Желание (гет)

У меня такое чувство, что если бы я чего-нибудь захотела, то просто взяла бы. Я всю жизнь так думала. Но получается, что я хочу тебя, поэтому во мне просто нет места для других желаний.

Ф. С. Фицджеральд «Прекрасные и проклятые».

Лунный свет, струящийся серебристой полоской сквозь широкое окно, проникал в класс, освещая обнажённую женскую спину. Края платья съехали вниз, тонкие бретельки сползли по плечам, длинные светлые волосы спутались в кончиках, падая на лицо, и несколько волосков зацепились за густо накрашенные ресницы. Мари устремляет пустой взгляд в закрытую дверь, за которой несколько минут назад скрылся Тео, и несколько раз моргает, чтобы солёные капельки в уголке глаз быстрее высохли.

Всё правильно, этого она и хотела, и желала. Только желания порой обманчивы: думаешь, что если получишь то, чего так долго желаешь, то больше не захочется. А сейчас, сидя в пустом классе Хогвартса на деревянной парте, куда не долетают весёлый шум, царивший в Большом зале, она понимает, что этого недостаточно.

Теодор — запретное желание, неправильная мечта, и узнай об этом кто-нибудь из её родственников, то непременно бы... а что бы они сделали? Злились, кричали, ругались, разочаровались?

Мари-Виктуар всё ещё смотрит на проклятую дверь, будто гипнотизирует, но ничего не происходит. Голубые глаза становятся ярко-жёлтыми — волчьими и дикими: так всегда бывает, когда она перестаёт контролировать эмоции и чувства.

Может, в другой жизни и другой реальности, всё сложилось бы иначе.

Может, будь это не он, всё было бы легче.

Но даже магии это не подвластно.

Она не знает, когда это началось — когда и в какой момент неправильная, порочная, струящаяся по телу наравне с кровью привязанность пересилила здравый смысл, представления о жизни, и затянуло в круговорот безумных секретов, тяжёлых тайн, и необходимости в нём.

Наверное, всё началось с проклятого приказа министерства об амнистии заключённых Азкабана старше шестидесяти лет. Ей, как министерскому психологу, поручили определить состояние всего одного заключённого — Теодора Нотта-старшего — Пожирателя Смерти и приспешника Волан-де-Морта. Она уже заранее ненавидела его за все страдания, принесённые людям, за смерти невинных людей, но стоило увидеть его, и ненависть сменилась жалостью. Ей всего-то надо было задать ему несколько вопросов, а она только сидела и смотрела: во что превратило его время, серые стены, сырой воздух и запах страха в Азкабане. Так она познакомилась с его отцом.

Ей хочется сказать, что всё это — иллюзия, сон, выдумка, но ненавистная реальность не щадит, каждый раз поглощая в свой серый омут под названием «жизнь».

Мари-Виктуар ненавидит это чувство, разъедающее каждую клеточку тела и отравляющее сознание, а ведь всё могло быть проще, не поддайся она искушению.

* * *

Он не знает, когда смирился и сделал шаг навстречу. Когда едва уловимый отпечаток аромата, настолько невинного, насколько порочного въелся в линии жизни на его ладонях, и он впустил в жизнь ощущение преданности и принадлежности, которую когда-то презирал.

На самом деле, всё началось с ожидания в одном из министерских кабинетов самой хозяйки кабинета, которой поручили дело его отца. Он вальяжно устроился в её кресле, лениво склоняя голову набок, а солнечные блики играли в золоте фамильного перстня на мизинце. Она появилась неожиданно, изящно впархивая в кабинет, и его первой мыслью было, что она совсем ребёнок. Он до сих пор помнил её лицо, обращённое к нему, и как она выразилась на «невоспитанность и наглость».

— Полагаю, мистер Нотт-младший?

— Лорд Нотт, — холодно поправил он, проклиная, что даже не выяснил её имя. Новость о возможном освобождении отца выбила из привычного ритма. — А вы?

— Виктуар Уизли, — он до сих пор помнит своё лицо, потому что Уизли — последнее, что он ожидал услышать.

Она почему-то улыбнулась, но ему показалась, что это больше похоже на усмешку над ним.

