Кузина (гет)

Дорея Поттер в раздражении открыла окно, чтобы впустить филина, принесшего очередное письмо. Едва она отвязала его от лапки, птица резко сорвалась с места и улетела, не став дожидаться ни угощений, ни обратного ответа.

Даже не утруждая себя чтением строк, написанных каллиграфическим почерком, Дорея тут же отправила письмо в камин. Ей не было нужды вскрывать конверт, чтобы знать его содержание: Вальбурга уже не первый день слала громовещатели и письма с угрозами в адрес миссис Поттер, требуя отправить обратно на Гриммо Сириуса, которого грозилась выжечь с родового древа Блэков и вычеркнуть из завещания, если тот немедленно не вернется домой.

Впервые услышав голос матери из подобного письма, Сириус дернулся, словно ему отвесили знатную пощечину, во второй — просто слушал, в третий — сидел, молча уставившись в пространство, а потом стал просто сжигать содержащие одно и то же, словно копия одного другого, послания.

Дорея, с самого момента появления этим летом Сириуса в их доме, не поднимала тему его побега из отчего дома. Ей нравилось, что ее сын и его лучший друг жили под одной крышей, в конце концов, миссис Поттер всегда хотела иметь большую семью, а потому Сириус, являвшийся ей также внучатым племянником по линии Блэков, всегда был желанным гостем, к которому она очень сильно привязалась. Карлус ее полностью в этом поддерживал, а потому заводить разговоры о Блэках ни он, ни сама Дорея не спешили, хотя участившиеся послания от Вальбурги игнорировать и дальше они не могли.

Сам Карлус просто делал вид, что все в порядке и нет ничего, что могло бы их потревожить, давая мальчикам проводить все время вместе, но если поначалу ему удавалось держать марку, то в последние дни беспокойство в нем нарастало и передавалось Дорее, привыкшей, что муж не станет волноваться по пустякам.

Ей самой было непросто общаться с семьей после замужества, а уж после рождения Джеймса она и вовсе забылась в долгожданных заботах о ребенке, лишь изредка переписываясь с кем-либо из членов былой семьи. Однако Блэки имели привычку напоминать о себе тогда, когда ты меньше всего этого ожидаешь, а потому Дорея все еще помнила то немалое удивление, когда Джеймс написал, что у него появился друг — Сириус Блэк, первый представитель своего рода, попавший на Гриффиндор.

Миссис Поттер, поначалу относившаяся к мальчику с настороженностью, очень быстро прониклась к нему симпатией, а вскоре, даже сама того не замечая, стала считать его неотъемлемой частью семьи. Сам же Сириус относился к Дорее и Карлусу с еще большей теплотой и уважением, которое едва ли испытывал к собственным родителям, почему и старался навещать Поттеров так часто, как только ему это позволяли. Вальбурга была, мягко говоря, не в восторге от общения с ними сына, но на это Сириус отвечал еще большим стремлением проводить время с семьей друга.

Дорея не раз видела, как с лица Сириуса мгновенно слетала улыбка, когда за ним и братом на вокзал приходили Вальбурга с Орионом. Как и Карлус, она не могла понять: как же можно так обращаться с собственными детьми? Как можно из раза в раз настраивать их друг против друга, разрушая то немногое, что их вообще связывало? Будь на то воля Дореи, она бы уже давно забрала к себе Сириуса и растила бы его как родного, но... у него были свои родители, брат и дом, а потому ей оставалось просто ждать очередного его приезда.

Джеймс, уже заметивший, как его мама относится к другу, испытывал неподдельную радость, хотя поначалу и ревновал, ведь ему, как единственному ребенку, обычно уделялось все время. Однако эта ревность просуществовала недолго, в итоге еще сильнее сблизив, и так неразлучных друзей.

Что омрачало идиллию, так это отношения с Регулусом. Послушный родителям во всем, делающий все для их одобрения и поступающий так, как хотелось того Вальбурге, он все больше становился похожим на нее и Ориона, отдаляясь от брата. И если до Хогвартса младшие Блэки, несмотря ни на что, оставались братьями, то после их разделения на разные факультеты все тепло братской любви начало медленно, но необратимо гаснуть, покрываясь коркой льда и отчуждения.

