Желание (гет)

Годовщина Дня Победы — самый знаменательный праздник для всей магической Британии. Следуя традиции, семья Уизли празднует его в Хогвартсе, где так же являются почётными гостями. Виктуар пьёт мелкими глотками тыквенный сок, пока Гарри Поттер произносит ежегодную речь, и запрещает себе смотреть в сторону слизеринцев. Они всегда собирались в отдельном уголке зала вне зависимости от возраста — наверное, Слизерин больше, чем просто факультет. Она машинально улыбается, когда требуется, а пальцы предательски подрагивают. Все её мысли, чувства — слишком неправильны, слишком порочны, чтобы иметь право на существование. В конце концов, он Теодор Нотт, и всё, что между ними происходило, больше подходило под реальность параллельного мира.

На её плечо опускается чья-то рука, и она вздрагивает от неожиданности, но сразу же успокаивается. Это же Тедди, Тедди Люпин — мальчишка, с которым она гонялась за гномами в саду «Норы», который учил её летать на метле, и именно с которым она впервые поцеловалась. Тедди так мило улыбается, шутит, что она смеётся в ответ. В его глазах отблеск надежды, волосы стали светлыми-светлыми, ей бы хотелось ответить взаимностью, но она повзрослела. Виктуар выросла, оставила детство за чертой, ведь ей так хотелось доказать всем, что она взрослая и самостоятельная. Она не хочет прожить жизнь, что расписали для неё родные — стать моделью или художницей, а потом выйти замуж за Тедди, как мечтала бабушка. Мари-Виктуар стремится к свободе, к вершине, к независимости, и, возможно, если бы не одно «неправильно» в её жизни, она была бы счастлива.

* * *

Теодор почти не обращает внимания на речь Поттера, не прислушивается к рассказам Малфоя о сыне, а смотрит в центр зала, где за столиком сидит она. Мари заливисто смеётся, накрыв рукой руку какого-то блондина, запрокидывает голову назад, демонстрируя тонкую шею, а он лишь сильнее сжимает золотой кубок с вином. Мерлин, это же всё так глупо. Все эти странные ощущения, когда он с ней или это новое странное чувство. Такое ненастоящее, изменчивое, такое слишком пошлое — для него, предпочитающего холодный рассудок чувствам, и привыкшего к темноте.

— Тео, вам с Дафной надо было завести ребёнка, — Драко любит это повторять, когда заканчивает рассказ о Скорпиусе.

— Наверно.

Тео никогда не задумывался о детях, считая, что будет плохим отцом. Он не хочет быть для своего ребёнка таким же отцом, каким его отец был для него. Нет, он не винит его, но тот всегда пропадал на многочисленных собраниях Тёмного Лорда или убивал, а он рос на попечении домовиков. Да и мать из Дафны вышла бы плохая. Наверное, дети — единственный светлый и невинный образ в его голове, потому что он никогда бы не посмотрел в глаза своему сыну или дочери после «тяжёлого вечера». Вести бизнес, поддерживать имидж приходится разными путями: угрозы, круцио, но не убийства. В его голову закрадывается безумная мысль, что узнай Мари об этом, то, наверное, испугалась бы или расстроилась, и, залпом выпив содержимое кубка, он снова смотрит на неё. Она грациозно поднимается и стремительно скрывается за дверьми Большого зала, оставив миниатюрную сумочку на столе.

— Я сейчас вернусь, — бросает он, не обращая внимания на любопытные взгляды друзей.

Что-то похожее на ревность раздражает, как и её кокетливые улыбки в чью-то сторону, а он не имеет право и совсем не должен идти за ней, даже приближаться в столь общественном месте, но почему-то он это делает.

* * *

Коридор слишком тёмный и пустой, что становится страшно. Но это же Хогвартс — самое безопасное место на свете. Виктуар в сотый раз проклинает себя, что забыла палочку в сумочке, хотя она всего лишь идёт на улицу, потому что в зале слишком душно... и невыносимо. Отголоски из Большого зала совсем стихли, теперь отчётливо слышатся чьи-то шаги, и ей страшно. Мари резко останавливается, медленно разворачивается и лишь приоткрывает рот, не зная, что делать.

— Привет, Мари.

— Привет, Тео.

Он всегда называет её «Мари», но это слишком неважно или наоборот? Он всё ближе и ближе, а она не может сдвинуться с места, в нос ударяет привычный запах дорого парфюма и, кажется, ещё вина. Ей хочется сильнее вжаться в стену, к которой он её прижимает, потому что она всегда чувствует себя беспомощным ребёнком рядом с ним.

— Это... неправильно, — шепчет она, ложа руки на его плечи. — Тебе надо уйти.

Теодор кивает в знак согласия, и он должен уйти, но вместо этого его рука скользит по её талии, вдоль бедра, забирается под пышную юбку золотистого платья, а ей хочется раствориться во взгляде серых глаз.

— Ты права, — хрипло отвечает он, смотря на неё сверху вниз, сильнее вжав в стену.

Сейчас она единственное искреннее, что он имел когда-либо. Единственно верное. Или нет? И всё это просто пыль, бред, отголоски того Тео, чей голос он заглушил когда-то, что стать тем, кем он сейчас является.