Уизли — Герои, как их теперь называли. После войны им всё посыпалось с небес: почести, деньги, слава, а всё благодаря святому Поттеру, готовому подставиться под аваду ради спасения ближнего.

А ему, как и остальным слизеринцам, пришлось возводить новые замки на руинах былой империи, добиваться оправдания, скрываясь от презрительных взглядов. Начинать сначала, собирать по крупицам оставшиеся кусочки мира, когда в восемнадцать они остались одни на краю пропасти, с оглушительным приговором для родителей — Азкабан. Холодная маска высокомерного ублюдка навсегда въелась под кожу, превращаясь в истинное лицо, потому что так было легче выжить. Вернуть поместье, ценности, уважение, некогда принадлежавшее его семье. И он смог, только ощущение потери чего-то важного никогда не покидало подсознание, будто пыталось раздробить выстроенную империю на жалкие осколки.

* * *

Когда она в первый раз увидела его, то удивлённо изогнула бровь, лицезря непростительную наглость с его стороны. Она могла бы стать моделью, актрисой, дизайнером, но предпочла психологию, потому что нащупывать тонкую грань психики, граничащую с сознанием, было невероятно увлекательно, пусть мало кто верил, что она сможет. В свои неполные двадцать у неё было красивое лицо, вызубренные наизусть книжки и небольшой кабинет в Министерстве Магии, где за её рабочим столом восседал Лорд Нотт, который будто снизошёл до общения с простолюдинами и равнодушно проскальзывал по ней взглядом.

Она помнит, как сжимала перо, вынося решение о дальнейшей судьбе Нотта-старшего — человека, чьи глаза потеряли оттенок, а одежда буквально висела на исхудалом теле, несмотря на былой отблеск аристократии. Дядя Рон и тётя Джинни прозрачными намёками напоминали обо всех злодеяниях, совершёнными Пожирателями Смерти, и даже упомянули покойного дядю Фреда, но ей хотелось основываться лишь на своём профессиональном мнении, и она пожалела его — бывший Пожиратель вновь оказался на свободе.

Ещё она помнит, как впервые увидела его жену Дафну Гринграсс-Нотт. Министерство поручило ей сопроводить мистера Нотта из Азкабана в поместье Ноттов. Огромный особняк, напоминавший дворец, пугал своим величием и мрачностью, рыцарские доспехи, выстроенные вдоль стен длинного коридора, выглядели, как живые, и ей становилось не по себе. Мари выросла, окружённая заботой и любовью под тёплыми лучами солнца, обласканная морем и лёгким бризом, в свободе и звуке задорного смеха. Дафна казалась ей ледяной статуей с собранными в замысловатую причёску тёмными волосами, идеальной осанкой, а взгляд карих глаз излучал равнодушие, граничащее с презрением. Виктуар хотелось ткнуть в неё пальцем, чтобы удостовериться: умеет ли она вообще чувствовать что-либо или умеет ли она проявлять эмоции? Даже Нотт-старший назвал её как-то «глыбой льда».

Однажды она получила письмо с приглашением в поместье Ноттов, чему сильно удивилась, но всё же навестила мистера Нотта, который и прислал приглашение. Она не заметила, как привязалась к бывшему заключённому и помогала ему снова приспособиться к жизни — может, причина была в том, что она скучала по дедушке, умершему несколько лет назад? Артур Уизли был весёлым, жизнерадостным, несмотря на то, что пережил две войны. В детстве он всегда усаживал её себе на колени и рассказывал разные истории, а потом говорил, что она самая-самая красивая «принцесса Мари».

— Мисс Уизли, навестите меня на следующей неделе? — он постепенно избавлялся от следов Азкабана, но глаза, некогда имевшие голубой оттенок, так и остались бесцветными.

— Если вы настаиваете, — она всегда мягко улыбалась ему, совсем не чувствуя ненависти или отвращения. — И зовите меня Мари.

Они пили чай в саду, обсуждая литературу, изредка он говорил о Волан-де-Морте, только в его голосе сквозила горечь и боль отнюдь не из-за его смерти и падения. Она замечала, с какой гордостью, восхищением и нежностью он говорил о сыне, потому что тому действительно многое пришлось пережить.

