HMS "Hermione" (джен)

За год и два месяца службы Джейсона командирским вестовым «Гермиона» приняла участие в пяти относительно благополучных конвоях, сменила почти четверть экипажа, получила множество мелких и несколько серьёзных повреждений, прежде чем встать в сухой док на починку.

Новая запись матроса Грейнджера в штатном расписании означала действительно опасное дело, но море хранило своего Ясона, и за этот год он даже не был сколько-нибудь серьёзно ранен, если не считать нескольких ушибов, растяжений, обморожений и царапин.

Джейсон навсегда пристрастился к чтению и проглатывал один за другим огромные тома со скоростью, не уступающей скорости, которую умел выжать из «Гермионы», и которой, не без оснований, гордился стармех МакГонагалл. Он оказался способным и любознательным учеником — молодые мозги всасывали информацию не хуже, чем трюмная помпа чёрную ледяную воду и, по утверждению лично экзаменовавшего его д’Аскойна, к исходу первого года обучения матрос Грейнджер вполне мог бы получить официальную аттестацию по нескольким морским специальностям. После этого, незаметно для себя, юноша переместился, по классификации д’Аскойна, из категории подчинённых в категорию тех, кого капитан считал равными себе со всеми вытекающими.

* * *

На время ремонта экипаж «Гермионы» разбросали по различным кораблям и береговым частям. Матрос Грейнджер попросился на новейший эсминец «Сиррус», которым командовал молодой кап-три Питер Орр, близкий друг д’Аскойна, в прошлом служивший под его началом, и почти такой же смутьян.

А потом в судьбе Джейсона был конвой FR-77, всю трагическую одиссею которого он увидел своими глазами, чтобы помнить вплоть до самого конца[3]. И печально известный выстрел Ральстона, и манёвр флагманского «Улисса» по чёрному от нефти, усеянному живыми факелами морю, когда каждый из четырёх гребных винтов крейсера каждую секунду раздавал по нескольку ударов милосердия... Там же матрос Грейнджер понял и каждой клеткой ощутил подлинный смысл требований к командиру, как их сформулировал д’Аскойн во время их первого разговора. И увидел многих хороших командиров в их последнем бою: Вэллери, Тэрнера, того же Майкла Ральстона и даже адмирала Тиндалла, который в конце концов перестал бытькомандиром, потому что больше не мог со всем этим жить.

Когда, по прошествии многих лет, Джейсон, уже закончивший к тому времени экстерном курс классической филологии в колледже Св.Леонарда, мысленно возвращался к событиям зимы 1943 года, ему нравилось думать о них в категориях античной трагедии. Всё сходилось.

Разыгрывались неожиданные трактовки хрестоматийных сюжетов. Были роковые ошибки и предательство, было обыденное, каждодневное, неброское благородство, были и чудеса героизма, достойные показа во время Больших Дионисий. В том, леденящем душу и тело, действе каждый участник был как бы одновременно и героем, и зрителем, и хором и, как заведено в хорошей трагедии, в конце погибли все... Почти все.

Перенаселённый спасёнными с других кораблей, осевший выше ватерлинии, вопреки воле богов и тексту пьесы, «Сиррус» добрался таки до Мурманска. И в этом тоже была своя логика, ведь герои в классической трагедии не могут страдать и погибать, если некому засвидетельствовать их страдания и гибель.

Позже, по возвращении в Скапа-Флоу, размякший от полупинты контрафактного гебридского односолодовика, Джейсон в довольно сумбурных выражениях спросил своего ментора о его оценке решения Ричарда Вэллери. Ведь «Улисс», говорил он, тогда фактически добивал пусть и обречённых, но не давших на то своего ясно выраженного согласия. Понятно, что в той ситуации командир «Улисса» технически и не мог такого согласия спросить, но что изменилось бы, представься ему такая возможность? Когда речь идёт о его жизни, человек цепляется за последнюю иллюзию в любых обстоятельствах. И он, Джейсон Грейнджер, лично повидал тому немало примеров. Вот и тогда не все обрадовались быстрому концу: среди моряков, снизу погружённых в ледяную воду, а сверху горящих заживо в липком медленном пламени, были и такие, кто грозил «Улиссу» обугленными кулаками и выкрикивал проклятия. Он сам это видел и слышал. Понятно, что решение Вэллери в той ситуации было, пожалуй, оптимальным и, несомненно, милосердным, но было ли оно морально оправданным? Правильным, в конце концов? Имел ли Вэллери право решать за них?

В отличие от Грейнджера, многоопытный д’Аскойн в тот момент ещё был способен к связному изложению. Почти трезвым голосом с уже знакомыми профессорскими интонациями (появление которых в его речи, как подметил Джейсон, означало, что вопреки обыкновению, тот не пародирует Моргана или Дрейка, как их обычно изображают в провинциальных ярмарочных балаганах) капитан, самую малость помолчав, ответил:

— Видите ли, Джейсон, война поганая штука, кроме всего прочего, ещё и потому, что в военное время перестают действовать нормы морали, которые мы переняли от родителей и любимых книжных героев, императивы, культивируемые в нас обществом. И мы оказываемся в открытом море, в тумане, с нулевой видимостью и без компаса — полностью теряем ориентацию.

