Новая жизнь Драко Малфоя (гет)

В первое утро после войны Драко Малфой коротко, почти под ноль, остригает волосы. Он делает это, едва переступив порог родного дома, перед первым попавшимся на глаза зеркалом, даже не дойдя до собственной ванной. Остриженные волосы тщательно уничтожает Инсендио и, только покончив с этим, оглядывается, наконец, по сторонам.

Родители обнаруживаются буквально в трех шагах — недоуменно и безмолвно они взирают на то, что делает их сын, но вмешиваться не пытаются. Какую-то долю секунды Драко, так и не опустивший руку с волшебной палочкой, раздумывает над тем, а не совершить ли ему заодно и ритуальное самоубийство — прямо там, где стоит, что называется, не сходя с места.

Словно прочитав его мысли, мать делает такое движение, как будто собирается сейчас упасть в обморок. Отец молниеносно подхватывает ее под локоть.

— Болван! — выплевывает он коротко и беззлобно, просто констатируя факт. — Можно подумать, ты не знаешь, что чем длиннее у волшебника волосы, тем больше его магическая сила.

— Наплевать! — отвечает Драко резко, так, как не говорил с отцом никогда в жизни. — Прости, папа, но мне теперь на все наплевать.

Люциус открывает было рот, чтобы ответить, но слова — бесполезные и пафосные, о долге и чести — застревают у него в горле. Нарцисса всхлипывает, не таясь, и прижимает руки к обветренным, искусанным губам — вчерашние сутки всем им дались нелегко. Драко стоит перед отцом и матерью, в мантии с надорванным рукавом, черной полоской сажи через всю щеку, с колючим светлым «ежиком» на голове и совершенно, абсолютно, безнадежно больным взглядом. Родителям нечего сказать своему сыну — впервые за почти восемнадцать лет его жизни. Сын улыбается кривой и страшной улыбкой, резко поворачивается на каблуках и выходит из комнаты.

В первую неделю после войны Драко Малфой ни о чем не думает и практически ни с кем не разговаривает. Избрание аврора Шеклболта Министром Магии, принятие новых законов, реформирование волшебного общества — все это происходит где-то в параллельной реальности и не волнует его совершенно. Малфой ощущает себя безмолвной, склизкой, холодной рыбиной, взирающей на мир сквозь толщу воды и аквариумное стекло.

Так — полудохлой рыбиной — он появляется и на суде. Молча сидит на жесткой деревянной скамье, смотрит бесцветными глазами в пространство, дожидаясь своей очереди опуститься в кресло с цепями перед судебной коллегией. Отец сидит рядом, напряженный и величественный — даже на скамье подсудимых он умудряется вызывать уважение и трепет. Драко вдруг вспоминает о том, что когда-то и сам испытывал к своему отцу подобные чувства. С тех пор прошло совсем немного времени — всего-навсего одна война. Малфой подозревает, что в этой войне напрочь лишился способности что-либо чувствовать. По крайней мере, радости от того, что из зала заседаний он выходит свободным и оправданным по всем пунктам волшебником, Драко не испытывает. Люциус за его спиной уже дает пространное интервью Рите Скиттер, в котором кается в прошлых грехах и клянется в симпатии и преданности Поттеру, благодаря вмешательству которого Малфои отделываются условным приговором и внушительным денежным штрафом, а не отправляются в Азкабан вместе с Долоховым и дюжиной других чистокровных УПСов. Краем глаза Драко замечает в толпе Панси Паркинсон, Грегори Гойла и Теодора Нотта — все трое с бессмысленно-счастливыми лицами встречают своих отцов, приговоры которых так же мягки, как и у Люциуса. Малфой-младший аппарирует, даже не успев толком представить, куда именно — больные рыбы предпочитают одиночество.

В первый месяц после войны он много размышляет о смысле жизни, вернее, о полном его отсутствии. Бурную родительскую деятельность по восстановлению репутации и «возмещению ущерба магическому миру» смыслом существования Драко считать отказывается, равно как и свое добровольно-принудительное участие в работах по восстановлению разрушенного Хогвартса. С утра студенты проходят ускоренные курсы по всем предметам, днем активно демонстрируют знание строительных заклинаний, а вечерами гриффиндорцы и слизеринцы устраивают групповые дуэли. В паре с Поттером, естественно, оказывается Малфой — остальные попросту не хотят испытывать судьбу.

— Если ты думаешь, что я не подниму на тебя палочку из чувства благодарности за спасенную жизнь, Потти, ты глубоко ошибаешься! — шипит Драко, когда в первый раз оказывается с Избранным лицом к лицу.

— Даже и не думал, — качает головой Гарри Поттер. — Малфой и благодарность — две несовместимые вещи. Но я-то умею быть благодарным. Передавай привет своей маме, Драко.

Поттер салютует ему палочкой и уходит. Секунду Малфой глядит ему вслед, а потом набрасывается со спины. Они дерутся по-маггловски, руками, безо всякой магии, и задыхаются не столько от злости, сколько от потрясающего ощущения, название которому находится гораздо позже, когда оба — Поттер с восхитительным синяком под левым глазом и Малфой с рассеченной до крови скулой — предстают перед нахмуренной Минервой МакГонагалл, восседающей за директорским столом.

— Почему вы сделали это, джентльмены? — вопрошает Минерва и недовольно поджимает свои и без того тонкие губы.

— Потому что я живой, — вырывается у обоих мальчишек одновременно, и они почти синхронно опускают головы, пряча изумление на лицах.

— Постарайтесь найти другой, более конструктивный способ радоваться жизни, — говорит МакГонагалл прежде чем перейти к обязательной нравоучительной части на тему мира во всем мире и межфакультетского братания. Поттер поворачивает голову и бросает на Малфоя хитрый взгляд из-под стекол очков.

«Я сделаю тебя, Малфой», — читает Драко в этом взгляде и ухмыляется в ответ своему извечному противнику. «Даже не надейся, Потти», — прочитывает Гарри в этой ухмылке, и во взгляде его загорается настоящий азарт.

Они встречаются почти каждый вечер, в коридоре с закопченными, обгоревшими стенами, возле оплавившейся двери, навсегда закрывшей вход в Выручай-комнату, обмениваются короткими полупоклонами и без лишних слов начинают драку. Дерутся по уговору — до первой крови, но иногда им не хватает сил остановиться, даже когда на лицах у обоих уже красуются ссадины и синяки. Потом, с кривыми и смущенными ухмылками, накладывают друг на друга лечебные заклинания и расходятся до следующего раза, напоследок обменявшись рукопожатиями.

— Подумать только, понадобилось семь лет и чертова уйма событий, чтобы ты, наконец, пожал мне руку, — искренне изумляется Драко, когда Поттер сам протягивает ему раскрытую ладонь в первый раз. — С чего бы это? Только потому, что со мной ты можешь выпустить пар, и мне это нужно так же сильно, как и тебе?

— Ты разве не понял, Малфой? — серьезно, без тени улыбки, говорит Поттер. — Война закончилась. Ты мне больше не враг.

— Именно поэтому ты выбрал меня в качестве своего мальчика для битья? — кривит губы в привычной презрительной усмешке Драко.

— Спарринг-партнер, — поправляет его Поттер. — Это называется спарринг-партнер.

Когда Хогвартс вновь обретает прежнюю красоту и величие, выпускникам в торжественной обстановке выдают дипломы и много говорят о новых перспективах и важности сохранять мир и не повторять прежних ошибок во имя добра, справедливости и памяти павших героев.

Малфой слушает бесконечные речи, обменивается понимающими взглядами с тоскующими однокурсниками-слизеринцами и внезапно понимает: драки с Поттером — единственное, что помогло ему пережить этот месяц. Теперь, когда они оба разъезжаются каждый в свою сторону, что даст ему возможность держаться на плаву?

— Скорее бы они закончили свое «бла-бла-бла» и дали нам возможность спокойно надраться в честь начала новой прекрасной жизни, — шепчет Блейз Забини, склонившись к правому малфоевскому уху. — Я скоро заболею от этих гриффиндорских разговоров о любви и дружбе.

— Отличная идея, — шепчет в ответ Драко и улыбается, не обращая внимания на недоуменный взгляд Блейза.

Второй месяц после войны Малфой проводит, успешно притворяясь тяжело больным — таким образом ему удается отлынивать от вникания в тонкости фамильного бизнеса и присутствия на светских мероприятиях, на чем настаивают родители. Драко выдумывает разнообразные симптомы, сочиняет легенду про поразившее его в Выручай-комнате редкое проклятие, успешно водит за нос семейного колдомедика и приглашенных консультантов из Мунго.

Он отказывается видеться с друзьями под предлогом плохого самочувствия и втихаря таскает ром и огневиски из отцовского бара. Совы из Паркинсон-холла, Нотт-мэнора и Забини-паласа прилетают по два раза на день, но он оставляет их без ответа. Гойл писать не любит, поэтому ежевечерне пытается поговорить с Малфоем по каминной сети — Драко всякий раз делает вид, что спит. Нарцисса делает вид, что верит в болезнь сына, Люциус делает вид, что не замечает того, как тают его запасы спиртного, и скоро все трое с изумлением обнаруживают в себе недюжинные актерские таланты.

Родители пытаются поговорить с Драко — он равнодушно выслушивает их объяснения и оправдания. Ему наплевать. Ему на самом деле на все наплевать. В свои восемнадцать Драко Малфой чувствует себя глубоким стариком и полным ничтожеством, и когда по утрам он смотрится в волшебное зеркало, предварительно наложив на него Силенцио — из серебряной глубины амальгамы на него устало и равнодушно взирает старик с коротко стрижеными волосами и глазами, пустыми и вылинявшими, словно пустыня в июльский полдень.

— Ты должен взять себя в руки, — неубедительно начинает Люциус разговор с сыном.

— Я больше никому ничего не должен, — прерывает отца Драко и натягивает одеяло на голову.

— Сынок, жизнь продолжается, — мягко увещевает Нарцисса.

— Рад за нее, — отрезает Драко и закрывает глаза, давая понять, что аудиенция окончена.

— Слышь, Дрей, ты чего, опять спишь, что ли? — вздыхает в зеленом каминном пламени голова Гойла. — Ну ладно, спи, спи, поправляйся. Я завтра загляну.

— И пусть завтра не наступает никогда, — бормочет Малфой, трансфигурируя камин в дубовый книжный шкаф, заполненный «Квиддичным обозрением» и годовыми подписками «Вестника зельевара».

— Драко Малфой! Если ты немедленно не ответишь мне, в следующий раз я влечу на метле прямо в окно твоей спальни! — верещит вопиллер голосом Панси Паркинсон. — С какой это мерлиновой радости ты вообразил, что имеешь право пойти на дно именно тогда, когда, наконец, ты можешь в самом деле начать новую жизнь?!

— Пойти на дно? Неплохая идея, — задумчиво произносит Драко, наблюдая за тем, как вопиллер взрывается и превращается в сотни крохотных возмущенных клочков бумаги.

Третий месяц после войны Драко Малфой проводит в борделях парижского магического квартала — аппарирует туда каждый вечер и возвращается под утро, прямо в свою спальню, насквозь провонявший блядством и коньяком. Он всерьез надеется на то, что однажды не сможет вернуться, потому что какой-нибудь «кот» из молодых и наглых, франтовато одетых сквибов, проткнет его насквозь маггловским складным ножом из ревности к своей подружке-проститутке.

Малфой экспериментирует с девочками и мальчиками всех мастей и цветов кожи — и приходит к выводу, что, занимаясь сексом, он хотя бы ненадолго, но чувствует себя живым и бодрым — почти так же сильно, как после драк с Поттером, только процесс намного приятнее. Изо всех слов в этой фразе ключевым является слово «ненадолго», к тому же у него обнаруживается аллергия на антипохмельные зелья, не сваренные собственноручно профессором Снейпом, а это значит, что до конца своих дней он обречен мучиться либо от аллергии либо от похмелья, на выбор — потому что Снейпа больше нет, и не будет никогда, так же как и хитроумного Дамблдора, и преданного Винса, и потертого оборотня Ремуса Люпина, и придурковатого рыжего Уизли — как его звали, Фред, кажется? — и его, Драко, собственной кузины, Нимфадоры, которую он никогда в жизни, в общем-то, и не знал, а возможность узнать ее у него появится только на том свете, и даже придурошной тетки Беллы больше нет, хотя вот ее-то как раз совершенно не жаль…

Эта мысль, бессвязная, словно лепетание младенца, и тоскливая как одинокий ужин старой проститутки, обрушивается на Малфоя на исходе третьего месяца после войны, в рассветный час последнего июльского дня, когда он вываливается из камина в собственной спальне, с остервенением сдирая с себя одежду, от которой разит спермой, потом и сладкими тяжелыми духами. Застежка мантии никак не поддается, Драко раздраженно бормочет заклинания с французским акцентом, то ли очищающие, то ли отпирающие, и падает, так и не раздевшись, на постель. Его наконец-то накрывает запоздалая спасительная истерика, и он долго плачет, поскуливая и впиваясь ногтями в кожу на висках. Отрыдавшись, Малфой засыпает и впервые за все три послевоенных месяца спит крепко и без сновидений, как в детстве.

Проснувшись, он первым делом раздевается, и стоя у окна нагишом, отсылает своего огромного черного филина на поиски адресата по имени «мистер Гарри Джеймс Поттер». К правой лапке почтовой птицы привязан пергамент с одной-единственной строчкой: «С днем рождения, Потти. Твой спарринг-партнер». Спустя пару часов филин возвращается с ответом: «Спасибо, партнер. Магический мир очень тесен — думаю, мы еще сможем набить друг другу морды, верно, Малфи?» Драко читает письмо, высоко поднимает брови, наткнувшись на искажение собственной фамилии и, запрокинув голову назад, оглушительно смеется — впервые за три послевоенных месяца. Филин смотрит на хозяина неодобрительно и хмурит косматые брови.

— Мама, папа, меня теперь зовут Малфи, и я хочу завтракать! — кричит он, входя в столовую, где его родители как раз собираются обедать.

— Слава Мерлину, он выздоровел! — шепчет Нарцисса, и ее глаза наполняются слезами.

— Я бы не спешил с выводами, — вполголоса произносит Люциус и тут же улыбается Драко.

— Рад, что ты снова с нами, сын, — Малфой-старший вкладывает в эти слова максимум радушия, на которое способен. — А что значит «малфи»?

— Ах, это? Не обращай внимания, всего лишь проявление знаменитого поттеровского скудоумия, — широко ухмыляется отцу Малфой-младший. — И, кстати, папа, не стоит обольщаться. Я теперь не с вами, я сам по себе.

Из мгновенно ослабевших пальцев Люциуса с серебряным звоном падает на стол вилка для салата. Звук падения кажется слишком громким в мгновенно наступившей тишине, но Драко продолжает улыбаться, глядя на ошеломленные родительские лица. В эту минуту он начинает понимать, как именно ему следует жить дальше.

Четвертый и пятый месяцы после войны Драко Малфой посвящает тому, что Люциус категорично именует «хроническим идиотизмом» и «поведением, позорящим род Малфоев», а Нарцисса толерантно называет «поисками себя» и «попыткой избавиться от родительского влияния». Отец грозится лишить сына карманных денег, мать тайком подбрасывает в его карманы пригоршни галлеонов, но в любом случае, по законам магического мира Драко уже год как совершеннолетний, и с полным правом может снимать средства со своего личного гринготского счета.

Он по-прежнему пьет и шляется по борделям, но теперь делает это не в тоске и одиночестве. Пока старшие Малфои, Гойлы, Паркинсоны и Нотты заняты замаливанием своих грехов, их отпрыски заняты прожиганием собственной жизни. В этом увлекательнейшем деле детям бывших УПСов активно помогает Забини, которого мало коснулась война, но порядком достали бесконечные свадьбы матери. В общем, у каждого из вчерашних слизеринцев есть собственное горе, которое нуждается в том, чтобы его залили вином и как можно скорее. Драко по-прежнему наплевать на все происходящее, кроме, пожалуй, утреннего похмелья; каждые две недели он аккуратно ровняет отросшие волосы и всерьез обдумывает магические и маггловские способы самоубийства. Авада Кедавра кажется ему куда надежнее огнестрельного оружия — но единственное ограничение, наложенное на малфоевские волшебные палочки, это как раз таки запрет на применение Непростительных заклинаний.

Он все чаще совершает вылазки за пределы магического мира, в компании бесшабашного Блейза и преданной Панси. Тед и Грег «узнавать магглов поближе» отказываются наотрез — Нотт до сих пор кичится своей чистокровностью, а Грегу просто неинтересно. Малфою внезапно становится интересно, и они с Паркинсон и Забини в трансфигурированных мантиях, с замаскированными палочками в руках, совершают прогулки по маггловским улицам, заходят в торговые центры и кинотеатры, обедают в кафе и пытаются научиться не шарахаться от автомобилей и переходить дорогу в положенном месте. Знакомство с миром магглов заканчивается ночевкой в полицейском участке — трое подростков, разинувших рты перед турникетами в метро, вызывают подозрение у чрезмерно бдительных патрульных. Маггловских документов у них нет, как нет и вразумительной, заранее заготовленной правдоподобной лжи, так что ночевать троице чистокровных волшебников приходится в камерах предварительного заключения. Компанию им составляют несколько наркоманов в состоянии, близком к ломке, и парочка полупьяных шлюх с вокзала Ватерлоо.