* * *

Он всё чаще стал замечать её у себя в доме, сталкиваясь в бесчисленных коридорах. Сначала он не обращал внимания, а потом стал удивляться. Что Уизли так часто делает в его доме? Отец привязался к девчонке, и Теодор стал понимать, почему. В присутствии Дафны отец вёл себя холодно, почти не разговаривал, запирался в библиотеке или в своей комнате, да и его жена особых эмоций не проявляла — она всегда была для него красивым айсбергом, и это устраивало. Теодор Нотт никогда не задумывался о чувствах, эмоциях, привязанности — это всё человеческая слабость. Но как только она появлялась в их доме, отец улыбался, шутил, словно не было Войны, унижений, Азкабана. Иногда он ловил себя на мысли, что ревнует отца, потому что он относится к ней, как к дочери или скорее к внучке.

— Мисс Уизли, вижу, вы благотворно влияете на моего отца, — как-то произнёс он, встречая её в холле перед камином.

— Вы против? Или вам не нравится, что я появляюсь в вашем доме?

— Нет, не против. К тому же, я давно смирился с фактом, что часто вижу вас в моём доме. В конце концов, вы человек разумный, да и чистокровная... — вся чистокровная аристократия до сих пор трепетно относилась к таким вопросам, а сам Теодор сохранил твёрдые убеждения, что чистая кровь — святое, испытывая лёгкое отвращение к грязнокровкам.

— Наполовину, — невозмутимо поправила она, насмешливо изгибая бровь.

— Полукровка? — переспросил он, удивляясь.

— Если Вас так интересует, то в родстве с магглами не состою, — странно, но ему показалось, что она закатывает глаза. — Наполовину человек.

Ему оставалось только моргать глазами, провожая её взглядом.

Они бросались друг в друга насмешливыми фразами, утопали в безнадёжно-надменных словах, и он постоянно повторял себе, что она ребёнок.

* * *

Его рука больно сжимала запястье, серые глаза лихорадочно блестели, а голос казался змеиным шипеньем. Он говорил, что она доиграется из-за своей дерзости, фырканья, закатывания глаз, постоянно привычки перечить ему или открыто насмехаться. Она должна была испугаться или рассмеяться, но вместо этого заворожено смотрела в серые глаза, ощущая холод его руки. Кожу пробрала мелкая дрожь, лёгкие сдавил тугой ком, не пропускающий воздух, и ноги слегка подкосились от слабости. Она бы могла считать его старым, ведь он ровесник дяди Гарри и дяди Рона, да что там, будь он года на четыре старше — годился бы ей в отцы! Но что-то в нём пленяло, к нему тянуло. Мерлин, ей хотелось коснуться пальцем серебряной пуговицы на его рубашки.

* * *

Когда он осознал, что его влечёт к ней, то хотел собственноручно пустить себе в голову зелёный луч авады, а перед этим непременно напиться. Нет, этого просто не может быть. Да, она смазливая, может, даже очень, но не до такой же степени! Она ребёнок — он старше её на девятнадцать лет. Он растирал руками лицо, ерошил волосы, пытаясь согнать наваждение, нервно теребил пальцами по столу, но ничего не помогало. Казалось, сама судьба решила сыграть с ним злую шутку — он постоянно сталкивался с ней: в Министерстве, на Косой Аллее, в своём доме.

Однажды он встретил её на Косой Аллее в окружении шумных детей с рыжими макушками. Она весело смеялась, запрокидывая голову назад, и трепала рукой мальчишек по голове. Мелкие снежинки кружились хаотичным танцем в воздухе, оседая на кончиках её ресниц. Её небрежные кудри разметались по меховому воротнику белой куртки, выделяясь на фоне огненно-рыжего, и Тео признался себе, что её можно назвать красивой.