Дорея уже не сомневалась, что Регулус не простит Сириусу побега из дома, а то, как болезненно на это отреагирует Сириус, ей не хотелось даже представлять. Но реальность редко соответствет желаниям, а потому женщина изо всех сил пыталась придумать, как завести с мальчиком разговор о том, что он собирается делать дальше, и как-то подготовить его к тому приему, который его ожидает.

Как назло ни одной нужной мысли не приходило в голову, и хотя Дорея не привыкла пускать все на самотек, она все больше склонялась к тому, что лучше было бы — оставить все, как есть.

— Думаешь, стоит им сказать? — мягкий негромкий голос мужа заставил ее вздрогнуть и резко обернуться. — Прости, не хотел тебя напугать, — в примирительном жесте поднял руки Карлус, опершись плечом на дверной косяк.

— Все в порядке, — мотнула головой Дорея. — Я просто не хочу расстраивать ни его, ни Джеймса, — через некоторое время проговорила она. — Каждый раз, получая письмо, он словно... ему словно дают пощечину, — она повернулась к мужу. — Как можно быть такой жестокой с собственным ребенком?

Карлус вдохнул и пожал плечами, словно говоря «это же Вальбурга». Он и сам не понимал такого отношения Блэк к старшему сыну. Он видел, каким замечательным мальчиком вырос Сириус, но чужая душа — потемки, а уж душа Вальбурги и вовсе — дремучий лес.

Он подошел к жене и заключил ее в крепкие объятия, даря ей такие необходимые тепло и поддержку.

— Знаешь, а может, это не такая уж плохая идея? — после продолжительной паузы задумчиво проговорил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Поговорить с ним. С ними обоими, Джеймса ведь это касается не меньше, — поцеловав жена в макушку, объяснил Карлус. — Выясним, что они собираются делать, что планирует конкретно Сириус: захочет ли он вернуться на площадь Гриммо или остаться у нас. К тому же, есть еще Вальбурга, которая может обвинить нас в похищении несовершеннолетнего... Она, конечно, не станет афишировать побег Сириуса, но это только до поры до времени. Мы и так оттягивали этот разговор до последнего, но скоро мальчикам отправляться в школу, а вероятность того, что мы не столкнемся с Вальбургой и Орионом на вокзале, слишком мала, чтобы и дальше ни во что не вмешиваться. Мне не хочется скандала на людях, Вальбурге, думаю, тоже, но мы с тобой прекрасно знаем ее нрав.

— Да, она не подарок, — вздохнула Дорея и покачала головой. — Просто я боюсь, что он решит вернуться, — она подняла голову и посмотрела на мужа. — Вдруг она заставит его вернуться?

— Только под Империусом, — непривычно тихий голос возникшего на пороге Сириуса набатом прозвучал в тишине, заставляя Поттеров резко повернуть головы. — Она заставит меня вернуться только под действием Непростительного. Я не хочу туда возвращаться, — в подтверждении своих слов покачал головой Блэк. Болезненная гримаса исказила его лицо — с воспоминаниями об оставленных родителях приходили мысли и об оставленном брате, которого, впрочем, он был уверен, уже успели настроить против него.

— Мам, пап, — за его спиной так же неожиданно возник Джеймс и встал плечом к плечу с другом. — Я знаю, что мы поступили нехорошо, не рассказав всего с самого начала, но вы ведь разрешите Сириусу остаться здесь, с нами? — с надеждой и непоколебимой решимостью уговорить их, в случае отказа, посмотрел он на родителей.

— Джеймс, солнышко, мы ни в коем случае не против того, чтобы Сириус жил с нами, наоборот, мы рады, — мягко улыбнулась Дорея. — Ты такой же член нашей семьи, и мы любим тебя, как родного, — посмотрела она на Блэка, на лице которого уже расцветала непривычно робкая улыбка. — Нас просто волнует реакция Вальбурги и Ориона. Они и без того были не в восторге от вашей дружбы...

— Мы боимся, что она может навредить вам обоим, — пришел ей на помощь Карлус.

— Едва ли больше, чем она уже успела, — пожал плечами Сириус. — Она уже наверняка выжгла мое имя с семейного гобелена, вычеркнула из завещания и настроила брата против меня. Ни первое, ни второе меня не волнует, но Регулус, — лицо Блэка помрачнело. — Мы с ним, может, и не очень ладили последнее время, но мы все же братья. Хотя, боюсь, маман это волнует так же мало, как и всегда, — горькая усмешка зазвучала в его голосе. — Брат всегда был подвержен влиянию родителей, а уж сейчас... возвращаться мне туда незачем, да и просто не к кому, — с неподдельной горечью закончил Сириус. — Я бы мог обратиться к дяде Альфарду, но...

