Жена (гет)

— Всё, Полина, мне пора. Не знаю, когда теперь увидимся… — печально проговорил Анненков. Они стояли в сенях. Иван был в зелёном мундире и в шубе, со шпагой.

— Не смей говорить со мной в таком пессимистическом тоне! Сейчас я абсолютно согласна с князем Оболенским, — шутила Полина, стараясь развеять тоску Ивана. Ей это давалось тяжело, она сама с трудом сдерживала слёзы. Куда она провожает его? Что его там ждёт? Когда они теперь встретятся? Самые мрачные мысли снедали Полину, она гнала их прочь, чтобы казаться весёлой.

Анненков был разбит. Его лицо страшно побледнело и постарело. Только Полина заставляла его держаться.

— Я буду молиться за тебя, Ванюша.

— Спасибо.

Они поцеловались на прощание. Их тела не желали расставаться и только усилием воли Иван смог выпутаться из объятий Полины.

— Пора, я и так уже опаздываю.

Он стремительно вышел, не оглядываясь, боясь уступить чувствам и снова броситься к ней. Его движения были нервными, руки дрожали.

Полина сразу же почувствовала горечь разлуки. Как только в сенях затихло, она легла на диван и разрыдалась, дав волю чувствам. Она не знала, что будет делать в его отсутствие, как будет жить. Взяв себя в руки, Полина поднялась, вытерла и прислушалась к животику. Она вспомнила, что теперь что бы ни случилось, частица её любимого человека всегда будет с ней. Эта мысль её приободрила.

Полина побродила по комнате, и одна вещь бросилась ей в глаза. Это был портфель с деньгами Анненкова, с теми самыми, которые она спасла, продержав Ивана у себя допоздна в Пензе. В последствии она узнала. Что там было шестьдесят тысяч. Полина схватила портфель и велела заложить карету, чтобы ехать на станцию. Мысленно укоряя Ивана за рассеянность, она побежала наверх за шалью. Проведя минут семь в спальне, Полина вышла и стала спускаться по лестнице. Она отпрянула от удивления, увидев там Ивана. Мех на вороте его шубы и волосы были покрыты снегом. Он нервно шагнул к зеркалу, тут же бросился к лестнице, споткнулся, увидел Полину.

Сердце у обоих заколотилось, глаза загорелись. Полина выпустила из рук портфель, и они кинулись навстречу друг к другу. Губы жадно соединились, руки оплели друг друга. Забылось всё: и холодная шуба, и ждущий у крыльца извозчик, и шестьдесят тысяч, и друзья-мятежники, и предчувствие катастрофы… У обоих мысли смешались, превратились в одни чувства.

Иван с силой оторвал Полину от себя. Разум победил чувства. Потеряв опору, Полина бы упала, если бы сильные руки Анненкова не впились в её плечи. Она тяжело дышала, не успев опомниться от неожиданности.

— Ты вернулся, вернулся…

Анненков кивнул, обернулся к зеркалу, снова посмотрел на Полину.

— Я забыл портфель… — Иван неточными движениями поднял его, не отрывая взгляд от Полины.

Не сказав больше ни слова, он спиной вперёд направился к двери. Слёзы затуманили взгляд, и стоящая на лестнице фигурка расплылась. Иван не увидел, как Полина тихо, украдкой перекрестила его по-русскому обычаю. Это был последний раз, когда она видела Ивана Анненкова свободным человеком до амнистии декабристам в 1956 году.

* * *

Он сидел в сырой и тесной камере Петропавловской крепости. Его и без того слабое зрение упало из-за вечной темноты и нервного напряжения, лицо обросло бородой. Он страдал от холода, не имея тёплых вещей. Худой халат и рваный шарф составляли всю его одежду. Иван похудел, не имея желания ни спать, ни есть. Иногда приходило забытье, но оно не восстанавливало силы, а отнимало их.