Он сам не понял, как его потянуло к ней. Оказавшись в её кабинете, он, как и в первый раз, уселся на её рабочее кресло, упираясь локтём в стол и, подперев рукой подбородок, сощурил глаза, прижимая указательный палец к губам. Она появилась в кабинете с папкой в руках и чуть не выронила её, узнав своего гостя. Они снова бросались резкими фразами, словно танцевали безумное танго в череде слов. Вроде он что-то сказал о каких-то важных документах, а Виктуар оказалась перед ним, полуприсаживаясь на стол. Она почему-то лукаво улыбалась, а он не мог смотреть на неё снизу-вверх и встал, чтобы снова быть выше.

Она была маленькая и тоненькая, словно сотканной из лучей восходящего солнца, а ещё почему-то пахла морем. Огромные серо-голубые глаза так по-детски открыто смотрели из-под тяжелых от черной туши ресниц, и было в её доверчивом взгляде что-то опасно взрослое, одновременно девственное и развратное.

Теперь даже слово «красивая» ей не подходило — слишком блёкло, слишком мелко. Золотистый локон изящно упал на лоб, зацепившись за ресницу, пухлые губы бледно розового оттенка слегка приоткрылись, он мог бы поклясться, что она знала, какой эффект производит...

Он просто любит власть, любит обладать чем-то до победного конца — уверял он себя, наклоняясь ближе.

* * *

Внутренний голос кричал, что она спятила, но Мари продолжала смотреть на него снизу-вверх, заглушая голос совести и мысли о том, что подумали бы родители и родственники. Чисто женская интуиция подсказывала, что произойдёт дальше, а она уже знала, что хочет этого. Он медленно сократил расстояние между их лицами, касаясь шероховатыми губами её губ. Нос уловил аромат жутко дорого парфюма, пальцы неуверенно зацепились за его плечи, рот приоткрылся, позволив его языку скользнуть вовнутрь, щекоча нёбо. Всё вокруг кричало, что это неправильно, но крепкие руки, скользнувшие под кофту по миниатюрной талии, разожгли безумное желание внутри, и она как-то грустно усмехнулась про себя, думая, что Теодоры для неё, как проклятье.

Даже сейчас, закрыв глаза, она может восстановить его образ по памяти. Чёрные волосы всегда собраны в низкий хвост, кожа почти бледная, подбородок слегка заострён. А эти серые глаза, излучавшие холод, будут вечным наваждением, заставляющим до боли прикусывать нижнюю губу и быстро-быстро дышать. Каждый его жест, движение были идеальными, сразу веяло аристократичным происхождением, да и всё смотрелось настолько естественно, что она только удивлялась, как это у него получалось. Тео редко проявлял эмоции, он не был романтиком, не говорил красивых слов, не обещал сказки, но его поцелуи сводили с ума, прикосновения обжигали, а от одного взгляда сердце учащённо билось.

* * *

Ему хотелось затолкать это слизкое чувство обратно в себя, потому что отчаянно хотелось привязаться к этой девчонке, наплевав на все свои правила и законы. Ярость разливалась по венам, в которых текла чистая кровь, которой он, несомненно, гордился. Мари же было наплевать на происхождение, и он мирился, Мерлин, она наполовину человек! На треть вейла, на треть оборотень, на треть ведьма. Она смеялась над его одержимостью чистокровности и традициями, иногда заступалась за магглов, а он списывал это на её воспитание.

— Ты ненормальный, Тео, — закатывая глаза, повторяла она. — Какая разница, какая кровь? — в очередной раз фыркнув, она отворачивалась.

— Спишем это на гриффиндорское благородство и их мечту о равноправии, — надменно отвечал он, потирая виски, хотя она и не говорила о равноправии.

— Я закончила Когтевран, — протягивала она, изгибая губы в усмешке, а его это выводило из себя — её привычка превосходства над ним.

Он бежал от этого, стал пить больше бурбона, чтобы не думать о ней — той, что заставляла чувствовать себя слабым. А Теодор ненавидел и презирал слабость. На смену постоянному отрицанию приходило желание уткнуться губами в её — вечно припухшие, а потом, поддаваясь порывам, изрывать их в кровь, а потом снова целовать и шептать что-то слишком непохожее на него.

