Жена (гет)

«Нет, я не жалкая раба!

Я женщина, жена!

И пусть горька моя судьба —

Я буду ей верна!»

Н.А.Некрасов, «Русские женщины»

Граф Иван Александрович Анненков да двадцати трёх лет был избалованным, привыкшим всегда получать желаемое, ребёнком. Сначала это были игрушки и сладости, потом — дорогое оружие, женщины, признание в обществе… Блестящий кавалергард, первый московский жених, он ни в чём не знал отказа. С первым серьёзным препятствием Анненков столкнулся на ярмарке в Пензе, куда приехал за ремонтом лошадей для полка и где в это же время находился модный магазин Дюманси.

— Полина! — крикнул он по-французски вслед удаляющейся женской фигурке. Девушка не реагировала на зов. Иван пустил коня шагом и быстро нагнал её. — Вы избегаете меня, мадемуазель? — спросил он. Её губы тронула полуулыбка. Он залюбовался Полиной.

Она была среднего роста, двигалась легко и грациозно. Её тонкая талия явно обрисовывалась при ходьбе, несмотря на свободный покрой светло-голубого платья. Под мышкой она держала маленькую чёрную собачку, свою вечную спутницу, которая послушно прижалась к хозяйке. Черты её круглого лица были неправильны, но вся она была воплощением женственности и шарма, поэтому привлекала сильнее, чем скучные неподвижные красавицы, похожие на кукол. В ней было много жизни, энергии, она дышала молодостью и прелестью. Большие карие глаза при свете солнца казались прозрачно-золотистыми, как сейчас, а в сумерках приобретали какой-то неповторимый тёмно-винный цвет. Ресницы были светлыми, но длинными. Маленький изящный рот с пухлыми губками загадочно улыбался. Тёмно-русые волосы Полина забирала в высокие замысловатые причёски по последней моде.

Она не остановилась, не сказала ни слова, только едва заметный румянец выступил на её щеках.

— Не мешало бы спешиться, сударь, — не поднимая на него головы, заметила Полина. Анненков ловко спрыгнул со своего гнедого жеребца, потрепал его за шею.

— Вы избегаете моего общества, мадемуазель Полина?

В ответ она слегка передёрнула плечами.

— Полина! — Он сильно стиснул её локоть; девушка остановилась, с возмущением глядя на Ивана.

— Пустите меня, поручик! — прошипела Полина. — Я закричу!

Растерянный, обескураженный поведением француженки, Анненков выпустил её руку. Она накинула на плечо белую шаль и взглянула на Ивана так выразительно, что он задумался, что же заставляет эту необыкновенную девушку так упорно избегать его. Этот взгляд был каким-то умоляюще-нежным, от него по коже побежали приятные мурашки.

— Позвольте идти, — прошептала Полина, сделав книксен. Он долго смотрел ей вслед, чувствуя, что любовь этой девушки ему жизненно необходима.

* * *

Иван Анненков был очень высоким, стройным и статным офицером. Особенно хорошо он был в своём кавалергардском мундире. Каштановые кудри живописно обрамляли его лицо с крупными аристократическими чертами. Большие голубые глаза Анненкова светились умом и благородством, порой в них плясали истинно дьявольские огоньки, а иногда они выражали самую глубокую тоску. Он был близорук и всегда носил при себе очки.

Вокруг этого великолепного красавца всегда была толпа приятных молодых людей, он легко привлекал внимание девушек. Анненков много играл в карты, дрался на дуэлях, влюблялся в легкомысленных красоток… И всё это он делал без раздумий, потому, что таков образ жизни кавалергарда. Первое потрясение ждало его после убийства одного из соперников на дуэли*. Тогда он задумался о прошлой жизни и решил, что существование его было бессмысленным, бесцельным и вообще убогим. Именно в это время по велению сердца Иван вступил в Петербургский филиал Южного общества. Передовые идеи смелых молодых людей совпадали с чувствами Анненкова, и он с пылом поддержал их. Это вело его к раскаянию, к пересмотру собственного отношения к рабству. Не на много, он Иван переменился к своим людям, особенно к своему дядьке Трошке, которого искренне любил, поэтому доставалось ему больше других.

— Барин! Барин!

Старик вбежал в залу, где господа играли в карты. В одной сорочке и форменных лосинах, Анненков поставил ногу в сверкающем ботфорте на стул и открывал штопором бутылку вину. «Видимо, совсем проигрался», — решил Трошка, судя по задумчивому выражению его лица.

— Полно, Ванька! Не стоит печалиться! Ты же знаешь, в картах не везёт — повезёт в любви! — воскликнул Пётр Свистунов, однополчанин Ивана и его ближайший друг.

— Пошёл к черту, корнет! — огрызнулся на него Анненков. — Чего тебе? Как смеешь тревожить? — обратился он к слуге.

— Виноват, виноват, барин. Да мальчик с запиской из этого… ну как его… Димонси — во! — запыхавшись сообщил Трошка.

Анненков вздрогнул, бутылка упала с его колена на пол и в дребезги разбилась. Товарищи начали возмущаться и подшучивать о причине рассеянности Ивана.

— Известно, что поручик любит модничать, — намекнул Свистунов. — Особенно в компании некоторых продавщиц.

— Замолчи, Петька! Иначе тебя ждёт судьба Ланского.

Свистунов с беспокойством заглянул в лицо друга. Он редко упоминал об убийстве Ланского, и то в минуты мрачной меланхолии, и Пётр понял, что Анненкова гложет какая-то тревожная мысль.

Иван стянул со спинки стула мундир, гневно зазвенели эполеты, и поручик вместе со слугой скрылся за дверью. Как только они вышли из залы, Иван оживился, вырвал из рук Трошки записку. «Мсье Жан! Поведение моё в высшей степени странно и даже, быть может, отталкивающе, но если вы хотите узнать его причины, приходите сегодня же в сад в восемь часов вечера. Если вы придёте, то скажите мальчику «да». Ваша м-ль Поль». Пока Анненков читал записку, его лицо изменялось с каждым мгновением: то недоумение, то гнев, то растерянность, то нежная улыбка, то вновь недоумение…

— Где посыльный? — хрипло спросил он.

— Да на крыльце сидит, чертёнок окаянный! Я его гнал, а он говорит: «Не велено. Ответ надобно получить».

Анненков не дослушал, кинулся к двери. На приступках сидел мальчик из магазина Дюманси.

— Скажи «да», — приказал ему Иван. Мальчик поклонился и побежал прочь.

— Который час? — обернулся Анненков к подковылявшему слуге.

— Восьмой, барин.

— Передай, чтоб к ужину не ждали, — бросил он, на ходу надевая мундир.

— Да куда же, батюшка! — простонал Трошка. Но барин не слышал, шёл куда-то в неведомом направлении.

* * *

Полина переоделась в тёмно-синее платье и шляпку в тон, и всё это необыкновенно шло к его глубоким глазам, создавая загадочную тень. Она стояла перед зеркалом, выпуская короткие, круто завитые локоны из-под шляпки. Убедившись в собственной неотразимости, она уверенным шагом спустилась вниз, где весело щебетали её подруги. Увидев волнение и новый наряд Полины, они начали подшучивать над ней, а некоторые даже злобно язвить. Гебль с гордо поднятой головой прошла мимо них, решив на этот раз не растрачивать на них своё красноречие.

— Куда это наша Поль так прихорашивается? Для кого сей таинственный цвет?

— Уж не на свидание ли?

Полина с достоинством подошла к прилавку, стала записывать что-то в книгу.

— О Жижи, как ты догадлива. На днях я видела её в компании этого красавчика… м-м-м… Ох уж эти русские фамилии… Кажется, Анненкофф. А ведь его мать, “la reine de Golconde”**, баснословно богата. Она вдова, старший сын погиб на дуэли, так что все богатства достанутся Жану.

— Полина, как же повезло тебе! Не только богат, но и необыкновенно хорош собой! — Жижи жеманно обняла Полину за плечи.

— Я, в отличие от вас, не ищу богатств, — гордо вскинулась Гебль.

— О да… — засмеялась одна из девушек. — Зачем же обнищавшей француженке ехать в Россию? Искать сердечного счастья, не иначе. Ты, Полина, не глупенькая простушка (уж мы тебя знаем), поэтому ты просто нас обманываешь, прикрываясь благородными чувствами.

— Как хотите, — пожала плечами Полина. Она повернулась, поправляя шляпку. Поля отбрасывали тень на её лицо, и разглядеть слёзы обиды в её принуждённо улыбающихся глазах было невозможно. Под насмешливыми взглядами сослуживиц Полина спокойно и достойно покинула магазин.

* * *

Анненков долго стоял, прижавшись спиной к стволу дерева в саду. Он ждал её долго, тревожно срывая листья и теребя их в руках. Летнее солнце начинало садиться, создавая приятные сумерки под сенью деревьев. Иван весь обратился в слух, ожидая лёгкий шорох её шагов. Время тянулось долго, и Анненков почти потерял надежду на встречу.

Долгожданный шорох всё же зазвучал. По узкой тропинке, освещённая лучами усталого солнца, шла Полина. Сердце Ивана сладко заныло. Она выпустила собачку, и Анненков бросился к ней, подхватил на руки и закружил. Полина слабо сопротивлялась, неубедительно просила выпустить. Иван только радостно смеялся, говорил какие-то глупости то на французском, то на русском. Наконец он выпустил Полину, глядя на неё счастливыми глазами. Как ни старалась она держаться строго, чувства выдавали её. Губы сами раздвинулись в нежной улыбке, это был бессловесный ответ на его бессловесный вопрос. Они обнялись. Рядом с Иваном было так уютно и тепло, как не было никогда. Он мог защитить, согреть, закрыть от всех невзгод своим могучим телом маленькую бедную иностранку, которая устала быть сильной.

— Жан… Жан… это невыносимо… — пробормотала она. Анненков поцеловал её в висок.

— Я люблю вас, Полина. Я… я жизни без вас не мыслю. Я раньше думал, что это будет как всегда прежде, он я ошибся… Вы же единственное существо на всей земле, которое способно меня согреть и утешить. Мой бесценный брат, Гришка… погиб на дуэли. Так я заплатил за тяжкий грех, убийство Ланского… Матери, кажется, всё равно на меня. А вы… вы делаете меня счастливым, Полина.

Анненков говорил едва не плача, и она чувствовала обострённым женским чутьём, что он не обманывает. Вдруг Иван отодвинул её за плечи, настойчиво заглянул в глаза.

— Я люблю вас, Полина, и умоляю составить моё счастье.

При этих словах она растерялась и хотела что-то возразить, но Иван закрыл ей рот страстным поцелуем. Ноги Полины от неожиданности подкосились, по телу пробежала дрожь, и Анненков крепко обнял её.

— Ну что, вы согласны стать моей женой? — прервав поцелуй, прошептал он в самое её ухо.

— Нет, — с усилием выдавила она.

— Почему? Вы меня не любите?

— Не люблю, — произнесла она, крепче прижимаясь к Ивану.

— Это неправда. Почему вы не хотите стать моей женой?

— Ваши родные упрекнут меня в корысти.

— Они не посмеют.

— Мои подруги из магазина сплетничают о нас и говорят о моей корысти…

— Неужели вам не наплевать на этих жалких дур?

— Не говорите о них так! Они такие же бедные француженки, как и я.

— Простите. Не обижайтесь. — Он поцеловал её, чтобы загладить вину.

— А главное, что ваша маменька точно воспротивится нашему браку.

— Мы обвенчаемся тайно.

— Нет. Это нечестно. Нельзя венчаться без родительского благословения.

Полина сделала усилие и вырвалась из объятий Ивана.

— Нет, мезальянс не возможен. Я бедная модистка, живу своим трудом, а вы наследник огромного состояния. Мы не можем быть парой. И потом, у вас уже, наверное, с рождения есть невеста… Участь ваша решена.

Эти слова не произвели на Анненкова никакого впечатления, он продолжал улыбаться, его лицо светилось любовью. Собрав всю гордость, всю обиду на своих подруг и напутствия матери, она вздохнула и выпалила:

— Сударь, мы не можем пожениться. Я не люблю вас, и ваши навязчивые ухаживания мне осточертели. Я прошу вас более меня не преследовать.

Стараясь не смотреть в глаза Ивану, Полина взяла на руки собачку Ком и пошла прочь. Анненков яростно ударил кулаком по дереву.

* * *

Полина бесшумно спускалась по лестнице, когда услышала смех своих подруг по магазину. Одна из них упомянула имя Анненкова, что заставило её прислушаться.

— Хи-хи-хи! Вот потеха, когда дурочка Полина узнает эту новость!

— Да уж, тогда, верно, Анненков потеряет блеск в её глазах

— Представляете! Так и сказал: «Сегодня вечером мы поставим этого фанфарона на место! Какой случится конфуз, если наш поручик совершенно проиграется! Какой позор полку!

— Ах, как бы наша Поль не узнала. Она-то, разумеется, сделает всё, чтобы предотвратить это предприятие…

Дальше Полина не расслышала, так как голоса и всех удалялись: девушки вышли из магазина. Она всё поняла. Гордость Полины замолчала, когда вопрос встал о чести Анненкова. Ею овладело стремление оградить Ивана от этой авантюры. Она давно не виделась с ним, но он не на секунду не оставлял её сердце и постоянно напоминал о себе: то передавал записки с признаниями и просьбами о встрече, то бросал цветы в окно комнаты Полины на первом этаже, приводя в ярость строгую хозяйку. Она быстро сообразила, как можно спасти Анненкова от заговора. Ещё в магазине она написала ему и послала с мальчиком, а сама отправилась к себе на квартиру.

* * *

Забыв обещание явиться в девяти часам, Иван бросился к Полине по первому зову. Как кокетливо-заманчив был тон её записки! Как ни старался, он не мог понять образа мыслей этой удивительной девушки: то холодна и горда, то нежна, то откровенно смела… Сейчас ему было неважно, какие именно чувства ею двигали, главное, что он снова увидит её. Мысли отказали Ивану, он мог только чувствовать приятную волну, разлившуюся по телу.

Полина предупреждала о строгости квартирной хозяйки, поэтому Анненков решил действовать неординарно: влез в окно. Дерзко, по-кавалергардски. Ни одна не могла бы устоять под таким напором. Но Полина могла бы… Удивительная…

Как в тумане Иван дошёл до её квартиры. Заветное окно на первом этаже было открыто, лёгкий ветерок колыхал лёгкие шторы. Анненков ловко запрыгнул на подоконник и с грохотом перевалился в комнату. Где-то рядом обрушился горшок с цветком.

— О Боже! — воскликнул милый голос по-французски. Возле Ивана зашелестело женское платье.

— Мадемуазель, я, кажется, ранен! — простонал Анненков, перекатываясь по полу и хватаясь за грудь. Не переставая смеяться, Полина присела рядом с ним. Перед близорукими глазами Ивана возникло, хоть и расплывчато, любимое лицо. Девушка протянула руку к его шее поправить загнувшийся воротник, но Анненков проворно схватил её запястье, мгновенно поднялся, ловко обнял Полину и привлёк к себе. Она вскрикнула и грациозно отскочила от него.

— Держите себя в руках, поручик, — строго пригрозила она пальчиком.

— Моя дорогая Полина, вы так долго томили меня разлукой! Но увы, наше нынешнее свидание не может продолжаться долго. Я к девяти часам обещался быть за столом с картами в руках, — признался Анненков, вставая с пола и ища по карманам очки.

— А если бы я попросила вас, вы бы остались? — самым томным голосом спросила Полина. У Ивана зазвенело в ушах от её слов и застучало сердце.

— Конечно. И не сомневайтесь.

— Я прошу вас остаться, — выдохнула она после недолгой паузы. У Анненкова закружилась голова, от избытка чувств перед глазами стояла пелена. Он с трудом добрался до Полины, взял за руки.

— Это значит, что вы меня любите? — Ответом послужил красноречивый взгляд. — И вы хотите быть моей женой? — Ответ снова был написан в глубине причудливых тёмно-бардовых глаз.

— Да, Полина? Вы согласны стать моей женой?

— Да, мой дорогой, — улыбнулась она. Анненков с возгласом ликования крепко обнял девушку, горячо поцеловал, потом выпустил, поймал перепуганную собачонку и тоже расцеловал, за что был укушен в губу. Издав странный звук, похожий на стон боли и смех одновременно, он уронил Ком на пол и упал на кровать. Полина захохотала и шутливо похвалила собачку.

— Теперь я точно ранен, — заявил Иван, прижимая руку к губам. — Чёртово отродье, — добавил он по-русски.

— Не ругайте мою Ком, она мой верный защитник. — Полина взглянула на маленькую собачку, прижавшуюся к спинке кресла и дрожавшую всем своим тонким телом. — Как же мне искупить вину за свою питомицу? — кокетливо спросила она, присаживаясь на край кровати.

— Только поцелуями, — ответил он, приближаясь к Полине. Та нежно поцеловала его в щёку.

— Вы думали, как устроить нашу женитьбу?

— Думал, причём много. Мы можем обвенчаться в любой церкви на земле моей матушки.

— Без её согласия?

Иван в задумчивости опустил кудрявую голову, лицо его стало так печально и прекрасно, что Полина и жалела, и восхищалась им одновременно.

— Я всё время думаю об этом и прихожу к выводу. Что маменька не будет довольна…

— А вы сами уверены, что хотите взять меня в жёны? Ведь вы мало обо мне знаете. Поль — не настоящая фамилия, мне пришлось взять её, потому что родственники сочли недостойным для девушки из рода Гебль контракт с заграничным модным домом. Хороша невеста для русского графа?

— Какие мелочи вы говорите, Полина. Мне всё равно, какая у вас фамилия.

— И маменька ваша, верно, не изволит помнить бедную модистку, которая её обслуживала. К таим людям относятся как к мебели.

— Это неважно, душа моя. Вы ведь за меня замуж идёте, а не за маменьку.

— И вам неинтересна моя жизнь во Франции?

— Очень интересна. Но только для того, чтобы лучше узнать вас.

Полина устроилась поудобнее и начала рассказывать. О матери, об уроках пения, о весёлом детстве, о первом сватовстве… Она рассказывала легко, без лишних подробностей, но с юмором, поэтому слушать её было очень интересно. Иногда Анненков перебивал её своими воспоминаниями о детстве, и оба понимали, насколько разными были условия их жизни. Полина выросла в бедной, но очень дружной семье, окружённая душевным теплом и лаской. Граф Анненков же не знал ни в чём отказа, но мать не занималась им, предоставив это дело гувернёрам и слугам, особенно дядьке Трошке, к которому Иван испытывал нежнейшие чувства и муки совести за грубость и рукоприкладство. Он рассказывал о домашнем учителе Дюбуа и его вольнолюбивых идеях, о лекциях в Московском университете, о знакомстве с трудами Вольтера, Руссо и других мыслителей. Иван говорил об этом так взволнованно и путано, что Полине казалось, что эта тема его сильно тревожит. В ответ она рассказывала свои воспоминания о Французской революции и об императоре Наполеоне.

Словом, они проговорили до поздней ночи. Когда Анненков в последний раз поцеловал Полину и вылез в окно, было далеко за полночь. Идти играть в карты он и не думал. Иван не торопясь побрёл домой, слушая стрёкот сверчков и вдыхая запах летней ночи.

* * *

— Иван Александрович! Батюшка! — заплакал Трошка при виде возвращающегося хозяина.

— Ну чего тебе? — по привычке огрызнулся он и тут же одёрнул себя, вспомнив разговор с Полиной.

— Ба-а-атюшка!.. Я уж думал, что прибили тебя эти бандиты! Я ж знаю, сколько при вас денег! У-у-у!.. Божья милость, что ты жив-здоров, — старик судорожно перекрестил Ивана.

— Ну-ну, будет тебе, Трофим Васильич, — Анненков потрепал его за плечо. — Кто может меня прибить?

— Как? Да те разбойники, что сговорились вашу светлость подлостью обыграть!

— Что ты несёшь? Ни черта не понятно!

— Да те пройдохи, с которыми вы, батюшка, в карты вечор играли. Все уж разошлись, проигравшись, а вас нет. Я уж и решил, что вас за долги жизни лишили…

— Я не играл вчера в карты.

— Как? А где ж ты был, сердечный? Откуда идёшь-то?

— Я был… — задумчиво начал Иван. Всё стало складываться в ясную картину, которая пугала и радовала одновременно. Анненков, забыв о слуге и погрузившись в раздумья, направился к крыльцу.

— Барин! Ну что же вы?

— Пшёл прочь!

Иван пришёл в свою комнату и, не раздеваясь, упал на постель.

* * *

«Моя дорогая Полина! Я всё узнал от своего человека и очень вам признателен. Шлю вам самые искренние слова благодарности п пламенные поцелуи. Чем яснее предстаёт передо мною суть ваших вчерашних действий, тем более мучат меня вопросы. Я буду ждать вас сегодня в восемь вечера в саду на прежнем месте. Преданный вам И.А.»

Полина пробегала эту записку глазами снова и снова. Написанные слова вдруг приобрели какой-то особый смысл, будто ей передались сами чувства Ивана. Она ясно понимала его сомнения и знала, как их развеять.

На свидание Полина пришла грустная, на неё свалились неприятные заботы. Иван тоже был чем-то огорчён. Они сели на траву, и Анненков спросил:

— Что с вами, Полина? Вы думаете о чём-то плохом.

— Да. Сегодня квартирная хозяйка накричала на меня, оскорбила ужасными словами. Я ничего не поняла, но знаю, что теперь все будут косо на меня смотреть. Вы, кажется, вчера помяли клумбу под окном.

— Забудьте о них. Кто они такие и что знают о нас?

— Конечно, вы правы. Но всё же ужасно тяжело жить в такой обстановке.

— Мою жену никто не посмеет оскорбить.

Они несколько минут помолчали, прислушиваясь к пению птиц.

— Полина, я вам сердечно благодарен за вчерашнее. Вы просто спасли меня.

— Пустое, — скромно улыбнулась она.

— И теперь, когда я всё знаю, позвольте спросить, правда ли все ваши вчерашние слова? Вы правда любите меня?

— О поручик, — усмехнулась она, — неужели вы думаете, что я стала бы спасать от позорного проигрыша нелюбимого?

— Полина… — прошептал Иван, зарываясь лицом в её тёплые душистые волосы.

— Жан, вы должны выхлопотать благословение матушки.

— Она и не мать мне вовсе. Она, быть может, и не знает, сколько мне лет сейчас. Пусть уж лучше Трошка благословит.

— Я не шучу. Моя мать далеко, поэтому брак должен быть одобрен вашей маменькой.