Дорея отошла от мужа и положила руки на плечи Сириуса, пытаясь, тем самым, выразить свою поддержку.

— Тебе не о чем беспокоиться, — перебила она его и улыбнулась той светлой улыбкой, какую так любили наблюдать на лице миссис Поттер Джеймс и Сириус. — Мы обо всем позаботимся, если ты, конечно, не против, — добавила она, внимательно вглядываясь в его лицо, с каждым мгновением становившееся все радостнее. — Альфарда обещаю взять на себя...

Сириус резко привлек к себе Дорею и сжал в таких крепких объятиях, что женщина охнула, и ему пришлось ослабить хватку, хотя отстраняться он не спешил. Пытаясь этим объятием выразить свою благодарность за то, что уже успела сделать для него миссис Поттер, и всю силу своей привязанности, Блэк едва ли испытывал угрызения совести перед своей родной матерью. Он боготворил Дорею Поттер за то тепло и ласку, которое она, не задумываясь, дарила окружающим. Даже толики того, что сделала для него мать лучшего друга, он не видел от собственной матери, почему и отдалялся от своей семьи еще больше. Не Вальбурге он с радостью рассказывал об успехах в квиддиче или Защите от Темных Искусств, не она выслушивала многочисленные истории о проделках Мародеров, пытаясь сохранить серьезное выражение лица, но, в конце концов, не выдерживая, смеялась от души: миссис и мистер Поттер и дядя Альфард — вот те люди, которые заменили ему настоящих родителей, принимая таким, какой он есть, и выразить им свою благодарность за это он мог пока только так.

— Мам, ну конечно же, он не против, — фыркнул Джеймс, нарушая тишину. Пихнув друга, он присоединился к объятиям, запечатлев на щеке матери поцелуй, от чего Дорея разразилась звонким смехом.

Карлус же стоял в стороне, с улыбкой наблюдая эту картину, и даже не шевелился, боясь нарушить создавшуюся идиллию. Он уже давно заметил, как при появлении в доме друзей Джеймса, его жена начинала словно светиться от счастья, и с грустью думал, что у них так и не получилось воплотить свою мечту о большой семье.

Ни он сам, ни Дорея все никак не могли нарадоваться, видя, как растет их сын. Жена была готова простить Джеймсу любую его проделку: что бы тот ни натворил, она не могла на него даже сердиться, каждый раз просто качая головой и тяжко вздыхая. Карлусу же пришлось занять место строгого родителя, но даже его выдержки хватало ненадолго, ведь Джеймс принес в их дом те радость и смех, о котором чета Поттеров мечтала много лет. Ему каждый раз стоило титанических усилий проводить воспитательные беседы с сыном, который, правда, внимал его словам, пусть и ненадолго.

Дорея с рождением сына расцвела. Ни Джеймс, ни Карлус не могли ею налюбоваться, и потому очень хорошо понимали ту привязанность, которую к ней испытывал Сириус.

Старшим Поттерам нравились и застенчивый Ремус, и скромный Питер, но именно Сириус не стеснялся выражать Дорее свои чувства, вместе с Джеймсом заражая ее неподдельной радостью и энергией. Вдвоем они делали его жену до неприличия счастливой, и каждый раз Карлус боялся, что это счастье вдруг исчезнет, разбив любимой женщине сердце. Но сейчас, видя, как сильно прижимают ее к себе двое мальчишек, он впервые подумал о том, что, возможно, это счастье не такое уж и хрупкое, как он опасался.

* * *

Мира с удобством расположилась на диване напротив камина и, закутавшись в теплый халат, уставилась на огонь. Вот уже больше месяца прошло с ее первой встречи с Альфардом в том самом больничном коридоре, и, хотя она видела его практически каждый день, привыкнуть, что о ней заботится абсолютно чужой для нее человек, было не просто.

Поначалу в Пансионе, где она училась и жила последние десять лет, ей тоже было сложно: новое место, новые лица, но со временем болезненные воспоминания о том времени блекли или вовсе стирались из памяти, а потому сейчас ей казалось, что она переживает все заново.