— Это называется — посмотрели на жизнь с другой стороны, — философски замечает Блейз и укладывается спать, ни на что не обращая внимания. В соседней камере тихо ругается Панси, сжавшись в комок и пытаясь отодвинуться подальше от размалеванных девиц в высоких сапогах и коротких юбках. Драко размышляет о различных вариантах исчезновения из участка, не включающих в себя использование магии. Спустя пять минут он приходит к выводу, что вариантов нет никаких, а их увлекательное приключение слишком затянулось и грозит закончиться неприятностями.

Малфой решительно вытаскивает из кармана не найденную при обыске зубочистку, одним движением превращает ее обратно в волшебную палочку и накладывает на всех находящихся в зоне досягаемости сонные чары. Для открытия маггловских замков хватает обычной Аллохоморы, и еще пары минут достаточно Малфою для того, чтобы пройтись по участку и призвать к себе их деньги и мелкие вещи, отобранные при аресте. Покончив с делами, он снимает чары с Забини и Паркинсон и аппарирует с ними подальше от магглов, спящих вповалку на стульях, письменных столах и прямо на полу — кого где застало действие заклинания.

— Как в сказке о принцессе Шиповничек, — фыркает Панси за секунду до того, как рывок аппарации выдергивает их из полицейского участка, меньше всего на свете похожего на сказочный королевский дворец.

Через минуту Драко уже стоит в парке родного поместья, на влажной от ночной росы траве, обнимая Панси за талию и ощущая руку Блейза на своих плечах.

— Малфой, ты нетерпеливый псих, — спокойно замечает позевывающий Блейз. — Нам стоило подождать хотя бы до утра, а утром нас вытащили бы оттуда — не твой отец, так родители Панси. А теперь нам припишут разглашение Статута секретности и приговорят к каким-нибудь общественно-полезным работам на благо процветания магглорожденных волшебников или одноруких сквибов, или еще кого-нибудь в этом же роде.

— К черту одноруких сквибов, — так же спокойно отвечает Драко. — Все магглы в этом жалком подобии аврората просто заснули и сейчас спят счастливым сном. Никто ни о чем не узнает.

— А главное, — говорит Панси, ежась от ночного холода, — мы все живы и благополучно вернулись домой. Ну, по крайней мере, мы вернулись к Малфою домой.

Устроив друзей в гостевых комнатах и счастливо избежав встречи с родителями, Малфой отправляется в свою спальню. Он долго принимает душ, тщательно растирает тело пушистым полотенцем, медленными, осторожными движениями расчесывает волосы.

— Отросли на два дюйма, — деликатно замечает магическое зеркало. — Может быть, снова начнем отпускать, хозяин?

— Может быть, — пожимает плечами Драко. Зеркало, в последнее время привыкшее к резкому: «Не твое дело!», потрясенно замолкает.

Малфой выходит из ванной комнаты, отбрасывает в сторону полотенце, призывает из шкафа шелковую пижаму — глубокого винного цвета, с вышитыми монограммами и фамильными гербами — неторопливо одевается и взмахом палочки отправляет на места разбросанные по комнате вещи. Потом он очень тщательно накладывает на двери заглушающие чары, набрасывает колючим, летящим почерком пару строк на куске пергамента, запечатывает его своей личной печатью и бережно кладет на середину письменного стола.

Закончив со всеми этими приготовлениями, Драко Малфой откладывает в сторону свою волшебную палочку и берет в руки пистолет из холодного черного металла, снятый им с пояса темнокожего полицейского, немного смахивающего на нынешнего Министра Магии. Знания о том, как пользоваться «этой штукой» почерпнуты Драко из полудюжины маггловских кинофильмов, просмотренных им в течение последнего месяца, и он довольно быстро справляется с предохранителем, поудобнее устраивает пистолет в руке, подносит дуло к правому виску и, досчитав мысленно до семи, спускает курок.

Таким образом, на исходе пятого месяца после Второй Магической войны, у Драко Люциуса Малфоя, чистокровного волшебника восемнадцати лет от роду, выпускника факультета Слизерин школы Чародейства и Волшебства Хогвартс, бывшего Упивающегося Смертью и неудавшегося убийцы, бывшего квиддичного ловца и заклятого врага Гарри Поттера, начинается новая, совсем другая, жизнь…

Гестия Гринвуд была стара даже по волшебным меркам. Сто пятьдесят лет — любому за такое долгое время жизнь надоест хуже овсянки, сваренной без молока, и неважно, маг ты при этом или просто ходячее недоразумение, по недосмотру матушки-природы задержавшееся на этом свете дольше среднестатистического возраста. Впрочем, к разряду недоразумений Гестия себя не относила. Хвала Мерлину и Моргане, она была ведьмой — чистокровной ведьмой и последовательницей уникальной колдовской традиции Зеленой магии — как ее мать, бабка, прабабка и еще семнадцать поколений вглубь по женской линии. Мужчины в их роду особой волшебной силой не отличались, зато женщины компенсировали это с лихвой.

Гестия хорошо помнила, как однажды ее бабка, которой в ту пору уже перевалило за сотню лет, сама, без посторонней помощи, заговорила снежный обвал в горах, и снег подчинился старой Ренате — остановился и пополз, ворча, словно гигантский зверь, обратно к вершинам. Мать Гестии одним движением руки, даже не доставая палочку из кармана длинного передника — неизменной детали своей одежды — усмиряла обезумевших во время весеннего гона оленей, взмахом ладони расчищала после бурь завалы из трехсотлетних деревьев, а уж для того, чтобы приструнить голодных медведей, ей и магия не требовалась, те и сами кувыркались у ее ног, словно послушные котята. За полтора века своей жизни Гестия и сама кое-чему научилась — к примеру, вызвать дождь в засушливое лето или прекратить град не было для нее проблемой, равно как и при своем, более чем почтенном возрасте выглядеть лет на тридцать пять плюс минус десяток. Пожалуй, матери и бабке на том свете не приходится краснеть за свою преемницу, да и ей не стыдно будет им в глаза посмотреть, когда придет время свидеться.

Впрочем, что греха таить — Гестия, хоть и любила поворчать о том, что жизнь ей порядком надоела, уходить из нее ох как не спешила. Главным образом потому, что просто не могла умереть, не оставив после себя наследника. Древняя магическая традиция, которой верой и правдой служила старая ведьма, подразумевала, что всякий Зеленый маг помимо секретов своего искусства хранит в течение жизни некое сакральное знание, передаваемое от учителя к ученику, и лишь когда новый ученик овладеет этим знанием, его наставник отходит в мир иной. Гестия могла гордиться тем, что, по меньшей мере, полторы дюжины толковых Зеленых магов, разбросанных по всему свету, с почтением и восторгом называют ее своей наставницей, но ни одному из них ведьма не доверила сокровенной тайны, которую когда-то получила от предыдущей хранительницы — собственной матери.

Было время, когда адепты Зеленой магии, берущей свое начало еще от друидов, обитали чуть ли не в каждом британском лесу, но время это давно ушло, унеся с собой и древнее искусство творить волшебство, черпая силу из самой природы. На всю Великобританию сегодня с трудом набиралось чуть больше двух с половиной десятков Зеленых магов и ведьм, да и количество лесов изрядно сократилось — хоть маггловских, хоть волшебных.

Гестия Гринвуд обитала в самом центре древнего волшебного леса в хайлендских (2) горах. Ее дом — сложенный из сосновых неструганых бревен, нижние из которых поросли мхами и лишайниками всех цветов радуги, а верхние были густо оплетены плющом и вьюнком, с крышей из позеленевшей от времени и дождей черепицы — стоял посреди просторной, идеально круглой полянки. Дому было в три раза больше лет, чем Гестии, весь он — от ритуального камня, заложенного в фундамент, до крохотного медного флюгерка-феникса на коньке крыши — был пропитан родовой магией, словно соты медом, а вокруг жилища, на поляне, где трава оставалась зеленой даже зимой, манящими изумрудными островками выглядывая из-под снега, среди деревьев — кряжистых дубов и стройных сосен, под сенью которых в любое время суток было прохладно и сумрачно, в хитросплетении ветвей, стеблей и листьев, в буйстве красок на овощных грядках, разбитых за домом и огороженных невысокой, до пояса, плетеной изгородью, в шуме ручья, проложившего себе дорогу между камнями, поросшими вереском, в каждой травинке, каждом ростке, каждой паутинке и кусочке рыжей сосновой коры, лежащем на сочной моховой подушке — всюду и во всем была разлита Зеленая магия, магия самой природы, сильнее и древнее которой нет ничего на Земле.

Дом — двухэтажный, толстостенный, круглооконный, с высокими, потемневшими от времени, ступенями, ведущими на крыльцо под резным карнизом — имел свое имя, которое открывал не всякому гостю, и был рассчитан на большую или хотя бы средних размеров семью, столько в нем было комнат, комнаток, зальчиков, кладовок, мастерских. Последние двадцать лет Гестия жила здесь одна, не считая хитрющей черной кошки и прихрамывающего на левую лапу ворона. Ее третий муж — средней руки колдун, но неплохой зельевар и травник — умер в шестьдесят пятом, дети от всех браков к тому времени давно уже покинули родительский дом, и ни один из пяти ее сыновей и дочерей, ни один из многочисленных внуков и правнуков не выбрал для себя Путь Зеленого мага. Но с этой печалью Гестия Гринвуд как-то справлялась, пока в Убежище — именно так назывался старый дом лесной ведьмы — время от времени появлялись новые ученики. Каждый раз Гестия надеялась, что кто-то из них окажется именно тем, кому она сможет передать сакральное знание, и каждый раз надежда ее была тщетной. Ученики с благодарностью принимали науку, проводили в обучении кто три года, кто пять лет, кому сколько надо было, а потом разъезжались по всему миру — Гестия была единственной британской Зеленой ведьмой, бравшей в обучение иностранцев.

Последним ее учеником, ровно двадцать лет назад покинувшим Убежище, был маг-испанец с континента, смуглокожий и темноглазый, с бархатным именем Хавьер и жесткой щетиной на подбородке. У Хавьера были тонкие пальцы и мягкие губы, он приносил ей по утрам спелую малину в горсти, а вечером рассказывал о синем небе и ярком солнце своей родины. С ним Гестия напрочь позабыла, сколько ей на самом деле лет, и впервые за долгое время молилась Матери-Природе не о том, чтобы ученик оказался, наконец, избранным, а о том, чтобы он им не был — Гестии вовсе не хотелось умирать, отдав сокровенную тайну испанскому волшебнику. А вот чего ей хотелось — так это чтобы он оставался с нею подольше. Он и оставался — целых семь лет, пока с его родины не стали прилетать одна за другой растрепанные пестрые совы с пергаментами, запечатанными красной треугольной печатью. Там, в Испании, Хавьера ждала семья — старинный магический род, поставивший себе цель изучить все виды магии, какая только есть на Земле, и для того посылавший молодых волшебников учиться и в холодные скандинавские страны, и в дикие азиатские джунгли, и в густые леса Шотландии.

Природа услышала молитвы Гестии — Хавьер оказался очередным учеником, так и не ставшим ее преемником, и вернулся в родную Барселону, как и положено почтительному сыну, окончившему обучение в дальних краях. Но каждый год, на все восемь саббатов: Имболк, Остару, Белтэйн, Литу, Лугнасад, Мабон, Самхэйн и Йоль — он присылал ей корзинку из ивовой лозы с парой-другой пузатых бутылочек амонтильядо. И поднося к губам стакан, наполненный янтарного цвета, с ореховым ароматом, вином, Гестия с нежностью, простительной такой глубокой старухе, как она, вспоминала своего испанца. И каждый раз к этой нежности примешивалась тревога — сколько же еще должно пройти неторопливых, одиноких лет, прежде чем ей на пути повстречается ее последний, самый главный ученик? И что делать, если этого так и не случится?

По правде говоря, судьба должна была изрядно постараться, чтобы свести Гестию Гринвуд с ее новым учеником. Выйти к жилищу лесной ведьмы можно было, только изрядно поплутав по узким звериным тропам, между рыжествольных сосен, разлапистых елей и дубов в три обхвата, густых колючих зарослей ежевики и дикой малины, то и дело спотыкаясь о толстые корни деревьев, выступающие из влажной земли, и вздрагивая от бесчисленных таинственных шорохов и вздохов, доносящихся отовсюду. Единорога в здешних местах можно было встретить так же легко, как обычную белку, и никто — ни белка, ни единорог — не испугались бы чужака. В лесу редко бывали другие волшебники кроме Гестии, о магглах и говорить нечего, зато птицы и животные чувствовали себя более чем вольготно, даже не подозревая, что многие из них занесены частью в маггловскую Красную книгу, частью — в Самообновляющийся Реестр исчезающих магических видов.

Положа руку на сердце, саму себя Гестия тоже считала исчезающим магическим видом. Иногда она отлучалась из лесу в ближайшее волшебное поселение, деревню Лэйкмэйден, что на южном берегу знаменитого Лох-Несса, или аппарировала в Эдинбург, а то и куда подальше, ведь мир велик, а присягнувший на верность Зеленой магии вовсе не обязан провести всю жизнь на одном месте — но всякий раз, возвращаясь, Гестия испытывала невероятное облегчение. Ей казалось, что за время ее отсутствия к Убежищу мог выйти тот, кому судьбой назначено стать ее преемником, и, не дождавшись возвращения хозяйки, уйти навсегда прочь. Поэтому Гестия старалась выходить из дому как можно реже, предпочитая все необходимое — от новостей до кофейных зерен — получать с почтовыми совами, и с ними же рассылать многочисленным адресатам целебные травы и сваренные на заказ зелья, благо в хайлендском лесу власть ее была безраздельной, и каждая сова в любую минуту становилась для нее почтовой.

Филин, доставивший вчерашнее письмо, был незнакомым — огромный, с лоснящимися, иссиня-черными перьями, он вел себя так, будто не почту отдавал, а благодеяние оказывал.

— Ого, какие мы важные! — усмехнулась Гестия, отвязывая от лапки филина конверт из плотной шелковистой бумаги. — По меньшей мере, птица королевской семьи.

Филин чуть нагнул голову, подтверждая, что да, мол, из королевской, откуда же еще?

— Но даже такая древняя старуха, как я, знает, что королева маггловской Великобритании — никакая не волшебница, а значит, письмо от нее я вряд ли получу, — продолжала шутить лесная ведьма, вскрывая заклинанием конверт и разворачивая длинный тонкий лист со множеством гербов и печатей.

Пробежав глазами первые строчки письма, Гестия нахмурилась и шутить с птицей перестала. Но филин, похоже, был этому только рад — ему хотелось, чтобы письмо прочитали как можно скорее, и как можно скорее отправили бы его в обратную дорогу, с ответом, адресованным: Уилтшир, Малфой-мэнор, сэру Люциусу лично в руки.

Вчера после обеда филин улетел в Уилтшир, унося с собой письмо и крупный желудь с надтреснутой чашечкой — односторонний направленный порт-ключ. Хозяина же важной птицы Гестия ждала сегодня с утра, посиживая на своем крылечке, в теплой сине-зеленой мантии, которая так шла к ее карим глазам и медным, крупно завитым локонам, свободной волной спадающим на плечи. Во рту она держала трубку с длинным чубуком, набитую душистым вишневым табаком, в руках грела стаканчик с любимым амонтильядо из старых запасов — до Самхэйна и новой посылки от Хавьера оставалась ровно неделя — у ног ведьмы терлась кошка, и ворон деловито постукивал клювом по ступеньке. Ни дать ни взять — иллюстрация на тему «Образцовая лесная ведьма в домашнем интерьере».

Гестия улыбнулась собственным мыслям и отпила щедрый глоток вина. Янтарная жидкость моментально растеклась по телу ручейком, дарящим блаженное тепло, и ведьма смежила веки от удовольствия.

— Добрый день, миссис Гринвуд, — Гестии показалось, что низкий мужской голос прозвучал прямо над ее ухом. Видно, порт-ключ переместил гостя не просто на полянку, а на крыльцо, буквально в шаге от сидящей на ступенях хозяйки.

— У нас тут, в лесной глуши, все по-простому, — отозвалась она, медленно открывая глаза. — Так что зовите меня Гестия, без церемоний.

— Как прикажете, миссис… Гестия, — ответил стоящий перед ней мужчина и согнулся в низком поклоне.

— Хотите амонтильядо? — дружелюбно спросила Гестия своего так и не разогнувшегося собеседника. — Не стесняйтесь. Разговор у нас, я так понимаю, будет долгим…

* * *

На вокзале Кинг-Кросс стелется густой молочный туман, и ветер метет сухие листья. Драко Малфой стоит на платформе 9 и ¾, напряженно, до рези в глазах, вглядываясь в пустоту. Но сколько бы он ни смотрел, картина не изменяется: все тот же влажный туман заполняет пространство собой, вызывая в памяти обрывки смутных воспоминаний о Хогвартс-экспрессе. Драко понятия не имеет, сколько времени он уже здесь стоит, и как сюда попал, не знает, чего ждет, и кто должен к нему прийти, он боится этого тумана, пустоты и неопределенности. А еще знает: отсюда ему не уйти. Он застрял на платформе 9 и ¾ навечно.