— Я что-нибудь придумаю. Знаете, Полина, ко мне в голову лезут всякие дурные, грустные мысли. Ведь мне скоро уезжать. На днях я получил из Москвы приказ объехать все имения матери, поэтому я должен покинуть вас.

— Уже скоро?

— Скоро.

Анненков уронил голову на скрёщённые руки, а Полина стала гладить его по кудрявым волосам. Вдруг Иван поднял голову и крепко стиснул руку девушки.

— Полина, поехали со мной! Я понимаю, что это безумие, но только так мы сможем быть вместе.

— Это невозможно! — воскликнула она от неожиданности.

— По приезде в Москву я умолю маменьку благословить нас! Полина, мне не хватит духу покинуть вас!

— Нет, это решительно невозможно, — через силу сказала она.

— Если б вы знали, как я слаб… Как вы нужны мне, как жизненно необходимы. Я всё думаю о Гришке… Знаете, что сказала маменька, узнав о несчастье? «Другому, мол, больше останется».

Полина в ужасе отшатнулась.

— Как? Мать?

— Да-да, мать. Что же она скажет обо мне, когда… Пустое. — Иван сорвал травинку и с размаху бросил её вдаль.

— Это уму непостижимо.

— А если она лишит меня наследства, вы будете так же любить меня?

— Разумеется, что за вопрос! Даже ещё более, ведь тогда никто не упрекнёт меня в корысти. — Полина легонько толкнула его в бок. — Полно грустить, Жан. Зачем прощаться раньше времени? Я ещё с вами. Пойдёмте гулять.

Она встала, потянула за руку Ивана. В тот вечер они гуляли дотемна, потом он проводил Полину домой. Она беззаботно смеялась, болтала, заражала своей лёгкостью и весельем. Рядом с ней Анненков забыл все свои заботы.

* * *

В конце июля Полина почувствовала, что Иван замыкается в себе, погружаясь в какие-то мрачные мысли. Она часто видела, как в задумчивости опускается его голова, тёмный локон подает на бледный лоб, а в глазах медленно гаснет решительный огонёк. Женское чутьё говорило Полине, что какое-то роковое предчувствие гложет его. С каждым днём Анненков становился всё грустнее, его печаль усугублялась мыслью о скорой разлуке с Полиной. Она не торопилась расспрашивать его, чувствуя, что он стоит на перепутье и от его решения зависит судьба. За короткое время знакомства Полина поняла, что Иван имеет самые благородные понятия о дворянской чести, но характер его флегматичен и нерешителен. Прежде чем на что-то решиться, даже на самую мелочь, он мучает себя самыми тяжкими пессимистическими раздумьями. Во всём, что касалось вопросов разума, а не сердца, он проявлял пассивную созерцательность. Выводы он всегда делал точные, но не знал, как применить их в жизни.

По причине молодости и пылкости сердца Иван был безрассудно страстен по отношению к Полине, забыв о малейшей бездеятельности. Он уверял её в своей любви, в возможности брака. Полина не сомневалась в его чувствах. Собственное сердце ей давно сказало, что быть счастливой без Ивана она не может.

Приближался день разлуки, а они становились друг другу всё ближе и дороже. Между ними вспыхнуло сильное пламя, которое давно разгоралось тихими огоньком. Чем более Анненков чувствовал себя растерянным и покинутым, тем более его влекло к Полине. Ивану не нужна была её жалость, нет, ему хотелось любить её так, чтобы она, став ему необходимой, почувствовала то же самое к нему. Эта страсть подогревалась ещё и мыслью о скорой разлуке и грядущих роковых событиях. Анненков любил её с такой страстью, будто каждый день был для него последним, не подозревая, что как надолго хватит этого огня. Поплина сдерживала себя. Призывая на помощь хорошие манеры и гордость, и это позволяло держать некоторую дистанцию, чтобы не впасть в болезненную зависимость от Ивана. Контроль над своими порывами создавал между ними напряжение, которое скоро стало утомительным и невыносимым.

Проходя мимо дома Дюманси, Анненков чувствовал болезненное сердцебиение, в газах темнело, а ноги отказывались идти дальше. При мысли о нём по всему телу Полины разливалась томная слабость, она бледнела, однажды едва не лишилась чувств. На свиданиях они говорили и не могли наговориться, а иногда подолгу молчали, глядя друг на друга.

Однажды Иван пришёл на свидание совершенно расстроенный и сказал, что завтра уезжает. Полина обняла его, стараясь не заплакать.

— Видно, судьба такая…

Несколько минут прошли в напряжённой атмосфере, приближая роковое мгновение.

— Полина, решайтесь. Поедем со мной. Бросьте ваш магазин. Я клянусь, даже если меня лишат наследства, вы не будете ни в чём нуждаться…

Она прижала ладони к его холодным щекам и заглянула в глаза, читая в них свою судьбу. Анненков был болезненно бледен в этот день, что давало повод для беспокойства. Полина колебалась, с ней происходило то, чего она боялась больше всего: она теряла независимость и контроль над эмоциями.

— Если б вы знали, что ожидает меня, то, вероятно, сжалились бы надо мною, — сказал Иван тем приглушённым шепотом, которым признаются в самом сокровенном. Полина не поняла полный смысл этих слов, но тревога Ивана передавалась ей.

— Ну что вы, Жан. Вы молоды, богаты, вас любят!

— На что мне молодость и богатство, если меня не любите вы. Сжальтесь надо мной, Полина. Вас здесь ничто не держит, а по приезде в Москву я брошусь в ноги матушке и заставлю её согласиться на наш брак. Верьте мне, Полина, — говорил он, сжав ей руки. — Решайтесь. Решайтесь!

— Да, — выдохнула она. — Воля ваша.

Иван благодарно улыбнулся, и огонёк снова загорелся в его глазах.

— Да, — повторил он, прижимаясь лбом к её лбу. — Да…

Дурное предчувствие, тревоги — вся та глухая боль, которая сжимала сердце Анненкова, постепенно отступала. Полина будет рядом, всегда поддержит, всё поймёт, а это значит, что есть ради кого бороться.

* * *

— Трошка! Поди скажи людям, что барин приехал! Вели готовить комнаты и ужин! — приказал Иван, привстав в коляске.

— Слушаю-с, ваша светлость. — Старик неуклюже слез с козел и торопливо пошёл к дому.

— А почему все ставни закрыты? — спросила Полина, с благоговейным любопытством разглядывая барский дом.

— Маменька сюда лет двадцать не наведывались, посему и порядка нет, — сказал Анненков, помогая Полине вылезти из коляски.

— Довольно большой дом. И такой мрачный. В сумерки здесь, наверное, жутко.

— Я обещаю, что жутко вам не будет, — проговорил Иван, целуя её руку. Полина засмеялась и вырвалась, побежала по лестнице в дом. Анненков с умилением посмотрел на неё и пошёл следом.

Ставни ещё не успели открыть, и в холле было темно и холодно. Полина выпустила из рук Ком и принялась осматривать дом, пока Иван распоряжался по хозяйству. Бегая из комнаты в комнату, она встречала сурового вида деревенских крестьянок, которые быстро прибирались и зажигали свечи. Полина с истинно детской непосредственность пыталась им помочь, но они смотрели на неё таким строгим и неодобрительным взглядом, что она решила отказаться от своей затеи и вернуться к Ивану.

Комнаты были мрачные и просторные, но казались тесными из-за беспорядочно расставленных вещей. Многие из них представляли огромную ценность и стоили целое состояние. Фарфоровые вазы, золотые кувшины безбожно пылились в углах; мебель, обитая бархатом, стояла посреди комнат, и Полина то и дело спотыкалась об неё.

В одной из комнат она обнаружила груду серебряной посуды, покрытую многолетним слоем пыли. Полина позвала Анненкова, но его, кажется, нисколько не удивила эта находка.

— Будь у моей семьи такой сервиз, мы бы долго-долго жили без нужды, — поражённая расточительностью русских, сказала она.

— Не сомневаюсь, что где-нибудь под кроватью завалялись семейные ценности, серьги какие-нибудь, кольца ценою около пятидесяти тысяч.

— Безрассудные русские, — покачала головой Полина.

— Что есть, то есть. Надобно приказать эту комнату запереть, без родительского ведома мне запрещено что-либо предпринимать.

Мысленно подивившись загадочной русской душе, Полина поцеловала Ивана в щеку и пожелала посмотреть, как готовится для них обед.

Вместе с Анненковым она спустилась на кухню. Ивана умиляло и забавляло её любопытство и хозяйственность. Полина внимательно осмотрела устройство русской кухни, несколько смутив поварих, затем спросила, что готовят.

— Я приказал заколоть поросёнка и приготовить обед в русском духе. Как это я мог забыть! — воскликнул он. — Я должен непременно угостить вас нашими сурским стерлядями! А, Ильинична? — обратился он к главной поварихе по-русски. — Удивим французскую гостью яствами?

— Удивим, батюшка. Я пошлю наловить, к ужину готовы будут.

— То-то. У нас в Петине готовят самую лучшую рыбу в России, — добавил Анненков по-французски, увлекая Полину к выходу.

До самого ужина они гуляли по лугам и лесам, не испытывая при этом усталости. Наоборот, они чувствовали прилив сил и энергии. После прогулки им подали прекрасный ужин, который съели с большим аппетитом. Полине понравились знаменитые сурские стерляди, и пришлось признать, что русские готовят рыбу гораздо лучше французов.

Иван приказал приготовить для Полины комнату прямо над своей. После ужина они разошлись по спальням.

Полина скинула платье и облачилась в светло-розовый пеньюар. Полежала на непривычно огромной кровати, прошлась по комнате, рассматривая пыльные статуэтки и вазы, подошла к окну.

Ночь была тихая-тихая. Приглушённо стрекотали сверчки, и иногда от ветра шумели деревья. Звёзды сияли низко, и Полина села на подоконник, разглядывая их. У неё было чувство тихого восторга, полного единения с природой.

Анненков, не раздеваясь, рухнул на постель и, глядя в потолок, сознавал себя абсолютно счастливым человеком. Потом вскочил и выглянул в окно, наверх.

— Полина! Вам нес страшно? — спросил он сидящую на подоконнике девушку.

— Нисколько. Главное вниз не смотреть, а я смотрю на звёзды.

— И как, хороши русские звёзды?

— Хороши. — Полина мечтательно привалилась головой к раме. Потом вздрогнула, спрыгнула с подоконника и взглянула вниз, на Ивана. Он смотрел на неё заворожённым горящим взглядом, и только минуту спустя Полина заметила, как тяжело и глухо бьётся её сердце, как томно и больно затрепетало оно в груди.

— Иди ко мне, — с трудом произнесла она, протянув ему руки. Иван быстро скинул мундир, оставшись в белоснежной сорочке и блестящих в лунном свете сапогах, встала на подоконник и, цепляясь за лепнину на фасаде, добрался до окна Полины.

Иван не осознавал, насколько рискованно и безумно поступал. Когда жизнь его зависела только от силы рук и надёжности сапог, он видел только одну цель. В глазах затуманилось и в ушах зазвенело, и в тот момент, когда тонкие руки Полины обхватили его, он понял, что эти руки теперь и навсегда его единственная опора. Он кинулся к ней с пылкими поцелуями, и уже никто из них не мог думать ни о маменьке, ни о деньгах, ни о службе. Последняя мысль обоих была одна: сама судьба бросила их друг к другу и теперь не позволит им расстаться. И эта ночь — подарок судьбы специально для них.

* * *

Полина лежала на животе, заботливо прикрытая лёгким одеялом. Анненков сидел в кресле напротив, любуясь ею: тонкой длинной шеей, разметавшимися по подушке густыми каштановыми волосами, изящным профилем. Он проснулся давно, с первыми лучами солнца, успел сходить за своим любимым халатом, побродить по дому и вернуться в комнату Полины, устроиться в кресле. Он просидел так довольно долго и решил разбудить её. Иван подошёл к изголовью и нежно, едва касаясь, погладил её по щеке. Полина пошевелилась, одеяло сползло, обнажая трогательно хрупкое плечо. Полина медленно открыла глаза и увидела Ивана.

— Я люблю тебя, — прошептал он, склонившись к её уху. Полина сонно и сонно улыбнулась в ответ. — Ты соня. Вставай. Держу пари, что уже за полдень.

Полина перевернулась на спину, прогоняя сон, и спросила:

— Что мы будем делать сегодня?

— Что угодно. Можно гулять, купаться в озере, кататься. А ещё здесь есть недурная библиотека. В общем, всё то, чем я владею, в твоём распоряжении.

— Хорошо, — потянулась она, с нежностью глядя на Ивана.

плечо. Полина медленно открыла глаза и увидела Ивана.

— Я люблю тебя, — прошептал он, склонившись к её уху. Полина сонно и сонно улыбнулась в ответ. — Ты соня. Вставай. Держу пари, что уже за полдень.

Полина перевернулась на спину, прогоняя сон, и спросила:

— Что мы будем делать сегодня?

— Что угодно. Можно гулять, купаться в озере, кататься. А ещё здесь есть недурная библиотека. В общем, всё то, чем я владею, в твоём распоряжении.

— Хорошо, — потянулась она, с нежностью глядя на Ивана.

*В 1820 году Анненков убил на дуэли корнета лейб-гвардии Гусарского полка В.Я.Ланского.

**Королева Голконды, прозвище А.И.Анненковой

Полина и Анненков часто совершали пешие прогулки по угодьям. Они могли уйти утром, а прийти почти ночью. Обедали у крестьян в деревнях. Иван показывал Полине русский быт, и она была удивлена порядком и вкусом, с какими выглядели жилища. Её приводили в восторг чудесные резные наличники, белоснежные полотенца с вышивкой, скромность и чувство меры во всём. Она увидела Россию изнутри такой, какой никогда не ожидала увидеть «варварскую страну пьяниц и невеж». Полина подружилась с местными жительницами, молодыми девушками. Несмотря на языковой барьер, они прекрасно понимали друг друга. Крестьянки полюбили «французскую мадемуазель» за звонкий смех, милое любопытство и лёгкий нрав. Они поняли, что Полина Гебль, в сущности, ничем не отличается от них: она такая же юная девушка, беззаботная и преданно влюблённая в своего жениха. Крестьянки научили её плести пышные венки из полевых цветов и вышивать гладью, Полина переняла от них многие русские слова. Когда она повторяла их с французским акцентом, девушки заливались хохотом, а Полина смеялась в ответ.

Однажды Иван повёл её гулять к озеру, которое много лет назад приказал вырыть его дед. День был жаркий, яркий сельский пейзаж с зелёными лесами и пёстрыми лугами казался слегка затуманенным в солнечном мареве.

— Никогда не думала, что русские живет так. Это поистине прекрасно! Как у них чисто, уютно, они умеют довольствоваться малым.

— Ты восхитительно наивна, — беззлобно усмехнулся Иван.

— Почему вдруг? — Она по-детски округлила глаза, казавшиеся прозрачными на солнце.

— Да потому что совершенно невозможно, чтобы какая-нибудь барышня вот так бегала по крестьянским избам. Держу пари, многие русские барыньки не знают устройства их домов.

— Тогда они много теряют. Неужели везде они живут так же хорошо, без нужды? И если да. То почему за границей все твердят об их ужасном положении?

— Ну, видишь ли, здесь крестьяне не голодают. Это богатая, плодородная земля; здесь они промышляют земледелием и рыбной ловлей. Это одна их самых благополучных вотчин моей матушки. И всё же, как бы веселы они тебе не казались, они невольники. Они платят моей матери оброк, причём немалый. Эти радостные крестьяне — рабы, отдающие большую часть своих трудов одной властной старушке, которая, как паучиха, сидит в своей роскошной паутине. Согласись, что это совсем не в духе Вольтера и Руссо.

— Читала, знаю. Наверное, не удивлю, если скажу, что нахожу их скучными.

— И что же ты читаешь?

— Поэтов. Байрон, Шиллер, Гёте… И конечно, романы.

— О романы… Светские барышни от них без ума. А вон и озеро.

Они сошли с пригорка, и перед ними открылась живописная картина: зелёный берег, голубая вода в солнечных бликах, за озером — сосновая роща с рыжими стволами и роскошными изумрудными кронами, над ней — голубое безоблачное небо.

— Какая красота, — с восхищением произнесла Полина. — Неудивительно, что в такой волшебной стране живут такие красивые люди.

Полина села в тени раскидистого дуба, выпустив Ком бегать на воле. На тонкой шее собачки красовалась бардовая ленточка, подаренная крестьянками. Иван скинул всю одежду и, оставшись в одних кальсонах, с разбегу бросился в воду. Ком с весёлым лаем побежала за ним. Полина смеялась над ними обоими, над их равной ловкостью. Наплававшись вдоволь, Анненков вышел на берег и, стряхивая с волос капли, приблизился к Полине.

— Вода чудесная, зря ты не плаваешь.

— Время ещё не пришло, — хитро улыбнулась она. В тёплой тени дерева её глаза казались притягательно тёмными. Немного обсохнув, Иван лёг на траву, положив голову на колени Полины.

— Знаешь, чему меня научили девушки из деревни?

— Господи, ну чему ещё неотёсанные русские крестьянки могут научить безупречно воспитанную и образованную француженку? — театрально закатив глаза, протянул Анненков. Полина легонько шлёпнула его веточкой по лбу.

— Не говори так о них. У этих девушек, между прочим, прекрасные естественные и утончённые манеры. А как они поют…

— Что за дурацкая привычка — видеть в людях только хорошее, — шутливо проворчал Иван, снова получив по лбу.

— Говорить не Жан, а Иван. А ещё Ванюша и Ванечка, — повторила она с очаровательным акцентом.

Анненков с задумчивым восхищением посмотрел на неё. Его до слёз умиляли её способность чему-то научиться у крестьянок, которых здесь мало кто считает людьми; милое любопытство; приветливость и доброта.

— Это досадная ошибка, что ты родилась не в России, — с грустью проговорил Иван.

— Не знаю. Я люблю Францию, но здесь с тобой я не чувствую тоски по родине. Мне кажется, что моя родина только около тебя.

Анненков поймал её руку, гладившую его по волосам, и страстно прижал к губам.

— Ты должна быть моей женой. Полина, я тебя умоляю! Я не могу больше ждать. Я хочу, чтобы ты моей перед Богом и людьми. Сейчас я точно знаю, что женюсь только на тебе, Полина! Пожалуйста, давай обвенчаемся!

— Обязательно обвенчаемся, но только с согласия твоей матери. Мне кажется, она не будет протестовать. Невозможно, чтобы мать мешала счастью своего сына. Она поймёт и меня, она ведь женщина.

Иван горько усмехнулся.

— Ты её совсем не знаешь.

Полина нежно погладила его по лицу и встала, положив его голову на траву. Она подошла к воде, сняла платье, под которым была длинная вышитая сорочка, и осторожно вошла в воду. Полина плавала легко и грациозно, будто вода была её стихией.

Они с Иваном плавали наперегонки на другой берег озера, благо оно было нешироким. Полина доплыла первой, потому что Ком всё время мешала Ивану, задерживая его. На другом берегу они отдохнули, лёжа в траве, а потом пешком вернулись за одеждой. Полина рассказывала о своём детстве, об отце Жорже и дяде Леклере, о мечте быть певицей и приключениях по дороге в Москву. В ответ Анненков вспоминал полковые истории и говорил о героях недавней войны.

Домой они вернулись поздно. Догадливый Трошка прислал к озеру повозку, в которой уставшие, но счастливые Иван и Полина приехали домой, где их ждал сытный ужин и прохладная постель.

* * *

Иван хотел тайно обвенчаться с Полиной, чтобы потом поставить мать перед свершившимся фактом. Он думал, что так у неё будет меньше шансов не принять Полину. Перед Анненковым стоял другой вопрос: как склонить к венчанию саму Полину, которая отказывалась выходить замуж без родительского благословения. Иван употребил все известные ему способы убеждения: и красноречие, и подарки, и ласки, — и в итоге Полина с тяжёлым сердцем согласилась. Анненков договорился со священником, нашёл свидетелей, но в день свадьбы невеста не явилась в церковь. Венчание пришлось отменить, и Иван отправился на поиски беглянки.

Проезжая мимо одной из своих деревень, он увидел на лугу фигурку в белом платье и нарядной шляпке и остановился. Полина бродила без цели, сжимая в ладони букетик полевых цветов. Анненков спешился, подошёл к ней, развернул к себе и, заглядывая в глаза, мягко спросил:

— В чём дело, друг мой?

Полина тяжело вздохнула и кинулась на шею жениху.

— Прости меня, Иван! Я не могу! Я не вынесу, если твоя мать проклянёт тебя! Я люблю тебя и не могу этого допустить. Я передумала. Если сможешь, прости меня. В каком я ужасном положении. Я могу одним необдуманным поступком сломать тебе жизнь, мой родной! — тараторила она ,прижавшись к нему. Иван ласково погладил её по спине. Ему показалось, что Полина заплакала.

— Ну-ну, не терзайся. Если тебе так нужно матушкино благословение, я его тебе добуду. С течением времени мы вместе точно склоним её. Не стоит плакать, Полина. Я обещаю, что больше не буду к тебе с этим приставать.

— Я очень хочу быть твоей женой, очень. Пусть до приезда в Москву всё останется как есть.

— Воля твоя.

Он отстранился и ободряюще улыбнулся.

— Я даже подарок тебе приготовил.

— А я всё испортила…

— Пустое. — Иван поцеловал Полину в лоб и достал из-за пазухи коробочку. Она бережно достала оттуда лорнет в золотой оправе с такой же цепочкой. Таких дорогих подарков ей не делал никто, и первый порыва был не принимать лорнет, но она быстро опомнилась и решила, что жених имеет право на такой подарок.

— Спасибо. — Полина обняла Ивана за шею и поцеловала. — Очень красиво.

— То ли ещё будет к свадьбе в Москве, — мечтательно протянул он. Полину улыбнулась, и они под руку вернулись в поместье.

* * *

В октябре по дороге в Москву она сообщила Ивану, что ждёт ребёнка. Радости Анненкова не было предела. Теперь он был твёрдо уверен в положительном решении матери. Иван окружил Полину трогательной заботой, которая составляла всё его счастье. Он ухаживал за ней, как за ребёнком: следил, тепло ли она одевается, хорошо ли поела; гулял с ней; читал вслух книги.

По мере приближения к Москве Анненковым овладела какая-то молчаливая тревога. Полина наблюдала за ним, не решаясь расспросить. Иван стал мрачным, угрюмым, и только Полина, их будущий малыш и мечты о скорой свадьбе радовали его. Анненков тяготился предчувствием своей судьбы, и это состояние передавалось Полине.