После того памятного визита миссис Блэк прошло два дня, в течение которых новоявленная дочь Альфарда старательно избегала общения с отцом. Ей не было стыдно за свою вспышку при встрече с тетушкой, по-другому она просто не смогла бы отреагировать, но видеть Альфарда после тех слов, сказанных после ухода Вальбурги, ей не хотелось.

Мира не понимала этого человека: не понимала, зачем он забрал ее из Италии, зачем начал улаживать все дела с оформлением опеки, для кого или чего он это делал. Ей нужно было знать ответы на эти вопросы, но задать их она не могла, просто не имела права, а потому гадала, что такого он мог увидеть в воспоминаниях матери, что без проволочек начал заниматься тем, для чего его и позвала Саша.

Саша... она умерла совсем недавно, но те полторы недели, которые Мира провела у постели больной, показались ей Адом, и от этого она не могла оправиться в гораздо большей степени, нежели от осознания потери близкого человека. Такие чувства Дору Блэк испытывала не столько из-за жары, царившей в палате, сколько из-за того количества вранья, которым она пропитывала каждое предложение в разговоре с матерью, решившей на смертном одре наверстать упущенное время в общении с дочерью.

Саша говорила много, а Мира слушала и пыталась делать вид, что ей интересно, мечтая провалиться сквозь землю в том самом месте, где сидела или, по крайней мере, находиться, как можно дальше от палаты, больницы, а самое главное — от Саши, которая слишком поздно решила вспомнить о своих материнских обязанностях.

Старшей Дору подолгу не было рядом с дочерью, и этих продолжительных промежутков времени Мире вполне хватило для того, чтобы научиться обходиться теми крохами общения, которыми вообще баловала ее мать. Вот почему она впала в ступор, когда Саша захотела видеть ее, а когда поняла — бежать уже было поздно, да и некуда: мать об этом позаботилась. Как, впрочем, и том, чтобы передать эстафету «воспитания» другому родителю, который, сам того не желая, шел по стопам Саши и также отправлял ее в школу, из которой она вернется, в лучшем случае, на летние каникулы. Вот только разница была в том, что Альфарда, в отличие от Саши, Мира за это не винила.

Она понимала мужчину, его отношение к сложившейся ситуации и просто принимала то или иное его решение. Нельзя сказать, что ей это давалось непросто: Дору Блэк терпеть не могла Пансион и все, что с ним связано, людей, которые ее там окружали, сам воздух, которым там дышали. Спокойная с виду школа, на деле оказалась гадюшником, каких поискать. Она мечтала вырваться оттуда, как только поняла, кто и что из себя представляет на деле. Преподаватели, ученики — все лживые до невозможности. При одном взгляде на них хотелось бежать как можно дальше, забиться в угол и больше никогда среди этих людей не появляться. Эта мечта, наконец, осуществилась, и ей бы радоваться, вот только страх, что Хогвартс окажется ничуть не лучше Пансиона, не давал Мире спокойно спать по ночам, и, чем быстрее приближалось первое сентября, тем страшнее ей становилось.

Тревожить Альфарда по таким пустякам она не хотела. Давным-давно привыкнув справляться со всем самой или с помощью немногих близких друзей, сейчас она меньше всего хотела давать слабину, обращаясь к малознакомому человеку за помощью, тем самым показывая свою несостоятельность в роли взрослого человека, коим себя считала. Зная, что на данный момент ее отец — единственный, кто способен рассказать ей о Хогвартсе хоть что-то, она также понимала, что, если станет расспрашивать его о новой школе, то он непременно заинтересуется, почему ее это так беспокоит. Она бы могла потом списать все на волнение, но в том, что Альфард не был глуп или беспечен, Мира уже убедилась на собственном опыте, а потому знала, что, в конечном итоге, Блэк придет к выводу, что ее поведение как-тосвязано с Пансионом и попытается что-нибудь выяснить. Сама же Дору хотела как можно быстрее перевернуть эту страницу своей биографии, предпочтя в итоге мучиться от роящихся в голове вопросов, чем рисковать, озвучивая их.

За такими невеселыми размышлениями Мира не заметила присутствия в комнате еще одного человека, а когда поняла, что не одна, резко поднялась на ноги и приготовилась атаковать нежданного гостя.

Сказать, что Альфрда удивило такое приветствие, означает, ничего не сказать. В полном недоумении он замер на месте и даже поднял руки вверх, показывая, что в его руках палочки как раз таки и нет. Это действие Миру отрезвило, но по одному взгляду на лицо мужчины становилось понятно — свое поведение ей придется объяснять.