— Ошибаетесь! — резким карканьем звучит голос за его спиной, и Драко не просто вздрагивает от неожиданности, а чуть не падает, стремительно разворачиваясь и пытаясь разглядеть в этой туманной Вселенной кого-то, способного издавать звуки.

— Не просто звуки, заметьте, — произносит тот же голос, и обладатель его выныривает из клубов тумана прямо перед малфоевским носом. — А членораздельные звуки, которые складываются в слова, и слова эти, вновь попрошу заметить, не лишены некоего смысла.

— П-профессор Снейп? — выдыхает потрясенный Драко.

Снейп знакомым, да что там знакомым — родным движением — вздергивает левую бровь и смотрит на Малфоя сверху вниз с таким выражением лица, как будто разглядывает останки флобберчервя, несимметрично нарезанные Невиллом Лонгботтомом.

— А Вы ожидали встретить здесь кого-то другого, мистер Малфой? Позвольте полюбопытствовать, кого же? Вашего дедушку, сэра Абраксаса? Альбуса Дамблдора? Мерлина и Моргану?

— Но они же… они же все умерли! — Драко делает шаг назад, хотя нет ничего страшнее, чем пятиться в туманной неизвестности. — Вы же… Вы тоже умерли, профессор! Я был на ваших похоронах.

— Подразумевается, что я должен быть вам за это благодарен? — вздергивает Снейп правую бровь.

— Я что, умер?! — выкрикивает Драко и тут же останавливается, замолкает, словно все силы разом вытекают из него и превращаются в кошмарные клочья тумана, присоединяясь к тем бесчисленным клочкам, которые висят вокруг.

Снейп опускает, наконец, брови, подходит к Малфою вплотную, так что Драко может протянуть руку и коснуться профессорской груди, как всегда, обтянутой черной, застегнутой на все пуговицы, мантией.

— Двадцать баллов Слизерину за сообразительность, Драко. Да, вы умерли. Не пойму, что вас так пугает?

Снейп спрашивает серьезно, без издевки, и смотрит почти сочувственно — насколько Снейп вообще умеет смотреть сочувственно. Подобные взгляды и при жизни давались профессору с трудом, что уж говорить о загробном существовании. Малфоя накрывает этим сочувствием, с размаху впечатывает в него как в мраморную плиту фамильного склепа, и он разворачивается и бежит куда-то по платформе 9 и ¾, отталкивая от себя руками липкий и холодный туман, бежит, не разбирая дороги, смутно подозревая, что, собственно говоря, и дороги тут никакой нет, и сколько бы он ни бежал, все равно окажется, что перрон не имеет конца, а если остановиться, выяснится, что он ни на дюйм не двинулся с места, но Драко все равно бежит и бежит, подальше от Снейпа в его дурацкой черной мантии и с дурацкими вздернутыми бровями, бежит, пока не останавливается в отчаянии и тоске, и первое, что он видит перед собой, остановившись — это высокая фигура покойного профессора зельеварения, выступающая из тумана ему навстречу.

— Успокойтесь, Драко, — говорит Снейп и вновь подходит к Малфою вплотную. — Не впадайте в панику — оставьте эту прерогативу хаффлпаффцам.

— Что происходит? Где я? Где мы, профессор? — задыхающимся шепотом спрашивает Драко, чувствуя, как его с головой захлестывает та самая паника, в которую Снейп просит его не впадать. — Почему я умер?

— Потому что приставили себе к виску маггловский пистолет, — очень любезно поясняет профессор. — Но это еще полбеды, ну, приставили и приставили, с кем не бывает, но ведь вы, Драко, умудрились нажать на курок. Вот тут невольно и пожалеешь о том, что я в свое время делал поблажки Слизерину, поощряя факультетский снобизм.

Что вы делали на уроках маггловедения, мистер Малфой? — рычит Снейп, склонившись к самому лицу Драко. — Вас не учили, что игры с маггловским оружием опасны для жизни?!

Вот теперь Малфой, наконец, все вспоминает. И понимает, что волноваться действительно не стоит — потому что все равно уже ничего не поправишь. Он вновь отступает от своего бывшего декана, но теперь не испытывая никакого страха перед туманом, клубящимся у него за спиной.

— Не кричите, профессор, — почти равнодушным тоном роняет Малфой. — Я так понимаю, что торопиться нам теперь некуда, можем поговорить спокойно. Вот только скажите мне, ради Мерлина, где мы с вами находимся? Не думаю, что в раю, просто интересно: этот туман, это чей персональный кошмар — ваш или мой?

Снейп смотрит на Малфоя с легким недоумением, потом вздыхает и, в мгновение ока оказавшись рядом с Драко, кладет-таки ему руку на плечо.

— Мы с вами, Драко, находимся на вокзале Кинг-Кросс, а кошмары… Кошмары, мой мальчик, еще даже не начинались.

Малфой сглатывает и закрывает глаза. Чего-то в этом роде он и боялся. Другое дело, что если оглянуться сейчас на всю его недолгую и абсолютно никчемную жизнь — хотя бы после смерти он может, наконец, быть честным с самим собой — то выяснится, что малфоевское земное существование было ни чем иным как длинной цепочкой самых разнообразных страхов. И если последним звеном этой цепочки должен оказаться вокзал Кинг-Кросс, где бродит мертвый профессор Снейп, и прячутся в тумане неведомые и разнообразные кошмары — ну что ж, значит, он, Драко Малфой, не заслуживает ничего иного…

* * *

Малфоевский филин прилетел на Гриммо, 12, как раз в тот момент, когда Гарри, Рон и Гермиона пили горячий шоколад, любезно сваренный Кричером, ели маковые коржики, испеченные им же, и обсуждали хогвартсовские нововведения, о которых Джинни рассказывала в своем последнем письме из школы.

— Как ни крути, а я считаю, что МакГонагалл немного тронулась умом, — сказал Рон, по обыкновению громко и с набитым ртом. — При всем моем уважении к нашему декану, но эта идея — прекратить соревнование факультетов, сдвинуть обеденные столы в Большом зале и ввести какие-то факультативы по этике, на которые каждый гриффиндорец обязан ходить в паре со слизеринцем, по-моему, это полный бред! Да, Гарри?

— Профессор МакГонагалл просто хочет прекратить эту бессмысленную факультетскую вражду, Рон, — повторила Гермиона в третий раз за последние пятнадцать минут. — Неужели непонятно? Мне кажется, что все ее нововведения — это здравое и мудрое решение, на самом деле давно надо было это сделать, а не поощрять в студентах соперничество, которое может вылиться в гражданскую войну, как это, в конце концов, и случилось. Да, Гарри?

Гарри улыбнулся обоим своим друзьям, сделал изрядный глоток шоколада и пожал плечами:

— Война закончилась, почему бы всем теперь не пожить немного в мире и согласии? Ну, хотя бы для разнообразия — а вдруг что-то из этого да получится?

Гермиона ответила другу сияющей улыбкой, а Рон поперхнулся четвертым коржиком и возмущенно завопил:

— В мире и согласии? Ты что, предлагаешь помириться с… ну, например, с хорьком?

При упоминании хорька лица и Гарри и Гермионы помрачнели.

— Рон, Малфой уже почти месяц в магической коме, — Гермиона поставила свою чашку на стол и выпрямила спину, словно неоднократно упоминаемая ими сегодня профессор МакГонагалл. — В данной ситуации это неэтично — вспоминать старые обиды, когда человек находится на грани жизни и смерти, и в любую минуту может умереть.

— Туда ему и дорога, — буркнул Рон и залпом допил оставшийся в чашке шоколад. — Одним Малфоем меньше, одним больше — не велика потеря.

— Рон! — возмущенно воскликнула Гермиона, но парень не дал ей договорить.

-— Что Рон? Ну, что Рон, Герми? Или ты забыла, что его папаша — Упивающийся Cмертью, который только по нелепому недоразумению не сидит в Азкабане? Или ты не помнишь, что сам хорек вытворял все эти годы, как он оскорблял тебя, как он ненавидел всех нас, и что он сделал с Дамблдором и…

— Война закончилась, Рон, — негромко, но твердо сказал вдруг Гарри Поттер и отодвинул свою чашку подальше. — Я знаю, что тебе очень тяжело из-за Фреда, и, поверь, мне тоже тяжело, но… Но хорек, то есть Малфой, в этом не виноват. Лично он не убивал твоего брата. И вообще никого не убивал. Кроме самого себя, да и то неудачно.

— Еще как удачно! — возразил Рон, вскакивая из-за стола. — Один из друзей Билла — колдомедик в Святом Мунго, он говорит, что у Малфоя нет никаких шансов. Ему и так повезло, что он протянул эти три недели, но теперь счет идет буквально на часы. И я что-то не пойму, Гарри — ты, что, жалеешь Малфоя?

— Да нет! — досадливо поморщился Гарри. — Просто… просто я не хочу больше смертей вокруг себя. Даже если это мой старый школьный враг. У меня в голове не укладывается, как он мог взять и сам, по собственной воле, решиться уйти из жизни! Да еще и выбрать для этого маггловский способ.

— Если бы он использовал волшебную палочку, Гарри, ты смог бы примириться со случившимся быстрее? — укоризненно спросила Гермиона.

— Эй! — завопил Рон во все горло. — Вы что, сошли с ума оба? Да какая вам разница, каким способом хорек решил умереть?! Ему все равно уже ничем не поможешь, ну и поделом Люциусу, пусть теперь поплачет!

Именно этот момент выбрал черный филин Люциуса Малфоя, чтобы постучать клювом в оконное стекло гостиной блэковского особняка.

(1) Амонтильядо — вид хереса, знаменитого на весь мир вина, производимого в провинции Андалусия.

(2) Хайлендс — район Шотландии, включающий в себя горные массивы и узкие долины с многочисленными озерами, в том числе, со знаменитым Лох-Несс. Берега озер и предгорья густо поросли хвойными и лиственными лесами.

Люциус Малфой за свою жизнь совершил немало ошибок. В некоторых из них он был склонен винить не столько себя, сколько свое происхождение, воспитание, жизненные обстоятельства, расположение звезд на небе, чужое влияние или преимущества одного типа магии над другим — но в гибели Драко не мог найти ничьей вины, кроме своей собственной. Люциус не раз становился свидетелем вспышек гнева Темного Лорда, на его глазах люди — магглы и маги — умирали мучительной и некрасивой смертью, и он искренне полагал, что все самое страшное в этой жизни уже видел, но в тот момент, когда захлебывающийся слезами домовой эльф распахнул перед хозяином двери в спальню сына, Люциус Малфой понял, что худший его кошмар начинается только сейчас.

Его единственный ребенок лежал на постели, странно вывернув шею и свесив руку с кровати. Это уже потом, через несколько пропущенных ударов сердца и бесконечно долгих секунд? минут? часов? Люциус разглядел пятна крови на белоснежной льняной наволочке и зияющую рану на виске, а вначале он видел только руку с тонкими пальцами — и уже по одной этой руке было понятно, что Драко мертв. Эльф за спиной Малфоя уже вовсю бился головой о первую попавшуюся поверхность, а Люциус застыл возле кровати, не находя в себе сил не то что двинуться с места, а хотя бы наклониться к сыну. Так и стоял, пока в спальне не появилась Нарцисса.

— Как же так? Как же так? — захлебывалась она слезами, стоя на коленях у постели сына. — Магия поместья не могла позволить Драко причинить себе серьезный вред, пока он в стенах этого дома. Как же так?!

— Это маггловское оружие, Нарси, — прохрипел Люциус, когда вновь обрел способность говорить. — Против него даже родовая магия бессильна.

Он не успел еще договорить фразу до конца, как осознание простой и беспощадной истины накрыло его с головой: если и есть кто-то, кого следовало бы винить в смерти Драко, то это он сам, его собственный отец…

За три недели, прошедшие с того кошмарного октябрьского утра, Люциус Малфой постарел лет на десять. Природа наделила его редким даже для волшебника платиновым оттенком волос, и теперь, когда большая часть их стала седыми, ему не нужно было думать о косметических чарах — впрочем, косметические чары были последней вещью в мире, о которой думал Малфой в эти горькие, безнадежно пропитанные чувством вины, три недели.

Он не опустил руки, не сдался, нет. Когда выяснилось, что родовая малфоевская магия все-таки совершила невероятное — и привела Драко не прямиком в могилу, а в состояние глубокой комы, Люциус сделал все возможное и невозможное, чтобы сына из этого состояния вытащить. В былые времена он не погнушался бы прибегнуть и к Черной магии, да что там, он и самого Люцифера вызвал бы из преисподней, гарантируй это возвращение Драко из того сумеречного междумирья, где он находился. Но все колдомедики только разводили руками — по их словам выходило, что уже сам факт сопротивления магии маггловскому смертоносному заряду был настоящим чудом, и требовать чего-то сверх этого — просто наглость и безумие. Малфой всегда отличался наглостью, а с некоторых пор подозревал в себе и зачатки безумия, так что он не просто требовал «чего-то сверх», он активно действовал для того, чтобы это «что-то» осуществилось.

С каждым днем сыну требовалось все больше и больше редких зелий, поддерживающих в его теле едва теплившуюся жизнь — ингредиенты для этих зелий Люциус скупал по всей Европе, и зельевары в Святом Мунго закрывали глаза на то, что половина из них числилась в списках запрещенных. Отчаянно не хватало Северуса с его сверхъестественными способностями, но, в конце концов, на Северусе свет клином не сошелся — были хорошие мастера зельеварения в Италии, были высококлассные колдомедики в Германии, были совершенно невероятные шаманы в Канаде — и к каждому из них Люциус обратился за помощью лично, не жалея времени и средств. Ему не отказал никто, но и помочь толком тоже никто не мог — все усилия целителей и зельвеваров лишь продлевали существование Драко в состоянии магической комы, но не могли вернуть его к полноценной жизни.

Нарцисса целые дни проводила в госпитале, у постели сына, хотя в этом не было никакой необходимости — он оставался совершенно безучастным ко всем манипуляциям, которые совершали с его телом, неподвижно лежащим на крахмальных больничных простынях.

Где в это время находилась его душа, сказать не мог даже стопятидесятилетний индеец-шаман, привезенный Люциусом из Аризоны, и слывущий лучшим в мире людей специалистом по общению с миром духов. Шаман долго бил в свой бубен обломком оленьей кости, жег сухую полынь и хрипло бормотал ритмичные речитативы, пританцовывая вокруг больничной кровати. В другое время подобная экзальтированность по меньшей мере позабавила бы Люциуса — магической силой от шамана разило за милю, а беспалочковой магией он владел просто превосходно, к чему тогда все эти прыжки и ужимки? — но сейчас Малфой смотрел на старого индейца почти с благоговением, словно ожидая, что Драко вот-вот откроет глаза, сядет на постели и с удивлением спросит: «Пап, а это что за обезьяна в перьях?» Но время шло, от гортанного монотонного пения и запаха горелой травы адски болела голова, а ничего не происходило. Чуда не случилось и на этот раз.

Закончив показательное выступление, шаман вдруг совершенно преобразился, отложил в сторону бубен, уселся на краю постели, взял Драко за руку и просидел так молча и совершенно неподвижно с добрую четверть часа. Эта картина — кисть сына, истаявшая за три недели до состояния фарфоровой белизны и хрупкости, стиснутая широкими темными ручищами — добила Люциуса окончательно. Его затрясло, и он вышел из палаты в больничный коридор, где давно уже сидела Нарцисса, сбежавшая от шаманских песен и плясок часом раньше.

Когда к Малфоям присоединился сам шаман, выглядел он порядком измученным, и еще до того, как он начал говорить — на своем чудовищном наречии, которое сам искренне принимал за английский язык — Люциус уже знал, что он скажет. С трудом продираясь сквозь дебри аризонского произношения, щедро сдобренного словами на родном для шамана языке навахо, Малфой все-таки разобрался в том, что говорил ему старый колдун.

А говорил он, что с подобным случаем в своей практике сталкивается впервые, и если душа Драко на Самхэйн (который шаман именовал Ночью Открытых Ворот Между Мирами) не воссоединится с телом, все попытки спасти его можно будет оставить — он умрет, и на этот раз уже окончательно.

Услышав приговор, Нарцисса в первый раз за все это время позволила себе потерять сознание, а когда возня с приведением ее в чувство закончилась, старик сказал вдруг на нормальном английском:

— Ты странный англичанин, Малфой. Зачем везти кого-то с другого конца земли, если спасение сына буквально у тебя под носом?

Люциус встрепенулся. Принялся выспрашивать подробнее, но шаман только кивал головой и повторял: «Слушай зов своих предков».