В Москве он поселился вместе с Гебль в своей квартире. Часто по вечерам к нему собиралось множество молодых людей, с которыми он знакомил свою невесту. Некоторых она уже знала, например, однополчанина Анненкова Петра Свистунова, братьев Стремоуховых. Компания часто просиживала до глубокой ночи, особенно после новости, которая застала врасплох молодых людей.

В конце ноября 1825 года скончался император Александр I, и это событие всколыхнуло всю Россию. Александр умер бездетным, не оставив после себя наследника. Дворянство желало воцарения Великого князя Константина, сам же он отрекался в пользу другого брата, Николая. Такая новость заставила членов дворянских обществ готовиться к активным действиям.

Полина не подозревала о планах Анненкова и его товарищей, но обострённой интуицией чувствовала предельное напряжение в доме и предугадывала трагичную развязку. Однажды ночью она проснулась одна и сильно испугалась. Ей показалось, что весь дом звенит от напряжения мыслей и нервов. Она встала, накинула тёплый халат Анненкова и прокралась к гостиной. Там громко и возбуждённо говорили. Полина бесшумно проскользнула к двери, притаилась и стала слушать.

— …безусловно, дикость. Ни в одной цивилизованной стране подобное положение сложиться не могло. Однако решительно нельзя допустить присяги Николаю, этому извергу!

— Будет крайне глупо с нашей стороны не воспользоваться данным положением. И единственно верный путь — смерть всех членов царской фамилии. Пора называть вещи своими именами.

Полина в ужасе прижалась к стене. Её Иван, её заботливый Ваня дружит с цареубийцами. Как будущая мать, она сразу подумала о женщинах и детях, невинных малышах из семьи Романовых…

— Князь! — громко упрекнул говорившего чей-то голос. Полина снова прильнула к двери.

— Подождите, господа, — послышался голос Анненкова. — Не стоит рубить с плеча. Насилием мы не добьёмся положительного результата. Русский мужик и слова-то такого не слышал — конституция. Так надобно объяснить ему, и тогда он пойдёт с нами до конца.

— По-моему, поручик прав, — поддержал знакомый Полине голос. — И, прежде всего, мы должны заняться образованием солдата и крестьянина. Да, на это уйдёт масса времени, но грамотного, самостоятельно мыслящего человека куда труднее обмануть. У власти не будет иного выхода, как уступить нашим требованиям, если на неё направится стихийный русский народ.

— Но сколько времени до этого пройдёт! Сколько ещё людей будет замучено помещичьим самодурством!

— Вы всё хотите быстро, как Пётр Великий. Но то было сродни чуду. Нашу российскую телегу сперва с места сдвинуть надо, а уж потом скорость придать.

— Вы, разумеется, правы. Но ждать уже нельзя. Надо действовать! Я получил письмо от Муравьёва*. Они предлагают действовать! Действовать! Мы должны выступить в день присяги. Не дать Николаю взойти на трон! Либо добиться удовлетворения наших требований, либо погибнуть! Согласны вы, Иван Александрович?

— Согласен. За наше дело мы должны бороться до последней капли крови, призывая на помощь все, какие только возможно, силы!

Полина похолодела. За дверью раздались возгласы поддержки, а в ушах у Гебль зашумело. Картина прояснилась, предстала перед ней во всей ужасающей правдивости. Её будущий муж, отец её ребёнка готов пожертвовать всем, своей жизнью, забыв о ней. Полина задрожала и, не желая больше раздражать нервы, пошла в спальню. Она вдруг стала так, слаба, что чуть не потеряла сознание. Она ни о чём не могла думать, кроме опасности, которая ждала её Ивана. Полина медленно поднималась по лестнице, цепляясь за перила, и в её воображении возникали страшные картины.

Полина с трудом добралась до постели, долго лежала без сна, глядя в потолок, и думала о том, как завтра потребует от Ивана рассказать всю правду и станет умолять отказаться от участия в заговоре.

Когда Анненков вошёл в комнату, Полина уже спала. Её нежное, почти детское личико освещал тусклый голубой свет из окна. Он грустно улыбнулся, поправил сползшее одеяло и поцеловал Полину в висок. Посмотрев на неё ещё немного, он вышел из комнаты. В эту ночь он не ложился.

***

Когда товарищи ушли, Иван скинул мундир и до утра просидел за столом в кабинете. Он пробовал читать, чтобы отвлечься, но книги, наоборот, лишь возбуждали его тоску и сомнения. Очередную ночь он провёл в мучениях и раздумьях.

Ранним утром дверь тихонько отворилась, и в кабинет вошла Полина. Её напугал болезненный вид Ивана. Он сидел, облокотившись на стол и подпирая взлохмаченную голову. Анненков не сразу заметил вошедшую Полину. Она тихо подошла к нему и присела на корточки у его кресла.

— Иван… милый, я всё знаю. Я слышала вчера, — шёпотом призналась она, гладя его по волосам. Анненков дёрнулся и мутными, усталыми глазами взглянул на неё. Полина кивнула и постаралась улыбнуться.

Анненков поднял её, увлёк на диван. Он крепко сжал её руку, лихорадочным взглядом впился в лицо.

— Полина, когда б ты знала, что сейчас творится со мною… Этого не опишешь словами. Я стою на страшном перепутье. Мои товарищи, мои друзья, люди, которыми я дорожу больше жизни, готовят заговор против Николая! И я, хоть и не согласен с их радикальными методами, оказываюсь с ними заодно. Это лучшие люди империи, цвет России, но их идеи развиваются быстрее, чем может развиваться наша огромная страна. Они разогнались и несутся прямо в пропасть, понимаешь? Они хотят поднять на восстание армию, но я-то знаю, что солдаты морально не готовы к перевороту. Они не понимают, за что нужно бороться! И потому я уверен, что это безумие обречено на провал, Полина! Я не могу прямо так высказываться на собрании, потому что я боюсь. Да, боюсь, что мои товарищи, люди, чьё мнение для меня важнее всего, объявят меня нерешительным трусом. Но как им объяснить, что я готов жертвовать всем, что имею, даже жизнью, во имя процветания России. Я бы первый встал с оружием в руках, если бы знал, что наши требования будут удовлетворены. Я бы рискнул всем, чтобы принести пользу моему отечеству. Но в России переворот не возможен без поддержки народа либо армии. Пыл и желание поскорее совершить революцию застит глаза моим товарищам, и если они не опомнятся, случится страшное.

Полина слушала Анненкова, стараясь понять его и не думать о том, что он рискует не только своей собственной судьбой, но и судьбой невесты и малыша. Иван говорил пылко, запинаясь от волнения, размахивая руками.

— Когда я ехала в Россию, я не могла предположить, что в русских душах бушуют такие страсти, — в задумчивости прошептала она.

— Оболенский упрекает меня в пессимистических настроениях и употребляет всё своё красноречие, чтобы убедить меня в успехе. А я знаю, что если мы выступим, то кончится это трагично. Я убеждён, я даже вижу перед собою страшные сцены. Я боюсь спать! Мне снятся виселицы, Полина, мёртвые глаза моих друзей. Как бы тяжки не были мои колебания, я давно решил, что разделю участь своих товарищей. Вполне вероятно, что такого пессимиста как я не призовут к активным действиям, но от своих убеждений я не откажусь никогда. Выступив открыто, мы обнаружим себя, и тогда всем членам обществ грозит виселица либо острог и ссылка. И неясно, что лучше. Не верю я в успех, не верю! Я бы с радостью принёс эту жертву, зная, что она не напрасна. С недавних пор мне есть что терять, и я не хочу терять это бессмысленно. Ведь у нас ничего нет, кроме передовых идей и горячих сердец, никто не может поручиться ни за одного солдата. Ох уж это дикое упрямство! Я умолял подождать, предлагал внедрить свои идеи в народ и армию, но они хотят прежде свершить переворот, а потом уж объяснить мужику, какое это благо. Я очень боюсь, что меня посчитают трусом, ибо в запале они принимают благоразумие за трусость. Покинуть их невозможно, они мои братья по духу, и потом, законы чести… Но я чувствую приближение кары за необдуманный поступок, и знаю, что сам окажусь в числе наказанных. Это страшно — идти вперёд, зная, что всё это напрасно и что тебя ждёт жуткая участь! Полина! Ты веришь мне? Мне ничего не нужно, кроме твоей поддержки! — Иван сжал её голову и посмотрел в глаза так, будто только она могла его спасти.

— Я верю, мой родной, я тебе верю во всём. — Полина положила ладонь на его руку и попыталась улыбнуться. Мысль переубедить его участвовать в заговоре она забыла. Полина точно поняла и почувствовала его тоску, и усугублять её болезненными уговорами казалось ей недопустимым.

Иван крепко прижал её к себе и забормотал что-то невнятно-ласковое, пряча лицо в её волосах.

— Меня ждёт разлука с тобой, моя любимая. России грозит катастрофа и хаос, а мне — тюрьма и каторга. Я буду разлучён с тобой и нашим маленьким ангелом! От этой мысли мне хочется выть, Полина. Я уже не представляю жизнь без тебя.

— Не думай об этом, Ваня. Я последую за тобой всюду, я буду добиваться свиданий и стараться облегчить участь твою и твоих товарищей.

— Спасибо за такие слова, но я не могу позволить тебе сломать жизнь из-за меня. Ты хоть представляешь, что такое тюрьма? Или каторга?

Полина приложила руку к его рту, зажмурившись, и замотала головой.

— Иван, Иван… Не говори мне ничего про это. Не пугай меня напрасно. Я уже всё решила, и не надо меня останавливать. Мне нет уже дороги домой, во Францию, потому что мой дом около тебя. Где бы ты ни был.

Из глаза Ивана скатилась слеза, и Полина нежно смахнула её с щеки. Она сама плакала, улыбаясь сквозь слёзы. Они крепко обнялись. Анненков благодарил Бога за что, что он подарил эту любовь и поддержку в лице самой преданной и сильной женщины, без которой дальнейшее существование было невозможным.

*Никита Михайлович Муравьёв, капитан Гвардейского генерального штаба, один из руководителей Северного общества, автор «Конституции»

— Всё, Полина, мне пора. Не знаю, когда теперь увидимся… — печально проговорил Анненков. Они стояли в сенях. Иван был в зелёном мундире и в шубе, со шпагой.

— Не смей говорить со мной в таком пессимистическом тоне! Сейчас я абсолютно согласна с князем Оболенским, — шутила Полина, стараясь развеять тоску Ивана. Ей это давалось тяжело, она сама с трудом сдерживала слёзы. Куда она провожает его? Что его там ждёт? Когда они теперь встретятся? Самые мрачные мысли снедали Полину, она гнала их прочь, чтобы казаться весёлой.

Анненков был разбит. Его лицо страшно побледнело и постарело. Только Полина заставляла его держаться.

— Я буду молиться за тебя, Ванюша.

— Спасибо.

Они поцеловались на прощание. Их тела не желали расставаться и только усилием воли Иван смог выпутаться из объятий Полины.

— Пора, я и так уже опаздываю.

Он стремительно вышел, не оглядываясь, боясь уступить чувствам и снова броситься к ней. Его движения были нервными, руки дрожали.

Полина сразу же почувствовала горечь разлуки. Как только в сенях затихло, она легла на диван и разрыдалась, дав волю чувствам. Она не знала, что будет делать в его отсутствие, как будет жить. Взяв себя в руки, Полина поднялась, вытерла и прислушалась к животику. Она вспомнила, что теперь что бы ни случилось, частица её любимого человека всегда будет с ней. Эта мысль её приободрила.

Полина побродила по комнате, и одна вещь бросилась ей в глаза. Это был портфель с деньгами Анненкова, с теми самыми, которые она спасла, продержав Ивана у себя допоздна в Пензе. В последствии она узнала. Что там было шестьдесят тысяч. Полина схватила портфель и велела заложить карету, чтобы ехать на станцию. Мысленно укоряя Ивана за рассеянность, она побежала наверх за шалью. Проведя минут семь в спальне, Полина вышла и стала спускаться по лестнице. Она отпрянула от удивления, увидев там Ивана. Мех на вороте его шубы и волосы были покрыты снегом. Он нервно шагнул к зеркалу, тут же бросился к лестнице, споткнулся, увидел Полину.

Сердце у обоих заколотилось, глаза загорелись. Полина выпустила из рук портфель, и они кинулись навстречу друг к другу. Губы жадно соединились, руки оплели друг друга. Забылось всё: и холодная шуба, и ждущий у крыльца извозчик, и шестьдесят тысяч, и друзья-мятежники, и предчувствие катастрофы… У обоих мысли смешались, превратились в одни чувства.

Иван с силой оторвал Полину от себя. Разум победил чувства. Потеряв опору, Полина бы упала, если бы сильные руки Анненкова не впились в её плечи. Она тяжело дышала, не успев опомниться от неожиданности.

— Ты вернулся, вернулся…

Анненков кивнул, обернулся к зеркалу, снова посмотрел на Полину.

— Я забыл портфель… — Иван неточными движениями поднял его, не отрывая взгляд от Полины.

Не сказав больше ни слова, он спиной вперёд направился к двери. Слёзы затуманили взгляд, и стоящая на лестнице фигурка расплылась. Иван не увидел, как Полина тихо, украдкой перекрестила его по-русскому обычаю. Это был последний раз, когда она видела Ивана Анненкова свободным человеком до амнистии декабристам в 1956 году.

* * *

Он сидел в сырой и тесной камере Петропавловской крепости. Его и без того слабое зрение упало из-за вечной темноты и нервного напряжения, лицо обросло бородой. Он страдал от холода, не имея тёплых вещей. Худой халат и рваный шарф составляли всю его одежду. Иван похудел, не имея желания ни спать, ни есть. Иногда приходило забытье, но оно не восстанавливало силы, а отнимало их.

В голове теснились туманные воспоминания о событиях, предшествовавших заключению в крепость. Признание на собрании у князя Оболенского 12 декабря. Иван встал и, собрав все силы, объявил:

— Я, господа, не могу поручиться ни за одного человека в полку. Солдаты ещё не готовы к выступлению, они не понимают нашего дела. Я согласен не присягать Николаю, но за успех не ручаюсь. Призываю вас одуматься, друзья, не горячиться. Надо подождать. Таково моё мнение.

Молодые люди пристально посмотрели на Анненкова, кто-то с пониманием, кто-то с осуждением, кто-то снисходительно.

— Ну что ж, ваша точка зрения мне ясна, — тихо произнёс Пестель. Он был задумчив, выглядел очень усталым. На его лице лежала тень предчувствия, которое бывает у человека перед смертью, но он был непреклонен. Было видно, что, несмотря на мнения своих товарищей, он пойдёт до конца.

Муравьёв, Стремоуховы и Свистунов поддержали Анненкова. Многие высказывались решительно и отчаянно. Их голоса сливались в неясный гул в воспоминаниях Ивана. Что теперь с этими людьми? Что с ними будет? Что теперь будет с ним самим?..

Спустя два дня после собрания было выступление на площади. Иван был со своим полком, по другую сторону от своих товарищей, присягнул Николаю. Затем был император и великой князь, генерал-губернатор Милорадович, выстрел Каховского… Николай Павлович был страшно бледен, двигался нервно, терял самообладание. Милорадович говорил громко, властно, склоняя на свою сторону солдат. Всё происходило как в тумане. Анненков был на пределе нервного напряжения. Он смотрел на происходящее с таким отчаянием, что с трудом всё осознавал.

Так началось самое трагичное время в жизни Анненкова. Четыре дня Иван провёл в молчаливом ужасе, потому что всё складывалось именно так, как он боялся. Планы общества были раскрыты, полковник Пестель арестован. Каждую секунду ожидая ареста, Анненков вздрагивал от любого шороха. В его голову начали жить отрешённо-философские мысли: «Зачем я живу? Зачем стремиться что-то улучшить, если государственная машина раздавит всё и всех? Кому нужны наши светлые умы и добрые намерения? Зачем, ради кого мы ломаем свои жизни? Да и что такое, в сущности, жизнь?...» Он остро осознавал, что загубил свою молодость и разбил сердце женщины, которая с недавних пор была на первом месте в его жизни. Всё это приводило его в самую отчаянную безысходность.

19 декабря его Анненкова привезли во дворец, где также находились Муравьёв и Арцыбашев, его сотоварищи по полку. Встреча с друзьями несколько приободрила Ивана, но им не дали обменяться и парой слов, развели по разным углам. Толпа придворных и военных громко укоряла их, оскорбляя разными словами. Наконец, начался допрос.

Император был бледен и взволнован, напомнил про дуэль Анненкова с Ланским, за которую Иван не понёс должного наказания. Николай угрожал и унижал, говоря, что Анненков не заслуживает даже смерти. Потом император удалился, а через некоторое время вернулся, смягчившись, говорил как строгий отец.

— Вас всех давно надо перевести в армию. Судьбами народов хотели править — взводом командовать не умеете, — снисходительно вздохнул он.

Перемены его настроений, упрёки, напоминания о злополучной дуэли действовали на нервы Ивана, давили на его и без того ослабший дух.

После допроса всех троих окружили солдаты. Анненкова, терзаемого неизвестностью, повезли к Выборгской заставе. Фельдъегерь не отвечал на вопросы, и воображение Ивана разыгрывалось всё сильнее. Попасть в крепость он боялся более расстрела, но мрачные ожидания Анненкова не оправдались: условия там были сносные. Иван угощал солдат вином за свой счёт, они были сговорчивыми и на многое закрывали глаза. Бежать он и не думал. Местные жительницы передавали ему провизию и тёплые вещи ручной работы, однако сильной поддержки за стенами крепости Иван не чувствовал. Вдали от Полины и своих товарищей он дошёл до крайней степени одиночества. Однажды кто-то бросил ему в окно букетик фиалок. Эти маленькие трогательные цветочки напомнили ему о светлых мгновениях жизни, они внесли немного жизни и радости в его одинокую камеру. Букетик был для него дороже, чем уступки коменданта и купленная доброта солдат. Даже теперь, три месяца спустя он хранит завядшие цветы у сердца, но они его больше не греют.

В марте 1826 года его привезли в Петербург. Измученный поездкой и переживаниями Анненков был доставлен в Главный штаб. Всё это время Иван смотрел на мир сквозь серую дымку, делал всё машинально и безотчётно. Одно событие осталось ярким воспоминанием об этом времени — встреча в Главной штабе со Стремоуховы. Сидя в грязной, сырой камере Петропавловской крепости Анненков вспоминал это событие с надеждой если не нас спасение, то на покой и благополучие Полины. Хотя какой тут покой…

В доме, где прошло детство Ивана, он был арестованным преступником, никак не молодым хозяином. Увидев своего товарища, Иван будто прозрел. Они бросились друг к другу в объятия, но солдаты грубо оттолкнули Ивана. Тот успел крикнуть:

— Повидай, прошу, мою Полину! Скажи, что я жив и по-прежнему её люблю! Обними её за меня, слышишь, поддержи! Не говори ей о дурном, не говори!..

Больше он не успел ничего сказать, но этого было достаточно, чтобы облегчить душу. После этого он окончательно закрылся в себе, много дней ничего не ел, пока комендант не начал угрожать. Вызывали на допросы, говорили по-разному: и мягко, по-отечески, и с угрозами и оскорблениями. Пустые, обращённые внутрь глаза Ивана не выражали ничего. Погрузившись в себя, Анненков бессознательно помогал себе не проговориться ни о чём важном.

На последнем допросе он сознался в разговорах о цареубийстве и подписал какую-то бумагу. Всё это делалось машинально, без осмысления. Анненкова вернули в камеру и до вынесения приговора не трогали.

Слушая монотонный звук воды, капающей с трубы, он думал, думал, думал… О напрасности жизни, о вечных муках, об отсутствии смысла в существовании… В его душе творился беспросветный кошмар, он был на предел напряжения. Только одно держало его в жизни — любовь Полины. Он уже начинал сомневаться в её искренности, как сомневался в то время во всём. Однако в глубине души он точно знал, как сильно она его любит. Светлая, сильная энергия её любви ни на секунду не покинула его. Быть может, не знай Иван этого чувства, он давно умер бы в этой могиле для живых, но его тело боролось за жизни, а душа рвалась к любимой.

Период предварительного заключения и допросов был самым трагичным в жизни декабристов, особенно тех, кто изначально был уверен в провале. Их дух был слаб, они впадали в самое чёрное унынье. Среди них был и Анненков, горько осознававший оторванность интеллигенции от народа и непоследовательность своих товарищей.

* * *

Потрясённая страна молчала, ожидая гнева государя. Матери и жёны украдкой плакали, предчувствуя кровавую расправу. Они томились неизвестностью, всегда думая о самом ужасном, как княгиня Волконская. Те, кто знали о причастности мужей к восстанию, отчаянно молились, как княгиня Трубецкая.

Полина Гебль впала в молчаливую, не свойственную её весёлому характеру, тоску. Отчаяние Анненкова передавалось ей на расстоянии. Полина поддерживала себя молитвами и мыслью о малыше, которому вредны переживания матери.

Время шло, а весточки от Ивана не было, и Полина, усилием воли запретив себе думать о плохом, позвала Трошку и дала ему важное поручение. Они уже научились понимать друг друга по жестам, но для верности она повала другого человека, Степана, который понимал по-французски. То ответственное дело она могла поручить только самому Трошке, чувствуя в нём бесконечную преданность Анненкову.

— Поезжай в Петербург, разузнай что-нибудь о барине. Прошу тебя писать мне всё, какого бы содержание это не было. Не нужно бояться расстроить меня, потому что нет ничего хуже неизвестности.

Трошка кланялся и плакал, обещал обо всём докладывать сразу же. Дав ему деньги и наставления, Полина отправила его прежде к старой графини Анненковой на случай, если она хочет что-то передать сыну. Вернувшись, Трофим сообщил, что барыня слушать о сыне не желает, и горько расплакался, называя Полину самыми ласковыми русским словами. Она стала утешать его, но он лишь повторял:

— На тебя одну надежда, матушка моя! Голубушка ясная! Храни тебя Господь за твою сердечную заботу о моём Ванечке.

Успокоив чувствительного слугу, Полина проводила его в дорогу и стала ждать. Она часто вспоминала визит Петра Свистунова, когда он не застал её дома. Полина знала, что он лучший друг Анненкова и что они близки, как братья. Узнав о том, что Свистунов, не присутствовавший на Сенатской площади 14 декабря, арестован, она сильно испугалась. Во снах ей являлись сырые камеры и люди в них, похожие на скелеты.