Годовщина Дня Победы — самый знаменательный праздник для всей магической Британии. Следуя традиции, семья Уизли празднует его в Хогвартсе, где так же являются почётными гостями. Виктуар пьёт мелкими глотками тыквенный сок, пока Гарри Поттер произносит ежегодную речь, и запрещает себе смотреть в сторону слизеринцев. Они всегда собирались в отдельном уголке зала вне зависимости от возраста — наверное, Слизерин больше, чем просто факультет. Она машинально улыбается, когда требуется, а пальцы предательски подрагивают. Все её мысли, чувства — слишком неправильны, слишком порочны, чтобы иметь право на существование. В конце концов, он Теодор Нотт, и всё, что между ними происходило, больше подходило под реальность параллельного мира.

На её плечо опускается чья-то рука, и она вздрагивает от неожиданности, но сразу же успокаивается. Это же Тедди, Тедди Люпин — мальчишка, с которым она гонялась за гномами в саду «Норы», который учил её летать на метле, и именно с которым она впервые поцеловалась. Тедди так мило улыбается, шутит, что она смеётся в ответ. В его глазах отблеск надежды, волосы стали светлыми-светлыми, ей бы хотелось ответить взаимностью, но она повзрослела. Виктуар выросла, оставила детство за чертой, ведь ей так хотелось доказать всем, что она взрослая и самостоятельная. Она не хочет прожить жизнь, что расписали для неё родные — стать моделью или художницей, а потом выйти замуж за Тедди, как мечтала бабушка. Мари-Виктуар стремится к свободе, к вершине, к независимости, и, возможно, если бы не одно «неправильно» в её жизни, она была бы счастлива.

* * *

Теодор почти не обращает внимания на речь Поттера, не прислушивается к рассказам Малфоя о сыне, а смотрит в центр зала, где за столиком сидит она. Мари заливисто смеётся, накрыв рукой руку какого-то блондина, запрокидывает голову назад, демонстрируя тонкую шею, а он лишь сильнее сжимает золотой кубок с вином. Мерлин, это же всё так глупо. Все эти странные ощущения, когда он с ней или это новое странное чувство. Такое ненастоящее, изменчивое, такое слишком пошлое — для него, предпочитающего холодный рассудок чувствам, и привыкшего к темноте.

— Тео, вам с Дафной надо было завести ребёнка, — Драко любит это повторять, когда заканчивает рассказ о Скорпиусе.

— Наверно.

Тео никогда не задумывался о детях, считая, что будет плохим отцом. Он не хочет быть для своего ребёнка таким же отцом, каким его отец был для него. Нет, он не винит его, но тот всегда пропадал на многочисленных собраниях Тёмного Лорда или убивал, а он рос на попечении домовиков. Да и мать из Дафны вышла бы плохая. Наверное, дети — единственный светлый и невинный образ в его голове, потому что он никогда бы не посмотрел в глаза своему сыну или дочери после «тяжёлого вечера». Вести бизнес, поддерживать имидж приходится разными путями: угрозы, круцио, но не убийства. В его голову закрадывается безумная мысль, что узнай Мари об этом, то, наверное, испугалась бы или расстроилась, и, залпом выпив содержимое кубка, он снова смотрит на неё. Она грациозно поднимается и стремительно скрывается за дверьми Большого зала, оставив миниатюрную сумочку на столе.

— Я сейчас вернусь, — бросает он, не обращая внимания на любопытные взгляды друзей.

Что-то похожее на ревность раздражает, как и её кокетливые улыбки в чью-то сторону, а он не имеет право и совсем не должен идти за ней, даже приближаться в столь общественном месте, но почему-то он это делает.

* * *

Коридор слишком тёмный и пустой, что становится страшно. Но это же Хогвартс — самое безопасное место на свете. Виктуар в сотый раз проклинает себя, что забыла палочку в сумочке, хотя она всего лишь идёт на улицу, потому что в зале слишком душно... и невыносимо. Отголоски из Большого зала совсем стихли, теперь отчётливо слышатся чьи-то шаги, и ей страшно. Мари резко останавливается, медленно разворачивается и лишь приоткрывает рот, не зная, что делать.

— Привет, Мари.

— Привет, Тео.