— Прости, — охрипшим голосом произнесла она и опустила палочку, судорожно стиснув ее в руках. — Привычка.

— Привычка? — все еще стоя с поднятыми руками, Альфард удивленно поднял брови.

— Или паранойя, — нервно усмехнулась Мира. — Называй, как хочешь, — пожала она плечами и с тяжким вздохом заняла прежнее место на диване.

— И как давно у тебя такая привычка? — все еще не сходя с места, спросил Альфард.

— Выработалась за последние полтора года.

— Были причины? — нахмурился он и, наконец, опустив руки, прошел и сел в свое любимое кресло, располагавшееся, как назло, рядом с местом, которое занимала Мира.

— Если отвечу, что были, мне придется их озвучивать? — внимательно посмотрела она на него, хмуря уставшее личико.

Альфард неопределенно пожал плечами, но взгляда от Миры не отвел.

— У меня есть на то причины, поверь, — вздохнула она, понимая, что человеку, в которого она только чудом не запустила Круциатусом, лучше ответить. — Кое-что произошло в моей жизни, и мне пришлось привыкнуть быть настороже.

Альфард не был удовлетворен ответом, но требовать большего не стал и, просто кивнув, отвернулся к созерцанию пламени в камине, сделав себе пометку вернуться к этому разговору позже.

— Почему не спишь? — спросил он через некоторое время, не поворачивая головы.

— А ты почему? — усмешка в ответ.

— Дурацкая привычка отвечать вопросом на вопрос, — улыбнулся Альфард, поворачиваясь к девушке. — Так почему?

— Тебе бы дознавателем у карабинеров работать, — пробурчала Мира, хмурясь. — Даже труп разговоришь.

— Дознавателем?

— Ага, — усмехнулась она. — А не сплю я, потому что меня мучает вопрос. Притом, не один и даже не два.

Альфард снова внимательно оглядел Миру, словно прикидывая в уме, говорить ей или не говорить, но в итоге признался, что и ему самому не спится по тем же причинам.

— Саша? — озвучила очевидное Мира.

— Называешь мать по имени? — удивленно поднял брови Альфард.

— Ты когда-нибудь перестанешь это делать?

— Что именно? — не понял он.

— Удивляться, — произнесла она, как само собой разумеющееся. — Хотя... это был скорее риторический вопрос, не бери в голову.

— И все-таки?

— Потому что она потеряла право называться моей матерью, — фраза Миры, произнесенная ледяным тоном, пригвоздила Альфарда к креслу. — Скажи, ты многое узнал из ее воспоминаний? Ты узнал, какой она была на самом деле? — видя его замешательство, девушка, наконец, начала озвучивать свои вопросы, прекрасно понимая, что в любой момент этот разговор может закончиться, а потому попыталась выжать из отпущенного времени, как можно больше. — Просто «да» или «нет».

— Скорее «да», чем «нет», — теперь Альфард уже не сводил глаз с девушки, внимательно следя за каждым ее движением.

— Жаль, — усмехнулась она. — Я надеялась, ты скажешь «нет», потому что Сашу не знала даже я... как оказалось.

Она посмотрела на полное непонимания лицо Блэка и сделала глубокий вдох, приготовившись к долгому монологу, который, так или иначе, изменит отношения между ней и ее опекуном.

Мира знала, что еще слишком рано поднимать эту тему, что они оба не готовы ни к этому разговору, ни к тем последствиям, которые ожидают их обоих. То, что последствия будут более чем серьезные, она уяснила еще с того самого момента, как впервые подумала, что рано или поздно им все равно придется поднять эту тему. Сейчас ей просто подвернулась такая возможность, которой грех было не воспользоваться: она скоро уедет в школу. Они, вероятнее всего, не увидятся почти год, а значит, у него будет достаточно времени обдумать ее слова. Возможно, он сумеет ее понять, может, даже простить, а если все же нет... что ж, как бы то ни было, мать оставила ей в наследство приличное состояние, не намного увеличившееся после продажи жилплощади в Риме. Плюс к окончанию учебного года Дору Блэк станет уже полноправной гражданкой Великобритании, а значит, будет считаться уже совершеннолетней и сумеет сама позаботиться о себе.