Он гладит рукой её нежную кожу на бедре, прислушивается к прерывистому дыханию, скользит чуть дальше, отодвигая указательным пальцем тонкую полоску кружевных трусиков. Мари не вырывается, не кричит, не шевелиться, лишь шумно выдыхает и цепляется пальцами за ворот его рубашки. Когда его палец проникает внутрь, она до крови закусывает губу и прижимает его к себе. Тео касается губами её плеч, покрывает горячими поцелуями шею, всё глубже работая пальцем. Она громко и быстро дышит, не выдерживает и приглушённо стонет, шепча его имя. А ему почему-то льстит это и безумно хочется, чтобы она произносила только его имя вот так.

Мари выгибает спину, поддаваясь вперёд, и осторожно стягивает с его волос резинку, запуская в них длинные пальцы. Ему кажется это странным, неестественным: хочется обладать ею прямо здесь и сейчас. Влечение, что они так яростно отрицали, от которого убегали, стало сильнее, и если раньше это были лишь спонтанные поцелуи, то сейчас оба готовы пересечь грань дозволенности.

— Пошли со мной, — она утягивает его вдоль по коридору в пустой класс с плохим освещением и садиться на одну из парт.

Теодор стоит у двери в нерешительности: он должен развернуться и уйти, должен, должен, мать вашу, должен... но не делает этого.

Вместо этого он идёт к ней, становится вплотную и опускает бретельки её платья. Она такая противоречивая, но безвыходно настоящая, реальная, намного реальнее всех остальных, что захватывает дух.

Она аккуратно расстёгивает пуговицы на его рубашке и, закусив губу, внимательно следит за своими манипуляциями. Сердце бешено колотится, ударяется о рёбра, будто собирается выпрыгнуть. Пальцы перестают слушаться, но она уверена, что хочет именно этого. Он рядом, он сейчас с ней, а два мира — его и её — сейчас за этой дверью. Здесь нет разницы в возрасте, разницы положений и предрассудков семьи, да и остального мира.

Он внимательно следит за её движениями, улыбаясь уголками губ. В сущности, Мари для него ребёнок, ведь он старше её, и, по сравнению со всеми женщинами, что у него были, она похожа на неловко-грациозного подростка. Наклонившись, Тео целует её мягко, нежно, что совсем на него не похоже. Рука инстинктивно тянется к её спине, и он расстёгивает молнию её платья, позволяя ему сползти с тела. Лунный свет освещает хрупкие плечи, аккуратную грудь, плоский живот и маленькую родинку чуть выше пупка.

Виктуар снимает с него рубашку, скользит руками по обнажённой спине, плечам, руками, прижимается всё крепче, отвечая на поцелуй. Руки уже добираются до его ремня, но Тео перехватывает их, отрываясь от неё.

— Ты уверена?

Он так пристально смотрит в её глаза, что уверенность в ней всё крепнет, теперь она точно знает, что никогда в жизни ничего и никого так не хотела, как его, и это желание затмевает всё остальное, заполняя её всю, без остатка.

— Да.

* * *

Они часто-часто дышат, сгорая от жары. На лбу блестят капельки пота, слова застряли где-то в горле, и, Мерлин, невыносимо жарко. Теодор надевает брюки, накидывает рубашку, и взъерошивает длинные волосы. Мари-Виктуар натягивает платье, смотря в пол, её золотые локоны совсем спутались, губы распухли, а кожа пылает, всё ещё помня прикосновения его рук.

— Тебе надо вернуться в зал, — сдавленно произносит она, не глядя на него.

Он машинально кивает, застёгивает рубашку и смотрит на неё, беря её подбородок. Снова серые глаза до невозможности завораживают.

— Мари, — тихо произносит он и наклоняется ближе, что коснуться губами уголка её припухших губ.

— Пока, Тео.

Она убирает его руки, натянуто улыбается и провожает его взглядом. Когда дверь за ним закрывается, улыбка сползает с её лица, а в уголках глаз блестят слёзы. Мерлин, почему мир такой несправедливый? Она до безумия хочет его, хочет, чтобы он был рядом, ощущать тепло его тела, но именно он никогда не будет её. Он женат, он на девятнадцать лет старше её. Между ними пропасть длиною в тысячу предрассудков, предубеждений, общественного мнения и одна простая безвыходность.

Придерживая платье на груди, Мари неестественно ссутулилась, вытирая запястьем слёзы.

* * *

Наверное, впервые в жизни Теодор Нотт не знал, как поступить. Пойти в зал или вернуться повернуть ручку и вновь оказаться в этом классе, где сейчас Мари? Хотелось побиться головой о стенку, как болванчик. Ну, или, наконец, принять решение. Он же должен вернуться к жене, к друзьям, но почему так хочется вернуться совсем к другой? Как получилось, что она сломала то, что он годами взращивал в себе?

Стоя в двух шагах от двери, Тео переводит взгляд с неё на коридор, ведущий в Большой зал. В конце концов, за этой дверью — всё неправильное, не имеющее право на существование в его жизни, но такое искреннее, тёплое, новое, настоящее... а он устал.