Тем вечером никакого «зова предков» Люциус не услышал — может быть, потому что предки молчали, или потому что впервые после войны напился в своем кабинете до состояния, которое в его хогвартсовские времена называлось «пьян как котел зельевара».

А наутро в портретной галерее особняка с ним заговорил портрет деда, Генриха Синемуса Малфоя. В последний раз дед разговаривал со своим внуком восемнадцать лет назад, в день рождения Драко. «Ты выполнил свой долг перед родом Малфоев, — сказал тогда Генрих Синемус. — Смотри же, не опозорь наше славное имя». За прошедшие после этого годы Генрих не произнес ни слова — видимо, не находя больше поводов для беседы. Поэтому услышав властное: «Люциус, остановись», донесшееся с портрета в тяжелой раме эбенового дерева, Люциус первым делом подумал, что у него начинаются слуховые галлюцинации с похмелья.

— Подойди ко мне, внук, — сурово сказал дед и сделал такое движение, будто собирался через раму протянуть руку для поцелуя. — Если твоих собственных мозгов не хватает, чтобы спасти своего единственного ребенка, думаю, пришла пора вмешаться. Не хочу, чтобы род Малфоев прервался из-за твоей безответственности и неумения воспитывать детей.

В ответ Люциус едва не ляпнул, что неумение воспитывать детей у них в роду, очевидно, наследственное, учитывая, к чему привело его собственное воспитание, но вовремя сдержался. Предок явно собирался рассказать что-то важное, ради чего стоило отложить семейные разборки на потом.

— Времени у нас мало, — продолжил Генрих. — До Самхэйна осталось восемь дней. Слушай внимательно: первым делом возьмите свечей из зеленого воска…

Спустя четверть часа после разговора с дедом Люциус дрожащими руками выводил на пергаменте с родовым гербом первые строчки письма к Гестии Гринвуд, пока Нарцисса спешно зажигала по всем углам зеленые свечи и возносила на валлийском хвалу Мерлину и Моргане. Когда почтовый филин улетел в сторону Хайлендса, Люциус обнял жену, и так, обнявшись и не говоря ни слова, они просидели несколько часов, пока большая черная птица не принесла им ответное письмо и приложенный к нему порт-ключ.

— Неужели это и есть наш последний шанс? — тихо спросила Нарцисса, разглядывая крупный, маслянисто поблескивающий желудь. — Лесная ведьма, с которой у твоего деда восемьдесят лет назад был роман?

— У моего деда не просто был с ней роман, Нарси, — так же тихо ответил Люциус, осторожно складывая темный, с неровно обрезанными краями, лист пергамента, на котором четкие, по-мужски твердые буквы, написанные зелеными чернилами, складывались в слова: «Жду завтра с утра. Желудь — порт-ключ. Гестия Гринвуд».

— Он три года был у нее учеником и имел возможность убедиться в ее силе. На самом деле даже я помню, что старый Генрих умел делать кое-какие штуки, которым не учат ни в Хогвартсе, ни в Дурмштранге, и ни в одной книге из фамильной библиотеки я не нашел упоминаний о том, как этому научиться. У моего деда был сложный характер, и все секреты он унес с собой в могилу. Я и представить себе не мог, что он вдруг решит рассказать мне о Гестии и о том, что она может нам помочь.

— То же самое мы думали о вчерашнем шамане.

— А ведь именно шаман и сказал мне, что спасение сына у меня под носом, — встрепенулся Люциус. — И потом все повторял как попугай ара: «Слушай зов своих предков, слушай зов предков». Это все не случайно, Нарси. У нас есть надежда, все-таки есть…

Нарцисса тяжело вздохнула и поднялась, расправляя складки домашнего платья из мягкой бархатной ткани.

— Мы так часто произносим эту фразу в последнее время, что мне кажется, она уже потеряла всякий смысл. Пойду собираться, Люц. Драко с утра один в Мунго, у меня сердце не на месте.

Люциус кивнул в ответ на слова жены, все еще держа пергамент в руках, и чувствуя, как боль, вот уже три недели тупой иглой сидящая в сердце, разрастается, заполоняя собой все его тело. Пальцы разжались сами собой, пергамент выпал из них, Малфой сорвался с места, кинулся к Нарциссе и упал перед ней на колени, цепляясь руками за складки платья, ловя губами ее запястья и тонкие, унизанные перстнями, пальчики, словно его боль могла утихомириться от простого прикосновения к жене.

— Прости меня, прости, Нарси, — бормотал он, словно в лихорадке. — Это я виноват, я один во всем виноват, во всем, что произошло с нашей семьей, с Драко, со всей страной. Если бы я не поддержал этого ублюдка, ничего бы не было, ни войны, ни смертей, ни всех этих кошмаров, ничего!

Нарцисса гладила мужа по голове, не находя никаких слов, которые могли бы его утешить. Слишком часто просила она Люциуса остановиться и прекратить свои игры в борцов за чистоту крови, слишком часто приходилось ей самой стоять перед ним на коленях, захлебываясь мольбами и слезами, слишком редко он внимал ее словам и голосу собственного разума. Еще год назад вид плачущего Люца — обычно сдержанного и насмешливо-невозмутимого — просто потряс бы ее, но за этот год в своем родном поместье она видела столько кошмарных вещей, заставлявших ее бесконечно умирать от страха и отчаяния, что запоздалое раскаяние Люциуса Малфоя не могло уже вызвать у Нарциссы хоть сколько-нибудь сильных эмоций.

Она нагнулась и прошептала-прошелестела в макушку мужа, прекрасно различая, где на ней седые, а где платиновые пряди:

— Не плачь, Люци. Уже ничего не исправишь. Но если эта Гестия скажет, что Драко может спасти только самая темная магия из всех темных, и при этом мы с тобой оба должны принести себя в жертву, имей в виду — я не остановлюсь ни перед чем, лишь бы он жил. Слышишь, ни перед чем?

Малфой всхлипнул в последний раз и затих, сжимая руку жены.

Как выяснилось уже на следующий день, для спасения Драко темная магия и принесение жертвы не требовались, но без посторонней помощи было не обойтись. Когда Люциус понял, кого именно ему придется об этой помощи просить, ему вновь очень захотелось напиться до состояния «котла зельевара».

* * *

В тумане вполне можно существовать — если притвориться, что это не туман вовсе, а молочный кисель со множеством белых склизких комков, заполняющих собой все пространство. Комки лезут в горло и в нос, налипают на ресницы и противными мокрыми сгустками стекают за шиворот, вот только на вкус отдают вовсе не ванильным сахаром, а почему-то дымом и гарью. Драко подозревает, что так будет всегда, и не верит Снейпу, который говорит, что это не ад, и что бывают здесь вещи пострашнее тумана.

Времени здесь нет. Пространства, похоже, тоже не существует. Малфой ходил и направо и налево, пытался идти вперед и назад — нигде ничего, лишь смутно угадываемая твердь под ногами и белесая зыбкая неопределенность вокруг. Если вначале еще можно было разглядеть перрон и рельсы — по всем приметам выходило, что это Кинг-Кросс — то сейчас вокзал исчез, растворился в туманном мареве, и когда именно это произошло, и сколько будет продолжаться, абсолютно неизвестно. Драко полностью дезориентирован и переполнен вопросами — вот только задать их некому. Здесь никого нет — ни бога с ангелами, ни дьявола со злобными духами, ни Мерлина с Морганой, которые, как принято считать, ожидают всех волшебников по ту сторону жизни, ни мертвецов из его собственного, малфоевского прошлого, ни его предков — никого, кроме Снейпа, который появляется из ниоткуда и уходит в никуда.

Ответов на вопросы Снейп не дает, только пожимает плечами и говорит, что у разных магов все проходит по-разному. Что сам он обитает сейчас вовсе не на вокзале, но где именно он «обитает», и кто там еще есть, кроме него, не рассказывает. Драко просил, умолял, плакал даже — все бесполезно.

— Я не уполномочен объяснять вам устройство потустороннего мира, — пожимает плечами невозможный профессор. — Вопреки тому, что вы обо мне, очевидно, надумали, я вовсе не проводник и не дежурный ангел, встречающий вновь прибывающих на тот свет.

— Почему тогда я встретил именно вас? — в отчаянии интересуется Драко.

— Может быть, потому что думали обо мне перед смертью? — задает встречный вопрос Снейп и растворяется, распадается на клочки тумана, стекает мутными белесыми потоками, не дожидаясь ответа.

— А если бы последнее, о чем я подумал, был розовый слон, — мрачно интересуется Драко у особо нахальных комков, облепивших его левую руку, — мне предстояла бы Вечность в молочном тумане наедине со слоном розового цвета?!

Комки не отвечают ему и липко щекочут пальцы. Драко пытается вспомнить, о чем же он на самом деле думал перед смертью, перед тем как отбросить последние сомнения и нажать на холодный курок маггловского пистолета. Мелькала ли в его голове мысль о покойном декане? И если да, то что именно он о нем думал — пожалел, что тот умер? Или, наоборот, порадовался скорой встрече? А, может, что-то вроде: «Хорошо Снейпу, он уже отмучился?»

Драко напрягает мозги изо всех сил — но вспомнить не может. Он вообще мало что может вспомнить. То есть он по-прежнему знает, как его зовут или звали — вопрос, в каком времени надо о себе говорить, в прошедшем или настоящем, все еще остается открытым, так же как и все остальные вопросы — помнит своих родителей, но смутно, какими-то урывками. Вся прошлая жизнь предстает перед ним словно набор разрозненных воспоминаний, нечетких, смазанных — как будто туман похозяйничал уже и в его памяти, покрыл все липкой белой пленкой, сквозь которую можно разглядеть лишь контуры людей и предметов, а ярких красок, звуков, деталей и мелочей, из которых и складывалась когда-то прежняя жизнь Драко Малфоя — увидеть нельзя.

Малфой подозревает, что дальше будет только хуже. Если это и не ад, то что тогда? Обещанные Снейпом кошмары все не приходят, но Драко вполне хватает и медленно подступающего безумия — свое нынешнее состояние он определяет именно как безумие. Он никогда не думал, что на самом деле смерть — это так медленно. И так туманно.

— Что вас тревожит больше всего, Драко? — спрашивает Снейп, в очередной раз соткавшись из туманных сгустков. Прежде чем ответить, Малфой несколько минут с наслаждением разглядывает профессорскую мантию и пряди его волос — для глаз, почти ослепших от бесконечного созерцания всех оттенков белого цвета, снейпова черная мантия и длинные темные волосы воспринимаются просто пиршеством красок.

— Я никак не могу понять, — начинает, наконец, Драко, — если я умер, почему я все чувствую? Ну, за исключением физиологических потребностей, да и то… Я ведь ощущаю этот туман! Всей кожей его ощущаю, и не только кожей — как такое может быть, если я умер?

— Подумайте сами, мистер Малфой, — невозмутимо, словно на уроке, произносит профессор. — Вы глотаете туман? Он забивается вам в нос и уши? Вам кажется, что вы не только окутаны им снаружи, но и до краев заполнены изнутри, верно?

— Совершенно верно. Я скоро и сам стану этим проклятым туманом, он сожрет меня изнутри!

— По идее, не сожрет, — мягко говорит Снейп. — На самом деле вы давно уже должны были покинуть это место и двигаться дальше — я действительно не уполномочен что-либо вам объяснять, но, поверьте, здесь есть куда двигаться, Драко. С уверенностью могу вам заявить, что, несмотря на определенные индивидуальные особенности восприятия процесса умирания различными магами, пребывание в молочном тумане на вокзале Кинг-Кросс еще никогда настолько не затягивалось.

— Вы имеете в виду — настолько долго? — вскрикивает Драко. — То есть вы все-таки можете ориентироваться во времени? Почему тогда я не могу ничего — ни понять, что происходит, ни переместиться куда-то, раз уж вы говорите, что с этого вокзала есть куда перемещаться?!

— У меня есть только одно объяснение происходящему, Драко, — произносит Снейп и замолкает, как будто прислушивается к чему-то внутри себя. Малфой понимает вдруг, что сейчас услышит что-то очень важное, что-то, наконец дающее ответ хотя бы на один из его бесчисленных вопросов.

Пауза все длится и длится, Малфой сглатывает очередной вязкий туманный комочек и севшим голосом спрашивает:

— Какое объяснение, профессор?

— Если вы застряли в этом тумане, значит, вы до сих пор живы.

— В этом что-то есть… — говорит Драко, когда вновь обретает способность разговаривать. — Что-то из разряда высшей справедливости.

— Только давайте без истерик, — вставляет Снейп, но Драко его не слышит. — Вселенская, говорю, справедливость, профессор! Мало того, что я не совершил ни одного приличного поступка за всю свою идиотскую жизнь, так я еще и умереть нормально не смог! Вашу мать, вашу же мать, профессор!

Малфой опускается на то, что, по-видимому, можно считать перроном, и хрипло хохочет, не обращая внимания на толпы туманных сгустков, так и норовящих залезть к нему в рот. Снейп приседает рядом на корточки, притягивает к себе, обнимает так крепко, что будь Драко на самом деле жив, у него непременно хрустнули бы ребра, и молча гладит по спине, успокаивая. Истерика длится долго, и Драко начинает вдруг ощущать себя не человеком, а какой-то собачкой, жалкой, заблудившейся, потерявшей хозяев, хромой на все четыре лапы. Больше всего на свете ему хочется вцепиться в снейпову мантию и не отпускать его от себя никогда — просто потому что всякой собачке, хоть хромой, хоть одноногой, нужен хозяин. Когда он, наконец, находит в себе силы прекратить истерический хохот, и немного отодвигается от Снейпа, рот его снова открывается, да так и остается открытым.

— Вам хуже, Драко? — невозмутимо вопрошает покойный декан и тоже застывает с приоткрытым ртом. Туман над их головами, густой и комковатый, сворачивается спиралями и исчезает бесследно, открывая взгляду великолепное синее небо, прозрачное и высокое, каким оно бывает только в редкие погожие дни осени.

— Что это значит? — Драко выталкивает из себя слова, давясь ими как ненавистным молочным киселем. — Это значит, что я умер окончательно или… или наоборот?

Снейп наблюдает за тем, как реальность меняется прямо на глазах, как сквозь остатки тумана проступают очертания вокзального здания, и невесть откуда взявшиеся солнечные зайчики отскакивают от поверхности рельсов, гладких, словно на самом деле отполированных сотнями колес — и в который раз за последние минуты (если бы время здесь можно было измерять минутами) успокаивающе проводит рукой по спине Драко.

— Это значит, что вы начинаете двигаться дальше, — тихо произносит он. — А вот в какую сторону, это пока вопрос…

Малфой закрывает, наконец, рот и задирает голову к небу. Яркость синевы больно, до слез, режет глаза, отвыкшие от света и цвета. Впервые за все время, что Драко ушел из жизни, в нем возникает острое понимание ужасающей неправильности своего поступка. Если бы он мог, он отмотал бы время назад и не стал нажимать на курок. Если бы он только мог…

* * *

На встречу с Люциусом Малфоем в «Дырявый котел» Гарри и Гермиона пришли без опоздания, даже минут на пять раньше условленного времени, но все равно оказались вторыми. Малфой ожидал их за столиком в дальнем углу, потускневший, потерянный, в криво застегнутой мантии, рассеянно греющий руки о глиняную кружку с нетронутым глинтвейном. Взгляд его был направлен то ли в пространство, то ли, наоборот, внутрь себя, но ни там, ни там места Гарри Поттеру и Гермионе Грейнджер явно не находилось, потому как внимания на их приход Люциус не обратил, не пошевелился даже, так и остался сидеть, глядя куда-то в иную реальность, в такую, вероятно, где его единственный сын был жив и здоров.

Гарри никогда не испытывал к Малфою-старшему теплых чувств — слишком многое делало их непримиримыми врагами — но после победы все изменилось. Поттер в свои восемнадцать ощущал себя так, словно ему уже сто, а когда тебе сто лет, сил на ненависть уже нет никаких, равно как и на другие яркие чувства.

Когда победитель Волдеморта выступал в Визенгамоте с речью в защиту семейства Малфоев, то делал это совершено искренне — он на самом деле испытывал благодарность к Нарциссе и понимал, что единственной адекватной платой за спасение его собственной жизни может стать только спасение Люциуса и Драко, даром что второго он спасти уже умудрился.

После суда Малфой-старший искренне поблагодарил Гарри и с тех пор не упускал случая, чтобы вновь и вновь засвидетельствовать свое почтение и выразить признательность — да, Гарри теперь знал и такие слова, напрасно, что ли, таскался по всем этим светским мероприятиям и приемам, на которых маги словно с ума сходили, стоило им увидеть Избранного. Гарри Поттеру льстили прямо в глаза, ему говорили комплименты, им восторгались, его практически боготворили — от этого очень быстро стало тошнить. Люциус, по крайней мере, был всегда сдержан и знал меру, а в его глазах Гарри читал настоящее уважение — Люц умел признавать превосходство противника и преклонять голову перед силой. К Малфою же младшему с некоторых пор Гарри относился практически с симпатией — в этом июне у них появилась тайна, одна на двоих, и это делало их почти сообщниками.