Взвесив все «за» и «против», Мира отвернулась к огню и, тщательно подбирая нужные слова неродного языка, начала рассказ.

— Моя мать, как ты уже знаешь, отдала меня на обучение в Пансион Темных Искусств, когда мне исполнилось шесть, — голос, лишенный всяких эмоций, заставил Альфарда напрячься. — Она исчезала из моей жизни на многие месяцы, прежде чем снова объявиться на пару часов. Но даже тогда, — Мира также безэмоционально усмехнулась, — даже тогда я летела к ней на встречу со скоростью бладжера. А потом она стала появляться еще реже, отмахиваясь от меня на все мои письма записками, которые редко содержали в себе больше одного-двух предложений. Я сильно переживала, а потом... просто перестала. Перестала ждать, перестала надеяться, а в конце концов, перестала и ее любить. Она не писала мне, я не писала ей, все новости она узнавала, связываясь с директором, от которого я потом получала выговор за то, что не пишу Саше. И я стала снова ей писать: «Все нормально», «У меня все хорошо» или «Я не болею. У меня все еще нет друзей. Я отлично успеваю по Темным Искусствам. Все нормально».

Альфард внимательно слушал девушку, не перебивая, даже не дыша, боясь нарушить это ее состояние, момент, когда он мог узнать у нее то, что хотел знать, не задавая множества вопросов. Он хотел знать, как Саша растила дочь, чем жила Мира и она сама, потому что того, что он увидел в Омуте Памяти, ему было недостаточно, чтобы найти ответ на самый простой, но в то же время самый сложный вопрос: «почему?».

— Мне было двенадцать, когда я попросила ее больше не приезжать, — продолжила Мира, сглотнув. — Я сказала, что обо мне есть, кому позаботиться, что так будет лучше, — и снова небольшая пауза, нарушать которую было чревато, — для меня. С тех пор я не видела ее ни разу, пока она не вызвала меня в больницу. Она мне даже больше не писала просто так, только по праздникам. Новый год и день рождения, — горькая усмешка исказила милые черты, а к глазам подступили слезы. — Я не простила ее. За то, что она оставила меня. Не когда она умерла, а когда привела меня в Пансион, когда отдала меня на попечение чужих людей и просто ушла. Не только за ворота территории, а из моей жизни. Ушла, даже не обернувшись. А я ведь любила ее. Я так сильно любила ее, так хотела быть с ней... Но я научилась жить без нее. Ее не было со мной, когда мне было больно, страшно или просто одиноко, ее никогда не было рядом со мной, и за это я не могу простить ее, — Мира покачала головой. — Я не хочу прощать ее, потому что, чувствуя злость за то, что она оставила меня... так я хоть что-то к ней чувствую.

Мира понимала, что зашла слишком далеко, что уже пора остановиться, но не могла. Ей стало просто необходимо дойти до конца, рассказать Альфарду все, что наболело за многие месяцы практически постоянного одиночества. Да, он чужой для нее, и ему вообще не должно быть интересно выслушивать эти сопли, но она хотела рассказать правду о том, что чувствовала. И пусть это станет ошибкой, это будет ее ошибка, потому что притворяться, изображая горе от потери, уже не было сил.

— Я возненавидела ее, — продолжала она все таким же бесцветным голосом. — Так сильно — после того, как она вызвала меня в больницу... — Мира беспомощно всплеснула руками. — Она написала мне, цитирую: «Я умираю. Тебе следует приехать в больницу Святого Петра. С директором я договорилась». Все, — она передернула плечами. — Это все, что она мне написала. А после этого заставляла находиться рядом с ней. До самого конца. Слушать ее. Разговаривать с ней. Смотреть на нее, — нервная дрожь прошлась по телу, но девушка не обратила на это внимания, судорожно сцепив руки в замок. — Я лицемерила и врала за эти несколько дней столько, сколько не врала и не притворялась за всю свою жизнь. Я терпеть не могу вранье. Юли, изворачивайся, не договаривай правды, плети интриги, да хоть из кожи вон лезь — пожалуйста, но не смей врать в лицо. Это один из немногих моих принципов. А я смотрела ей в глаза и врала. Только потом я поняла, — Мира горько усмехнулась, — что это ее месть. Месть мне за то, что я перестала ее любить. И вот за это, за эту месть, я действительно возненавидела ее, — она сделала глубокий вдох и откинулась на спинку дивана, чтобы не было соблазна посмотреть на исказившееся лицо своего собеседника. — Когда она умерла, я испытала облегчение. Когда Верде сказала мне, что все закончилось, первой моей мыслью было: «наконец-то, свободна!», — тень улыбки появилась на лице Миры. — Но разве она могла уйти, не оставив мне подарка? Нет, иначе бы она просто не была собой, — Мира прикрыла глаза, а улыбка медленно сползла с ее лица. — У Саши было два секрета. Один мне был уже известен, а второй... Верде почти передала мне письмо, — Мира покачала головой. — Благо я додумалась проверить его на проклятия, — она резко выпрямилась и отодвинулась вглубь дивана. — Я заставила Анжеллу прочитать письмо, потому что проклятие было адресовано мне, а не ей. Своего рода Непреложный Обет, который заставил бы меня испоганить жизнь еще одного ни в чем не повинного человека.