Трофим писал ей отчаянные, без единого просвета, письма, возбуждая в душе Полины панику. Он не узнал ничего конкретного, но слухи, ходившие по Петербургу, были ужасны. Полину теснила нужда, она хотела ехать в Петербург, но средства стесняли её. Ей приходилось ждать вестей из столицы.

Однажды Полине доложили о визите Стремоухова, приятеля Ивана. На него она произвела самое приятное впечатление: милая маленькая женщина с округлившейся фигуркой и вечной доброй улыбкой, которая не могла скрыть следы слёз и бессонных ночей на её лице.

— Моё почтение, — сказал он, поцеловав её руку. Стремоухов выпрямился нервным движением. — Иван… Иван в крепости в Выборге. Он жив и здоров, он не может быть ранен. Я это выпытал у одного господина в трактире. Неважно, как. Важно, что ваш жених томится в неволе. Меня Бог уберёг от участия в обществах, но Иван и мой брат… Буйные головушки. Но я ручаюсь, что Анненков жив и находится в здравии, насколько это возможно в северной крепости.

После этого разговора Полина немного успокоилась, привела мысли в порядок. Её одолевало страстное желание увидеть любимого, и она начала придумывать, каким образом это осуществить. У неё кончались деньги, и она вынуждена была работать.

Мать Ивана не предпринимала никаких попыток разузнать что-то о сыне. Она слыла жестокой помещицей, замучившей своими выходками всю дворню. Её причуды доходили до абсурда, непостижимого уму Полины. Например, она заставляла самых красивых и молодых девушек надевать свои платья, чтобы они согревались теплом человеческого тела. Все её интересы ограничивались лишь собственной персоной, и если она приближала к себе кого-то, то только ради забавы. Судьба сына нисколько её не трогала, она не хлопотала ни о его комфорте, ни о смягчении приговора, а его связь с Полиной казалась ей вовсе постыдной.

* * *

Полина очень скучала по Анненкову. Она тяготилась разлукой, не знала, чем себя занять, как отвлечь. Она работала в модном доме Дюманси, и выполняла все поручения машинально, без осмысления. Француженки стали чуждаться её, видя в ней любовницу заговорщика. Только одна пожилая женщина, мадам Шарпантье, молчаливо сочувствовала ей, выполняя за неё малую, посильную старушке часть работы и подкармливала пирожками.

Образ Ивана преследовал Полину везде, она чувствовала сильное желание увидеть его, обнять. Нужда, истощавшая её тело и душу, не позволяла ей отправиться в Петербург. Для неё это было время молчания и скорби. Почти никто, кроме людей Анненковы, оставшихся в Москве, да доброй старушки Шарпантье, не говорил с ней. Полина изнывала от тоски и нуждалась в поддержке. Она пугала слуг своим бездельем, оцепенением и полным отсутствием слёз. Она ничего не ела, ничего не делала и не читала, что было несвойственно её натуре. Полина угасала на глазах.

Трошка часто подходил к ней, заглядывал в лицо, чтобы убедиться, что она жива.

— Полина, матушка, миленькая, поешь хоть. Подумай о ребёночке.

Последние слова её немного расшевелили. Она встала, опираясь на руку Трошке, и пошла за стол в другую комнату есть скудный обед. Старый слуга удивлялся тому, как изменилась эта французская хохотушка: похудела, осунулась, побледнела… От неё остались одни глаза, огромные, полные такой печали, что не каждому под силу вынести. Ничем он не могу утешить невесту своего любимого барина и сам страдал, глядя, как из неё уходит жизнь.

Один случай изменил ситуацию. В тот вечер Полина сидела на кушетке в тёплом мужском халате, с волосами, заплетёнными в небрежную косу, и смотрела перед собой. В сенях громко, суетливо захлопали двери, послышался громкий топот ног в сапогах. В комнату ворвался Стремоухов, тот самый, которого Иван видел в Главном штабе. Он был одет в кавалергардский мундир, выглядел усталым и возбуждённым: глаза лихорадочно горели, на щеках был болезненный румянец, давно не стриженые волосы находились в беспорядке. Несколько оживлённая визитом, Полина встала.

На секунду замерев в дверях, Стремоухов решительно подошёл к Полине и. не дав ей опомниться, крепко обнял. По тому мгновенному взгляду, который он на неё бросил, она всё поняла. Просто почувствовала. И это ощущение оживило её душу. Оказавшись в объятиях сильного человека, который совсем недавно обнимал её любимого. Полина испытала все чувства: и горечь разлуки, и страстную преданную любовь, и тревогу, и тоску, и бесконечную усталость. Из её глаз покатились слёзы, она затряслась в рыданиях. Всё то, что молчаливо копилось в её душе, вырвалось наружу.

Стремоухов говорил какие-то ласковые слова, утешал, говорил, что видел Ивана в Петербурге.

— В Петербург! Сейчас же поеду!.. — вскрикнула Полина, захлёбываясь в слезах.

— Тише, душа моя. Сейчас не получится. Надобно подождать.

Стремоухов по-отечески отёр с её щек слёзы, крепко взял за локти, усадил на диван; подозвал слугу, дал ему несколько ассигнаций.

— Поди, любезный, купи сколько надо продовольствия и прикажи стряпать обед.

— Слушаю-с, ваше благородие, — с готовностью ответил Трошка.

— Я… я всё верну, обещаю, — бормотала Полина.

— Господь с вами, душа моя! Могу же я угостить даму по поводу встречу! Утрите слёзки, Полина. Успокойтесь, и я расскажу вас всё, что знаю об Иване Александровиче.

Он говорил, что Анненков в отчаянии, что он нуждается во всём, что его перевели из Выборгской крепости в Петропавловскую. Предполагал, что он не может быть осуждён слишком строго, потому что он не был в рядах мятежников. Стремоухов рассказывал, что Ивана допрашивали, и это усугубляли, и это усугубляло его отчаяние и унынье.

Его слова вызывали в ней не тоску, а желание действовать. Сразу же после сытного ужина, который показался ей очень вкусным, Полина развеселилась, начала планировать поездку в Петербург.

Стремоухов изъявил желание съездить к Анненковой, но та приняла его высокомерно и холодно. Он уехал от неё не солоно хлебавши, и посетил Полину, рассказав ей о приёме графине.

Полину будто подменили; визит Стремоухова дал ей толчок к жизни. Словно во время ей тоскливого оцепенения в ней копилась энергия, которая выплеснулась наружу. Полина стала искать бельё, чтобы отправить Ивану в крепость, даже отыскала его любимый халат с коричневыми птицами. На каждой вещи она вышивала своё имя «Pauline», вкладывая в них тепло своих рук.

Говорили о том, что жёны арестантов пробираются в крепость в дни, когда свидания не были разрешены. Они переодевались в простое платье и перекликались с узниками через стенку. Эти рассказы воодушевляли Полину, вдохновляли её к самым решительным и безумным действиям. Ведь она не была ни женой, ни родственницей Анненковой, поэтому свидания ей не разрешались, но Полина не отчаивалась: время бездействия для неё прошло. Окрылённая своими идеями, она преодолевала все трудности.

О приговоре она узнала от некого Затрапезного, приятеля Ивана, жуткого пьяницы, жившего только теми средствами, которые великодушно давал Анненков. Приговор взволновал её, напугал, но Полина была непреклонна: она поклялась последовать за любимым в Сибирь и не представляла своё будущее иначе.

Между тем наступал срок родов, и 11 апреля Анненкова родила девочку. Беспомощная Полина была покинута всеми. Только добрая старушка Шарпантье всегда была рядом. Роды были тяжёлыми, и сразу после них Полина заболела. Нужда, тревоги, жажда действий, сильные переживания — всё это свалилось на маленькую хрупкую женщину. Шесть недель она лежала при смерти, часто бредила, звала Ивана. Старая француженка не отходила от постели Полины, кормила её и сидела с девочкой. Она родилась здоровой и крепкой, её жизни ничего не угрожало.

Однажды к Полине пришла юная красавица — одна из любимых горничных графини Анненковой. Она принесла ей корзину цветов и провизии, сменила Шарпантье у постели больной, отправила её отдохнуть.

Когда Полина проснулась, она увидела перед собой прелестное личико с голубыми глазами и золотистыми кудрями, и с ужасом подумала, не умерла ли она и не ангел ли это. Ей хотелось жить, пусть даже с этой огромной болью, но жить ради Ивана и маленькой дочурки.

Пелена перед глазами постепенно рассеивалась, и Полина увидела земную девушку, что-то вышивающую.

— Сударыня, — произнесла она, заметив, что Полина проснулась. — Как вы себя чувствуете? Что болит?

Больше понимая не слова, а интонацию и мимику девушки, Полина ответила на ломаном русском (хотя эти слова и не были правдой):

— Спасибо, хорошо. Вы от Анны Ивановны?

— Да, я горничная Марфа.

— Марта… — повторила Полина. Она увидела корзину с едой на столике и цветы в воде. — Это для меня?

— Да, — с улыбкой ответила Марта, потянувшись за пирожком. — Кушайте. Вам надо хорошо кушать.

В Полине не молчала та мелочная гордость, свойственная бедным людям, и она хотела отказаться от угощения, но нежность и искренняя забота девушки её покорили. Пирожок был мясной и приготовлен очень хорошо. Полина кивком головы похвалила пирожок, чтобы поблагодарить Марфу.

— Где же Сашенька? — спросила она, доев.

— Там, за стенкой. Почивать изволят. — сказала девушка. Показав на дверь в другую комнату.

— А где мадам Шарпантье?

Марфа жестом показала, что отправила старушку спать.

— Спасибо вам за доброту, моё милое дитя, — прошептала Полина. Нежная улыбка Марфы придавала ей сил.

— Это для вашей малышки, — сказала она, показывая рубашечку с вышивкой.

— О, моя дорогая девочка, — проговорила Полина, протягивая руки Марфе. — Это просто чудесно, прекрасная работа.

Не зная языков, они понимали друг друга, объяснялись жестами или просто читали по глазам.

— Как вы добры ко мне, прелестное дитя. Я буду молиться за вас, — говорила растроганная Полина, сжимая руку Марфы.

— Дай вам Бог здоровья и терпения, и ребёночку вашему, и моему барину. Я поставлю свечку о вашем выздоровлении, — пообещала девушка.

Полина стало гораздо легче, будто часть её боли ушла. Марфа затянула какую-то жалобную песню и горькой женской доле, и француженка сердцем понимала каждое слово. Так они пробыли до тех пор, пока за стенкой не проснулась Александра.

* * *

Старушка Шарпантье качала Сашеньку в другой комнате, пока Полина спала. Ей стало лучше. Боль уменьшилась, и она стала говорить о поездке в Петербург. Пожилая француженка отговаривала Полину, он она была тверда в своём решении. Пока она спала. Набираясь сил после бессонной ночи, мадам Шарпантье носила Сашеньку на руках, разглядывая её личико. С первых дней было понятно, что это девочка с характером. Она была упряма, как мать, и всегда добивалась своего. У неё были мягкие каштановые кудри и по-младенчески голубые глаза, но Полина утверждала, что это глаза отца и такими они останутся на всю жизнь.

В сенях зашаркал Трошка, заговорила два голоса. В комнату вошла Марфа, держа в руках что-то прямоугольное, закрытое полотном. Она приложила палец к губам и бесшумно зашла в переднюю.

Полина спала, свернувшись клубочком; её лицо во сне казалось совсем детским, и Марфа поразилась мужеством и стойкостью, жившими в этой маленькой женщине. Прошептав молитву и её здравии, Марфа поставила портрет в ноги Полины. На нём был изображён Иван Александрович Анненков в парадной форме, молодой и красивый, будто живой. Этот портрет был заказан другом Анненкова Оресту Кипренскому к двадцатилетию Ивана. Марфа отошла подальше, полюбовалась на молодого барина и заметила, что Полина потянулась полусонным телом.

Ей опять снилась утопия: Иван и она совсем старенькие, седые, а вокруг бегают внуки разных возрастов. Они прожили вместе всю жизнь, преодолели все препятствия и были счастливы. Один и тот же сон, повторяющийся очень часто и заставляющий усердно молиться Богу, чтобы он сбылся.

Что-то заставило её открыть глаза, какое-то сильное внезапное чувство, будто приступ. Полина увидела стоящую рядом Марфу, но её взгляд скользнул по одеялу и упёрся в глаза, те самые синие глаза, увидеть которые она так стремилась. Она хотела дотронуться до портрета, ощутить живую кожу, но это был всего лишь холст. Иван выглядел точно так, как в первые дни их знакомства: лихой кавалергард с дерзкими глазами, не любить которого невозможно. В Полине воскресли все чувства и воспоминания, всплыли в памяти так отчётливо, что казались реальностью, но в то же время она ощущала, как много горя и страданий отделяет её от тех счастливых дней. Она горько заплакала, перепугав Марфу и Шарпантье.

Старушка прибежала из комнаты с Сашенькой на руках, а Полина, не прекращая плакать, встала с постели и крепко обняла свою дочурку, в которой видела полное отражение любимого. Она шептала какие-то глупости, целовала пяточки Сашеньки, орошая всю её слезами. Девочка испугалась и заплакала. Полина поднесла её к кровати и показала портрет отца, заливаясь слезами ещё сильнее.

Наконец у матери забрали у матери напуганную дочку и уложили в колыбельку. После пережитого Сашенька сразу уснула, когда как Полине было трудно успокоиться. Марфа и Шарпантье переглянулись, и старушка достала из комода графин с настойкой. Выпив, Полина перестала плакать, умылась, причесалась и заявила, что завтра пойдёт хлопотать о паспорте, чтобы ехать в Петербург. Женщины принялись её отговаривать, утверждая, что она ещё слаба, а младенцу нужна мать. Полина упёрлась в своё и не думала отступать. Тогда Марфа, вся покраснев, достала из передника пачку ассигнаций и сказала, пользуясь переводом мадам Шарпантье:

— Сударыня, я не удержалась, и ваше бедственное положение стало известно моей барыне. Не желая вас оскорбить, а из самых добрых побуждений она посылает вам шестьсот рублей. Возьмите, я знаю вашу гордость, но я умоляю вас, я, не она. — Марфа стояла перед Полиной, протянув ей ассигнации, но глаза француженки в возмущённо округлились, она в ступоре отшатнулись.

— Пожалуйста, — умоляла девушка самым жалобным голосом, будто сама просила милостыню.

— Нет, мне не нужна ни копейка её денег, — гордо ответила Полина. Мадам Шарпантье сердито топнула ногой и наклонилась к её уху.

— Ты что, глупая, от денег отказываешься?! Тебе жить нечем! Не в том ты сейчас положении, чтобы характер показывать! Ещё в Петербург собралась! Чем жить-то, упрямица? На что ехать? Бери и благодари! — бормотала старушка по-французски. Её слова показались Полине разумными, и, усмирив свою болезненную гордость, она взяла деньги из рук Марфы.

— Вот умница, — одобрила Шарпантье, погладив Полину по голове. Она вздохнула и, сжав губы, обратила взгляд на портрет Ивана.

Едва поправившись, Полина прибыла в Петербург вместе с Трошкой, который был предан ей так же, как Ивану. Ей с трудом удалось вырваться из Москвы, где её удерживали родственники Анненкова. Чем сильнее они осаждали её, тем упрямее она рвалась в Петербург. Наконец, Полина приехала в заветную столицу, где её встретил и помог найти квартиру Стремоухов.

Однажды утром он пришёл и протянул маленький, сложенный вдвое листок. При виде записки Полина заволновалась, её сердце заныло в ожидании.

— Это от Анненкова из крепости.

Она почти вырвала записку из рук Стремоухова, её пальцы дрожали. «Где же ты? Что ты сделала, моё дитя? Боже мой, ни одной иглы, чтобы уничтожить моё существование». Полина вскинула голову, взглянув на Стремоухова. Она вся похолодела, побледнела, и сердце стало как-то глухо болеть.

— Что? Что там? — с тревогой спросил он.

— Читайте. — Полина протянула ему записку.

-Неудивительно. Я вам говорил, в каком Иван Александрович отчаянии. Теперь его ещё посещает родственничек, Якобий*, и только мучает его. Вы непременно должны увидеть его, Полина, иначе случится что-то страшное. Анненков слов на ветер не бросает.

— Да, вы правы. Надобно как-нибудь попасть в крепость. Я знаю, русские женщины переодеваются в простое платье. Что мне мешает поступить так же? — сказала Полина, в порыве нервного энтузиазма заметавшись по комнате. Стремоухов поймал её за руки и строго сказал:

— Слушайте, Полина, я знаю, как пробраться в крепость…

***

— Ваша светлость! Ваша светлость! — завизжала холоп, в бегая в кабинет. — Там некие француженки аудиенции добиваются! Сил нет держать! Какие прыткие!

— Я же приказал: никого не впускать! Вон пошёл! — огрызнулся человечек за столом. Не успел он договорить, как в кабинет ворвалась Полина, строго и безукоризненно одетая и причёсанная. Человечек за столом не поднялся ей навстречу, только нахмурил свои лохматые брови. Он был мал ростом и безобразен лицом, но в нём была какая-то звериная сила.

— Мсье, прошу прощения за неожиданное вторжение, но моё дело столь безотлагательное, что времени договориться о визите совсем не было. Я знаю, вы каждую неделю видитесь с вашим родственником, поручиком Анненковым. Моя просьба вас нисколько не затруднит. — Полина достала из ридикюля маленький золотой крестик, к которому была привязана бумажка. — Передайте это Ивану Александровичу. Пожалуйста.

Якобий снял пенсне, попыхтел, потёр переносицу и стал отвратительным сальным взглядом рассматривать Полину.

— Не знаю, почему должен я передавать моему дорогому племяннику какой-то странный предмет, — вальяжно протянул он.

— Я его невеста.

— Невеста? — оживился Якобий. В его голове возникали расчётливые мысли о порядке наследования имущества графини Анненковой. — Вы его невеста?

— Да. Я не понимаю, что в этом удивительного.

— Нет-нет, ничего. Всё же, ещё невеста, а не жена.

— Послушайте, — с самой прелестной улыбкой проговорила Полина. — Вы ведь любите Ивана Александровича, а он будет чрезвычайно рад видеть меня. Я знаю, вы здесь для того, чтобы облегчать участь вашего бедного племянника. Передайте ему мою записку, вас это не затруднит.

Якобий слушал мольбы хорошенькой девушки с нескрываемым удовольствием, его обезьянье лицо расплылось в довольной улыбке.

— Видите ли, мадемуазель, я добропорядочный гражданин, верный долгу и отечеству, а жених ваш преступник, достойный смерти. Из одних только глубоких родственных чувств я посещаю его и разделяю его горе. Но ради вас идти на преступление — уж увольте.

Полина резко изменилась в лице. Милая лисья улыбочка превратилась в волчий оскал, глаза, обычно такие мягкие, засверкали стальным блеском.

— В Москве говорят о вашем благородстве и любви к Ивану Александровичу. Анна Ивановна особенно благоволит вам. — Здесь она сделала паузу, чтобы дать Якобию понять скрытый смысл её слов. — Вы, верно, не хотите, чтобы она узнала о том, что вы не использовали попытку порадовать Ивана Александровича.

Якобий громко выдвинул ящик стола и извлёк из него очки. Полина побледнела от гнева, узнав вещь Анненкова.

— Это же… — начала она, но осеклась.

Якобий с деловитым видом надел очки и ещё пристальнее осмотрел Полину.

-Я исполню вашу просьбу, мадемуазель, — гадко ухмыльнулся он. Полина неохотно, с отвращением передала крест Якобию, боясь, что он не дойдёт до адресата.

— Благодарю вас, я никогда не забуду этой услуги, — через силу, как можно вежливее и мягче сказала Полина и ушла.

Якобий повертел пальцами очки племянника, небрежно бросил их на стол и усмехнулся.

— Невеста…

* * *

В специально отведённом для свиданий помещении Анненков сидел на лавке, сложив руки на коленях и уронив на них голову. Дни свиданий ненавидел, как ненавидел и Якобия со своим притворством и колкими намёками.

Железная дверь отворилась, и вошёл маленький человек, одним своим видом внушавший отвращение. Анненков машинально поднял голову и, определив полуслепыми глазами расплывчатый силуэт, снова уронил её на руки.

— Добрый день, дорогой Жан, — начал Якобий по-французски. — Я вижу, вы снова не в духе. Нельзя же себя так терзать, голубчик! Что я маменьке доложу?

— Воля ваша, — еле слышно сказал Иван по-русски.

— Расспрашивать о самочувствии, я вижу, смысла нет. Ну что же, Жан… Жаль, что не цените вы моего расположения. Никто ведь, кроме меня. Не изволит вас посещать…

Якобий сделал паузу, чтобы до Анненкова дошёл смысл его слов и он острее почувствовал своё одиночество.

— Напрасно, я вижу, просить вас раскаяться. Видно, крест ваш такой… Да… Мудрецы говорят, что из всех недугов душевный — самый тяжкий. А от чего он идёт? От отягощения совести и заблуждений. От этого надобно избавляться. Раскаяние возвращает на путь истинный…

— Пошёл к чёрту, — тихо проговорил Анненков.

— Воля ваша, Иван Александрович. Я для вас более ничего сделать не могу. Разве что… Невеста ваша кое-то передала, — прошептала Якобий, наклонившись к Ивану. Он вздрогнул, похолодел и посмотрел на дядю.

— Полина здесь? — спросил Анненков по-французски, чтобы плац-адъютант понял.

— Нет, — солгал Якобий от трусости и растерянности. — Я получил от неё эту посылку ещё в Москве.

Он достал из кармана крестик с запиской. Анненков сразу узнал эту вещь, которая красовалась на обнажённой золотистой шее его любимой. Якобий положил крест в протянутую ладонь, и Ивану показалось, что от этой крошечной вещицы шло тепло. Заметив привязанную записку, он негибкими пальцами отделил её и с трудом прочёл: «Я последую за тобой в Сибирь». Вопреки словам Якобия, сердце Ивана заговорило, что Полина где-то рядом. От этой мысли стало теплее, но его лице даже появилось некое подобие улыбки, взгляд прояснился.

— Благодарю вас.

— Пустое.

Анненков наклонился к Якобию и прошептал по-французски.

— Я хочу написать Полине ответ. Прошу вас, дайте офицеру денег за бумагу и карандаш.

Якобий пожал плечами, позвал плац-адъютанта и дал ему пятьдесят рублей. Тот принёс жёлтую бумагу и маленький старый карандаш. Иван, напрягая слабое зрение, стал писал. Закончив, он подал письмо Якобию.