И потому Поттер ни секунды не колебался, когда за витиеватыми фразами малфоевского письма разобрал неприкрытую мольбу о помощи — не испытывая ни тени сомнений, он размашисто набросал ответное послание, и только потом вступил в объяснения с друзьями, от имени которых, кстати, только что согласился на встречу с Люциусом Малфоем. Это согласие стоило Гарри крупной ссоры со своим лучшим другом, шарахнувшим по старинной столешнице фамильного блэковского стола с такой силой, что посуда подпрыгнула на добрых пять дюймов — но о ссоре и примирении с Роном Уизли Гарри Поттер сейчас старался не думать.

Он знал, что поступает правильно, и Гермиона это тоже знала — им обоим страстно хотелось исправить какую-то немыслимую, гигантскую несправедливость в мироустройстве, и оба мучились от несбыточности, невозможности осуществления своей мечты, потому, наверное, и стояли сейчас перед Люциусом Малфоем, одинаково ошеломленные его внешним видом — видом человека, абсолютно сломленного горем, просто раздавленного им. Такого человека очень хотелось если не обнять, то хотя бы погладить по плечу, разом простить все старые обиды и сказать негромко, но проникновенно, желательно глаза в глаза, что-нибудь нелепое и в тоже время утешающее, что-то вроде: «Все будет хорошо, старина Люц, мы с хорьком еще не раз набьем друг другу морды».

Раньше, до победы, Гарри наверняка оставил бы свои мысли при себе, но с тех пор как он повзрослел на несколько десятков лет сразу, он решил всегда говорить именно то, что чувствовал в данный момент, не заботясь о впечатлении, производимом на окружающих — ему, как истинному гриффиндорцу, и стараться особенно не пришлось, просто отбросил все внутренние запреты, словно вздохнул один раз полной грудью, и оказалось, что дышать так намного легче и приятней, чем в пол силы, вот он теперь так и дышал, без оглядки на политкорректность.

— Мы пришли, мистер Малфой, — сказал Гарри, усаживаясь на стул, стоящий напротив Люциуса. — Я так понимаю, речь пойдет о вашем сыне? Кстати, вы в курсе, что мы с ним были спарринг-партнерами этим летом, ну, когда восстанавливали Хогвартс, Драко вам не рассказывал? Не волнуйтесь, ничего серьезного — просто дрались вечерами один на один, до первой крови, никаких проклятий, вообще никакой магии, честное слово.

— Гарри! — пораженно воскликнула Гермиона, и в ее возгласе ясно читалась недовольство — то ли тем, что не стоило так сразу вываливать все это на Люциуса, то ли тем, что она сама впервые услышала подобные признания от лучшего друга.

Но Гарри сейчас не слишком заботила реакция Гермионы — в конце концов, она ведь пришла вместе с ним, она на его стороне, как и всегда, а что до секретов, так Гарри Поттер вырос, он совсем большой мальчик, то ли восемнадцати, то ли ста лет от роду, а в таком возрасте уже разрешается иметь свои маленькие секреты даже от ближайших подруг. Нет, в Гермионе Гарри был уверен на все сто, потому и смотрел сейчас не на нее, а на Люциуса, выплывавшего из своего оцепенения прямо на глазах.

— До первой крови, мистер Поттер? Что вы хотите этим сказать? О чем вы вообще говорите… — начал было Малфой, но тут же оборвал сам себя, не поднялся, а прямо-таки вскочил со стула, и отодвинул другой, для Гермионы, одновременно с этим бормоча приветствия и какие-то извинения.

Он имел жалкий вид, и явно не осознавал этого — он и на поттеровские слова отреагировал только потому, что речь шла о его сыне. Гермиона выглядела смущенной и польщенной одновременно, и Гарри мысленно дал самому себе пинка за то, что плюхнулся на сиденье, не позаботившись о подруге. Сердиться на себя — о, этим искусством Гарри Поттер владел в совершенстве, так же как и искусством обвинять самого себя во всех грехах и несчастьях мира. Может быть, поэтому его следующие слова вышли более резкими, чем он хотел.

— Сядьте, мистер Малфой, и давайте опустим прелюдии. Обойдемся на этот раз без благодарственных излияний, ладно? Вы нас позвали, мы пришли, и внимательно вас слушаем. Очень внимательно.

Гермиона только тяжело вздохнула — ей было не так уж легко привыкнуть к этому новому Гарри, Гарри без комплексов и сомнений, но она очень старалась, просто изо всех сил.

Что по этому поводу думал Люциус, осталось неизвестным, но то, что он перестал суетиться, сел и даже спину выпрямил, словно в старые недобрые времена, говорило само за себя — если Гарри собирался быстро вернуть его в адекватное состояние, у него это получилось.

— Я действительно безмерно благодарен вам, мистер Поттер, за то, что вы сделали для моей семьи, и я уже неоднократно говорил вам об этом, так что вы правы — на этот раз мы можем обойтись без того, что вы назвали «прелюдиями». Вы согласились прийти, и вы тоже, мисс Грейнджер, и это говорит о многом.

Люциус замолчал и сглотнул, а пальцами снова обхватил чашку с остывшим нетронутым глинтвейном. Вид у него был такой, словно он собирался прыгнуть с моста в реку, и Гарри на мгновение стало тревожно. Он поймал быстрый беспокойный взгляд Гермионы и уже открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь веское и уверенное, но умница Герми перехватила инициативу.

— Что, все так плохо с Драко? — спросила она Малфоя искренним, сочувствующим тоном. — Газеты не врут, надежды и в самом деле нет никакой?

— Кажется, у магглов есть такое выражение, — сказал Люциус глухо, после долгой паузы, во время которой он смотрел на Гермиону Грейнджер, а Гермиона Грейнджер смотрела на него, Гарри Поттер переводил взгляд с одного на другую, а посетители «Дырявого котла» делали вид, что заняты своими тарелками, на самом деле бросая быстрые любопытные взгляды в сторону троицы за дальнем столиком у окна, и вокруг них расцветали в воздухе огненные цветы, а между ними горели и рушились стены прежней жизни, и все это происходило в полной тишине.

— У магглов есть такое выражение, — повторил Люциус, — оно, должно быть, знакомо вам, мисс Грейнджер, и вам, мистер Поттер… Надежда умирает последней. Мне кажется, что это очень… оптимистическое выражение. Хотя и несколько наивное, полагаю. И я никоим образом не хотел вас обидеть, и, наверное, я должен еще раз принести вам, мисс Грейнджер, свои…

— Не должны, — быстро сказала Гермиона с совершенно поттеровской интонацией. — Вы уже передо мной извинялись и вообще… Речь сейчас не о нас, а о вашем сыне. Давайте сразу договоримся — раз уж мы пришли, это значит, что мы готовы вам помочь, и речь идет о чем-то экстраординарном, иначе вы бы к нам не обратились, верно, мистер Малфой?

— Вы — исключительно умная ведьма, мисс Грейнджер, — наклонил голову Малфой. — Исключительно умная и талантливая.

— А вы исключительно плохо выглядите, — вмешался Гарри Поттер. — Просто на себя не похожи, я глазам своим не верю, если честно. Говорите уже, в чем дело, Люциус, прошу вас.

— Это я собираюсь просить вас, Гарри, — мягко сказал Люциус и посмотрел выжидающе. Гермиона улыбнулась помимо воли, а Гарри только плечами пожал — по имени так по имени, в конце концов, он сам начал первым.

Люциус с некоторым удивлением взглянул на стоящую перед ним кружку, сделал, наконец, из нее глоток и сам себя поправил:

— Нет, не просить даже, Гарри, а умолять. И я все-таки должен сказать несколько слов о том, что случилось. Драко, он... он всегда был очень эмоциональным ребенком. Понимаю, вам нелегко в это поверить, учитывая, что вы с первого курса были, э… соперниками во всем, но это на самом деле так. Он никогда не хотел служить Темному Лорду, нет, простите, Волдеморту, конечно же, Волдеморту. Он не хотел, но был вынужден, чтобы спасти меня и свою мать, и когда все это закончилось, Драко… он почувствовал себя опустошенным, лишенным опоры под ногами, вы понимаете, так бывает, когда все, во что человек искренне, пусть и заблуждаясь, верил, вдруг оказывается ложным.

— Есть люди, которые могут быстро собрать себя из кусков и начать жить заново, — продолжал Малфой, глядя прямо на Гарри и явно считая того именно таким человеком — способным «быстро собрать себя из кусков», — но, видимо, мой сын к таковым не относится. Его поступок ужасен и абсолютно безответственен, это преступление против семьи, против рода, против вековых традиций магов — вы, может быть, не знаете, но среди магов не принято кончать жизнь самоубийством — но что сделано, то сделано, а сделанного назад не воротишь, если только у вас нет хроноворота.

Люциус договорил последнюю фразу и поглядел с затаенной надеждой сначала на Гарри, а потом и на Гермиону, словно ожидая, что кто-то из них сейчас воскликнет: «У меня, у меня есть хроноворот!», и все наладится буквально в считанные минуты. Естественно, ничего подобного не случилось, лишь Гермиона тихонько вздохнула, вспоминая о разбитых в Министерстве хроноворотах и обстоятельствах, связанных с этим.

— Мы делаем все возможное и невозможное тоже, — продолжил Малфой, — но пока что безрезультатно. Колдомедики и целители из разных стран, которых мы приглашали к Драко, только разводят руками. Счет идет буквально на часы, и в такой ситуации, как вы понимаете, все средства хороши.

— Вы имеете в виду что-то конкретное? — спросил Гарри, но Гермиона, как всегда, сориентировалась быстрее:

— Если речь идет об использовании Черной магии, мистер Малфой, вы должны понимать: самое большее, что мы можем для вас сделать, это забыть о нашем разговоре.

И Гарри и Люциус воззрились на Грейнджер с одинаковым изумлением.

— Нет-нет, никакой Черной магии! — протестующее поднял руки Малфой. — Я не смел бы просить вас об этом. Хотя не стану скрывать — если бы речь шла о том, что спасти Драко можно лишь ценой темномагического ритуала, я не колебался бы ни секунды, невзирая на последствия — собственная жизнь или заключение в Азкабан, неважно. Но в данном случае речь идет не о Черной, а о Зеленой магии. Зеленая магия может вернуть к жизни моего сына.

— Зеленая? — искренне изумился никогда ни о чем подобном не слышавший Гарри Поттер.

— Зеленая?! — глаза Гермионы загорелись неподдельным азартом исследователя. — Это редкая, очень древняя традиция, которой невозможно научиться в Хогвартсе, только у личного наставника?

— Вы совершенно правы, мисс Грейнджер, совершенно, — склонил голову в знак согласия Люциус. — С той только поправкой, что в Хогвартсе вообще невозможно научиться чему-либо, кроме общих знаний. Если вы хотите развиваться и совершенствоваться дальше как волшебник, вам в любом случае понадобится Учитель, личный наставник, какую бы традицию или отрасль магии вы не избрали. Я ведь правильно понимаю, Гермиона, ни вы, ни мистер Поттер еще не определились, чем именно будете заниматься дальше?

Девушка вспыхнула. Люциус, сам того не ведая, попал по больному месту. После победы из всего Золотого трио один только Рон мог похвастаться тем, что смотрел в будущее с определенностью — он занял место Фреда в магазине близнецов, и, кажется, даже нашел в этом занятии свое призвание.

Гарри же и Гермиона, не сговариваясь, решили взять тайм-аут. Грейнджер то собиралась пойти на стажировку в госпиталь Святого Мунго, то считала, что ее долг пройти обучение у кого-то из мастеров зельеварения и продолжить дело погибшего Снейпа, то всерьез раздумывала о министерской карьере — сейчас для нее были открыты все дороги, приглашения как на вечеринки и приемы, так и на работу, сыпались, словно из рога изобилия.

Поттер же и вовсе не знал, какой род занятий ему избрать — после того как его предназначение было выполнено, и он стал ощущать себя столетним стариком, смысла ни в аврорской службе, ни в политике, ни в квиддиче Гарри больше не видел. И уж тем более, он не задумывался над тем, чтобы искать своего персонального Учителя. Те двое, кого он мог бы так назвать, были безнадежно и невозвратно мертвы, и все, что оставалось теперь — это рассказывать любому согласившемуся слушать, что именно Альбус Дамблдор и Северус Снейп научили Гарри Поттера всему, что он теперь знает. Но разве этими рассказами можно было что-либо изменить и повернуть вспять?

— Впрочем, речь сейчас не об этом, — поспешил исправить свою бестактность Люциус, заметив и вспыхнувшие щеки Гермионы, и потяжелевший поттеровский взгляд. — У вас, господа, впереди еще достаточно времени, чтобы задуматься о выборе профессий, а вот у моего сына времени нет совершенно. Как я уже сказал, целители из разных уголков мира в буквальном смысле слова разводят руками и ничем не могут помочь Драко. Но сегодня утром мы получили надежду… Одна из старейших британских ведьм, представительница этой самой древней традиции Зеленой магии, была настолько любезна, что согласилась помочь нам. Миссис Гестия Гринвуд — так ее зовут — говорит, что может совершить некий старинный обряд, известный под названием «Возврат из небытия».

— Некромантия?! — ахнула Гермиона и тут же вспыхнула еще сильнее. — Ой, простите, мистер Малфой, Драко ведь еще жив…

— Да, он еще жив, — твердо сказал Люциус, — поэтому ни о некромантии, ни о Черной магии речь не идет. У Зеленых магов свои секреты, но они вполне легальны… Обряд этот выдернет моего сына из того пограничного состояния, в котором он сейчас находится, и при успешном стечении обстоятельств и соблюдении всех необходимых условий, Драко вновь вернется к жизни. Нормальной, и, надеюсь, полноценной. Провести обряд надо не позднее, чем наступит Самхэйн, после этого душа Драко отлетит слишком далеко, и вернуть ее уже возможности не представится, но на самом деле Самхэйн — это и крайний срок и наиболее благоприятное время для подобных магических действий. В эту ночь открываются ворота между мирами, мир духов можно в буквальном смысле слова потрогать руками, и если у нас ничего не выйдет в эту ночь, другого шанса не будет.

Люциус Малфой замолчал и залпом опрокинул в себя кружку с совершенно остывшим глинтвейном. Он пил, запрокинув голову, а Гарри смотрел за тем, как дергается кадык на его жилистой шее, и думал, что самое главное в жизни — правильно выбрать свое предназначение, и если твое предназначение заключается в том, чтобы спасать человечество, на спокойную старость можешь не рассчитывать.

И Гермиона Грейнджер смотрела на этот кадык и думала, что, похоже, у них с Гарри опять начинаются приключения, и на этот раз — совершенно точно — Рона Уизли с ними не будет. От этой мысли во рту становилось горько, так что впору было выбить у Малфоя его бездонную кружку и выпить самой то, что осталось, чтобы заглушить этот странный, вязкий и горький вкус.

— Вы хотите, чтобы мы с Гермионой помогли вам в организации обряда? — спросил Поттер, не дожидаясь, пока Люциус напьется. — Нужно какое-то разрешение от Министерства или что-то в этом роде? Особое место, какие-то редкие составляющие, что-то запрещенное?

Рука Малфоя замерла на весу, так и не донеся пустую кружку до столешницы, а сам он посмотрел на Гарри так, словно увидел его впервые в жизни. Со стороны, наверное, все это выглядело весьма забавно — бывший Упивающийся Смертью, оправданный, конечно, но все еще считающийся неблагонадежным, сидит за одним столом с надеждой и опорой всего магического мира и его ближайшей сподвижницей, которую всю жизнь иначе чем «грязнокровка», и не называл. Малфоевский дед, тот самый Генрих Синемус, любил играть в шахматы, магические, разумеется, и повторял иногда, что жизнь подобна шахматной партии — невозможно все время играть только белыми или только черными, равно как и невозможно всегда выигрывать. После победы Избранного Люциус часто вспоминал дедовскую фразу, ощущая себя кем-то вроде черного короля, оказавшегося среди белых фигурок, на другой стороне доски.

— Нет, мистер Поттер, — рука опустилась, и донце пустой кружки бесшумно соприкоснулось со столешницей. — Никаких разрешений на обряд не нужно. Я же говорю вам, все абсолютно законно. Миссис Гринвуд дала свое согласие на проведение обряда и назвала место, где он состоится, она же подготовит все необходимое — то, что касается инструментов, ингредиентов и прочего.

— Тогда чего вы хотите от нас? — нетерпеливо спросил Поттер. — Если все приготовления берет на себя эта ваша миссис Гринвуд?

— Я хочу просить вас об участии в обряде, — решительно произнес Малфой. — Проводить его будет лично миссис Гестия, но для того, чтобы все прошло успешно, необходимо еще и присутствие четырех волшебников одного с Драко возраста, связанных с ним определенными отношениями — дружескими и… совсем наоборот. Другими словами, в обряде Возврата Из Небытия должны принимать участие два друга моего сына и два его… врага.

— Угу, — кивнул головой Гарри, — где-то я уже нечто подобное слышал. Плоть друга, кровь врага… И, говорите, никакой Черной магии?