Впервые за весь разговор Мира подняла глаза на Альфарда. На его лице отразилась целая гамма чувств, одно из которых девушка распознала безошибочно и горько усмехнулась в ответ.

— Можешь презирать меня за эти мысли и слова, — первая и единственная слеза скатилась по ее щеке. — Но это правда. И как ее не перекраивай, она все равно ею останется. Я не знаю, какой ты знал ее, даже представить себе не могу, — Мира снова отвернулась и уставилась в пространство. — Но та Саша Дору, которую знала я, получила в итоге то, что заслужила. Как и все мы, когда придет время, — из ее груди вырвался очередной судорожный вдох. — Я знаю, что я чудовище. Только настоящее чудовище может говорить такое о своей матери... Но зато это правда.

Голос девушки затих, но ее слова все еще пульсировали в голове. Задавая этот злосчастный вопрос и радуясь поначалу, что все так легко, Альфард не мог и представить, что именно такие отношения были у замкнутой и стеснительной в его присутствии дочери и когда-то дорогой ему женщины.

Каждое слово Миры, словно раскаленным железом, растекалось по сознанию, даря вместо ожидаемого облегчения только горечь. Она была права — те воспоминания, которые посчитала нужным отдать ему Саша, не показывали и части всей картины. В них были отражены в большей степени только моменты, связанные с первыми годами жизни дочери и с ним, но никаких личных или эмоциональных переживаний женщины он так и не увидел ни в воспоминаниях из первого фиала, ни из второго.

Альфард ждал момента, когда его дочь сама устанет держать в себе горе от потери матери и поделится с ним хоть толикой информации, о том, чем они с Сашей жили все те годы, когда его не было рядом. Ему хотелось услышать, как хорошо им было, что, несмотря на то, что его не было рядом, они были счастливы, что он был им не нужен. Помня ту смешливую девчонку, какой была с ним Саша, он забывал о том, к какой семье она принадлежала, и старательно отгонял мысли, что к своему ребенку она станет относиться, как к чужому. Банальное желание не чувствовать себя виноватым, переложить весь груз ответственности со своих плеч на плечи обеих Дору давало ему возможность спать по ночам спокойно и представлять, что без его вмешательства им жилось лучше, а потому услышать подобные слова из уст дочери он оказался решительно не готов.

Казалось, перед ним разверзлась бездна. Чувство вины, пустившее в сердце корни, когда он узнал, что Мира — его ребенок, была вынуждена жить без него много лет, сейчас разрасталось с новой силой, ледяными волнами распространяясь по телу. С каждой такой волной смывались все те «если» и «но», касавшиеся тех ограничений, которые он решил ввести в общении с дочерью.

Нет, он не задался целью в один миг воспылать любовью к своему ребенку. Не захотел сжать ее в объятиях, чтобы укрыть ото всех опасностей этого мира, и больше ее не отпускать. Нет. Он просто захотел узнать ее, действительно, по-настоящему узнать Миру и надеялся, что когда-нибудь уже она сумеет его простить.

В своей речи его дочь ошиблась только в одном. То презрение, которое она увидела на его лице, относилось отнюдь не к ней. Если бы она повернулась и посмотрела на него внимательно, то увидела бы весь коктейль чувств из вины, ненависти и презрения за свою слабость... к самому себе. И к человеку, которого когда-то сильно любил, но сейчас, и за все те годы копившихся и сдерживаемых эмоций, снова начинал также сильно ненавидеть.