— Передайте это Полине. Вас не затруднит…

Якобий мысленно усмехнулся и взял письмо.

— Нельзя ли мне с ней увидеться? — робко спросил Анненков.

— Нет, это решительно нельзя. И не умоляйте меня, я и так слишком много сделал для вас.

— Благодарю и на том. Прощайте, — сказал Иван, возвратившись в свою прежнюю позу. Якобий со вздохом вышел прочь.

* * *

Он осмотрелся перед тем, как прочесть письмо. Звонкий голос отвлёк его.

— Сударь! Подождите!

Якобий устало закатил глаза: эта настырная девчонка ему жутко надоела. Полина, неуклюже стараясь избегать грязных луж, бежала к нему.

— Я знаю, вам передали письмо. Мне сказал дежурный офицер. Не отпирайтесь, я знаю, это Иван Александрович передал вам ответ. Прошу вас, дайте мне.

— О чём это вы? — резко спросил Якобий, отвернувшись от неё.

— Я вас умоляю…Это же моё письмо, дайте его мне, — просила Полина самым жалостливым голосом.

— У меня нет никакого письма. Вам наврали, да ещё и денег взяли.

— Нет, я знаю, оно у вас. Вы же обещали Ивану Александровичу… — Полина посмотрела Якобию в глаза с такой отчаянной мольбой, что ему стало её жаль. Он уже хотел отдать ей письмо, но вспомнил, что эта женщина — его первая соперница в борьбе за наследство. Эта алчная мысль заглушала все человеческие чувства.

Якобий грубо оттолкнул Полину, и она упала в грязь. Пользуясь ситуацией, он быстро направился к воротам.

Полина с трудом поднялась, вытирая грязной ладонью лицо. Ей было невыносимо больно и противно от собственной беспомощности и жалкости, от одиночества и отчаяния. Никто, ни один солдат или офицер не помогли ей подняться, не утешили. Только Ком, преданное чувствительное существо, горько лизнула хозяйку в щёку. Полина ощутила себя маленькой птичкой, которая бьётся в стекло, потихоньку разбивая его и нанося кровавые раны своим нежным крылышкам.

Пошатываясь, она дошла до ворот, где её ждал экипаж. Приехав к себе в квартиру, она сняла грязный плащ. Увидев заботливого Трошку, она в слезах повалилась в его объятиях. Чувствительный старик тоже заплакал, но они быстро взяли себя в руки. Трофим уложил заплаканную Полину в тёплую постель, она обняла ком и уснула, оставшись совсем без сил.

***

Взяв пример с русских женщин, жён осуждённых, Полина переоделась в платье горничной и пробралась в крепость. Это стоило ей больших моральных и материальных усилий. Сначала ей не удавалось добиться встречи с Иваном, и она так надоела коменданту и офицерам, что на неё донесли императору. Он засмеялся и велел оставить её в покое.

Полина не оставляла своих попыток увидеться с Анненковым; с каждым днём, преодолевая многочисленные препятствия в лице родственников Ивана и офицеров крепости, она всё горячее стремилась к нему. Однажды, проходя по крепости, она увидела вдалеке двух мужчин, идущих ей навстречу. Немного приблизившись к ним, Полина с ужасом узнала своего жениха, блестящего кавалергарда Ивана Анненкова. За одно мгновение внутри у неё всё перевернулось, от неожиданности она не могла пошевелиться. Иван был одет в серый худой халат. Он шёл медленно, отставая от плац-адъютанта, опустив голову. Казалось, что он шёл, не осознавая, что идёт. Было заметно, что Иван погрузился в себя, утратив связь с реальностью. Он прошёл мимо Полины, не подняв головы, не увидев ей своими близорукими глазами. Только что-то слабо дрогнуло внутри, но он тотчас же убедил себя, что это ему только показалось. Полина, оцепенев, долго смотрела ему вслед.

Плац-адъютант заметил её и стал звать. Его знаки вернули Полину к реальности. Подойти она робела, но ей в голову пришла другая мысль. Она выпустила собачку из рук и приказала ей бегать. Потом Полина стала громко звать её, чтобы Иван услышал.

Её голос не сразу пробудил его. Он перестал реагировать на все звуки, кроме очень резких и звонких, но этот, такой высокий и нежный, показался ему знакомым. Иван поднял голову и прищурился, различая женский силуэт. Он будто прозрел, узнав свою любимую женщину. Сердце радостно затрепетало, он двинулся к ней навстречу, но офицер жестом остановил его: на гауптвахте меняли караул, и приближаться к Полине было опасно.

Она взяла собачку на руки и в благодарность поцеловала её между ушей. Светлая мысль, как молния, врезалась в сознание Анненкова. Полина здесь, здесь, а, значит, рано или поздно им удастся встретиться. В его существовании появилась цель: ждать свидания с невестой, её поцелуя, её утешительных слов.

Полина была воодушевлена случайной встречей, и ей хотелось большего. Теперь это было не просто желанием, а казалось возможным. В её голове возникали новые планы, расчёты, когда лучше прийти в крепость. Весёлая и решительная, она приехала домой и рассказала всё Трошке.

* * *

Полина долго бродила по крепости, погрузившись в свои мысли. Вокруг всё было серо и уныло: и крепость, и стены, и церковь, и земля, и даже сама Полина в сером платье и плаще. Она шла не торопясь и думала о том, что этими же тропами ходит и Иван.

Так она достигла сада, где увидела гуляющих заключённых. Калитка была открыта, и наблюдал за ними офицер. Она с волнением заметила Анненкова, без цели бродившего по саду. Он шёл в сторону калитки, его движения были машинальными и неосознаваемыми. Полина, не отвод от него взгляда, пробиралась ближе.

В один миг она оказалась рядом с ним, бросилась на шею и крепок, горячо поцеловала. Ни Иван, ни офицер не успели опомниться, так быстро это случилось. Полина задержалась ровно настолько, чтобы её не смогли уличить. Как только Иван коснулся её талии, чтобы обнять, она отскочила от него и, не оглядываясь, быстро зашагала прочь.

Иван смутно соображал, что произошло, но на губах ещё горело спасительное тепло. Это ощущение доказывало, что Полина — не пустое видение на почве отчаяния. Теперь он знал, что она рядом и ищёт встречи с ним. Ради неё он готов был терпеть и условия крепости, и посещения Якобия, и муки одиночества.

***

Полина как могла старалась улучшить положение Ивана. Особенно её заботили его худоба и болезненный вид. Полина передавала ему какую-то еду с помощью плац-майора Петропавловской крепости Подушкина. Это был полный добродушный старик, который сочувствовал заключённым, всё время охал и ахал. Свою дочь, девицу переспелых лет, он обожал и баловал. Самому ему не нужны были взятки, его сердце оттаивало лишь тогда, когда его доченьке дарили какую-нибудь ценную вещицу. Полина передарила ей много своих украшений, ценностей у неё осталось мало.

Однажды она пришла к Подушкину с просьбой передать Анненкову провизию. Он начал говорить о незаконности, о том, что подвергает себя большой опасности. Полина молчала.

— Но, Егор Михайлович, у меня больше ничего нет, — прошептала она.

— Надобно отыскать, — твёрдо сказал Подушкин. — У Арины Егоровны скоро именины.

Полина вздохнула: другого выхода в нет. Она дрожащими пальцами достала из ридикюля лорнет с цепочкой, который Иван подарил ей в день несостоявшейся свадьбы.

— Возьмите, — сдерживая слёзы, сказала она. — Передайте вашей очаровательной дочке.

Подушкин покрутил лорнет в руке, одобрительно кивнул.

— Не извольте беспокоиться. Всё отправим, всех накормим.

— Благодарю, — со вздохом произнесла Полина. Подушкину стало невыносимо жаль её. Он подумал было вернуть лорнет, но счастье дочери было для него важнее.

Полина вышла от него и, прислонившись к серой стене, тихонько заплакала.

* * *

— Матушка Прасковья Егоровна! К вам тут мусье! Черти проклятые! — закричал Трошка в сенях. Отложив книжку, Полина вышла встречать гостя.

Это был средних лет мужчина с чёрными усами подтянутой фигурой.

— Мадемуазель Полина! — восторженно воскликнул он, целуя её руки. — Я знаю о вашей беде и восхищаюсь вашим мужеством. Позвольте представиться: Гризье, учитель фехтования Жана Анненкова.

Полина удивилась, перестала сердиться на чересчур бурное приветствие и предложила гостю присесть.

— Над признаться, Жан был лучшим моим учеником. Такая сила, ловкость, мужественная грация! Его положение сейчас ужасно, а ужаснее всего то, что его близкие отвратительно к нему относятся. Вы — одна преданная ему душа, и если я могу вам чем-либо помочь, я помогу. Не думайте отказываться! Мне говорили, что Жан страдает, плохо питается и одет хуже других! О, Полина, прошу вас не стесняться и брать у меня сколько нужно денег. Я один. У меня никого, кроме моих учеников, нет. А Жан нуждается во всём. Умоляю на коленях принять эту скромную сумму. — Гризье с поклоном протянул Полине пачку ассигнаций, которые она не хотела брать.

Своими возбужденными речами он уговорил её взять деньги (их было двести рублей) и убеждал не отдавать их, но при первой же возможности Полина с благодарностью выслала ему долг.

Отделавшись от визита экзальтированного француза, Полина снова села за чтение. В те минуты она и подумать не могла, что это знакомство подтолкнёт Александра Дюма к написанию романа «Учитель фехтования», главной героиней станет она, Полина Гебль.

* * *

Однажды ей пришла в голову дерзкая идея: увезти Анненкова за границу. Полина удавалось видеться с женихом, иногда даже говорить с ним, и она поняла, что увезти Ивана из крепости не так трудно, как казалось. Анненков посоветовал ей добиться встречи с матерью в надежде, что она поможет Полине материально. Полина же мечтала увидеть в графине Анненковой единомышленницу и помощницу в своём смелом мероприятии. От Ивана она тщательно скрывала свои планы, зная, что он не согласится бежать, как трус, и надеялась уговорить его в решительную минуту, когда всё будет готово. Устроив всё, она хитростью уговорила слабого, измученного Ивана бежать за границу. Это стоило ей большого труда, потому что Анненков чувствовал, что должен разделить судьбу своих товарищей. Не в силах с кем-либо спорить, он согласился с невестой. Дело оставалось за малым: нужно было много денег.

Когда Полина приехала в Московский дворец Анненковой, её долго не принимали. Анна Ивановна велела позвать её только глубокой ночью, около двух часов. Полина очень волновалась, в ней проснулась гордость трудолюбивой нищенки перед богатой помещицей. Входя к комнату, она еле сдерживала биение измученного сердца. Остановившись в дверях и переведя дыхание, Полина осмотрелась и шагнула под своды круглого, расписанного картинами райского сада, потолка. Это была просторная зала, в одном углу стояли образа. Она сверкала чистотой и золотом, была обставлена старомодной, но роскошной мебелью. Тучная старуха в нарядном ночном туалете сидела в глубоком кресле, а за её спиной стояла свита богато одетых слуг и приживалок.

Полина почтительно поклонилась, Анненкова встала ей навстречу. Кто-то шепнул Полине:

— Моя кузина хочет вас поцеловать, сударыня.

Она удивлённо обернулась, ей кивнули. Полина подошла ближе. Вдруг лицо барыни исказилось, она едва не упала на руки Полины. Анна Ивановна обняла её и зарыдала.

— Дайте мне поплакать, сударыня, эти слёзы принесут мне облегчение.

Она прижалась к плечу Полины, гладившей её по голове, и забормотала:

— Вы ангел, сударыня, истинный ангел. Без вас мой дурак погиб бы. Да вознаградит вас Бог за вашу доброту.

Через минуту она уже подняла голову, расправила плечи и приняла прежний надменный вид. Порыв материнских чувств длился недолго.

— Мадам, позвольте вам прочесть письма, которые ваш сын мне передал.

Анненкова кивнула, и Полина прочла письма Ивана. Когда она стала зачитывать то, в котором он просит помочь бежать за границу, старуха ударила кулаком по ручке кресла, сдвинула лохматые брови:

— Мой сын беглец, сударыня?! Я никогда не соглашусь на это, он честно покорится своей судьбе.

Полина горько улыбнулась.

— Ваш ответ годится для римлян, мадам, но их времена миновали.

Она со слезами на глазах посмотрела на Анненкову, не понимая, как честь может заглушать материнские чувства. Полина вздохнула, прижала письмо Анненкова к груди, поклонилась и вышла.

* * *

Анна Ивановна полюбила Полину и каждый день присылала за ней карету. Она относилась к француженке с такой нежностью, будто она была её родной дочерью. Графиня пыталась развлечь её, удерживала от поездки в Петербург, давала вечера в её честь, всё больше поражая и отталкивая Полину. Она рвалась к Ивану, получая его полные тоски письма. Однажды он написал, что скоро их увезут в Сибирь, и они с Полиной могут даже не встретиться. Эта новость заставила её быстро собраться в Петербург. Сначала старуха Анненкова обиделась на неё, но потом предложила забрать к себе Сашеньку. Полина с радостью на это согласилась. Анненкова растрогалась и дала на дорогу денег. Полина отправилась в Петербург.

Выйдя из дилижанса, она увидела Трошку, оставленного в столице. Он был очень бледен и напуган. Полина подошла к нему и спросила, что случилось.

— Ой, матушка Прасковья Егоровна, беда! Иван Александрович убить себя покушались. Удивиться хотели, да полотенце оборвалось, слава тебе, Господи. Совсем обезумел от горя, такой грех на душу хотел взять.

Она похолодела и точно упала бы, если бы Трошка не поддержал её за локоть. Все звуки превратились в странный шум.

— Он жив? — не слыша своего голоса, спросила она.

— Да жив, жив. На полу без чувств нашли, — сказал Трофим, перекрестившись. Полина взяла себя в руки, потёрла висок, чтобы прошло головокружение.

— Слушай: заберёшь все вещи, а я поеду в крепость к Ивану, — решительно приказала Полина.

— Да постой, матушка! Время-то не раннее, не выпускают их гулять! Завтра пойдёшь!

— Нет, не удерживай меня! — грозно прикрикнула она. — Бери вещи и поезжай на квартиру! Не беспокойся обо мне!

— Ну, с Богом, матушка. — Старик перекрестил Полину.

Она быстро нашла извозчика и пообещала рубль, если домчит за пятнадцать минут. Через четверть часа она была уже на берегу Невы, где уже развели мосты. Было темно и холодно, силуэты мрачных петербургских строений нагнетали страх. По реке шёл лёд. На другую сторону можно было перебраться только на ялике. Полина увидела знакомого яличника у кромки воды внизу и стала показывать ему, что ей нужно на другую сторону.

— Вы что, мадемуазель, разума лишились? В такое-то время и в такую-то погоду! Это самоубийство!

Полина потеряла всякий здравый смысл. Она видела цель — тёмную страшную крепость — и шла к ней всеми мыслимыми и не мысленными способами. Полина чувствовала, что её ведёт какая-то неземная сила, и была уверена в своём решение.

Она показала лодочнику двадцатипятирублёвую ассигнацию, и тот согласился. Он жестами объяснил, что лестница обледенела и испускаться по ней невозможно. Лодочник бросил Полине верёвку, и она привязала её к кольцу, что было очень трудно сделать, потому что всё кругом сильно обледенело. Руки жгло холодом, но она не обращала внимания. Наконец с верёвкой было покончено, и она спустилась в лодку. Она радовалась тому, что первая преграда на пути к Ивану преодолена, забыв про холод и боль. Только в лодке Полина увидела, что её руки в крови: она ободрала о верёвку перчатки и кожу на ладонях. Вид израненных рук вызывал жалость к самой себе, и Полина спрятала их в муфту.

Лодка тронулась в опасное путешествие. Яличник крестился и повторял: «Господи, помилуй». Чтобы хоть как-то привести мысли в порядок, она тоже стала молиться, но сосредоточиться не получалось. Всеми силами души она стремилась туда, в жуткую крепость. Ялик чудом пробирался сквозь льдины в темноте, а Полина и не думала о том, что находится на волоске от смерти.

Наконец они достигли крепости. Она поблагодарила плачущего яличника и дала ему тридцать рублей. У ворот крепости Полину ожидало новое препятствие: часовой не хотел пускать её, говоря, что уже слишком поздно для свиданий. Она дала ему денег, и её тут же пропустили.

Полина быстро шла оп безлюдной улице, распугивая сонных голубей. Её не хватало на страх, она шла к своей цели, думая только об Иване. Полина добралась до квартиры офицеров, разбудила одного из них и, показав сторублевую ассигнацию, убедила привести Анненкова, на что офицер сразу же согласился и велел ждать на улице.

Полина вышла и прижалась у какого-то серого здания, около которого протекал канал. Она спрятала истерзанные руки в муфту и прижала к бешено бьющемуся сердцу.

Её окликнули. Полина обернулась и увидела Ивана. Он выглядел ещё хуже, чем обычно. Цепляясь за стену, она пошла к нему навстречу. Будто по волшебству, луна вышла из-за тучи и осветила их лица. Иван сделал несколько шагов ей навстречу, когда она уже бежала к нему. Каким убогим он себе казался в ту минуту! Отказаться от такого счастья! Убить себя, лишив возможности обнять, поцеловать, заглянуть в любимые глаза. Глупец! Последний малодушный дурак!

Полина кинулась ему на шею, Иван судорожно сжал её в объятиях. Она стала покрывать поцелуями его бледное, заросшее щетиной лица, нашла губы… Какое счастье видеть его живым! Полина прижала его голову к своему плечу и улыбнулась нежной луне. Из-под опущенных ресниц скатилась слеза. Губы беззвучно сказали: «Спасибо, Господи». Иван, спрятав лицо в меху её воротника, заплакал. Впервые со дня ареста. Он рыдал, не издавая ни одного звука, но Полина знала, как он страдает, и её сердце разрывалось.

— Как… Как моя дочка? — спросил он, не поднимая головы.

— С ней всё хорошо, она так похожа на тебя.

— Я такой мерзавец. Я знаю, ты меня простишь, но сам-то я себя не прощу.

— Не надо так говорить. Бог простит.

— Я такой слабый по сравнению с тобой. Я думаю, сколько испытаний ты выдержала, пока я без дела сидел в камере. Моя душа…. Мой ангел… Как я недостоин тебя и тех жертв, на которые ты идёшь…

— Не говори так, Ванюша, — с милым акцентом по-русски сказала Полина. — Я люблю тебя, а моё сердце не ошибается. Слушай: я последую за тобой всюду, мой дом только подле тебя.

— Даже если это будет каторга?

— Даже если каторга. Я знаю, русские женщины хотят последовать за своими мужьями, так чем же я хуже?

— Это же ад, понимаешь? — горько сказал Иван.

— Ну и что? Я буду там с тобой, — с улыбкой произнесла она, убрав длинную прядь с его лба. Анненков заметил кровь на её руке, схватил за запястье и отвёл в сторону, чтобы лучше видеть.

— Боже мой… Полина…

— Это ничего, Ванюша, ничего. Это пройдёт…

— Я так противен так себе… Боже мой… Я ненавижу сам себя… Если бы не я…

— … то я не была бы так счастлива.

К ним подошёл офицер, поторапливая Полину. Она дала ещё денег, но времени всё равно оставалось мало.

— Твоя маменька дала мне вот это. — Полина показала Ивану кольцо с бриллиантом. — Возьми это с собой, пригодится в дороге…

— Нет, — перебил он, — я не возьму, всё равно отберут. Оставь себе. Мать пишет мне, что любит тебя больше, чем меня.

— Прости ей.

Офицер дёрнул её за рукав.

— Иван! Иван! Смотри. — Полина сняла с пальца маленькое изящное кольцо, сплетённое из двух колечек, разделила его и вложила в ладонь Анненкова. — Второе я привезу тебе в Сибирь. Дождись! А если я не получу разрешения, я пришлю тебе его! — Она поцеловала холодную руку Ивана.

Офицер взял под локоть Ивана, увлекая его за собой, а Полина держала его за руку, не желая отпускать.

— Дождись меня, Иван!

— Я люблю тебя… — Он потянулся и неловко поцеловал её. — Я люблю тебя. Поцелуй за меня нашу дочурку.

— Я поеду за тобой, — последний раз шепнула она, отпустив его руку. Через пару секунд Иван скрылся из виду. Полина отёрла слёзы, и новая цель ясно предстала перед ней: в Сибирь!

*Дядя Анненкова

Едва Ивана привели в камеру, он тут же снял цепочку с крестом и надел на неё колечко Полины, чтобы оно всегда было у сердца. Анненков с отвращением посмотрел на убогую камеру, где пытался свести счёты с жизнью.

В глубине души он совсем не хотел умирать, он просто устал мучиться. Полина долго не появлялась, и Иван решил, что она оставила его. Вспоминать об этом было стыдно и гадко. Анненков лёг на лавку, отвернувшись к стене, и стал читать молитву, чтобы освободить голову от дурных мыслей. На его губах и руках ещё горели поцелуи Полины, и он благодарил Бога за эту встречу.

Иван не сразу услышал, что к нему зашли. Подушкин потрепал его за плечо, он послушно встал. Ничего не объясняя, плац-майор повёл его куда-то, и Иван подумал, не вернулась ли Полина.

Его привели в комнату комендантского дома, где он с восторгом увидел своих товарищей: Никиту Муравьёва и его младшего брата Александра, очень красивых и похожих друг на друга молодых людей; Константина Торсона, коренастого и смуглого моряка. Иван бросился обнимать их после долгой разлуки. Они хотели поговорить, кричали что-то наперебой, как мальчишки, обнимались, плакали, смеялись.

— Рано радуетесь, господа. Вас сейчас отправят к месту отбывания наказания.

Смех утих, молодые люди застыли. Подушкин принёс мешок с цепями, осуждённые смотрели на него с ужасом. Декабристов заковали в кандалы, и с этого момента цепи стали неотъемлемой частью их судеб. Молодых людей повели вниз, где их уже ждали фельдъегеря и почтовые повозки. Под горестные звуки оков эти юноши покидали родной город и своих любимых: матерей, жён, невест. Они сидели в разных повозках и не могли разделить своё горе.

Александр Муравьёв, младший сын, любимец семьи, с тоской думал о матери, с которой не попрощался. Его брат Никита вспоминал свою красавицу-жену, её преданный и нежный взгляд и проклинал себя за то, что повстречал её и сломал ей жизнь.