В голове теснились туманные воспоминания о событиях, предшествовавших заключению в крепость. Признание на собрании у князя Оболенского 12 декабря. Иван встал и, собрав все силы, объявил:

— Я, господа, не могу поручиться ни за одного человека в полку. Солдаты ещё не готовы к выступлению, они не понимают нашего дела. Я согласен не присягать Николаю, но за успех не ручаюсь. Призываю вас одуматься, друзья, не горячиться. Надо подождать. Таково моё мнение.

Молодые люди пристально посмотрели на Анненкова, кто-то с пониманием, кто-то с осуждением, кто-то снисходительно.

— Ну что ж, ваша точка зрения мне ясна, — тихо произнёс Пестель. Он был задумчив, выглядел очень усталым. На его лице лежала тень предчувствия, которое бывает у человека перед смертью, но он был непреклонен. Было видно, что, несмотря на мнения своих товарищей, он пойдёт до конца.

Муравьёв, Стремоуховы и Свистунов поддержали Анненкова. Многие высказывались решительно и отчаянно. Их голоса сливались в неясный гул в воспоминаниях Ивана. Что теперь с этими людьми? Что с ними будет? Что теперь будет с ним самим?..

Спустя два дня после собрания было выступление на площади. Иван был со своим полком, по другую сторону от своих товарищей, присягнул Николаю. Затем был император и великой князь, генерал-губернатор Милорадович, выстрел Каховского… Николай Павлович был страшно бледен, двигался нервно, терял самообладание. Милорадович говорил громко, властно, склоняя на свою сторону солдат. Всё происходило как в тумане. Анненков был на пределе нервного напряжения. Он смотрел на происходящее с таким отчаянием, что с трудом всё осознавал.

Так началось самое трагичное время в жизни Анненкова. Четыре дня Иван провёл в молчаливом ужасе, потому что всё складывалось именно так, как он боялся. Планы общества были раскрыты, полковник Пестель арестован. Каждую секунду ожидая ареста, Анненков вздрагивал от любого шороха. В его голову начали жить отрешённо-философские мысли: «Зачем я живу? Зачем стремиться что-то улучшить, если государственная машина раздавит всё и всех? Кому нужны наши светлые умы и добрые намерения? Зачем, ради кого мы ломаем свои жизни? Да и что такое, в сущности, жизнь?...» Он остро осознавал, что загубил свою молодость и разбил сердце женщины, которая с недавних пор была на первом месте в его жизни. Всё это приводило его в самую отчаянную безысходность.

19 декабря его Анненкова привезли во дворец, где также находились Муравьёв и Арцыбашев, его сотоварищи по полку. Встреча с друзьями несколько приободрила Ивана, но им не дали обменяться и парой слов, развели по разным углам. Толпа придворных и военных громко укоряла их, оскорбляя разными словами. Наконец, начался допрос.

Император был бледен и взволнован, напомнил про дуэль Анненкова с Ланским, за которую Иван не понёс должного наказания. Николай угрожал и унижал, говоря, что Анненков не заслуживает даже смерти. Потом император удалился, а через некоторое время вернулся, смягчившись, говорил как строгий отец.

— Вас всех давно надо перевести в армию. Судьбами народов хотели править — взводом командовать не умеете, — снисходительно вздохнул он.

Перемены его настроений, упрёки, напоминания о злополучной дуэли действовали на нервы Ивана, давили на его и без того ослабший дух.

После допроса всех троих окружили солдаты. Анненкова, терзаемого неизвестностью, повезли к Выборгской заставе. Фельдъегерь не отвечал на вопросы, и воображение Ивана разыгрывалось всё сильнее. Попасть в крепость он боялся более расстрела, но мрачные ожидания Анненкова не оправдались: условия там были сносные. Иван угощал солдат вином за свой счёт, они были сговорчивыми и на многое закрывали глаза. Бежать он и не думал. Местные жительницы передавали ему провизию и тёплые вещи ручной работы, однако сильной поддержки за стенами крепости Иван не чувствовал. Вдали от Полины и своих товарищей он дошёл до крайней степени одиночества. Однажды кто-то бросил ему в окно букетик фиалок. Эти маленькие трогательные цветочки напомнили ему о светлых мгновениях жизни, они внесли немного жизни и радости в его одинокую камеру. Букетик был для него дороже, чем уступки коменданта и купленная доброта солдат. Даже теперь, три месяца спустя он хранит завядшие цветы у сердца, но они его больше не греют.

