баланса. Поэтому очень важно, чтобы двое магов были друзьями и искренне желали Драко добра, а двое других являлись его противниками, да, врагами, если вам угодно. Еще важен пол участников ритуала — двое юношей, две девушки. Со стороны друзей Драко мисс Паркинсон и мистер Забини уже дали свое согласие, и я обратился именно к вам, мисс Грейнджер, и к вам, мистер Поттер, потому что не мог подобрать лучших кандидатур на роль врагов, и если вы откажетесь, я, конечно, буду искать кого-то еще, но…

— Забини и Паркинсон, — не дослушав Малфоя, Гарри повернулся к Гермионе, — что ты об этом думаешь? Звучит так, как будто нас приглашают участвовать в оргии. Плюс неизвестный старинный ритуал, какая-то ведьма, о которой я не слышал никогда в жизни, и какая-то зеленая магия, о которой я тоже никогда не слышал.

— И вы считаете, мистер Малфой, — подытожил Гарри, стремительно развернувшись теперь уже к Люциусу, — что всего этого достаточно, чтобы мы с Гермионой согласились?

— Я кое-что слышала о Зеленой магии, и имя Гестии Гринвуд мне точно встречалось в книгах, — решительно сказала Гермиона, — но информации явно недостаточно, чтобы мы могли чувствовать себя в безопасности.

— У меня нет для вас другой информации, — Люциус потер лоб бесконечно усталым жестом и сгорбился над столом, поставив локти на столешницу. — Мой сын умирает, и этот обряд, о котором я точно так же, как и вы, ничего не знаю, — последняя надежда его спасти.

— Я знаю, мистер Малфой, что вы уверены: мы согласимся, — ровным тоном произнес Гарри Поттер. — Согласимся, потому что мы же гриффиндорцы. Мы всегда соглашаемся спасти кого-то, это наша миссия, верно? И, в конце концов, почему бы нам не согласиться, учитывая, что однажды я уже вытащил Драко из огня, и вообще учитывая все непростые взаимоотношения, сложившиеся между мной и вашим семейством. И потом — я не хочу больше смертей. Действительно не хочу. Это несправедливо — умереть в восемнадцать лет. Ваш сын этого не заслуживает. Никто этого не заслуживает. Я говорю сейчас за себя, но я знаю, что Гермиона думает точно так же.

— Это значит «да»? — дрожащим голосом спросил Люциус.

— Было бы здорово, если бы я мог сказать вам «да», — с искренним сожалением ответил Гарри. — Но, боюсь, что на этот раз ничем не смогу вам помочь. Я давно уже не считаю вашего сына врагом. Помните, я же говорил вам в начале разговора — мы были с ним спарринг-партнерами, а это, ну, это не дружба, конечно, но и не вражда, уж точно. Вам надо поискать кого-то другого, мистер Малфой.

— А вы, мисс Грейнджер? — почти спокойно поинтересовался Люциус, поворачиваясь к Гермионе.

— Я должна сказать то же самое, что и Гарри, — вздохнула девушка. — Я не думаю о Драко как о своем враге, даже противником его не считаю. Война закончилась, мы все выросли, и старое осталось позади, мистер Малфой, на самом деле позади. Возможно, Рон и Джинни Уизли могли бы подойти… Они не изменили своего мнения о вашем сыне и по-прежнему считают его своим врагом, но именно поэтому не согласятся ему помочь. Рон... Рон уже ясно дал это понять, если честно.

Какое-то время Малфой-старший сидел, глядя прямо перед собой, так же, как и в начале разговора. Потом перевел взгляд на Гермиону и улыбнулся уголками губ.

— Благодарю вас, мисс Грейнджер. И вас, мистер Поттер.

— За что? — вырвалось одновременно у Гарри и Гермионы.

— За откровенность. Думаю, это большая честь для моего сына — то, что вы больше не считаете его своим врагом. Ему будет приятно узнать об этом перед смертью. Я обязательно скажу, даже если он ничего не услышит.

Договорив эту фразу, Люциус поднялся со своего места, крепко, обеими руками, взялся за трость, коротко кивнул головой на прощание и мгновенно аппарировал.

Гарри и Гермиона обменялись понимающими взглядами.

— Чувствую себя виноватой, — тихо сказала Гермиона. — Как будто могла что-то сделать, а не сделала.

— Я тоже, — без долгих раздумий согласился с подругой Гарри. — Просто если быть врагами — это главное условие, а мы больше не враги, то что мы можем сделать, а?

— Во всяком случае, мы не можем просто так позволить Малфою умереть! Он, конечно, идиот и придурок, но, Гарри, мы должны что-то сделать!

— Раз должны, значит, сделаем, — твердо сказал Поттер, вставая. — Как думаешь, профессор, то есть, директор МакГонагалл сейчас у себя в кабинете? Если кто и может что-то сказать по этому поводу, то только она.

— Пошли, — решительно поднялась из-за стола Гермиона. — У нас очень мало времени.

— Подожди, Герми. Скажи мне, пожалуйста, что мы сейчас с тобой делаем?

— Собираемся узнать, каким образом можно помочь Драко Малфою, конечно же! А что, есть какие-то варианты?

— Нет, — покачал головой Гарри. — Просто хотел удостовериться, что мы по-прежнему думаем на одном языке. А о причинах наших поступков мы поговорим позже, когда у нас появится свободное время. Если, конечно, это когда-нибудь случится.

И Гарри Поттер вместе с Гермионой Грейнджер решительными шагами направились к камину «Дырявого котла», провожаемые десятками любопытных взглядов.