Анненков, закрыв глаза, молил Бога о Полине. Его губы безотчётно шептали: «Лишь бы хватило сил… Лишь бы хватило…»

* * *

Подъехали к первой станции. Ивану было очень холодно, но он был рад этому чувству: оно было живым, человеческим. Муравьёвым разрешили выйти из повозок, и Александр подошёл к Ивану, держа в руках шубу.

— Эй! Анненков! Поручик! — позвал он. Иван посмотрел на него. — Ты как, дружище? Ну-ну, не надо так смотреть. Держи шубу! А ну надевай!

— Нет, ты что, она же твоя, — возразил Анненков.

Муравьёв наклонился ближе, и Иван отчётливо увидел его каштановые кудри и добрые серые глаза.

— Мы с Никитой мать и Александрину ждём. Им сообщили о нас, они с минуты на минуту будут здесь. Привезут деньги и тёплую одежду. Попрощаемся…

— Эй, там! — взревел фельдъегерь Желдыбин. — Не шептаться!

— Бери шубу, поручик! Эдак мы не довезём тебя живым! Не будь глупцом!

Муравьёв сам укутал Ивана в шубу.

— За меня не волнуйся, мне… Едут! Смотри, едут! — закричал Александр, хватая Анненкова за руку и указывая на экипаж, остановившийся на станции. Он бросился к своим родным, оставив Ивана со стороны наблюдать сцену нежного приветствия. Обе женщины крепко вцепились в Никиту, пока Александр бежал к ним. Иван решил выйти поприветствовать дам, с которыми был давно знаком.

Екатерина Фёдоровна, мать Муравьёвых, была седой женщиной с благородными чертами доброго лица. Оставив Никиту в объятиях жены, она кинулась на шею младшему.

— Сашенька… Сашенька, ты же замёрзнешь! Пётр! — крикнула она своему человеку, — шубу неси. Мальчик мой… Бедный…

— это ничего, маменька, ничего. Я свою шубу Ивану отдал, у него ничего нет, — признался Александр, надевая принесённую шубу.

— Не велено! — зарычал Желдыбин, грубо дёрнув Александра за рукав. Муравьёва сунула ему в руку несколько ассигнаций.

— Ах, ну да, правильно, что ты отдал, — повернулась она к Анненкову. — Ванечка…

Екатерина Фёдоровна, не отпуская сына, ласково погладила Ивана по щеке. Он поцеловал её руку. Женщина обняла обоих молодых людей за шею, прижав к груди, и заплакала.

— Горестные мои… Храни вас Господь, храни…

— Не плачьте, маменька, вы меня огорчаете, — со слезами в голосе попросил Александр.

— Ладно, что это я… — пробормотала Муравьёва, выпуская их. — Я этой прелестной девушке, вашей невесте, скажу, что вы во всём нуждаетесь. Вам что-нибудь пришлют.

Екатерина Фёдоровна снова вцепилась в сына, а Торсон взял Ивана под руку. Взгляд Анненкова упал на обнимающуюся пару. Никита был очень красивым, черноволосым и черноглазым, а его жена была нежной, хрупкой блондинкой с чувственными губами и голубыми глазами. Они целовались, не стесняясь никого, пользуясь случаем, чтобы попрощаться. Александрина что-то шептала мужу, он кивал, смахивая поцелуями слёзы с её бледного личика.

Они не отпускали друг друга, пока фельдъегерь не взревел: «По местам!» Даже по пути к повозке она не отпускала мужа, что-то быстро ему говоря и плача. Усадив мужа, она торопливо обняла Александра и Ивана Анненкова, пообещав:

— Я буду молиться за вас.

Екатерина Фёдоровна поцеловала в лоб Торсона, которого впервые видела. Для неё они были все равны, потому что горя им всем досталось поровну и нести этот крест они будут вместе. Она дала Желдыбину две тысячи, чтобы тот помягче относился к декабристам. Фельдъегерь поблагодарил на дурном французском и приказал: «Трогай!»

Повозки поехали, а женщины провожали их глазами. Александрина взяла свекровь под руку и прижалась к ней головой. Та мучительно жмурилась, прижимая к губами платок. Повозки скрылись из виду, и дорога стала похожа на узкое заснеженное полотно.

— Идёмте, мама, — шепнула Александрина.

— Идём, Сашенька, — открыв глаза, ответила Екатерина Фёдоровна.

* * *

Зимой у Зинаиды Волконской был музыкальный вечер в честь княгини Марии Николаевны. Московский свет прощался с ней перед отправлением в Сибирь, к осуждённому мужу. На неё смотрели, как на романтическую героиню, восхищались и желали всего хорошего.

Мари в бархатном зелёном платье сидела в центре, приветливо улыбаясь. На её красивом юном лице виднелись слезы слёз, в чёрных глазах была отрешённость. Было заметно, что думает она не о гостях и не о вечере. Мари не пела, потому что была простужена, а ей посвящали романсы и стихи. Она думала о скором отъезде, о том, какие вещи ей нужны в дорогу и всё ли она приготовила… С гостями Мари была церемонно-равнодушна, избегала только одного взгляда, который сжигал и будоражил её давно.

Под конец вечера у неё разболелась голова, и она вышла в кабинет хозяйки, смежный с гостиной. Мари встала у окна, обхватив себя руками, и смотрела на снег. Самочувствие ухудшалось, у неё поднималась температура.

Вдруг послышались шаги, тихо закрылась дверь. Мари вздохнула, зная, кто пришёл потревожить её покой.

— Как я завидовал волнам, — едва слышно начал он, — Бегущим бурной чередою…

— Не надо… — не оборачиваясь, попросила Мари. Поэт сделал ещё несколько шагов, сжал кулаки. Внутри у него всё клокотало.

— С любовь лечь к её ногам! — гневно, со слезами взревел он.

— Прекратите, Александр Сергеевич, нас услышат, — собрав все силы, с достоинством сказала Мари.

— Как я желал тогда с волнами

Коснуться милых ног устами! — всё повышая голос, говорил Пушкин. Мари молчала, а он с досадой, с какой-то детской обидой ударил кулаком по столу. Княгиня вздрогнула.

— Вы помните. Да. Да. — Пушкин шагнул к ней, улыбаясь своим воспоминаниям. Когда-то давно, когда оба они были другими людьми, Пушкин нашёл в семье генерала Раевского пристанище и понимание. Будучи молодым и страстным, он был влюблён во всех троих сестёр Раевских, младшей из которых, Мари, было пятнадцать лет. Конечно, страшим доставалось больше внимания поэта, но он именно в младшей чувствовал какую-то избранность, особую силу, которая непреодолимо тянула его к игривой Мари. Однажды он случайно увидел, как на море она убегала от волн и беззаботно смеялась. Эта сцена впечатлила его, как поэта, и положила начало их скромному, детскому роману.

— Мари… Я приехал сюда, только чтобы увидеться с вами. Маша… Моя маленькая русалка…

— Прекратите, зачем вы это делаете? — бессильно пролепетала Волконская. Пушкин уже стоял рядом с ней, а она так и ни разу на него не взглянула. Поэт в отчаянном порыве развернул её к себе за плечи и тут же одёрнул руки, будто от ожога. Мари была очень напряжена. Её глаза умоляли прекратить эту пытку.

— Маша, — с нежностью прошептал Пушкин, осторожно взяв её за руку и целуя её. — Маша…

— Зачем вы это делаете? Ну зачем? Чтобы поколебать мою решимость? Уверяю вас, не получится, — взяв себя в руки, твёрдо сказала Волконская. Пушкин медленно опустил её руки.

— Простите меня, княгиня. Это безумие, наваждение… Когда я ехал сюда, я умолял себя, клялся себе, что не посмею мучить вас. Простите вашему старому другу эту слабость. Вы поедете, вы достигнете. Я обычно не молюсь, но для вас сделаю исключение. — Он потёр лоб. — Я не скажу никогда, что вы главная в моей жизни, но самая необыкновенная — это точно. Я горжусь знакомством с вами. Вспоминайте и вы иногда вашего поэта.

Мари улыбнулась с достоинством и благодарностью.

— Непременно.

— Помните, Мария Николаевна, я буду молиться за вас, и Там будут очень удивлены и исполнят мои просьбы.

— Благодарю.

Пушкин подошёл к двери и взялся уже за ручку, но повернулся и сказал:

— Я задумал писать повесть о временах Емельяна Пугачёва и собираюсь проехать по пугачёвским мечтам. А там и Урал, далее — земля обетованная. Осмелюсь просить пристанища в ваших краях.

— Все будут очень вам рады, — с лёгким поклоном ответила Мари.

Пушкин горько улыбнулся и вышел из кабинета.

* * *

Перед отъездом в Москву Полина получила записку от одного из солдат. Всего несколько слов были судьбоносными для неё и Ивана: «Соединиться или умереть». Полина положила записку в карманный томик Шиллера, которого очень любила.

В Москве её ждали неприятности и мучения: интриги и издевательства родственников Анненкова, равнодушие его матери. С Якобием Полина вела скрытую войну, поражая его надменностью и гордым молчанием. Специально чтобы покуражиться над ней, Якобий часто надевал любимый халат Ивана и расхаживал так по дому, заставляя её страдать и бледнеть. Полина смотрела на безобразного человека с ненавистью и отвращением, ведь она сама не раз надевала этот халат…

Анненкова не принимала близко к сердцу несчастье сына. Она обрела новую игрушку: лёгкую и весёлую французскую певунью, которая старалась скрывать своё горе. Старуха полюбила её так нежно, как никогда не любила родных сыновей. Она была эгоистична и совершенно не обращала внимания на то, что Полина в тайне вынашивает какой-то план.

Узнав из досужих разговоров о том, что жёны декабристов следуют за ними в Сибирь, она решила просить их совета. Так она попала в дом Наталии Фонвизиной. Эта была первая из жён декабристов, с которой она познакомилась.

Полина явилась в её богатый дом в строгом наряде, как на официальный визит. Она не ожидала от незнакомой женщины такого радушного приёма. Фонвизина не заставила себя ждать, вошла в комнату с дружелюбной улыбкой на губах. Это была очень молодая высокая девушка, утончённая русская красавица: чистые голубые глаза на белом овальном лице, русые волосы, изящно обрисованный рот. По роду занятий Полина имела дело с женской привлекательностью и сразу заметила, что редкая совершенно не радует Фонвизину. Она была одета во что-то серое и не к лицу, сутулилась.

Натали подошла к Полине, протянула ей руки. Та несколько церемонно пожала их.

— Прошу вас, моя дорогая, не чуждайтесь меня. Все мы скоро станем одной семьёй, — сказала она, усаживая Полину на кушетку. — Боже мой, да чего вы бледная! Нельзя себя так терзать! Надо беречь себя для наших узников. Обещайте, что будете хорошо кушать и меньше плакать. В письме вы предполагали, что я могу чем-то помочь вам. Чем же? Пожалуйста, не стесняйтесь и просите всё, что вам нужно.

— Видите ли… — Полина осеклась, собираясь с мыслями. — Я знаю, русские женщины, княгини Трубецкая и Волконская, уже на пути в Нерчинск. Знаю также, что и вы получили высочайшее разрешение. Прошу вас, посоветуйте, как быть мне, ведь я иностранка и не жена Анненкову. Я хочу ехать в Сибирь, чтобы там с ним обвенчаться. Как вы думаете, разрешит мне государь следовать за Иваном Александровичем? Как и к кому мне обратиться?

— Моя дорогая! Моя благородная, смелая девочка! Я знаю, как бездушны и жестоки родные графа. Помощи надобно искать только у высочайшей фамилии. У нас в России принимают царя-батюшку за родного, как заступника. Не буду говорить о грехах его, прости ему, Господи, — перекрестилась Натали. — Я полагаю, что нужно обратиться к императрице Александре Фёдоровне. Николай Павлович ещё зол на мятежников, никто не говорит при нём о них. Он не одобряет стремления жён к своим мужьям. Я думаю, что императрица как женщина лучше поймёт вас и повлияет на супруга. Пишите ей, она великодушна и не откажет. Таково моё мнение.

Полина помолчала несколько минут, обдумывая слова Фонвизиной и прислушиваясь к сердцу.

— Благодарю вас, Наталия Фёдоровна, — сказала она, вставая. — Прошу, сохраняйте в тайне нашу встречу, чтобы избежать интриг со стороны родственников Анненковых.

— Разумеется, моя дорогая. И не зовите меня по имени отчеству, умоляю. Мы с вами встретимся в Сибири, я не сомневаюсь, и Бог знает сколько времени проведём вместе. Я буду молиться за успех вашего предприятия.

— Спасибо, Натали, — улыбнулась Полина. Радость этой женщины, её душевный подъём обнадёживали француженку, и она покинула Фонвизину с уверенностью, что её надежды сбудутся.

* * *

Муравьёва хлопотливо бегала из комнаты в комнату, проверяя, всё ли готова к отъезду. Ехать решено было завтра, и Александрина не находила себе места. Она то бросалась в слёзы, целуя своих малышей, то смеялась и радовалась скорой встрече с мужем. Вечером ей объявили, что к ней с визитом явился Пушкин. Александрина немедленно приняла его.

— Дорогая Александрина Григорьевна, — почтительно произнёс поэт, целуя руку Муравьёвой. Он выглядел грустным и задумчивым, чёрные брови были сосредоточенно сдвинуты. — Я вижу, у вас уже всё собрано.

— Да, завтра поутру отправление, — с рассеянной улыбкой ответила Александрина. Вид Пушкина пугал и расстраивал её.

— А я к вам попрощаться. Видите ли, я по иронии судьбы не присутствовал тогда на площади, но должен разделить участь моих товарищей. И, кто знает, быть может и ради меня какая-нибудь красавица оставила бы свет… — Пушкин натянуто улыбнулся.

— Полно, Александр Сергеевич! Вам надобно быть здесь, в России, чтобы ваши стихи знали и читали. Вас ведь Бог нарочно от восстания отвёл!

Пушкин ухмыльнулся, тряхнул кудрявой головой.

— Собственно, о стихах я и хочу поговорить с вами. — Пушкин понизил голос. — Я имею желание передать нашим узникам несколько посланий. Одно — всем им, героям, без исключения, а второе — лично в руки Ивану Пущину, моему первому другу. Вы исполните моё желание?

— С превеликой радостью. Я буду частенько подвергаться обыску, а ваши стихи буду хранить у самого сердца.

— Благодарю вас. Мне, право, совестно просить вас об этом, это ведь риск: стишки-то вольного содержания, — со вздохом сказал Пушкин, доставая из-за пазухи конверт и отдавая Александрине.

— Если им и суждено погибнуть, то они погибнут только вместе со мной, — пообещала она, страстно сверкая голубыми глазами.

— Смею надеяться, что мои стихи скрасят тоску моих дорогих товарищей. Как бы я желал их увидеть…

— Быть может, времена изменятся, и мы ещё встретимся все вместе.

— Быть может, быть может, — грустно вздохнул поэт, предчувствуя грядущие беды. — Удачи вам, Александрина Григорьевна. Вашему мужу от меня низкий поклон, обнимите за меня Жанно.

— Непременно, — засмеялась Муравьёва. Пушкина восхищали её оптимизм и весёлость. Сам он предчувствовал, что напрасно надеется на встречу с декабристами. Он ощущал себя невыносимо одиноким, всей душой стремился к ним в Сибирь, гореть и страдать вместе с ними.

* * *

Комендант Нерчинских рудников и Петровского завода Станислав Романович Лепарский был красивым и благородным стариком. Всю жизнь он имел дело с самыми опасными преступниками, но это не развратило его, наоборот, сделало милосерднее, научило прощать. У него не было семьи, он был одинок, центром его жизни были рудники и узники. Лепарский был строгим комендантом, боялся царской немилости, но как мог старался смягчить условия жизни для заключённых.

Каждый раз он с трепетом ожидал прибытия новой партии декабристов. Эти люди восхищали и вызывали уважение своей стойкостью и мужеством. Они были тихими, усталыми, но держались с таким достоинством, что комендант проникся к ним глубокой симпатией.

Приходил срок прибытия осуждённых по II разряду. Лепарский сидел в своём кабинете в парадном мундире, ожидая декабристов. Он лично производил обыск осуждённых. Первым к нему привели Никиту Муравьёва, затем — Ивана Анненкова. Он был очень худым и бледным, плохо видел. Лепарский задал ему обычный список вопросов, осмотрел пожитки. Всё это время Иван сидел на стуле, пустым взглядом рассматривая стену. Лепарского так поразила замкнутость Анненкова, что он не решился расспрашивать его. Комендант взглянул на молодого человека, вздохнул, покачал головой, снова взглянул на Анненкова. Он был очень красивым, но выглядел болезненным, и Лепарский жалел его, как сына. На шее у Ивана он заметил что-то блестящее, но не похожее на крест.

— Что это у вас, поручик? — спросил он, указывая на цепочку. Анненков вздрогнул и закрыл шею рукой.

— Иван Александрович, крест я у вас не заберу. Ежели бы вы были женаты, я б вам и кольцо оставил. Но что-то у вас лишнее на шее висит. Извольте показать.

Анненков с ненавистью посмотрел на Лепарского, дрожащей рукой потянулся к шее, снял цепочку. На ней висели золотой крест и тоненькое колечко.

— Вы женаты, поручик? — тихо спросил комендант. Иван помотал головой. — Тогда извольте снять кольцо.

— Это кольцо моей невесты… — сказал он убитым голосом. Лепарский колебался, пристально глядя в лицо Анненкова.

— Я сожалею, но таковы правила. Не я их установил.

Из глаз Ивана покатились слёзы. Он покорно снял с цепочки кольцо и дрожащей рукой подал коменданту. Тот бережно взял колечко. Анненков беззвучно плакал.

— Я сожалею, — сочувственно добавил Лепарский. — Ступайте с Богом.

Иван с трудом поднялся и направился к выходу. Когда за ним закрылась дверь, Лепарский поднёс колечко к лицу и по-детски улыбнулся.

***

Через неделю со дня прибытия Анненкова с товарищами Лепарский пришёл в помещение, где осуждённые обыкновенно обедали, и позвал к себе Ивана.

— От других заключённых узнал, что у вас есть невеста-француженка и что кольцо, которое я у вас отнял, подарено вам ею. Что ж… Устав запрещает заключённым иметь при себе драгоценные изделия, кроме обручальных колец и нательного креста. Но я же не изверг какой-нибудь. Я вижу, как вам дорого это кольцо, и посему возвращаю вам его. — Лепарский вложил кольцо в руку Анненкова. — Носите, раз это даёт вам духовные силы. Храни Господь вашу невесту.

Иван улыбнулся доброму старику. Тот смущённо погладил клиновидную бороду, отвёл карие глаза.

— Да-с. Я здесь не для того, чтоб вашу жизнь сделать адом. Я служу, чтобы облегчить вашу участь.

— Благодарю вас, Станислав Романович, — ответил тронутый поступком старика Иван.

— Ну, ступайте себе, — махнул рукой комендант. Анненков вернулся за стол, крепко сжимая в ладони колечко.

-Что такое? — спросил Свистунов, с которым Иван никогда не расставался. Анненков разжал ладонь и улыбнулся другу.

— Он мне Полинино кольцо вернул, Петька!

Свистунов потрепал Ивана за плечо.

— Слава Богу! А то уж я за тебя боялся. В этом кольце твоя душа.

— Очень может быть.

Иван задумчиво улыбнулся, чувствуя прилив жизненных сил, будто частичка Полины вернулась к нему. В нём воскресла вера в то, что она скоро будет с ним, здесь, и тогда он будет совершенно счастлив. Надо только дождаться.

Шесть мучительных месяцев Полина провела в раздумьях. В доме графини Анненковой её пугали Сибирью, предсказывали скорую гибель. За себя она боялась меньше, её мучила мысль о разлуке с дочерью. Малышка болела, ей передавались тревоги матери. Полина смотрела на Сашеньку, видела в ней черты Ивана и плакала. В ней боролись два сильнейших чувства: любовь к ребёнку и любовь к мужчине. Полина знала, что у её дочери всё будет, но она хотела сама воспитывать, растить её, оградить от пагубного влияния бабушки. Она пыталась научиться жить в доме Анненковых вместе с Сашенькой, но всё: вещи, звуки, картины, дочкины глаза — напоминало Ивана. Полина не могла быть счастливой без него. В разлуке он всегда был с ней, в её мыслях и снах. Она рвалась к нему, терзала себя и в какой-то момент решила: либо к любимому в Сибирь, либо к матери во Францию.

Государь в то время был на вяземских манёврах, и Полина решилась ехать туда, чтобы подать прошение о разрешении ехать в Сибирь. Полина пришла к Анне Ивановне и объявила своё желание. Ответ графини поразил и ранил её в самое сердце:

— Вы не знаете моего сына, сударыня, он ревнив. Вы собираетесь ехать туда, где будет семьдесят тысяч мужчин, и, конечно, он будет сомневаться в вас.

Полина задрожала, к горлу подступил ком. Она попятилась к двери, не сводя глаз со спокойного, надменного лица Анненковой. Она тихо вышла и, сжав руки, направилась к себе. В своей роскошной комнате она села за стол, на котором стопкой лежали её любимые книги. Полина бессознательно провела рукой по корешкам — лорд Честерфилд, Байрон, Шиллер, Библия, Пушкин в переводе… Рука дрогнула, и одна из книг упала на стол, распахнувшись. Увидев в этом знак судьбы, Полина бросила взгляд на первую попавшуюся строчку: «Дерзай — и достигнешь». Всё стало ясно и просто: ехать в Вязьму, кинуться к ногам императора. Главное начать действовать. Прочитав про себя молитву, Полина выпрямилась во весь рост и стала собирать вещи.

* * *

В Вязьме было поистине мужское царство, в гостинице не было ни одной женщины, что очень смущало Полину. Тогда она наняла отдельную квартиру за высокую цену, не забывая о собственном комфорте. В Вязьме она встретилась со своим старым знакомым — мсье Палю. Это был пожилой француз с седыми усами, очень деликатный и обаятельный. Полину он воспринимал как дочь, остро нуждающуюся в его помощи, оказывал серьёзную поддержку.

Полине посоветовали обратиться к князю Лобанову-Ростовскому, флигель-адъютанту Николая I. В сопровождении Палю Полина пришла к нему в квартиру. Князь Александр Яковлевич Лобанов-Ростовский был великолепным русским красавцем, высоким, статным, черноглазым. На нём был мундир, ещё более подчёркивавший его осанку и выправку.