В то же время, нельзя сказать, что мораль совсем уж чужда войне: всё-таки человечество воевало всегда, а человек нуждается в моральном оправдании своих поступков, особенно таких, как систематическое умерщвление себе подобных. Я не хотел бы вам навязываться, но у меня есть свой собственный моральный критерий военного времени.

Так вот, я считаю, что на войне безоговорочно нравственным является всё, что спасает жизни либо избавляет от страданий.

Разумеется, эта формула не снимает противоречий, потому-то война и поганая штука, но если своим решением ты можешь спасти чужие жизни, не принося в жертву других чужих жизней; если ты можешь прекратить страдания ближних, не причиняя страданий другим ближним, то такой выбор, безусловно, будет и моральным, и правильным. В этом смысле блаженной памяти Дик в описанном вами случае был безупречен, впрочем, как и обычно. Даже светлейшие лорды не могли не признать этого, правда, только им одним присущим способом — повесив ему очередную «соплю» на рукав за несколько часов до встречи с вечностью. Как же, «покойный контр-адмирал Вэллери», звучит куда торжественнее, чем «покойный кэптен Вэллери»! Как будто старина Дик при жизни заморачивался таким дерьмом!

Но, я был бы не я, — продолжил он свою сентенцию, — а последний сухопутный идеалист, если бы не придумал для себя лазейку в этих проклятых вопросах, ведь моя великолепная формула попросту не работает в большинстве реальных боевых ситуаций.

Иногда, далеко не всегда, мой мальчик, но хотя бы изредка, мы можем, положа руку на сердце, сказать, что сражаемся за правое дело, за что-то настолько нам дорогое, что дороже даже нашей собственной жизни. И вот всё то, что хотя бы на йоту приближает нашу победу в такой войне, является абсолютно свободным от греха ныне и присно и во веки веков..., — д’Аскойн закончил формулировать свою индульгенцию смачным непарламентским выражением, и по небрежной короткой дуге сверху вниз звякнул тяжёлым литым дном своего почти пустого стакана о кромку стакана Джейсона, выше ватерлинии заполненного жидкостью, имевшей цвет, вкус и запах торфяного пожара.

— Аминь! Но ведь и фрицы, определённо, думают так же! Выходит, по-вашему, на войне все стороны безгрешны, ну, в их собственном понимании...

— Потому-то, мой мальчик, война не просто поганая штука, но, пожалуй, самая поганая, что бы там ни писал один бесконечно уважаемый мною безумец, соотечественник наших «друзей» из Кригсмарине... Ну, разумеется, правы мы, верные подданные Его Величества короля Георга, да хранит Господь его и старую Англию, а не... ! — произнося последнюю тираду и следующий за ней густой комендорский загиб по адресу нацистов и их родственников, д’Аскойн перешёл на свой, от души приправленный первоклассной хрипотцой, обычный тон морского разбойника, давая понять, что о серьёзных вещах на сегодня сказано достаточно, а вот “пожар на торфяниках” еще надлежит погасить.

Серьёзные вещи настигли на следующее утро. Проснувшись с тяжёлой головой в гостинице для прикомандированных к штабу эскортной группы, куда его поселили в ожидании дальнейшего назначения, Джейсон обнаружил под дверью официальный конверт. Содержавшееся в нём письмо выражало безмерную скорбь и соболезнования Военного министерства Его Величества по поводу трагической гибели рядовой Вспомогательной территориальной службы Армии Австралии мисс Эдны Дженифер Грейнджер в результате бомбового налёта японской авиации на город Дарвин, Северо-Западная территория...

Далее следовала дата, с которой прошло уже больше трёх месяцев, а также стандартная формула о беспримерном мужестве погибшей, «память о которой навсегда останется в скорбящих сердцах тех, кто её знал и любил». Навсегда останется... Знал и любил... Нет, не знал... И не уберёг...

Его любимой сестрёнки, милой кареглазой проныры, с которой постоянно приключалось что-то странное, да такое, что набожная мама несколько раз даже специально ездила в Уайт Клиффс посоветоваться с преподобным; его Эдни, которая не могла спокойно пройти мимо действительного или мнимого обездоленного, будь то подкинутый щенок или трупом валяющийся с самого утра посреди улицы поселковый пропойца Уилли Каннингем в мокрых штанах, уже три месяца как не было на свете, а он и не знал...

Посыльный с предписанием отбыть на курсы подготовки уоррент-офицеров, явившийся за Грейнджером ближе к ланчу, застал его застывшим в той же позе, в которой тот прочитал письмо в первый раз. Застёгивая непослушными пальцами ставший вдруг каким-то потусторонним чёрный бушлат, Джейсон подумал, что теперь всё без исключения, что он сделает на этой войне и на всех других чёртовых войнах, автоматически считается моральным.

[3] См. события романа Алистера Маклина «Крейсер «Улисс» (Alastair MacLean HMS “Ulysses”) http://royallib.ru/book/maklin_alister/kreyser_quotulissquot.html