Он всегда называет её «Мари», но это слишком неважно или наоборот? Он всё ближе и ближе, а она не может сдвинуться с места, в нос ударяет привычный запах дорого парфюма и, кажется, ещё вина. Ей хочется сильнее вжаться в стену, к которой он её прижимает, потому что она всегда чувствует себя беспомощным ребёнком рядом с ним.

— Это... неправильно, — шепчет она, ложа руки на его плечи. — Тебе надо уйти.

Теодор кивает в знак согласия, и он должен уйти, но вместо этого его рука скользит по её талии, вдоль бедра, забирается под пышную юбку золотистого платья, а ей хочется раствориться во взгляде серых глаз.

— Ты права, — хрипло отвечает он, смотря на неё сверху вниз, сильнее вжав в стену.

Сейчас она единственное искреннее, что он имел когда-либо. Единственно верное. Или нет? И всё это просто пыль, бред, отголоски того Тео, чей голос он заглушил когда-то, что стать тем, кем он сейчас является.

Он гладит рукой её нежную кожу на бедре, прислушивается к прерывистому дыханию, скользит чуть дальше, отодвигая указательным пальцем тонкую полоску кружевных трусиков. Мари не вырывается, не кричит, не шевелиться, лишь шумно выдыхает и цепляется пальцами за ворот его рубашки. Когда его палец проникает внутрь, она до крови закусывает губу и прижимает его к себе. Тео касается губами её плеч, покрывает горячими поцелуями шею, всё глубже работая пальцем. Она громко и быстро дышит, не выдерживает и приглушённо стонет, шепча его имя. А ему почему-то льстит это и безумно хочется, чтобы она произносила только его имя вот так.

Мари выгибает спину, поддаваясь вперёд, и осторожно стягивает с его волос резинку, запуская в них длинные пальцы. Ему кажется это странным, неестественным: хочется обладать ею прямо здесь и сейчас. Влечение, что они так яростно отрицали, от которого убегали, стало сильнее, и если раньше это были лишь спонтанные поцелуи, то сейчас оба готовы пересечь грань дозволенности.

— Пошли со мной, — она утягивает его вдоль по коридору в пустой класс с плохим освещением и садиться на одну из парт.

Теодор стоит у двери в нерешительности: он должен развернуться и уйти, должен, должен, мать вашу, должен... но не делает этого.

Вместо этого он идёт к ней, становится вплотную и опускает бретельки её платья. Она такая противоречивая, но безвыходно настоящая, реальная, намного реальнее всех остальных, что захватывает дух.

Она аккуратно расстёгивает пуговицы на его рубашке и, закусив губу, внимательно следит за своими манипуляциями. Сердце бешено колотится, ударяется о рёбра, будто собирается выпрыгнуть. Пальцы перестают слушаться, но она уверена, что хочет именно этого. Он рядом, он сейчас с ней, а два мира — его и её — сейчас за этой дверью. Здесь нет разницы в возрасте, разницы положений и предрассудков семьи, да и остального мира.

Он внимательно следит за её движениями, улыбаясь уголками губ. В сущности, Мари для него ребёнок, ведь он старше её, и, по сравнению со всеми женщинами, что у него были, она похожа на неловко-грациозного подростка. Наклонившись, Тео целует её мягко, нежно, что совсем на него не похоже. Рука инстинктивно тянется к её спине, и он расстёгивает молнию её платья, позволяя ему сползти с тела. Лунный свет освещает хрупкие плечи, аккуратную грудь, плоский живот и маленькую родинку чуть выше пупка.

Виктуар снимает с него рубашку, скользит руками по обнажённой спине, плечам, руками, прижимается всё крепче, отвечая на поцелуй. Руки уже добираются до его ремня, но Тео перехватывает их, отрываясь от неё.

— Ты уверена?

Он так пристально смотрит в её глаза, что уверенность в ней всё крепнет, теперь она точно знает, что никогда в жизни ничего и никого так не хотела, как его, и это желание затмевает всё остальное, заполняя её всю, без остатка.

— Да.