Князь Лобанов, в свою очередь, подивился виду Полины. С модной причёской, в чёрном бархатном платье с синим бантом, она казалась очень измученной. Бледное личико было почти детским, под глазами залегли тени, прозрачные руки нервно сжимались в кулачки. Лобанов сразу проникся уважением и жалостью к этой сильной, сохраняющей достоинство маленькой женщине.

— Чем могу быть полезен, сударыня? — с поклоном спросил он.

— Князь, — с волнением начала Полина, — мне сказали, что я должна обратиться к вам, чтобы узнать, как подать просьбу его императорскому величеству.

— Могу я узнать, о чём вы просите, сударыня?

— Извольте ознакомиться с моей просьбой, князь.

Полина протянула ему сложенный вдвое листок. Лобанов прочёл просьбу и и поднял на неё удивлённый взгляд.

— Вы желаете следовать за поручиком Анненковым?

— Да, князь.

— Другие дамы получили разрешение следовать за своими мужьями в ссылку, — задумчиво произнёс Лобанов-Ростовский.

— Да, но они законные жёны. У меня же нет прав на это имя, за меня говорит только моя любовь к Анненкову, а это чувство, в котором всегда сомневаются.

— О сударыня, вы хотите меня заставить верить в будущее, — улыбнулся князь. Его взгляд встретился с глазами Полины, и он понял, что она говорит очень серьёзно и искренне. Лобанов наклонился к француженке и, строго глядя на неё, сказал:

— Собственно говоря, сударыня, в вашей стране эти господа были бы приговорены к смерти.

Она улыбнулась в ответ и, лукаво сузив глаза, ответила:

— Да, князь, но у них были бы адвокаты для защиты.

Лобанов-Ростовский усмехнулся и покачал головой. После небольшой паузы он вздохнул:

— Что ж, я похлопочу за вас перед Николаем Павловичем.

Полина откланялась. Едва они с Палю успели выйти, Лобанов-Ростовский последовал за ними, бросив свои дела, догнал Полину.

— Мадемуазель Поль, — взволнованно сказал он. Она с удивлением заметила, как изменился князь. Он смотрел на Полину с таким признанием, с таким восхищением, будто с него спала величественная маска. — Держите, — он передал ей просьбу, — я советую вам прибавить «в собственные его величества руки». Завтра утром приходите ко дворцу, тогда вы непременно застанете государя. Я с молодых лет знаю его, он не останется равнодушным к вашей просьбе. Вам нужно надеяться на милость нашего императора. Всё, что зависит от меня, я сделаю для вас.

Он поклонился, прижав к груди руку, с участием глядя в глаза Полине. Она в очередной раз дивилась загадочной русской душе, в которой надменное величие уживается с пониманием и состраданием. Полина с благодарностью поклонилась в ответ, приободренная поддержкой царского приближённого.

* * *

Каждый день Полине присылали роскошный обед из дворца, но она к нему не притрагивалась, отдавала молодому слуге. Говорили, что сам император присылает ей яства, но Полина предпочитала только сахарную воду. От постоянных волнений у неё пропал аппетит, началась анемия. Несколько раз она была очень близка к обмороку, но, несмотря на слабость, упорно шла к своей цели. Единственным, что заставляло её сомневаться в правильности поступков, была мысль о том, что её могут насильно выслать за границу. Несколько раз ей казалось, что её вот-вот задержат и прикажут увезти. Этот страх был единственной помехой её решительности, но она чувствовала, что цель уже очень близко.

Ночь перед встречей с императором она провела без сна, в терзаниях, а наутро выглядела очень плохо. Привела себя в порядок, надела очень красивое, но скромное белое платье, шляпку с полями и чёрную турецкую шаль и вместе с Палю направилась ко дворцу, перед которым была огромная толпа. Полина очень нервничала, отчего началось сильное головокружение.

Согласно предупреждению Лобанова-Ростовского, барабанный бой возвестил выход императора. Это был очень высокий красивый молодой человек с рыжеватыми волосами и усами. Николай I выглядел очень внушительно, даже устрашающе. Лобанов-Ростовский что-то сказал ему на ухо, указывая на Полину в толпе. Она сильно заволновалась, сердце забилось, в глазах потемнело. Палю крепко сжал её руку. Они с трудом пробрались через толпу.

Когда Полина подошла к Николаю, он резко обернулся и так гневно взглянул на неё, что она невольно отшатнулась. Поняв, что перед ним всего лишь безобидная француженка, император смягчился и даже улыбнулся, но потом вдруг снова стал очень суров.

— Что вам угодно?

Полина глубоко присела в реверансе.

— Государь, я не говорю по-русски. Я хочу получить милостивое разрешение следовать в ссылку за государственным преступником Анненковым.

Николай испытующе взглянул на неё, кивнул каким-то своим мыслям, снова обратил на неё строгий взгляд.

— Это не ваша родина, сударыня. Может быть, вы будете там несчастны.

— Я знаю, государь, я готова на всё. Я не мыслю другой судьбы, кроме ссылки вместе с Анненковым. Я мать его ребёнка.

Император на мгновение задумался, сдвинул брови и как-то горько ухмыльнулся. Он приказал взять прошение, не отрывая глаз от почти бессильной Полины. Николай поклонился, она низко присела в ответ. Садясь к коляску, император снова поклонился, а потом, отъезжая, обернулся на Полину и со странной мечтательной улыбкой поклонился в третий раз.

* * *

За обедом Николай был весел, всё шутил и смеялся. Князь Лобанов-Ростовский ждал, когда же император вспомнит о Полине Гебль, но он не говорил о ней ни слова. Тогда флигель-адъютант решил сам о ней напомнить.

— Ваше величество, что вы изволите думать о мадемуазель Гебль, которая сегодня подала прошение о поездке в Сибирь к преступнику Анненкову? — спросил он, склонившись к императору. Николай взглянул на князя как-то ехидно и вместе с тем грустно.

— О, Александр Яковлевич! Если бы нас с вами хоть кто-нибудь хоть когда-нибудь любил так, как эта Полина любит своего Анненкова, можно было бы считать, что жизнь удалась. Не заставляйте меня думать об этом, мой друг. Давайте лучше выпьем, — отмахнулся он, наливая вино.

— Но позвольте ещё один вопрос относительно неё: угодно вам удовлетворить просьбу мадемуазель Гебль?

— Она, мой друг князь, такая же женщина, как Трубецкая и Муравьёва, не могу же я препятствовать её любви. Она поедет в Сибирь, и дай ей Бог не погибнуть там. А теперь, прошу, сменим предмет разговора, — раздражённо ответил император, и князь Лобанов поклонился. Кто-то заговорил о петербургских новостях, а императора не покидали мысли о бесстрашной француженке, которая решилась обратиться лично к нему и не усомнилась в благородстве его сердца.

* * *

По пути в Москву на одной из станций Полину позвали в избу. Степан, человек Анненковой, отправленный с ней в Вязьму, привёл её в бедный крестьянский домик. Там на постели лежал больной человек. Увидев Полину, он попробовал привстать, опираясь об пол рукой. Она удивлённо взглянула на Степана, потом двинулась к крестьянину, чтобы помочь. Он сделал ей знак остановиться.

— Здравствуй, матушка. Я узнал от твоего человека, зачем ты ездила к государю. Дело, матушка! Господь сохрани тебя, ведь я знаю, чего они хотели. Свободы они нашей хотели, — с трудом проговорил крестьянин.

Степан, немного знавший французский, помог Полине понять слова больного. Она поклонилась ему и пожелала здоровья. Он махнул рукой.

— Ты скажи своему милому, что мы их за героев почитаем. Пусть они от своего дела не отрекаются. Я уж, видит Бог, до свободы не доживу, да дети мои увидят волю. Мне уж ничего не остаётся, только за тебя, моя матушка, молиться.

Крестьянин с трудом перекрестил Полтину дряхлой рукой. Она поклонилась ему, прижав руку к сердцу, и, до слёз тронутая речью больного, вышла на улицу.

* * *

Коротая время ожидания ответа Николая, Полина совершила паломничество в Троице-Сергиеву лавру. Она горячо и усердно молилась об успешном осуществлении своих замыслов, о здоровье и душевных силах Ивана и о своём терпении. Православные обряды поразили её своей пышностью и богатством, и она, как католичка, постепенно к ним привыкла. Паломничество немного успокоило её, придало душевных сил, хотя физическое истощение не останавливалось.

В назначенный день Полина пришла в канцелярию, где ей подали бумагу. Она сильно волновалась, её возбуждённый французский говор привлекал внимание толпы. Полина сразу же предала бумагу Степану и, бледнея, попросила перевести. Государь официально разрешил Полине Гебль следовать за Анненковым в Сибирь и предлагал моральную помощь.

От счастья у Полины бешено запрыгало сердце, она засмеялась, кинулась на шею к Степану, крича: «Я получила разрешение ехать в Сибирь!» Она хлопала в ладоши и хохотала, не обращая внимания на смущённую толпу.

Приехав во дворец Анненковой, Полина встретила самый холодный приём. Анна Ивановна чинила ей препятствия, но теперь, когда сам император дал своё милостивое позволение, она остро почувствовала своё поражение. Если старуха хотела оставить Полину подле себя, то Якобий желал от неё избавиться. Узнав, что она собирается в дорогу, он предположил, что она уедет с деньгами императора не в Сибирь, а во Францию. У Полины было довольно сил отразить эту атаку.

Она уверенным шагом вошла в кабинет Якобия. Её усталость как рукой сняло. Полина разрумянилась, стала больше есть и пополнела, в глазах появился задорный блеск.

— Вы говорите, сударь, что я хотела бежать во Францию с деньгами, полученными мною на дорогу. Более подлой клеветы я не слыхала ни разу, — рассмеялась Полина. Маленькая Ком, которую она держала под мышкой, резко гавкнула, разделяя настроение хозяйки.

— Я лишь предположил, — вкрадчиво проговорил Якобий, поправляя очки Ивана у себя на носу.

— Как вам не совестно. Не вы ли присваивали деньги Ивана Александровича? Ваша подлость не имеет границ и порядком надоела всем домочадцам во главе с Анной Ивановной. Вам известно, что она просит вас покинуть её дом? — безжалостно объявила Полина, гордо подняв голову.

— Мне негде жить. Мне нечего есть, — пробормотал Якобий.

— Уж как-нибудь о себе позаботьтесь. И ещё одно… — Полина решительно шагнула к его столу, свысока глядя на Якобия. — Верните то, что вам не принадлежит и что вы носите у всех на виду в знак презрения к хозяину дома. Дайте мне очки графа Анненкова.

Она протянула Якобию руку и замерла. Тот медленно стащил очки, нарочно уронил на стол и положил в руку Полины. Она довольно улыбнулась.

— Благодарю вас, — съязвила она. За дверью Полина поцеловала очки Ивана, весело засмеялась и убежала к себе.

* * *

Анна Ивановна до последнего момента надеялась оставить при себе Полину. Она осыпала её обещаниями роскошной жизни, но француженка и слышать не хотела, не видела ничего, кроме Сибири. Старуха злилась на сына и писала ему в Нерчинск, что он отнимает у неё любимицу. Она запугивала Полину, злилась, умоляла и плакала — ничего не действовало. Тогда она смирилась с мыслью о скорой разлуке и стала помогать собираться в дорогу.

Трошка наблюдал за сборами с грустью. Он полюбил Полину, как любил Ивана, и каждый день молился о её здравии. Он хотел бы поехать с ней, но понимал, что немощный старик станет лишь обузой для молодой девушки.

Анненкова снабдила Полину деньгами и тёплыми вещами, дала двух молодых крепостных. Приближался день отъезда. Полина, в коричневом дорожной платье и тёплых сапожках, держала на руках свою дочку и не выпускала. Она старалась сохранять спокойствие, но чувства были слишком сильны.

Сашенька обвила шею матери ручонками и проворковала:

— Мама. Мамочка.

Ребёнок чувствовал скорую разлуку с матерью. Полина зарылась лицом в густые волосы дочери и тихо заплакала. Девочка что-то бормотала, и её мать тряслась в слезах. В тот момент ока готова была всё бросить, лишь бы остаться с дочерью. Сашенька крепко вцепилась в Полину и заплакала. Тут набежали няньки и с трудом оторвали девочку от матери. От горя у Полины в глазах потемнело, она бессильно упала на пол. С трудом она разобрала слова Анны Ивановны.

— Не переживайте, сударыня, у вашей Александры будет всё самое лучшее: образование, дом, муж. Она у меня заблестит поярче великих княжон. Будет она у меня первой российской невестой.

— Вы главное любите её, любите, — сквозь слёзы умоляла Полина. Анна Ивановна попыталась поднять её с колен, она взглянула в лицо графини, вцепилась в её локти.

— Благословите меня, Анна Ивановна. Меня и вашего сына.

Анненкова махнула рукой, что-то пробормотала и вышла. Горничные и приживалки подняли Полину, одели в шубу и вывели на крыльцо. Она подняла глаза на окна детской, в котором увидела свою знакомую Марфу с Сашенькой на руках, и снова заплакала.

Полину стали усаживать в карету, но тут кто-то окликнул её. Она медленно обернулась. К карете бежал Трошка.

— Что, матушка, забыла меня?

Полина вышла из кареты и неверными шагами направилась к нему. Он будто ещё сильнее постарел, горе подкосило его. Ища опоры, Полина повисла у него на шее. Толпа приживалок и слуг с ужасом взглянула на неё.

— Люби… люби Сашеньку… — с акцентом шептала она.

— Видит Бог, матушка… Ты за меня Ивану Александровичу низко поклонись и крепко обними. Я уж стар, не доживу, не увижу его, соколика моего. А Александру Ивановну я беречь буду, пока жив, за это уж ты не тревожься. Да не плачь, матушка, не плачь. — Трошка повёл её обратно к карете. — А я помолюсь за тебя и за барина моего сердечного.

— Люби Сашеньку, — шептала Полина. Она еле шла, опираясь на руку Трофима, голова сильно кружилась.

— Вот так, матушка Прасковья Егоровна, — сказал Трошка, усадив её в карету. — Ну, с Богом! — Он улыбнулся ей на прощание, ни пролил ни одной слезинки, хотя сердце его рвалось. Он сухой рукой крестил отъезжающую карету.

Полина раскачивалась в разные стороны, глаза были почти слепыми от слёз. Из-за пазухи выбралась Ком и жалостливо заскулила, стала лизать руку хозяйки.

Мелькали московские дома, заснеженные деревья, люди… Полина видела лишь пустоту, которая царила в душе матери, покинувшей единственное дитя. Кровная связь в ту минуту была сильнее других привязанностей, боль разлуки с дочерью оказалась острее всех чувств. Полина боялась не выдержать и вернуться назад, в дом Анненковых, к Сашеньке. Её спасла от этого поступка удивительная твёрдость решения и мысль о том, что Иван ждёт её в Сибири. Она утешала себя мечтами об их встрече. Отвлекала себя, как могла, и вскоре уснула тревожным сном, измотанная переживаниями. Карета несла её прочь от тепла и уюта в холодную злую Сибирь, обрекая Полину на добровольное изгнание.

Она ехала очень быстро, нигде не задерживаясь. В Казани ей посоветовали сменить тяжёлый экипаж на лёгкие повозки, покрытые рогожей. Была русская зима, холодная, звонкая, весёлая. Полина с интересом наблюдала за изменениями населения и природы, это отвлекало её от грусти. Дороги были хорошие, лошади быстро мчали от одной станции к другой.

Полину поражало истинно русское гостеприимство и уют домов. На каждой станции её встречали тепло, как родную. Ближе к Уралу ударили лютые морозы, и Полина со своими людьми очень страдала от холода. Когда подъехали к одной их станций, из окна избы её увидела крестьянская девушка. Полина не заметила её, в глазах стояли слёзы от мороза. Крестьянка ахнула и выбежала из дома в одном сарафане, босиком подбежала к Полине, приближавшейся к избе, схватила её за плечи, наклонила к сугробу. От резких движений у неё потемнело в глазах, и она не сразу почувствовала, что ей трут онемевшее лицо снегом. Девушка что-то приговаривала, а Полина начала ощущать боль кожей, но была так слаба, что не сопротивлялась. Потом крестьянка, обнимая француженку за плечи, ввела её в тёплую избу, сняла шубу.

Это было просторное жилище с высокими потолками и образами в углу. В избе было несколько комнат, и убраны они были довольно богато. Девушка привела Полину в большую светлую комнату с белыми стенами и огромной кроватью у стены. В углу стоял комод, рядом — трюмо. Всё было украшено салфетками и полотном ручной работы. Во всей избе было очень жарко, а в печи завывал ветер.

— Ну здравствуй, барыня, — в пояс поклонилась девушка. Она была очень молодой, полной, с толстой длинной косой, серыми глазами и румяными щеками. Сарафан на ней был простой, но из хорошей дорогой ткани, вышитый пёстрыми нитками. По обстановке жилища и внешнему виду девушки Полина решила, что попала в зажиточную семью, которых было много в Сибири.

— Меня зовут Аграфеной. Я дочка нашего смотрителя. Маменька сказала, вам надобно баньку и отдохнуть с дороги, так я приказала затопить.

— Спасибо. А что Степан с Андреем? — с акцентом осведомилась Полина о своих слугах.

— О людях не тревожься. Их накормят и спать уложат. Ах ты, барыня, худая какая, в чём душа-то… Не дело это. Сперва я тебя в баньке попарю, а потом велю щи нести. Ах родимая, до чего ж отощала, — вздыхала Аграфена, оглядывая фигуру Полины в сером шерстяном платье. Француженка съёжилась на лавке, прижимая к себе Ком.

— Проезжали тут уже не раз такие же худые и бледные, тоже в платьях всё. Молчали да плакали украдкой. Знаю, куда вы все путь держите, на обедне за вас молюсь. — Аграфена перекрестилась по старому обряду. — И щенок-то у тебя такой же тощий. Покормить надобно. И не жалко в такую даль тащить. Давай я его на кухню отнесу, маменька накормит.

— Спасибо, — прошептала Полина, поцеловала Ком и передала Аграфене.

Около полчаса она просидела одна, потом её повели в баню. Аграфена умело попарила Полину, та развеселилась, хохотала и визжала. Потом её привели в тёплую избу, принесли щи, вкуснее которых она, казалось, ничего не ела. Аграфена принесла большой серебряный самовар на подносе и стала потчевать гостью чаем, рассказывая какие-то смешные истории из сибирской жизни. Полина понимала её, крестьянка что-то объясняла жестами. Француженка стала рассказывать про службу в модном доме, показывать ленточки и вышивки. Аграфена с робким любопытством рассматривала всё это, цветные вещицы казались ей верхом роскоши и красоты. Сытая, довольная приёмом Полина смеялась над наивным любопытством крестьянки. Её весёлый добрый нрав брал верх над усталостью и горем. Она подарила Аграфене три разноцветных атласных ленточки. Та засмущалась, стала отказываться, но Полина по-родственному обняла её и сказала:

— Не обижай меня отказом, пожалуйста. Ведь это всё, что я могу дать тебе. Возьми на память обо мне, смотри на них иногда и вспоминай бедную француженку, — сбиваясь с русского на французский, говорила Полина. Аграфена прижала ленты к груди и пристально посмотрела на гостью. Она ещё что-то говорила, шутила, и разговор двух девушек был лёгким и непринуждённым. Они сидели друг напротив друга: гостья в кресле, а хозяйка на лавке. Полина закуталась в халат Ивана, привезённый из Москвы, поправила заплетённые в слабую косу волосы. Аграфена поставила одну ногу на лавку и обхватила её рукой, не сводя глаз с Полины. Она слегка поёжилась под этим взглядом: он был долгим, тяжёлым и проникал в самую душу.

В избе пахло приятным дымком, за стенкой притихли люди, будто прислушиваясь к шёпоту двух подруг. Общаясь с Аграфеной, Полина чувствовала себя по-настоящему русской. Они отлично понимали друг друга, и она чувствовала, что в общем они мало чем отличаются. Полина ощущала, что в душе Аграфены тоже есть какая-то чисто женская боль.

Дверь в светлицу отварилась, заглянула пожилая полная женщина в ночном чепце.

— Говорите, девицы мои? Ну говорите, говорите, — улыбнулась она, ласково осматривая девушек и комнату. Затем женщина кивнула Аграфене и вышла.

— Это матушка моя, смотрительница Марья Васильевна. Очень за тебя беспокоится.

— А моя мама далеко… — грустно сказала Полина. Аграфена вздохнула в ответ.

— Ах, Полинушка… Я ведь тебя очень хорошо понимаю. Я ведь жениха жду. Он у меня купец в Иркутске, в Москву уехал за чем-то, уж второй месяц не возвращается и ни весточки. А я всё жду. Во мне кавалеры ездят, а я не принимаю. Жду… — призналась Аграфена. Она судорожно вздохнула и отёрла слёзы тыльной стороной ладони.

— Жди, тушенька, — проговорила Полина. — Хорошее дело.

Аграфена улыбнулась и смахнула грусть, тряхнув головой.

— Давай ещё говорить. Тебя так сладко слушать. Расскажи ещё про модный дом и Париж. Ах, что это за страна такая — Париж, — мечтательно подняла голову Аграфена. Полина засмеялась, закрыла лицо руками и сказала:

— Слушай. Страна эта совсем не такая, как Россия…

Полина рассказывала долго и сбивчиво, с трудом подбирая простые русские слова, активно жестикулируя. Аграфена слушала её внимательно и с интересом. В этой маленькой, плохо говорящей по-русски женщине была такая сила, такая светлая привлекательность, что, узнав её, невозможно было не полюбить. Она очаровывала своим мощным обаянием и лёгкостью характера. Она беззаботно, по-детски смеялась, закидывая голову назад, и Аграфена восхищалась её стойкостью и весельем. Одна, без родителей и родственников, иностранка, оставила младенца и уехала в Сибирь, в рудники к своему любимому… У Аграфены к глазам подкатились слёзы умиления.

Они легли спать около полуночи. Полина устроилась на мягкой постели, Ком улеглась, прижавшись к печке, а крестьянка растянулась на лавке. Полину разбудили на рассвете, она проснулась со свежими силами и бодрым настроением. За окном весело искрился чистый снежок, пахло выпечкой, за стенкой переговаривались тихие женские голоса. Открыв глаза, Полина увидела бревенчатый потолок, сладко потянулась, и счастливая, заставляющая сердце сладко биться мысль проникла в её сознание. Иван рядом. Он совсем близко. Ещё каких-то пять-шесть станций до Иркутска, дальше — Чита и объятия любимого.