В марте 1826 года его привезли в Петербург. Измученный поездкой и переживаниями Анненков был доставлен в Главный штаб. Всё это время Иван смотрел на мир сквозь серую дымку, делал всё машинально и безотчётно. Одно событие осталось ярким воспоминанием об этом времени — встреча в Главной штабе со Стремоуховы. Сидя в грязной, сырой камере Петропавловской крепости Анненков вспоминал это событие с надеждой если не нас спасение, то на покой и благополучие Полины. Хотя какой тут покой…

В доме, где прошло детство Ивана, он был арестованным преступником, никак не молодым хозяином. Увидев своего товарища, Иван будто прозрел. Они бросились друг к другу в объятия, но солдаты грубо оттолкнули Ивана. Тот успел крикнуть:

— Повидай, прошу, мою Полину! Скажи, что я жив и по-прежнему её люблю! Обними её за меня, слышишь, поддержи! Не говори ей о дурном, не говори!..

Больше он не успел ничего сказать, но этого было достаточно, чтобы облегчить душу. После этого он окончательно закрылся в себе, много дней ничего не ел, пока комендант не начал угрожать. Вызывали на допросы, говорили по-разному: и мягко, по-отечески, и с угрозами и оскорблениями. Пустые, обращённые внутрь глаза Ивана не выражали ничего. Погрузившись в себя, Анненков бессознательно помогал себе не проговориться ни о чём важном.

На последнем допросе он сознался в разговорах о цареубийстве и подписал какую-то бумагу. Всё это делалось машинально, без осмысления. Анненкова вернули в камеру и до вынесения приговора не трогали.

Слушая монотонный звук воды, капающей с трубы, он думал, думал, думал… О напрасности жизни, о вечных муках, об отсутствии смысла в существовании… В его душе творился беспросветный кошмар, он был на предел напряжения. Только одно держало его в жизни — любовь Полины. Он уже начинал сомневаться в её искренности, как сомневался в то время во всём. Однако в глубине души он точно знал, как сильно она его любит. Светлая, сильная энергия её любви ни на секунду не покинула его. Быть может, не знай Иван этого чувства, он давно умер бы в этой могиле для живых, но его тело боролось за жизни, а душа рвалась к любимой.

Период предварительного заключения и допросов был самым трагичным в жизни декабристов, особенно тех, кто изначально был уверен в провале. Их дух был слаб, они впадали в самое чёрное унынье. Среди них был и Анненков, горько осознававший оторванность интеллигенции от народа и непоследовательность своих товарищей.

* * *

Потрясённая страна молчала, ожидая гнева государя. Матери и жёны украдкой плакали, предчувствуя кровавую расправу. Они томились неизвестностью, всегда думая о самом ужасном, как княгиня Волконская. Те, кто знали о причастности мужей к восстанию, отчаянно молились, как княгиня Трубецкая.

Полина Гебль впала в молчаливую, не свойственную её весёлому характеру, тоску. Отчаяние Анненкова передавалось ей на расстоянии. Полина поддерживала себя молитвами и мыслью о малыше, которому вредны переживания матери.

Время шло, а весточки от Ивана не было, и Полина, усилием воли запретив себе думать о плохом, позвала Трошку и дала ему важное поручение. Они уже научились понимать друг друга по жестам, но для верности она повала другого человека, Степана, который понимал по-французски. То ответственное дело она могла поручить только самому Трошке, чувствуя в нём бесконечную преданность Анненкову.

— Поезжай в Петербург, разузнай что-нибудь о барине. Прошу тебя писать мне всё, какого бы содержание это не было. Не нужно бояться расстроить меня, потому что нет ничего хуже неизвестности.

Трошка кланялся и плакал, обещал обо всём докладывать сразу же. Дав ему деньги и наставления, Полина отправила его прежде к старой графини Анненковой на случай, если она хочет что-то передать сыну. Вернувшись, Трофим сообщил, что барыня слушать о сыне не желает, и горько расплакался, называя Полину самыми ласковыми русским словами. Она стала утешать его, но он лишь повторял:

— На тебя одну надежда, матушка моя! Голубушка ясная! Храни тебя Господь за твою сердечную заботу о моём Ванечке.