Малфой побелел и заговорил сдавленным голосом:

— Мистер Поттер, я готов принести вам Нерушимый Обет, что и в мыслях не имею ничего другого, кроме как вернуть своего сына к полноценному существованию. Вы можете проконсультироваться с миссис МакГонагалл по поводу Зеленой магии, возможно, она слышала о миссис Гринвуд, и уверяю вас, что…

— Ладно вам, — почти беспечно махнул рукой Гарри. — Просто не смог удержаться, как-то зловеще прозвучало.

— Я думаю, мы в любом случае переговорим с директором МакГонагалл, — вмешалась Гермиона, — но объясните, пожалуйста, что именно от нас требуется?

— Подробностей я не знаю, — честно сказал Малфой. — Миссис Гринвуд не просветила меня в этом вопросе, но ясно дала понять, что это абсолютно безопасно и безвредно для вас. Если вы дадите свое предварительное согласие, я немедленно организую вашу с ней встречу и тогда…

— Скажите, Люциус, — перебил его Гарри, — насколько важно, в каких именно отношениях с Драко состоят эти самые четыре волшебника? Два друга, два врага — это обязательное условие? Только такая полярность и никак иначе?

— Только так, — кивнул Люциус. — Насколько я понял, речь идет о четырех сторонах света, четырех стихиях, круге равновесия и границах баланса. Поэтому очень важно, чтобы двое магов были друзьями и искренне желали Драко добра, а двое других являлись его противниками, да, врагами, если вам угодно. Еще важен пол участников ритуала — двое юношей, две девушки. Со стороны друзей Драко мисс Паркинсон и мистер Забини уже дали свое согласие, и я обратился именно к вам, мисс Грейнджер, и к вам, мистер Поттер, потому что не мог подобрать лучших кандидатур на роль врагов, и если вы откажетесь, я, конечно, буду искать кого-то еще, но…

— Забини и Паркинсон, — не дослушав Малфоя, Гарри повернулся к Гермионе, — что ты об этом думаешь? Звучит так, как будто нас приглашают участвовать в оргии. Плюс неизвестный старинный ритуал, какая-то ведьма, о которой я не слышал никогда в жизни, и какая-то зеленая магия, о которой я тоже никогда не слышал.

— И вы считаете, мистер Малфой, — подытожил Гарри, стремительно развернувшись теперь уже к Люциусу, — что всего этого достаточно, чтобы мы с Гермионой согласились?

— Я кое-что слышала о Зеленой магии, и имя Гестии Гринвуд мне точно встречалось в книгах, — решительно сказала Гермиона, — но информации явно недостаточно, чтобы мы могли чувствовать себя в безопасности.

— У меня нет для вас другой информации, — Люциус потер лоб бесконечно усталым жестом и сгорбился над столом, поставив локти на столешницу. — Мой сын умирает, и этот обряд, о котором я точно так же, как и вы, ничего не знаю, — последняя надежда его спасти.

— Я знаю, мистер Малфой, что вы уверены: мы согласимся, — ровным тоном произнес Гарри Поттер. — Согласимся, потому что мы же гриффиндорцы. Мы всегда соглашаемся спасти кого-то, это наша миссия, верно? И, в конце концов, почему бы нам не согласиться, учитывая, что однажды я уже вытащил Драко из огня, и вообще учитывая все непростые взаимоотношения, сложившиеся между мной и вашим семейством. И потом — я не хочу больше смертей. Действительно не хочу. Это несправедливо — умереть в восемнадцать лет. Ваш сын этого не заслуживает. Никто этого не заслуживает. Я говорю сейчас за себя, но я знаю, что Гермиона думает точно так же.

— Это значит «да»? — дрожащим голосом спросил Люциус.

— Было бы здорово, если бы я мог сказать вам «да», — с искренним сожалением ответил Гарри. — Но, боюсь, что на этот раз ничем не смогу вам помочь. Я давно уже не считаю вашего сына врагом. Помните, я же говорил вам в начале разговора — мы были с ним спарринг-партнерами, а это, ну, это не дружба, конечно, но и не вражда, уж точно. Вам надо поискать кого-то другого, мистер Малфой.

— А вы, мисс Грейнджер? — почти спокойно поинтересовался Люциус, поворачиваясь к Гермионе.

— Я должна сказать то же самое, что и Гарри, — вздохнула девушка. — Я не думаю о Драко как о своем враге, даже противником его не считаю. Война закончилась, мы все выросли, и старое осталось позади, мистер Малфой, на самом деле позади. Возможно, Рон и Джинни Уизли могли бы подойти… Они не изменили своего мнения о вашем сыне и по-прежнему считают его своим врагом, но именно поэтому не согласятся ему помочь. Рон... Рон уже ясно дал это понять, если честно.

Какое-то время Малфой-старший сидел, глядя прямо перед собой, так же, как и в начале разговора. Потом перевел взгляд на Гермиону и улыбнулся уголками губ.

— Благодарю вас, мисс Грейнджер. И вас, мистер Поттер.

— За что? — вырвалось одновременно у Гарри и Гермионы.

— За откровенность. Думаю, это большая честь для моего сына — то, что вы больше не считаете его своим врагом. Ему будет приятно узнать об этом перед смертью. Я обязательно скажу, даже если он ничего не услышит.

Договорив эту фразу, Люциус поднялся со своего места, крепко, обеими руками, взялся за трость, коротко кивнул головой на прощание и мгновенно аппарировал.

Гарри и Гермиона обменялись понимающими взглядами.

— Чувствую себя виноватой, — тихо сказала Гермиона. — Как будто могла что-то сделать, а не сделала.

— Я тоже, — без долгих раздумий согласился с подругой Гарри. — Просто если быть врагами — это главное условие, а мы больше не враги, то что мы можем сделать, а?

— Во всяком случае, мы не можем просто так позволить Малфою умереть! Он, конечно, идиот и придурок, но, Гарри, мы должны что-то сделать!

— Раз должны, значит, сделаем, — твердо сказал Поттер, вставая. — Как думаешь, профессор, то есть, директор МакГонагалл сейчас у себя в кабинете? Если кто и может что-то сказать по этому поводу, то только она.

— Пошли, — решительно поднялась из-за стола Гермиона. — У нас очень мало времени.

— Подожди, Герми. Скажи мне, пожалуйста, что мы сейчас с тобой делаем?

— Собираемся узнать, каким образом можно помочь Драко Малфою, конечно же! А что, есть какие-то варианты?

— Нет, — покачал головой Гарри. — Просто хотел удостовериться, что мы по-прежнему думаем на одном языке. А о причинах наших поступков мы поговорим позже, когда у нас появится свободное время. Если, конечно, это когда-нибудь случится.

И Гарри Поттер вместе с Гермионой Грейнджер решительными шагами направились к камину «Дырявого котла», провожаемые десятками любопытных взглядов.

Гестии Гринвуд всю жизнь снились вещие сны. Сны, видения, подсказки и знаки, которые щедро рассыпает судьба, умей только видеть и верно трактовать — неотъемлемая часть Зеленой магии — и Гестия никогда этому не удивлялась. А снам своим привыкла доверять, хотя чужие, пожалуй, толковать не стала бы — у каждого, будь он маг или обычный человек — своя Вселенная в голове, и кто она, старая Гестия, такая, чтобы приносить в эту Вселенную свои законы?

А на то, чтобы разобраться в собственных сновидениях, ее способностей хватало — да если говорить откровенно, какая ведьма не обратила бы внимания на сон, в котором мелькают незнакомые лица и вершатся древние обряды, и некий юноша с белыми волосами стоит посреди густого тумана и не знает, куда ему идти дальше, а другой, невысокий и смуглый, идет вслед за ним с растерянным лицом? По всему выходило, что скоро надо ждать ученика, и на этот раз уж точно последнего. Не совсем понятно, правда, было, зачем столько людей в этих снах, людей, которых Гестия никогда в жизни не встречала — кроме двоих парнишек, появлялся еще и третий, смутный и неясный, Гестии никогда не удавалось разглядеть его лица целиком. Еще были две девушки, у одной каштановые пышные волосы, а у другой, наоборот, черные, гладкие, коротко стриженые. Пять учеников сразу — о таком лесная ведьма не мечтала и в лучшие времена, впрочем, и сейчас она не слишком беспокоилась по поводу своих снов и ребят в них — придет время, мир откроет перед ней и эту загадку.

Сны пришли с началом октября, незадолго до того, как Люциус Малфой, человек с затравленным взглядом и безукоризненными манерами, оказался у нее на крыльце и взмолился о помощи. Гестии было любопытно поглядеть на внука Генриха Синемуса — одного из первых своих учеников, которого, надо признаться, она и помнила-то смутно, так, немного — кажется, был он чересчур горделив и не любил пачкать руки землей и бродить по болотам, зато ночами обнимал ее с пылом, удивительным для такого надменного блондина — она тогда как раз вдовела в первый раз, а ученик был молод и хорош собой. Он и в ученье оказался хорош, только неглубоко всем интересовался, по верхам скакал, ну да оно и понятно — Зеленым магом Генрих Малфой становиться и не думал. Его ждало родовое поместье в Уилтшире, невеста из древнего чистокровного рода и жизнь мага-аристократа, а Зеленой магии он учился потому что… потому что…

Запамятовала Гестия, почему и зачем он учился Зеленой магии, и почему она взяла его к себе в ученики, ведь не могла же просто так, за красивые глаза. Или могла? Да, восемьдесят лет не шутка, за это время столько воды утекло, столько бурь отгрохотало, листьев облетело, где уж тут вспомнить, зачем и почему возилась с Малфоем, которого уже и в живых-то нет, а внук его вот он, стоит на пороге, держится из последних сил, умоляет спасти своего сына, правнука, значит, генриховского. Спасти, вернуть, сохранить жизнь. О чем же, собственно говоря, можно и умолять Гестию, как не об этом? Зеленый маг на отнятие жизни не способен, только на продолжение — главный закон, который переступить он может только ценой жизни собственной.

Гестия согласилась помочь Люциусу, хотя и не сразу — все-таки как ни далеко хайлендские леса от Лондона, а «Ежедневный пророк» она получала регулярно, знала и о двух магических войнах и о роли в них Малфоя тоже — собственно, потому и запомнила, что взгляд зацепился за фамилию «Малфой», всплывшую из глубины памяти. Хотела, честно говоря, поглумиться немного, за нос поводить, проверить, из какого теста внук Генриха сделан, но заглянула в глаза и передумала — глаза у Люциуса были как у больного волка, что и сдыхать не хочет и бороться за жизнь уже не в состоянии, знает, что обречен, но верит в это не до конца. Тогда и согласилась, вовремя вспомнила о старом обряде, который и проводила-то всего один раз в жизни, как раз над Генрихом Синемусом. Вытащила его с того света восемьдесят лет назад, а он, значит, после этого пошел к ней в ученики — вот как все было. Жизнь любит подшутить над людьми, вот и прикидывается то колесом, то спиралью — на каждом витке новая шутка.

Гестия усмехнулась собственным мыслям и Люциусу — вот ведь тоже смешная шутка, Генрих тогда чуть не сделал ей ребенка, даром что ей было уже семьдесят, тело в то время выглядело на двадцать пять — и Люциус вполне мог бы быть сейчас ее собственным внуком, двенадцатым. Нет, тринадцатым, да, точно, тринадцатым. Интересно, был бы он в таком случае блондином? И таким высокомерным болваном?

— Я понимаю, сударыня, что плата за такую великую услугу не может измеряться деньгами, — начал Люциус после того, как Зеленая ведьма озвучила название обряда и объяснила, кто еще должен в нем участвовать. — Но, поверьте, Малфои всегда платят свои долги. Быть может, какой-то древний артефакт или ценная книга могли бы привлечь ваше внимание. Семейной блиотеке больше тысячи лет, а коллекция артефактов берет свое начало со времен самого Мерлина, и…

— Оставьте свою коллекцию в покое, — мягко осадила Малфоя Гестия, плеснув гостю еще немного амонтильядо. — Мне не нужны ваши книги и артефакты. Давайте сначала проведем обряд, а уж потом поговорим о том, чем вы сможете заплатить.

По лицу Малфоя было понятно, что подобный вариант ему не понравился, а кому он, собственно говоря, понравился бы? Но выбора у него не было, а Гестия действительно полагала, что случай слишком серьезный, чтобы думать об оплате. Генрих, насколько она помнила, всего лишь попал под неудачное сочетание заклятий во время магической дуэли, и в коме находился не долее трех дней, когда его родители вспомнили о Зеленой магии. В ситуации же с Драко многое оставалось неясным, и разобраться с этим можно было только на месте.

И вот теперь Гестия Гринвуд в задумчивости стояла у постели младшего Малфоя в госпитале Святого Мунго и вглядывалась в путаницу мерцающих разноцветных нитей, которыми мальчик был окружен словно коконом. Столько заклинаний и зелий, столько чужой магии, а где же его собственная, малфоевская, спит или уже умерла? Мальчик не реагировал ни на что, и сколько ни пытались, его не смогли вытащить или хотя бы дозваться. Правда, никто не действовал теми методами, которыми собиралась действовать она, а, значит, шансы на успех еще были, но случай был, что называется, из ряда вон.

Мерлин и Моргана, что только творилось в голове у этого ребенка, когда он приставил к своему виску маггловский пистолет? Остается только порадоваться, что он решил ограничиться пистолетом, а не приволок что-то посущественнее из обширного маггловского арсенала. Гестия слышала, что у магглов есть пушки и бомбы, от которых целые города легко разлетаются на куски, словно от многократно усиленного Бомбардо. Хорошо, что юный Малфой не сумел достать такую пушку.

Гестия наклонилась к лежащему юноше так близко, что ее дыхание коснулось его лица — бледного и холодного даже на вид, с тонкими, голубоватыми веками, светлыми ресницами, сухими, бескровными губами. Именно таким он ей и снился — только тогда глаза у мальчишки были открыты, и он не лежал на постели сломанной куклой, а беспомощно озирался в поисках выхода из облаков молочно-белого тумана, клубящегося вокруг него.

— Я вытащу тебя, мальчик, — пообещала ведьма. — Знать бы еще, ты это или не ты…

С этими словами Гестия легко, словно ей в самом деле было всего лишь тридцать пять, а не сто пятьдесят — ох, сколько преимуществ у молодого тела! — выпрямилась и пошла к выходу из палаты, не оглядываясь больше на неподвижно лежащего Драко. Ей незачем было оглядываться — она уже увидела все, что хотела. А об остальном можно будет узнать только после проведения обряда. Что ж, Гестия никогда не отличалась торопливостью и умела ждать долго и терпеливо, иногда даже слишком долго и слишком терпеливо. Но в данный момент она, пожалуй, поспешила уйти. Задержись ведьма еще хотя бы на минуту, она смогла бы увидеть, как дрогнули веки мальчика, слабо и едва заметно — так слабо, что даже следящие целительские чары, наложенные на него, не отреагировали на это движение — но дрогнули, словно реагируя на слова Зеленой ведьмы или отвечая на ее недосказанный вопрос.

* * *

В коридорах святого Мунго, как правило, толпилось уйма разного народу, но в отделении магической реанимации всегда безлюдно. Здесь и пациентов обычно немного, а сейчас из двенадцати палат были заняты всего три, что более чем устраивало Нарциссу Малфой, проводившую в этом отделении долгие часы в течение вот уже трех недель.

Сейчас Нарцисса сидела в кресле, ожидая, пока лесная старая (хотя как раз старой язык ее не поворачивался назвать!) ведьма выйдет из палаты Драко и скажет что-нибудь утешительное. Во всяком случае, именно на это надеялась Нарцисса. На это же надеялись и Панси с Блейзом, сидящие сейчас в соседних креслах, рядом с миссис Малфой. Гестия велела собрать всех предполагаемых участников обряда в госпитале, сказала, что ей надо кое-что проверить, и Нарцисса немедленно отправила сов друзьям сына. Когда те появились в больничном коридоре, серьезные и взволнованные, готовые на что угодно ради Драко, она в который уже раз подумала, что если ее сын сумел обзавестись такими друзьями, значит, он не может быть совсем уж плохим, никчемным человеком, и умереть в восемнадцать лет будет слишком большой несправедливостью для него.

Вот уже второй час Панси и Блейз, время от времени обмениваясь короткими фразами, скрашивали миссис Малфой ее ожидание, а Гестия все не выходила из палаты, и Люциуса, который отправился на встречу с Поттером и Грейнджер, еще не было. Нарцисса раз за разом задавала себе вопрос: что они будут делать, если Поттер откажет? Кого искать вместо него? Кто может быть хорошим врагом для ее мальчика, настолько хорошим, что согласится спасти ему жизнь? Ответ не находился, Люциус не появлялся — один или в компании с героем и его лучшей подругой. О, если бы не пожар в Выручай-комнате, если бы Поттер не спас уже однажды Драко, тогда Нарцисса знала бы, что делать, тогда она просила бы его, умоляла, угрожала магическим долгом перед ней — но долга не было, Поттер вытащил ее сына из огня, а всю семью — со скамьи подсудимых, это у Малфоев теперь долг перед Избранным, неоплатный, вечный. Чем можно воздействовать на Поттера, на какие точки надавить? Сумеет ли Люциус найти правильные слова? Пожалуй, не стоило отпускать его одного, он сейчас так разобран, так взвинчен, надо было ехать самой, самой разговаривать с Гарри, он ведь добрый мальчик, вряд ли смог бы отказать в просьбе несчастной отчаявшейся матери, а вот Люциусу, учитывая их с Поттером прошлые отношения — откажет и запросто.