* * *

Они часто-часто дышат, сгорая от жары. На лбу блестят капельки пота, слова застряли где-то в горле, и, Мерлин, невыносимо жарко. Теодор надевает брюки, накидывает рубашку, и взъерошивает длинные волосы. Мари-Виктуар натягивает платье, смотря в пол, её золотые локоны совсем спутались, губы распухли, а кожа пылает, всё ещё помня прикосновения его рук.

— Тебе надо вернуться в зал, — сдавленно произносит она, не глядя на него.

Он машинально кивает, застёгивает рубашку и смотрит на неё, беря её подбородок. Снова серые глаза до невозможности завораживают.

— Мари, — тихо произносит он и наклоняется ближе, что коснуться губами уголка её припухших губ.

— Пока, Тео.

Она убирает его руки, натянуто улыбается и провожает его взглядом. Когда дверь за ним закрывается, улыбка сползает с её лица, а в уголках глаз блестят слёзы. Мерлин, почему мир такой несправедливый? Она до безумия хочет его, хочет, чтобы он был рядом, ощущать тепло его тела, но именно он никогда не будет её. Он женат, он на девятнадцать лет старше её. Между ними пропасть длиною в тысячу предрассудков, предубеждений, общественного мнения и одна простая безвыходность.

Придерживая платье на груди, Мари неестественно ссутулилась, вытирая запястьем слёзы.

* * *

Наверное, впервые в жизни Теодор Нотт не знал, как поступить. Пойти в зал или вернуться повернуть ручку и вновь оказаться в этом классе, где сейчас Мари? Хотелось побиться головой о стенку, как болванчик. Ну, или, наконец, принять решение. Он же должен вернуться к жене, к друзьям, но почему так хочется вернуться совсем к другой? Как получилось, что она сломала то, что он годами взращивал в себе?

Стоя в двух шагах от двери, Тео переводит взгляд с неё на коридор, ведущий в Большой зал. В конце концов, за этой дверью — всё неправильное, не имеющее право на существование в его жизни, но такое искреннее, тёплое, новое, настоящее... а он устал.

Два шага, и он окажется в этом классе, где так хочется сейчас быть. Один поворот и впереди будет длинный тёмный коридор, ведущий в его жизнь, его мир и его реальность.

Теодор мрачно оглядывает пространство вокруг, запускает пальцы в волосы и взъерошивает их, на миг закрывая глаза. Он прекрасно осознаёт, что это больше, чем просто Выбор. Мерлин, ему всего-то и надо развернуться, дойти до Большого зала, найти Дафну и отправиться домой. А дома, сидя в полумрачном кабинете, он может позволить себе расслабиться и злиться на эти глупые мысли.

В конце концов, зачем он ей? Слишком старый для неё, слишком холодный и надменный. Теодор не умеет быть нежным, не умеет быть ласковым, а ей это необходимо, ведь так? По ночам его до сих мучают кошмары детских лет — смерть матери, омерзительные Пожиратели Смерти, посещавшие их дом, ярко рассказывающие о зверских убийствах. Чаще всего ему снились уродливые фестралы, поедавшие сырое мясо. У него слишком много проблем в себе, слишком много потаённых страхов, чтобы стать нормальным, таким, который бы подошёл Мари.

Глубоко в душе живёт надежда, что ей и не нужен нормальный, раз она потянулась к нему. Он женат, он знает, что не разведётся — не положено, а Мари-Виктуар никогда не будет просто любовницей, и это Тео тоже знает. Только вот то, что она сейчас делает с ним — слишком даже для него, может, ему тоже можно вылезти из своей темноты и погреться в тёплых лучах солнышка?

Глубоко вдыхая, он быстро, чтобы не передумать, делает два шага вперёд, хватаясь за ручку. Дверь медленно открывается, позволяя увидеть её. Их взгляды сталкиваются, подобно кораблю и айсбергу, и по спине Тео пробегают мурашке под пустотой жёлтых глаз.

У него ещё есть шанс развернуться, уйти, но он этого не делает, просто смотрит на неё, оперевшись о дверной косяк.

Мари просто... просто она есть. Беззащитная, яркая, надломленная, а потом сумбурно волевая и трогательно бесстрашная.

Конец