Успокоив чувствительного слугу, Полина проводила его в дорогу и стала ждать. Она часто вспоминала визит Петра Свистунова, когда он не застал её дома. Полина знала, что он лучший друг Анненкова и что они близки, как братья. Узнав о том, что Свистунов, не присутствовавший на Сенатской площади 14 декабря, арестован, она сильно испугалась. Во снах ей являлись сырые камеры и люди в них, похожие на скелеты.

Трофим писал ей отчаянные, без единого просвета, письма, возбуждая в душе Полины панику. Он не узнал ничего конкретного, но слухи, ходившие по Петербургу, были ужасны. Полину теснила нужда, она хотела ехать в Петербург, но средства стесняли её. Ей приходилось ждать вестей из столицы.

Однажды Полине доложили о визите Стремоухова, приятеля Ивана. На него она произвела самое приятное впечатление: милая маленькая женщина с округлившейся фигуркой и вечной доброй улыбкой, которая не могла скрыть следы слёз и бессонных ночей на её лице.

— Моё почтение, — сказал он, поцеловав её руку. Стремоухов выпрямился нервным движением. — Иван… Иван в крепости в Выборге. Он жив и здоров, он не может быть ранен. Я это выпытал у одного господина в трактире. Неважно, как. Важно, что ваш жених томится в неволе. Меня Бог уберёг от участия в обществах, но Иван и мой брат… Буйные головушки. Но я ручаюсь, что Анненков жив и находится в здравии, насколько это возможно в северной крепости.

После этого разговора Полина немного успокоилась, привела мысли в порядок. Её одолевало страстное желание увидеть любимого, и она начала придумывать, каким образом это осуществить. У неё кончались деньги, и она вынуждена была работать.

Мать Ивана не предпринимала никаких попыток разузнать что-то о сыне. Она слыла жестокой помещицей, замучившей своими выходками всю дворню. Её причуды доходили до абсурда, непостижимого уму Полины. Например, она заставляла самых красивых и молодых девушек надевать свои платья, чтобы они согревались теплом человеческого тела. Все её интересы ограничивались лишь собственной персоной, и если она приближала к себе кого-то, то только ради забавы. Судьба сына нисколько её не трогала, она не хлопотала ни о его комфорте, ни о смягчении приговора, а его связь с Полиной казалась ей вовсе постыдной.

* * *

Полина очень скучала по Анненкову. Она тяготилась разлукой, не знала, чем себя занять, как отвлечь. Она работала в модном доме Дюманси, и выполняла все поручения машинально, без осмысления. Француженки стали чуждаться её, видя в ней любовницу заговорщика. Только одна пожилая женщина, мадам Шарпантье, молчаливо сочувствовала ей, выполняя за неё малую, посильную старушке часть работы и подкармливала пирожками.

Образ Ивана преследовал Полину везде, она чувствовала сильное желание увидеть его, обнять. Нужда, истощавшая её тело и душу, не позволяла ей отправиться в Петербург. Для неё это было время молчания и скорби. Почти никто, кроме людей Анненковы, оставшихся в Москве, да доброй старушки Шарпантье, не говорил с ней. Полина изнывала от тоски и нуждалась в поддержке. Она пугала слуг своим бездельем, оцепенением и полным отсутствием слёз. Она ничего не ела, ничего не делала и не читала, что было несвойственно её натуре. Полина угасала на глазах.

Трошка часто подходил к ней, заглядывал в лицо, чтобы убедиться, что она жива.

— Полина, матушка, миленькая, поешь хоть. Подумай о ребёночке.

Последние слова её немного расшевелили. Она встала, опираясь на руку Трошке, и пошла за стол в другую комнату есть скудный обед. Старый слуга удивлялся тому, как изменилась эта французская хохотушка: похудела, осунулась, побледнела… От неё остались одни глаза, огромные, полные такой печали, что не каждому под силу вынести. Ничем он не могу утешить невесту своего любимого барина и сам страдал, глядя, как из неё уходит жизнь.