Сердце Нарциссы, казалось, готово было разорваться на миллионы кусочков от тревоги и недобрых предчувствий, нет, каких, к черту предчувствий! — она чистокровная ведьма, если ее сердце говорит, что все пошло не так, что мир летит в тартарары, это значит, что именно так и происходит, и речь идет не о предчувствиях и смутных догадках, а о твердой уверенности. Она вскочила с места так резко, что едва не опрокинула кресло, с мыслью немедленно, сию же минуту бежать в «Дырявый котел».

— Что с вами, миссис Малфой? — встревожено спросила Панси. — Вам плохо?

Нарцисса не успела ничего ответить, потому что в конце коридора возник Люциус, и по тому, как он шел, медленно и неторопливо — так ходят люди, которым некуда больше спешить — было понятно, что Поттер ему отказал.

— Панси, милая, — спокойным тоном произнесла Нарцисса, не дожидаясь, пока муж подойдет к ним ближе, — или, может быть, ты, Блейз… Не подскажете ли мне, у Драко есть другие враги, кроме мистера Поттера?

— Твою мать! — с чувством сказал Блейз, поднимаясь из своего кресла. — Простите ради Мерлина, миссис Малфой.

— Манеры, Блейз! — укоризненно произнесла миссис Малфой и с высоко поднятой головой пошла навстречу своему супругу.

* * *

Минерва МакГонагалл не стала скрывать от Гарри и Гермионы, что она никогда не встречалась лично с Гестией Гринвуд.

— Но это была бы большая честь для меня, — твердо сказала директор Хогвартса. — Гестия — одна из самых сильных и самых таинственных ведьм нашего времени. Она живет вдали от людской суеты, но я знаю случаи, когда именно ее вмешательство помогало предотвратить крупные беды. Например, землетрясение в Эдинбурге 1965 года…

— Но в Эдинбурге не было землетрясений! — удивилась Гермиона. — Разве что в XIX веке.

— Вот об этом я и говорю, — улыбнулась тонкими губами Минерва. — Если уж миссис Гринвуд согласилась помочь мистеру Малфою, думаю, у него появились шансы на успех. Что же касается тонкостей обряда… Боюсь, тут я вам ничем не помогу, но думаю, миссис Гринвуд сможет объяснить вам нюансы.

— В том-то все и дело! — горячо воскликнула Гермиона. — Люциус Малфой сказал, что важным условием для проведения обряда является то, что в нем должны участвовать двое друзей Драко и двое его врагов, но, миссис МакГонагалл, мы больше не считаем Драко своим врагом. В этом и заключается парадокс — для того, чтобы спасти ему жизнь, Гарри и я должны его ненавидеть, а мы уже не испытываем к нему ненависти, и, выходит, тем самым, обрекаем его на смерть.

— Вы, мистер Поттер, я полагаю, думаете точно так же?

— Да, — кивнул Гарри. — Поэтому мы к вам и пришли, директор. За советом.

— Какой же вы хотите от меня совет, мистер Поттер? — спросила Минерва. — Вы, человек, перед которым в вечном долгу вся магическая Британия?

— Мне не устают напоминать об этом на каждом шагу, — сухо произнес Гарри Поттер. — Я думал, хотя бы вы не будете этого делать…

— Простите, — тут же откликнулась миссис МакГонагалл, хотя в тоне ее не слышалось раскаяния. — Похоже, вы никак не можете привыкнуть к тому, что вы — это вы, да, Гарри?

— Мы вроде обсуждали не меня, а говорили о том, как спасти Малфоя или что-то в этом роде...

— Именно об этом я и веду речь. Вы — это вы, мистер Поттер. Ваша миссия не заключается в том, чтобы жить спокойной жизнью, и ваше сердце достаточно благородно для того, чтобы простить давних врагов. Но, подумайте хорошенько, что такого сделал Драко, чтобы вы его простили? Чем он заслужил ваше прощение? Только тем, что позволял вам использовать его как маггловскую грушу для бокса в коридорах Хогвартса?

— Миссис МакГонагалл, — начал было Гарри, еще и сам не зная, что, собственно, хочет сказать, но Гермиона прервала его.

— Вы знали об этом, директор? — с искренним удивлением спросила она. — То есть, я хочу сказать, мы с Роном даже не подозревали о том, что Гарри и Малфой…

— Если вы с мистером Уизли понятия об этом не имели, то где уж мне, новоиспеченному директору школы, знать о том, что происходит в ее стенах после отбоя! — улыбнулась Минерва.

— Все было по-честному, — нашелся, наконец, Гарри. — Я же не избивал его, мы просто дрались. Почти спорт. И вообще это было еще летом, после этого я Малфоя и в глаза не видел.

— А вы посмотрите, посмотрите ему в глаза, Гарри, — сказала МакГонагалл. — Впрочем, вряд ли вы сейчас сможете это сделать, он ведь в коме, так что его глаза, скорее всего, закрыты. Но ваши-то открыты, не правда ли? Вы вполне можете взглянуть на Драко Малфоя и задать самому себе несколько вопросов. Перестал ли он быть вам врагом только потому, что вы выросли и изменились после войны? Или, может быть, потому что перестал доводить вас, оскорблять ваших друзей, называть мисс Грейнджер грязнокровкой — простите, мисс Грейнджер, я сейчас цитирую мистера Малфоя.

— Ничего страшного, миссис МакГонагалл, — задумчиво ответила Гермона, начиная понимать, куда клонит директор.

А вот Гарри пока ничего не понимал. Он с искренним недоумением смотрел на директора, которая как раз сделала небольшую паузу, чтобы глотнуть чаю, потом с не меньшим удивлением перевел взгляд на свою подругу, на лице которой ясно читалась работа мысли, и раздраженно произнес:

— Да какая разница? Разве имеет значение, по какой именно причине Малфой перестал оскорблять моих друзей — потому что сам раскаялся и прекратил думать о них плохо, или потому что мы победили, а он не такой дурак, чтобы лезть на рожон, или потому что он благодарен мне… нет, проехали, благодарным его точно назвать нельзя… В общем, какое это имеет значение, изменился он сам или нет, если я-то его больше врагом не считаю?!

— А что такое враг, мистер Поттер? — спросила Минерва, промокнув губы снежно-белой льняной салфеткой. — Враг — это тот, кто является вашим идейным противником, тот, кто отстаивает взгляды, абсолютно противоположные вашим, кто борется за иные интересы, нежели вы, тот, кто желает вам зла и действует вам во вред, наконец. А теперь спросите себя, Гарри, что из этих определений нельзя применить к мистеру Малфою? Пожалуй, вреда после войны он вам действительно больше не причинял, а вот все остальное…

— Я поняла! — вскочила со своего места Гермиона. — Для магии, особенно, для древней, имеет значение только четкость формулировок, да? Если у нас и Драко по-прежнему различные взгляды и идеи, если мы все равно остались по разные стороны барикады, образно говоря — магия увидит в нас врагов, да? Пусть даже мы относимся к нему уже не враждебно, как раньше. Это значит, что мы можем принимать участие в обряде!

— Я всегда гордилась тем, что вы были лучшей ученицей своего выпуска, — наклонила голову в знак согласия Минерва. — И учились на моем факультете.

— Можно, мы пошлем Люциусу сову из совятни Хогвартса? — спросил Гарри. — Надо дать ему знать, что все не так плохо…

— У меня есть предложение получше, — и директор МакГонагалл поднялась из-за стола. — Насколько я знаю, малфоевский камин подключен к общей сети, камин в моем кабинете тоже. Буквально несколько секунд, и вы сможете сообщить Люциусу по-настоящему хорошее известие.

Но в особняке ни Люциуса, ни Нарциссы не оказалось, а домовой эльф честно признался, что господин отправился в «Дырявый котел», а госпожа — в госпиталь Святого Мунго, проведать молодого хозяина, а их гостья, которая буквально пару часов назад прибыла порт-ключом из Шотландии, проследовала в госпиталь вместе с хозяйкой.

— Ну что, — бодро произнес Гарри, обращаясь к Гермионе, — я так понимаю, что их гостья — это и есть та самая великая Зеленая ведьма, так что сейчас мы можем поговорить со всеми сразу. По каминной сети в Святого Мунго нельзя, так что мы, наверное, сейчас, камином в Хогсмит, а оттуда уже аппарируем…

— Ну почему же нельзя камином? — пожала плечами Минерва МакГонагалл. — Статус директора Хогвартса — это не только вечная головная боль, мистер Поттер, но и целый ряд преимуществ. Свободный доступ в различные места, например.

— Я буду иметь это в виду при выборе профессии, — усмехнулся Гарри, и Минерва ответила ему теплой, понимающей улыбкой.

* * *

Спустя пятнадцать минут в коридоре госпиталя святого Мунго Гестия Гринвуд, старая лесная ведьма в облике молодой цветущей женщины, точно так же тепло и понимающе улыбнулась ему после того, как Гарри заявил уверенным тоном:

— Я согласен принимать участие в обряде! И Гермиона тоже!

Гестия Гринвуд улыбалась Гарри Поттеру и думала о том, что в реальности он выглядит гораздо более уверенным, чем в ее снах, а вот девушка рядом с ним точно такая же, как снилась — сверкающие глаза, кудрявые волосы, море энергии и затаенная печаль во взгляде. И друзья Драко выглядят почти так, как являлись ей во сне — черноволосая настороженная девочка и смуглый, похожий на итальянца, мальчик. Тот самый, что был все время смутным образом, чье лицо она никак не могла по-настоящему разглядеть.

Мальчик оказался красивым, тонким, с прямым римским носом и высокими скулами — о, мужчины средиземноморского типа всегда нравились ей больше остальных. Впрочем, что греха таить — Гестии вообще всегда нравились мужчины. Даже сейчас, стоя возле палаты умирающего Малфоя, она не могла не оценивать внешность этих двоих, которые умирать пока что не собирались. Ну что ж, все четверо в сборе — два мальчика и две девочки, наяву так же, как во сне. Осталось только совершить то, ради чего они все собрались, вытащить из молочного тумана пятого, того, что лежит сейчас неподвижно на больничной кровати — а потом Гестия разберется, что ей со всеми ими делать…

Гарри Поттер смотрел на Гестию Гринвуд с явным недоумением — из рассказа Минервы он понял, что лесная ведьма очень стара и невероятно сильна, а ведьме, которая стояла сейчас перед ним, вряд ли было больше сорока. Гарри, конечно, не слишком хорошо разбирался в женском возрасте, по правде говоря, он вообще в нем не разбирался, но мать Драко, например, сейчас выглядела куда старше и куда хуже этой таинственной Гринвуд, хотя и одета была во что-то пышное и душистое, тогда как мантия самой Гестии была весьма простой, и, кстати, вовсе не зеленой, а какого-то невнятного оттенка.

Гермиона вроде бы называла такой цвет песочным или кремовым — почему-то Гарри казалось, что Зеленый маг обязательно должен носить одежду зеленых тонов. Впрочем, все размышления об этом вылетели у Поттера из головы, когда он поймал взгляд Гестии, обращенный к нему, и понял, что на самом деле миссис Гринвуд невероятно, просто чудовищно стара — примерно как он сам, а, может, и больше. И Поттер успокоенно вздохнул — когда тебе сто лет, приятно иметь дело с ровесниками, на них, по крайней мере, можно положиться…

Гермиона Грейнджер взирала на миссис Гринвуд с любопытством и восхищением. Ее, в отличие от Гарри, не смутил цветущий вид ведьмы — она кое-что читала о Зеленой магии и знала, что если обычные маги живут долго, но при этом все же стареют, хотя и медленнее, чем магглы, то у Зеленых с физическим телом особые отношения, и они могут по желанию сколь угодно долго задерживаться в том возрасте, который сочтут наиболее удобным для себя.

Гермиона впервые видела Зеленого мага, да еще и так близко от себя, ей очень хотелось задать Гестии сотню-другую вопросов, и она прикидывала, когда же сможет осуществить это желание и удовлетворить свое любопытство. А еще ее очень волновал предстоящий обряд, и первые два десятка вопросов касались именно этого обряда. И где-то очень глубоко, на краю сознания, маячила мысль о том, что Рон, пожалуй, все это не одобрит. Наверное, он закатит скандал не чета сегодняшнему, когда узнает, во что именно ввязываются его лучший друг и его девушка…

Панси Паркинсон на Гестию Гринвуд не смотрела — подумаешь, ведьма, подумаешь, Зеленая, подумаешь, ей сто пятьдесят лет, как сказала миссис Малфой, а выглядит она при этом на тридцать пять — у нее, у Панси, троюродная бабка была Зеленой, умерла лет восемь назад, на погребальном костре лежала молодой красоткой, а между тем, ей перевалило за девяносто, это Панси знала точно.

Нет, бывшая староста Слизерина не разглядывала сейчас могущественную ведьму, в руках которой находился единственный шанс на спасение ее непутевого друга Драко Малфоя. Пользуясь тем, что все остальные смотрели на Гестию, сама Панси жадно глазела на Поттера. Поттер выглядел так, как и должен выглядеть Поттер — взлохмаченный гриффиндорский придурок, правда, уже без очков и в мантии от мадам Малкин, но разве он умеет ее носить, великий Мерлин! Наверное, мантия от мадам Малкин и в самом деле сидела на Гарри Поттере как-то не так, как она должна была на нем, по мнению Паркинсон, сидеть, и поэтому, только поэтому Панси все разглядывала его и разглядывала, подмечая и плохо выбритый подбородок — наверное, пользуется маггловскими способами, идиот, откуда же ему знать о существовании бреющих заклинаний! — и тени под глазами — или они всегда у него были, просто стекла очков их скрывали? — и то, что ростом он стал выше, а в плечах шире — или она просто давно его не видела? Последний раз на Диагон-аллее, в магазине «Флориш и Блотс» девять дней назад — он ведь мог за девять дней подрасти, правда?..

Люциус и Нарцисса Малфой переводили свои взгляды с Гестии Гринвуд на Гарри Поттера и обратно — оба они казались чете Малфоев ангелами, спустившимися с небес только для того, чтобы спасти их сына от неминуемой смерти, и потому на обоих супруги смотрели сейчас так, как смотрят обычно на ангелов, если они все-таки снисходят на грешную землю…

И, наконец, Блейз Забини смотрел на Гестию Гринвуд и не думал практически ни о чем. Он не мог думать в то время, как божественно прекрасный свет струился из глаз этой удивительной женщины, и обволакивал Блейза подобно шоколадному сиропу с ванилью и мятой. До того, как Забини встретил Гестию, он мог бы поклясться, что больше всего на свете любит этот самый сироп, приготовленный по старинному фамильному рецепту. Буквально десять минут назад он впервые имел великую честь лицезреть миссис Гринвуд, и вот уже десять минут любовь к шоколадному сиропу в его сердце была безоговорочно вытеснена на задний план…

Уважаемые читатели! Я рада сообщить вам, что после непростительно долгого перерыва возвращаюсь к работе над этим текстом. Сегодня я выкладываю новую главу и прошу вас обратить свое внимание на то, что все (!) предыдущие главы в той или иной мере подверглись редактированию, поэтому если вы скачивали этот фик по главам, будьте добры скачать их повторно. Очень надеюсь, что кто-то из вас все-таки ожидал продолжения, и приношу вам свои извинения за столь длительное ожидание.

* * *

У подножия Гластонбери-Тора горели костры — то магглы, именующие себя неоязычниками и викканами, готовились отмечать Самхэйн. Башня на вершине холма была почти не различима в ночной темноте, но и при свете дня маггловские глаза не углядели бы в ней ничего необычного. Руины и руины, пусть даже овеянные древними тайнами. Магглам, уверенным, что танцуя ритуальные танцы вокруг огня и натирая кристаллы кварца сухой полынью, они прикасаются к тайнам колдовства, и в голову не приходило, что именно в эти минуты в нескольких десятках ярдов от викканских костров самые настоящие волшебники творят истинную магию.

Маггловские предания гласили, что здешний холм был когда-то частью легендарного острова Авалон и возвышался над морскими волнами. Именно отсюда отплыл в свой последний путь король Артур, именно здесь берет свое начало Тод Лейн — дорога мертвых, по которой бродят духи от Гластонбери до самого Стоунхенджа. Самое забавное, что несмотря на мифы и предрассудки относительно магии, в плену которых веками находились магглы, насчет Гластонбери-Тора как места великой Силы и прохода между мирами они вовсе не ошибались.

— Обряд начнется в башне святого Михаила, что наверху холма, — сказала Гестия Гринвуд, и никто не удивился выбранному месту, только Гарри порывался что-то спросить, но под взглядом Гермионы приберег свои вопросы до лучших времен. — За час до полуночи мы отправимся в путь по Тод Лейн и пройдем дорогой мертвых до самого конца. Пусть ничто не страшит вас на этом пути, хотя там есть чего бояться. Духи не трогают тех, у кого хватает смелости вершить обряд Возврата из Небытия. Они потребуют с вас платы, но платой этой станет сама ваша способность пройти до конца, не сомневаясь и не оглядываясь.

Пусть те, кто считает Драко Малфоя своим другом, черпают силы в этой любви, а те, кто считает его врагом, находят мужество в этой неприязни, но ни одни ни другие пусть не оставят в своих сердцах места сомнениям. Мы начнем обряд в одном месте Силы, а завершим в другом, и мне понадобятся вся решимость и сила духа, на которые вы способны.

Гарри опять открыл рот, чтобы задать вопрос, но тут уже сама Гестия встретилась с ним взглядом.

— Ведь это не испугает тебя, Гарри, — произнесла она уверенно. — Только не тебя, мальчика, победившего даже Смерть. Тебе кажется, что ты старше самого времени, так бывает с людьми, заглянувшими по ту сторону, но не волнуйся, это пройдет. Достаточно одной искры, чтобы под слоем пепла вновь вспыхнуло пламя. Вопрос лишь в том, кто сможет зажечь эту искру, у кого хватит на это сил?

Гестия отвернулась от Поттера и внимательно посмотрела на Гермиону, а Гарри передумал задавать все свои вопросы. В один момент он понял, что доверяет Зеленой ведьме так, как не доверял и Дамблдору, и у него не было никаких сомнений по поводу того, что такое доверие могло оказаться беспричинным и возникнуть на пустом месте.

Гестия Гринвуд казалась очень странной, совершенно непохожей на всех остальных волшебников, которых приходилось ему видеть. Магическая Сила исходила от нее упругими плотными волнами, моментально наполняя собой пространство. В присутствии Гестии хотелось глупо улыбаться, говорить правду, дружить со всем миром и танцевать джигу на столе. Встреть Гарри Зеленую ведьму еще год назад, он, возможно, так бы и поступил, несмотря на свою легендарную возможность сопротивляться Непростительным. Впрочем, Гестия не накладывала на них невербальных заклинаний — в этом Гарри был уверен, хоть и не мог понять, на чем основывалась его уверенность. Одним своим присутствием Зеленая словно разливала вокруг себя Веритасерум и жидкое Империо, а, может, и что-то другое, вызывающее к ней привязанность и доверие.

Гестия не говорила — она словно выпевала древние заклинания. Не двигалась — танцевала ритуальный танец. Каждый жест ее казался исполненным смысла, каждый поворот головы представлялся неслучайным. И танец этот — плавный, свободный, бесконечный, как мощный речной поток — выглядел абсолютно естественным, если только Гарри Поттер хоть что-нибудь понимал в естественности. Он никогда не встречал женщины, которая выглядела бы ведьмой более, чем Гестия Гринвуд, и никогда не видел в мире ведьмы, хоть отдаленно на нее похожей. Даже волосы Зеленая носила распущенными, а не собранными в прическу, как было принято среди почтенных колдуний. Впрочем, со всей своей цветущей красотой, странными улыбками и кошачьей грациозностью она менее всего походила на почтенную колдунью.

— А ты, Гермиона, — продолжала тем временем Гестия, отойдя от Поттера. — Ты так любишь исследовать все новое, и тебе не раз приходилось смотреть в лицо опасностям. Тебя не испугать прогулкой по дороге мертвых и встречей с духами. Но сможешь ли ты выдержать встречу с самой собой? Не испугаешься себя настоящей?

Гермиона тряхнула волосами и поглядела с вызовом, но было абсолютно понятно, что старая ведьма — пусть и язык не поворачивался так ее называть — попала в яблочко. Гарри успокаивающим жестом взял подругу за руку и чуть поморщился от того, с какой силой пальцы Гермионы сжали его ладонь.

Это не укрылось от взгляда Гестии Гринвуд, и она чуть усмехнулась, глядя на пару малфоевских врагов. Так, с усмешкой, она и подошла к его друзьям.

— Твоя семья, Панси, всегда тяготела к темным искусствам, верно? Но ты еще не выбрала свой путь окончательно. Ты колеблешься. Кто знает, может, Тод Лейн даст ответы на те вопросы, что роятся у тебя в голове, и ты поймешь, что не стоит прятать себя ото всех с таким упорством. Рано или поздно придется открыться, девочка, и это не так страшно, как ты думаешь.

В ответ Панси с видом крайнего недоумения высоко, будто покойный слизеринский декан, подняла брови, но по щекам ее медленно разливался румянец, лучше всяких слов говорящий о том, что и ее задели слова Зеленой ведьмы.

Блейза Гестия оставила напоследок и, прежде чем обратиться к нему, изучала долгим и лукавым взглядом, под которым Забини, и так не сводивший с нее восхищенных глаз, попросту забыл как дышать.

— Мой мальчик, — произнесла наконец Гестия Гринвуд, и голос ее сочился медом и молоком. — Ты все еще думаешь, что шоколад и любовь слаще всего на свете?

Теперь настала очередь Блейза покрываться румянцем.

— Я... я знаю, мэм, что самый хороший шоколад имеет горький вкус, — сказал вдруг он неожиданно для самого себя, и его ответ заставил Гестию улыбнуться так, словно ничего другого она и не ожидала услышать. Помедлив немного, Забини ответил ей самой милой из своих улыбок, что заставило Панси, наблюдавшую за этим со стороны, поднять брови еще выше.

— Прошу прощения, мисс Гринвуд, — решительным тоном произнесла Гермиона и разорвала свое затянувшееся рукопожатие с Гарри. — Можете ли вы объяснить, каким образом мы в течение часа переместимся из Гластонбери в Стоунхендж? Вы предполагаете использовать порт-ключ? Но не навредит ли это Малфою? В его состоянии...

— Слишком много вопросов, девочка, — перебила Гестия Гермиону и сделала такой жест ладонью, который отсекал всякую возможность спрашивать еще о чем-то. — Все произойдет в свое время и ни секундой раньше, в этом можешь быть уверена.

Гермиона запнулась на полуслове, Гарри снова потянулся пожать ей руку, Панси хмыкнула, не скрываясь, а Забини издал долгий восхищенный вздох. На этом Гестия их и покинула, предоставив каждому право делать выводы и размышлять самостоятельно.

Со времени этого разговора прошло три дня, и теперь все пятеро: сама Зеленая ведьма, два друга Драко Малфоя и два его врага — стояли внутри башни святого Михаила, и каждый венчал собой один из пяти лучей пентаграммы, серебрившейся на каменном полу. Сам Драко находился в центре пятиконечной звезды, надежно удерживаемый чарами левитации в одном ярде над полом. Собственно, там находилось тело Малфоя, в то время как его душа продолжала витать где-то в иных мирах.

Башня была ярко освещена плавающими в воздухе светильниками, дававшими такой мощный голубой свет, что не будь на все пространство вокруг наложены чары невидимости, магглы у викканских костров решили бы, что на вершину холма приземлились пришельцы из космоса.

Гестия подала знак, что пора начинать, и раскинула руки в стороны. Рукава мантии взметнулись, словно птичьи крылья, и слова древнего заклятия медленно поплыли в густой тишине, наполняющей башню. Каждое слово, выпеваемое Зеленой, — тонкое, прозрачное, колышущееся подобно мыльному пузырю — долго дрожало в воздухе, переливаясь всеми цветами радуги, прежде чем проплыть положенное ему расстояние и соединиться с предыдущими.

Старая ведьма плела заклинание, а четверо молодых волшебников повторяли за ней — и слова на глазах обретали форму, теряли зыбкость, наливались живой силой и ярким огнем. Когда последнее слово было сказано, Гестия палочкой начертила перед собой знак, отворяющий двери, и двери отворились.

Портал открылся над пентаграммой, окружив ее всполохом многоцветного пламени, время и пространство вокруг пошли рябью, смялись и растаяли, а перед всеми участниками обряда открылся вид на Тод Лейн — дорогу мертвых.

Если бы Гарри Поттера попросили описать эту дорогу, он сказал бы, что дороги никакой и вовсе нет. Есть только серая взвесь из капель воды, сгустков тумана и клубов дыма, и взвесь эта вверху и внизу, под ногами и над головой, и первый шаг кажется прыжком в бездну, а каждый следующий заставляет сердце проваливаться в желудок от страха. И в этом сером мороке возникает вдруг Дикая Охота, и всадники орут у тебя над ухом, свешиваясь со своих призрачных коней, и все наполняется уханьем и хохотом, от которых кровь застывает в жилах, но тебе все равно надо идти и не обращать на это внимания, потому что где-то там, бесконечно далеко от тебя, горят золотые огни над Стоунхенджем, и там твой путь должен закончиться...

Если бы Гермиону Грейнджер спросили, что она может вспомнить о Тод Лейн, она ответила бы, что на дороге духов нет никаких духов, а есть только вселенская пустота и бескрайнее одиночество, и шагать ей приходилось среди этой пустоты и одиночества, все время борясь с искушением оглянуться назад, но твердо помня, что назад нельзя оглядываться ни в коем случае, иначе все прекратится столь внезапно, как и началось, и единственное, что помогало ей в этом долгом и одиноком пути — так это слабая надежда и далекие отголоски хорового пения где-то впереди, где кружатся в медленном хороводе древние камни Стоунхенджа...

Если бы Панси Паркинсон задали вопрос о ее путешествии по дороге мертвых, она сначала заплакала бы, и первые ее слова прозвучали бы глухо и невнятно из-за рыданий. Слова эти были бы о всепожирающем пламени и адском запахе серы, о языках огня, лижущих ноги, и призрачных тенях, что мечутся в этом огне и стонут в тщетной надежде найти выход. Ей приходилось пробираться вперед, задыхаясь в дыму и ощущая боль от ожогов на своей коже, но с каждым шагом все ближе и ближе подходя к благословенному месту, где прохладный вечерний ветерок гонит волны на поверхности озера, окруженного дольменами Стоунхенджа...

Если бы Блейзу Забини предложили тот же вопрос, он долго молчал бы, прежде чем начать говорить о том, что Тод Лейн — это не дорога, по которой можно идти, опираясь хоть на клочки тумана, хоть на обрывки облаков — о, нет. Тод Лейн — это бездна без конца и края, пропасть, в которую ты падаешь бесконечно, и бесконечно наблюдаешь, как сотни и тысячи бесплотных теней падают вместе с тобой, цепляясь за тебя и увлекая все глубже и глубже. И ты летишь в эту пропасть, с каждой секундой теряя надежду на то, что где-то глубоко внизу есть дно, вымощенное благословенными плитами Стоунхенджа...

И наконец, если бы Гестию Гринвуд спросили о Тод Лейн, она не стала бы отвечать на этот вопрос. Просто не стала бы отвечать...

* * *

Над платформой 9 и ¾ ярко светит солнце, и ветер гонит праздничные кудрявые облака по высокому синему небу. Только что прошел дождь, крупные капли весело отбарабанили по перрону, и все вокруг выглядит свежеумытым, радостным и сияющим, если только подобные слова применимы к этому месту между мирами.

Драко Малфой вот уже четверть часа борется со все возрастающей надеждой внутри себя, и пытается согнать с лица улыбку, которая ему самому кажется глупой и неоправданной. Воспоминания о тумане, терзавшем его на протяжении многих дней? недель? месяцев? — ушли в прошлое. Он двигается, это уже совершенно ясно, и вопрос о том, куда именно он двигается, не слишком важен в самом-то деле.

На этот раз Снейп спускается сверху, сидя на особенно пушистом и комфортабельном облаке, и Драко впервые не кидается к нему за поддержкой, а выжидает до тех пор, пока облако не опустится к самому перрону.

— Вы все-таки решили мне что-то объяснить? — спрашивает Малфой, наблюдая, как профессор, не теряя достоинства, слезает с облака.

— Не думаю, что в этом есть смысл, — пожимает плечами Снейп. — Откровенно говоря, я здесь для того, чтобы...

Драко замирает. Ему не хочется, чтобы Снейп вынес окончательный приговор, и в то же время он ужасно устал от неизвестности.

— Хороший день, — светским тоном замечает Снейп, оглядываясь вокруг. — Чрезвычайно хороший. Здесь нечасто бывает такое чистое небо и яркий свет. Он, безусловно, делает очевидными вещи, которые ранее казались скрытыми, словно в густом тумане, и...

— Профессор, умоляю! — не выдерживает Малфой. — Просто скажите, куда я иду?

— А вы-то сами что по этому поводу думаете, Драко? Я всегда гордился тем, что на моем факультете не было бездарей и ничтожеств. Я не вправе давать вам советы и просить вас о чем-то тоже не уполномочен, но хочу сказать вам, что судьба довольно редко дает второй шанс. Очень-очень редко, крайне редко, я бы сказал, так что распорядитесь им толково, Драко Люциус Малфой, иначе я лично явлюсь к вам с того света, чтобы прочистить вам мозги!

Последние слова Снейп рявкает как в старые школьные времена, и Драко от неожиданности на секунду прикрывает глаза. Когда он их открывает, высокая фигура, закутанная в черное, уже тает в воздухе. Сквозь Снейпа просвечивает небо, и солнечные лучи пронзают его, словно сверкающие шпаги.

— Подождите! — спохватывается Малфой. — Может быть, вы действительно хотите... Что-то передать, что-то сказать? Это значит, что я, я...

— До встречи, Драко, — невозмутимости покойного декана можно только позавидовать, даром что он почти прозрачен. — Очень надеюсь, что встреча эта произойдет нескоро.

Снейп окончательно тает, внутри Драко все звенит и кипит от напряжения и ожидания, но ничего не происходит. Он вертится во все стороны, пытаясь уловить малейшие изменения в своем состоянии. Солнце уже не просто сияет, оно опаляет настоящим жаром, и глаза начинают слезиться от яркого света, и нигде — ни внутри, ни снаружи — Малфой не находит ни малейшей зацепки.

Он уже близок к отчаянию, какого не испытывал и в первые дни, когда в конце перрона возникает вдруг фигура в одеждах, цвет которых из-за ослепительного сияния удается разобрать далеко не сразу. Драко замирает, со страхом и надеждой наблюдая за тем, как приближается к нему неясная фигура, становясь по мере приближения все более реальной.

Он уже видит, что это женщина, различает изумрудно-зеленый цвет ее мантии, может разглядеть каштановый оттенок длинных распущенных волос и уловить разливающийся в воздухе горький аромат палой листвы и лесных орехов. Малфой понятия не имеет, кто эта женщина, и почему именно она пришла за ним, но ему хочется плакать и упасть к ее ногам от радости.

— Пойдем, мальчик, — говорит она, подойдя к Малфою совсем близко. — Тебя ждут. И четверо уже принесли свои жертвы. Пусть они станут не напрасными.

— Пусть, — эхом откликается Драко, не понимая, о чем ему говорят, и с отчаянной решимостью хватается за протянутую незнакомкой руку.

В ту же секунду их обоих подхватывает мощный вихрь, в котором мелькают лица людей, обрывки фраз, фрагменты пейзажей, обломки зданий, кусочки воспоминаний о недавней малфоевской жизни. За считанные мгновения — впрочем, время в этом вихре моментально становится категорией весьма условной — Драко Малфой видит себя лежащим в резной колыбели из светлого бука и сидящим на метле позади Поттера в чаду и дыму горящей Выручай-комнаты. Избалованный мальчишка с прилизанными волосами и юноша, дрожащий от страха за свою семью, быстрый ловец и почтительный сын, хвастливый подросток и сломленный парень — все это он, он сам, такой разный и такой ни на что неспособный по-настоящему. Драко Малфой глядит со стороны на Драко Малфоя в пустом купе Хогвартс-экспресса наедине с обездвиженным Поттером, на Астрономической башне под печальным взглядом директора Дамблдора, на коленях перед Темным Лордом, за столом на собрании Упивающихся смертью, в десятках постелей маггловских шлюх, — и его мутит от отвращения к самому себе.

Везде он выглядит жалким и слабым, и от недавней радости не остается и следа. Разве достоин он второго шанса, о котором толковал ему Снейп? Разве стоит ему возвращаться в мир живых, мир, из которого он ушел без сожаления, и где нет для него спасения и надежды? Вихрь закручивает Малфоя все сильнее, втягивает в воронку, и ясные образы сливаются в одно размытое пестрое пятно, а единственная четкая фигура в этом водовороте — незнакомка в зеленой мантии, которая крепко держит Драко за руку.

— Давай, малыш, — ласково шепчет незнакомка. — Держись за меня, и мы выберемся. Осталось не так много.

— Нет, — качает головой Драко. — Нет, я не хочу, нет, не надо, не надо!

Он пытается разжать пальцы, но ведьма — теперь Драко совершенно отчетливо понимает, что это ведьма — держит его железной хваткой, и сила в ее руках неженская и даже нечеловеческая.

— Нет! Я не хочу! — изо всех сил орет Драко Малфой, и эти слова становятся первыми, которые он произносит, вернувшись с того света...