Один случай изменил ситуацию. В тот вечер Полина сидела на кушетке в тёплом мужском халате, с волосами, заплетёнными в небрежную косу, и смотрела перед собой. В сенях громко, суетливо захлопали двери, послышался громкий топот ног в сапогах. В комнату ворвался Стремоухов, тот самый, которого Иван видел в Главном штабе. Он был одет в кавалергардский мундир, выглядел усталым и возбуждённым: глаза лихорадочно горели, на щеках был болезненный румянец, давно не стриженые волосы находились в беспорядке. Несколько оживлённая визитом, Полина встала.

На секунду замерев в дверях, Стремоухов решительно подошёл к Полине и. не дав ей опомниться, крепко обнял. По тому мгновенному взгляду, который он на неё бросил, она всё поняла. Просто почувствовала. И это ощущение оживило её душу. Оказавшись в объятиях сильного человека, который совсем недавно обнимал её любимого. Полина испытала все чувства: и горечь разлуки, и страстную преданную любовь, и тревогу, и тоску, и бесконечную усталость. Из её глаз покатились слёзы, она затряслась в рыданиях. Всё то, что молчаливо копилось в её душе, вырвалось наружу.

Стремоухов говорил какие-то ласковые слова, утешал, говорил, что видел Ивана в Петербурге.

— В Петербург! Сейчас же поеду!.. — вскрикнула Полина, захлёбываясь в слезах.

— Тише, душа моя. Сейчас не получится. Надобно подождать.

Стремоухов по-отечески отёр с её щек слёзы, крепко взял за локти, усадил на диван; подозвал слугу, дал ему несколько ассигнаций.

— Поди, любезный, купи сколько надо продовольствия и прикажи стряпать обед.

— Слушаю-с, ваше благородие, — с готовностью ответил Трошка.

— Я… я всё верну, обещаю, — бормотала Полина.

— Господь с вами, душа моя! Могу же я угостить даму по поводу встречу! Утрите слёзки, Полина. Успокойтесь, и я расскажу вас всё, что знаю об Иване Александровиче.

Он говорил, что Анненков в отчаянии, что он нуждается во всём, что его перевели из Выборгской крепости в Петропавловскую. Предполагал, что он не может быть осуждён слишком строго, потому что он не был в рядах мятежников. Стремоухов рассказывал, что Ивана допрашивали, и это усугубляли, и это усугубляло его отчаяние и унынье.

Его слова вызывали в ней не тоску, а желание действовать. Сразу же после сытного ужина, который показался ей очень вкусным, Полина развеселилась, начала планировать поездку в Петербург.

Стремоухов изъявил желание съездить к Анненковой, но та приняла его высокомерно и холодно. Он уехал от неё не солоно хлебавши, и посетил Полину, рассказав ей о приёме графине.

Полину будто подменили; визит Стремоухова дал ей толчок к жизни. Словно во время ей тоскливого оцепенения в ней копилась энергия, которая выплеснулась наружу. Полина стала искать бельё, чтобы отправить Ивану в крепость, даже отыскала его любимый халат с коричневыми птицами. На каждой вещи она вышивала своё имя «Pauline», вкладывая в них тепло своих рук.

Говорили о том, что жёны арестантов пробираются в крепость в дни, когда свидания не были разрешены. Они переодевались в простое платье и перекликались с узниками через стенку. Эти рассказы воодушевляли Полину, вдохновляли её к самым решительным и безумным действиям. Ведь она не была ни женой, ни родственницей Анненковой, поэтому свидания ей не разрешались, но Полина не отчаивалась: время бездействия для неё прошло. Окрылённая своими идеями, она преодолевала все трудности.

О приговоре она узнала от некого Затрапезного, приятеля Ивана, жуткого пьяницы, жившего только теми средствами, которые великодушно давал Анненков. Приговор взволновал её, напугал, но Полина была непреклонна: она поклялась последовать за любимым в Сибирь и не представляла своё будущее иначе.