Полина быстро поднялась, напевая весёлую песенку, ласково потрепала Ком. Марья Васильевна — румяная, улыбчивая, родная — принесла Полине завтрак. Та сердечно её поблагодарила и попросила присесть. Смотрительница явно робела перед иностранкой, но Полинина простота и дружеское обращение подавили смущение хозяйки. Оказалось, что Марья Васильевна происходила из богатой семьи, где её пытались научить французскому, поэтому она довольно сносно говорила на нём. Полина стала расспрашивать её о секретах жизни в Сибири.

С удовольствием позавтракав, она оделась, оглядела свою фигуру в зеркале. Поморщилась, потрогала грудь, бока, щёки и твёрдо решила поправиться, вернуть былые соблазнительные округлости.

В дверь нерешительно постучались, и в светлицу вошёл смотритель, Агафон Иванович. Затянутый в форму, суровый, седой, он являл собой образец ответственного служащего. Полина уже знала, что в России не отделяют служебные отношения от личных, и к проезжим смотритель не относился ровно: то заботятся и окружают вниманием, то выказывают презрение. Агафон Иванович сразу решил, что иностранка — чудачка и модница и что его дочь только дури от неё наберётся. С другой стороны, ему было по-отечески жаль хрупкую Полину, которой он про себя предрекал скорую гибель в Сибири.

Он объявил, что повозка заложена, люди готовы. Полина обезоруживающе улыбнулась и поблагодарила. Потом несколько смущённо спросила, сколько она должна за приют в семье смотрителя. Агафон Иванович вспыхнул, резко махнул рукой и отвернулся. Полина стушевалась, забормотала что-то в своё оправдание. Она выглядела маленькой провинившейся девочкой, и смотритель опомнился, растерянно улыбнулся:

— Вы меня простите, дурака старого. Ничего не нужно, мы ведь от чистого сердца. Только Богу на свечку пожалуйте.

Полина была в очередной раз тронута бескорыстием сибиряков. Конечно, они жили безбедно, все было в изобилии, но во Франции, думала она, с неё непременно взяли бы сколько-нибудь денег, хотя бы символически.

Смотритель вывел Полину на крыльцо, она по-родственному попрощалась со смотрительницей и Аграфеной. Марья Васильевна дала ей в дорогу молока и пирогов. Девушка троекратно поцеловала Полин, приговаривая, что таков русский обычай. Полина рассмеялась и села в повозку, крепче прижимая к себе Ком. Тронулись в дорогу. Сердобольная Марья Васильевна перекрестила уезжающую в белую даль повозку.

— Сколько лет провожаю, а всё равно грустно, — вздохнула она.

Полина мчалась по блестящей на солнце зимней дороге, и на душе было хорошо-хорошо: светло, тихо и радостно.

* * *

Полина прибыла в Иркутск на восемнадцатый день после выезда из Москвы. На станции её встречал Кирилл Кириллович Наквасин, богатый купец, в доме которого она должна была остановиться. Это был полный старик в кожаном кафтане, плотно облегавшем живот, и богатой распахнутой шубе.

— Здравствуйте, Полина Егоровна! — с радостью приветствовал он на плохом французском. — Добро пожаловать в Иркутск.

Он подал Полине руку и посадил её в свой просторный тёплый экипаж. Она стала просить Наквасин сразу отвезти её в губернаторский дом, но Кирилл Кириллович убедил её поехать в его дом отдохнуть с дороги. Был вечер, стояли тяжёлые зимние сумерки, и Полина с любопытством рассматривала городские дома. Она была очень возбуждена, планировала встречу с губернатором Цейдлером сразу по приезде, а Наквасин убеждал её в тщетности этих попыток. Немного разочарованная, Полина покорилась. Дорогой Кирилл Кириллович пытался развлечь её разговором, и Полина нашла его очень милым стариком.

Дом купца был огромным, с претензиями на роскошь, но как-то несуразно выстроенный. На крыльце гостью встречала жена Наквасина и старший сын. Худая невысокая женщина в пуховом платке дружелюбно улыбалась Полине. Высокий статный молодой человек с чёрными усами помог ей выбраться из экипажа.

— Добро пожаловать в наш дом, Полина Егоровна! — радушно пригласила её Ксения Фёдоровна. Полина оказалась в просторном холле с позолоченными колоннами, куда вместе с ней из смежной комнаты выбежала компания детей и подростков.

— Позвольте вам, сударыня, представить моих разбойников, — с нежной иронией сказал хозяин. — Вот Петька, — указал он на долговязого паренька в очках, — а вот Николка и Серёжа. — Вперёд вышли два полных озорных близнеца в совершенно одинаковых штанишках на подтяжках. — Вот ещё Аннушка. — Девочка лет шестнадцати с тощими чёрными косичками сделал неловкий книксен. Полина издала короткий смешок, прикрыла рот ладонью, и Аннушка шаловливо сверкнула озорными чёрными глазами в ответ.

Дверь смежной комнаты отворилась, и оттуда вышла юная девушка в платье по последней моде. В руке она держала какую-то книгу, читая её на ходу.

— А это краса и гордость семейства — Наталья Кирилловна, — с восхищением сказал Наквасин. И правда, дочка была хороша: густые, оттенка воронова крыла волосы и брови, большие глаза, правильные нос и рот. В её чертах было много античной строгости, но совсем не было жизни.

— Мы вам рады, — учтиво сказала Наталья по-французски.

— Взаимно.

— Теперь прошу за стол, — пригласила Ксения Фёдоровна.

Ужин был бесподобным. Голодная Полина на радость хозяйки жадно поглощала еду, не заметив с первого взгляда дефектов в посуде и столовом белье. За ужином к семейству присоединились ещё двое красивых черноусых юношей: Павел Кириллович и Антон Кириллович, старшие сыновья Наквасиных, один из которых встречал Полину. Она заметила в них какую-то только русским свойственную стать: они оба были сильны, молчаливы и очень серьёзны.

Пока хозяева рассказывали об Иркутске и Цейдлере, Полина с любопытством разглядывала домочадцев, уделяя особое внимание Аннушке. В первые минуты знакомства она показалась француженке хорошенькой девочкой, ребёнком, но теперь, когда на её щеках вспыхнул румянец и грудь томно волновалась, Полтина увидела в ней красивую страстную девушку. Аннушка украдкой бросала пылкие взгляды на Клода, гувернёра ей младших братьев, молодого французского беженца, блестящего блондина с печальными серыми глазами.

Наевшись досыта и насладившись тёплой атмосферой семейного ужина, Полтина направилась в свою комнату. Её путь лежал через многочисленные просторные залы. Обстановка оставляла желать лучшего, хозяевам явно не хватало вкуса: ярко-розовые обнажённые херувимчики на потолках, позолоченные колонны, цветные диваны, старинные канделябры, многочисленные вазы и статуи — всё это выглядело довольно вульгарно. К своему ужасу Полина ещё и обнаружила клубы пыли в углу. Покачала головой, пожалела хозяйку, желающую произвести впечатление роскошью жилья и не замечающую грязи.

Дверь в одну из смежных с залой комнат была приоткрыта, и Полина, сжав губы, заглянула туда.

— Доброй ночи, Анна Кирилловна, — грустно сказал Клод, собирая книги со стола.

— и вам, мсье Клод, — с нежностью ответила девушка. Тихо затопали лёгкие ножки, француз залюбовался Аннушкой, и книги повалились на пол. Девушка бросилась их поднимать, Клод сделал то же движение, их лица оказались очень близко, губы соприкоснулись. Полина дёрнулась, прислонилась к дверному косяку и улыбнулась. В доме, где царила любовь, он ещё острее чувствовала близость к Ивану.

Ком пронзительно гавкнула, спугнув влюблённых и Полину. Аннушка в ужасе обернулась на дверь, кинулась к ретировавшейся француженке, ловко ухватила её за рукав.

— Умоляю, никому не говорите! Умоляю, иначе его выгонят, и мне конец, — взволнованно и испуганно прошептала она.

— Не бойся, дитя, — Полина ласково погладила её по щеке, — я сохраню твою маленькую преступную тайну, — добавила она по-французски. Аннушка всё поняла по честным, добрым глазам гостьи.

— Благодарю, благодарю! — Она схватила руку Полины и стала целовать её. Француженка вскрикнула от неожиданности и растерянности, отнимая руку.

— Я вам во всём помогать буду! Я вам всё-всё, что здесь происходит, расскажу! Про Цейдлера, про Трубецкую и про Волконскую! Я всё-всё про них знаю! Вы, как водится, надолго у нас останетесь.

— Княгиня Трубецкая? Ты её видела? — с волнением спросила Полина, не заметив последнюю фразу.

-Да-да! Идёмте, я вас провожу и всё расскажу!

Аннушка взяла гостью под руку и, не замолкая, повела на второй этаж.

* * *

Утром следующего дня Полина поехала к губернатору Цейдлеру. Он радушно, с улыбкой встретил её, предложил чаю. Чувствительной Полине сразу бросилась в глаза неискренность его поведения. На вид Цейдлеру было около пятидесяти, он был некрасив, но ясные серые глаза светились умом.

Полина отказалась от чая, предъявила необходимые бумаги в надежде, что Цейдлер быстро её отпустит.

— Так-так. От Москвы до Иркутска за восемнадцать дней? Хм. У нас так резво не ездят даже фельдъегеря. Интересно, сударыня, как вы, такая хрупкая женщина, да к тому же иностранка, домчались да Иркутска менее чем за двадцать дней? Поделитесь же секретом.

— Я, Иван Богданович, в дороге не пью, а только предлагаю, — лукаво прищурив глаза, парировала Полина.

— Предлагаете? Как это?

— «На водку» — на русских это действует магически.

— О, да, да. Вы коварно пользуетесь нашей главной Российской бедой, — засмеялся Цейдлер. — Но я думаю, что больше вам этого делать не придётся. Вы больше не столкнётесь с этой пагубной страстью русских, — решительно сказал Цейдлер, сделавшись вдруг очень серьёзным и строгим.

— В каком смысле? — С лица Полины сползла улыбка.

— Послушайте, сударыня. Все оценили ваш благородный жест. Да, вы — иностранка, поехавшая за возлюбленным в рудники, героиня. Вас обсуждают в великосветских салонах. Когда-нибудь о вас напишут книги, наверное. Но на этом романтическая игра заканчивается. Дальше вам следовать никак нельзя.

— Что-то не так с бумагами? — озабоченно спросила Полина.

— Да нет, не в этом дело. Вам там не место, сударыня. Вы знаете, что будете жить в положении жену ссыльнокаторжного, а к таким особам местное население не питает особого уважения. Каждый может сделать с вами всё, что захочет, вы меня понимаете? Вас ждут оскорбления и одиночество, грязь и нищета. Вы не проживёте там и месяца.

— Вы это всем дамам говорили? — резко спросила Полина. Цейдлер усмехнулся.

— Они русские, ко всему приучены. А вы не выживете среди дикарей.

Полина помолчала, в упор глядя на губернатора, и он понадеялся, что его слова окажут на неё эффект. Несколько минут они сидели в напряжённой тишине.

— Так мои бумаги в порядке? Извольте распорядиться насчёт моего отправления.

— Полно геройствовать, мадемуазель Гебль. Возвращайтесь в Москву, а лучше — в Париж.

— Вы не дадите мне документ?

— Нет.

— Тогда верните мои ценные письма.

— К сожалению, я не могу.

— В таком случае, — Полина встала, взяла со стола письма высокопоставленных особ и кинула в камин. Цейдлер был шокирован дерзостью Полины, а она ехидно ему улыбалась, небрежно отряхивая руки.

— Как вы прытки!

— Я знаю, что вы и других пытались остановить, но у вас не вышло. Так почему вы думаете, что со мной получится? Я не ищу славы и восхищения своей персоной. Я просто еду к жениху. Что может быть проще и естественней?

— Да ничего, только если жених не ссыльный государственный преступник и цареубийца.

Она откинула резким движением головы тёмную прядь со лба, с презрением взглянула на Цейдлера и лукаво улыбнулась.

— Я знаю, как вы запугивали других дам и, скажу вам, это в высшей степени подло и низко.

— Служба такая, — развёл руками губернатор.

— До встречи, Иван Богданович.

Она развернулась и вышла в сени, надели шубку. У крыльца её ждали сани, в них сидела Аннушка в беличьей шубке, румяная и улыбающаяся.

— Полина! Идите ко мне! — звонко крикнула она. Полина забралась в сани, Аннушка обняла её и укрыла рогожей. Сани легко тронулись.

— Я вам не всё ещё рассказала. Трубецкую этот изверг продержал почитай полгода. Уж как она рвалась и плакала! А под конец знаете что выдумал? Закую, говорит, в кандалы, да так по этапу и пойдёте, а до Нерчинска не дойдёте, помрёте в дороге.

— Кандалы? — с трудом повторила она страшное слово, представляя княгиню в цепях.

— Да, кандалы. А она и это выдержала. Говорят, что к нему указание из Петербурга лично от императора пришло, чтобы он всеми силами жён декабристов удерживал, да так, чтобы не насильно, а сами вернулись. Словами, хитростью на них давить, ведь по документам нельзя задерживать. Вы главное не сдавайтесь и его не слушайте! А мы вам поможем! У него больше сил держать дам не осталось.

— Спасибо, — с признательностью сказала Полина.

— А у меня от матушки задание: отвезти к лучшей здешней портнихе. Я вам по секрету скажу, что перед вашим приездом отец приказал привезти из столицы лучших тканей самых разных цветов. Дальше Иркутска достать что-то невозможно, вы всё должны закупить здесь.

— Не знаю, как буду с вами расплачиваться, — тронутая заботой, прошептала Полина.

Сани подъехали к дому с вывеской на французском. Портниха встретила их очень любезно, показала ткани, купленные для Полины. Они были великолепны, даже в бытность модисткой она не видела такой роскоши. Хотела отказаться, но Аннушка взмолилась:

— Не обижайте нас, ради Бога! Вам же нужно подвенечное платье. Что-то же надо носить и каждый день.

По щеке Полины скатилась слеза, она вытерла её тыльной стороной ладони. Француженка с интересом ощупала ткани, всё бормоча слова благодарности. Она оказалась в своей стихии, умело подбирая цвета и фасоны. Потом Аннушка с радостью рассказывала родителям, с каким удовольствием Полина приняла их подарок.

* * *

Наступала масленица, а Полина всё жила в Иркутске. Цейдлер не пускал её дальше, ссылаясь на какие-то несуществующие ошибки в документах. Он даже обвинил её в том, что она хотела проехать, не показав подорожной. Полина отвечала хитростью на хитрость, присылала Цейдлеру подарки, заговаривала зубы. Ничего не действовало.

Для Полины это было настоящим горем. Теперь, когда она была так близка к цели, он подрывал её веру в свои силы. Полина боялась отчаяться, отступить. Наквасины всячески развлекали её, не давали скучать и помогали восстанавливать душевные силы. Полина была им очень благодарна, но борьба с Цейдлером сделала её нервной и раздражительной, и она не могла удержаться от замечаний по поводу пыли в углах и нечистого столового белья. Она сразу же раскаивалась в своей грубости и просила прощения, но Ксения Фёдоровна убеждала её в том, что она права и по сути они невежи, только богатые. Полина плакала, а хозяйка жалела её и с улыбкой просила совета, и та с радостью помогала.

Пока Цейдлер мучил Полину, она занимала себя сбором вещей для жизни в Сибири. Она объездила все магазины Иркутска в поисках посуды и другой домашней утвари. Это занятие настраивало её на лучшее, вселяло надежду, что все эти вещи скоро пригодятся ей в Чите. Она купила несколько сервизов, кухонные принадлежности, столовое и постельное бельё — всё недорогое и практичное, но со вкусом. Особую радость Полине доставляло подвенечное платье, сшитое при её участии. Оно было из тонкой белой перкали, с кружевом и вышивкой у выреза и рукавов; простое и очень красивое. Аннушка и Натали выписали из Москвы для Полины прекрасную кружевную фату в качестве свадебного подарка. Эта роскошная вещь растрогала Полину и подняла ей настроение. Она обняла обеих девушек и заплакала. Сёстры были счастливы, даже холодная и сдержанная Натали смеялась и ласкала Полину.

* * *

Полина люто возненавидела Цейдлера, но в другое время, думала она, если бы их не свели вместе известные обстоятельства, она подружилась бы с ним. Он был в какой-то степени даже симпатичен ей. Цейдлер был достойным соперником кокетливой и умной Полине. Она понимала, что враждовать с ним бесполезно — пустая трата нервов, поэтому между ними установились внешне приятельские отношения. Полина каждый день приезжала к нему, они пили кофе, беседовали на светские темы, а когда она пыталась заговорить об отъезде, он сразу начинал запугивать её, искал слабое место. Полина защищалась кокетством, но губернатор чувствовал, какие муки ей доставляют его слова. После их встречи она, разочарованная и уставшая, ехала к Наквасиным, а он плёл против неё интриги, откладывая её отъезд.

Однажды вечером за чашкой кофе зашёл разговор о родителях, Цейдлер вздохнул:

— Как мне известно, у вас там старушка-мать. Уже сколько лет она не виделась с дочерью? Неблагородно с вашей стороны. Она скучает, места себе не находит. Представьте, каково будет ей узнать, что её ненаглядное дитя, её красавица-дочка похоронила себя заживо в далёкой Сибири. Да и сами вы, я вижу, устали. В Москве, поди, работали, не покладая белых ручек? Ай-ай-ай… Хорошо бы матушке на грудь пасть, не правда ли?

Глаза Полины забегали, наполнились слезами, рука с чашкой кофе задрожала. Она явно не ожидала такой атаки. Цейдлер, пристально глядя на неё, удовлётворённо улыбнулся.

— А ваша дочь? Вы оставили её с чужой женщиной, известной своей жестокостью. Сейчас ваше дитя находится в младенческом возрасте, но с годами она начнёт понимать, что её мать бросила её. Простит ли она вас, сударыня? Да и каково будет её житьё в доме вашей свекрови? Будут ли её там любить, как вы бы её любили? Нет ничего трагичней, чем дитя, растущее без матери. Подумайте. Не торопитесь. Вот Николушка, сын Волконских, серьёзно болен. Грешно так говорить, но не жилец он на белом свете, не жилец… А всё почему? Потому что отлучили его от матери. Она сама его от себя отлучила. Сама Марья-то Николаевна едва не померла. При смерти лежала, горемычная, а я предупреждал её, так нет, упрямая, поехала. Чуть сама Богу душу не отдала, и дитя при смерти. Представьте чувства матери. Вед вы сами рискуете оказаться в этом же положении. Трубецкая — пусть, у неё нет детей, ей нечего терять. У Муравьёвой дети не грудные, они уже пережили тот возраст, когда без матери жизнь невозможна. А вас, боюсь, ждёт судьба Марьи Николаевны. Возвращайтесь к дочке, пока не поздно. Возвращайтесь.

Слушая эти слова, Полина поставила чашку на блюдце, не поднимая головы. Она умоляла себя не верить Цейдлеру, но он так ловко давил на самые больные места её души, что не поверить ему было невозможно. Ещё несколько минут, и Полина бы бросила всё, поехала бы обратно, забрала дочь и вернулась бы в Париж, к матери… Её удерживало слепое упрямство, привычная твёрдость. Она поднялась на дрожащие ноги.

— Смею надеяться, вы всё сказали.

Невидящими глазами она окинула комнату, остановила взгляд на Цейдлере и медленно вышла. В сенях она уткнулась в свою шубу и заплакала.

Он ждал её на следующий день, но она не пришла. Говорили, слегла. Не пришла и на третий день. Цейдлер в тайне переживал за неё, боялся, не перегнул ли палку. За эти дни он ощущал себя дико одиноким и усталым, проклинал и службу, и приказы из Питера, и совесть, и воспоминания… Такого чувства пустоты он не испытывал никогда.

* * *

Между тем терпение Полины кончалось. Был конец февраля, а она торопилась в Читу к пятому марта, дню рождения Анненкова.

Наступал решительный день. Её повезли кататься на санях братья Наквасины. Когда они проезжали мимо губернаторского дома, Полина остро почувствовала: сейчас. Она велела остановиться, вылезла из саней, сказала братьям: «Одну минуту», — и скрылась за воротами.

— Сударыня Полина Егоровна! Не ждал, не ждал, — с обычной напускной приветливостью приветствовал он. Губернатор сидел за столом, натянуто улыбаясь: он выглядел усталым, лицо приобрело какой-то серый оттенок. Со дня их последней встречи прошла примерно неделя, и за это время Цейдлер очень утомился, измучался, а Полина, наоборот, стала уверенней и твёрже. Она решительно подошла к столу, опёрлась в него руками, заглянула прямо в глаза Цейдлеру.

— Иван Богданович, мои документы в порядке, багаж сто раз проверен. Почему я не могу следовать дальше? я подписала все ваши бумаги. Отреклась от прав и честного имени. Чего ещё вам надобно?!

Цейдлер вздохнул, устало потёр переносицу, встал, налил себе воды.

— Подумали, значит. Ладно. Митроха!

— Здесь, ваше благородие! — Тут же явился слуга.

— Тащи кандалы.

У Полины внутри всё мучительно сжалось, но она вспомнила, что так Цейдлер запугивал всех дам. Она шагнула к нему, сцепив руки.

— Послушайте, Иван Богданович! Бросьте это! Ежели сама русская княгиня согласилась идти в кандалах, то мне, нищей швее, сам Бог велел.

— Раз вы так страстно желаете быть женой ссыльнокаторжного, то и следует вам ходить в кандалах.

— Знаю я вашу русскую натуру: вы же не Карье*, женщину наравне с мужчиной не покараете. У вас же честь и доблесть. Уберите ваш мешок, мне смешно на него смотреть.

-Я вас не выпущу из Иркутска.

— Основания?

— Служба такая.

— Письмо лично вам из Петербурга? — усмехнулась Полина. Оба молчали. Полина вспоминала все препятствия на пути в Иркутск.

— Знаете, Иван Богданович, я много чего повидала и много кого переломила ещё будучи далеко, в России. Я одна сопротивлялась армии моих будущих родственников, выносила тяготы болезни и нищеты, я пережила одиночество и неизвестность, я добилась встречи с императором… Я вот этими руками прокладывала себе путь в Петропавловскую крепость, к нему, к Анненкову! — Она протянула руки перед собой, вспоминая ту страшную ночь, и уронила в ладони лицо, горько заплакала от жалости к себе, горя разлуки и отчаяния. — И вы думаете, что вы, мелкий чиновник, сможете меня остановить! — Не прекращая плакать, крикнула Полина.

Эти слова прозвучали так по-детски, что Цейдлер только с жалостью посмотрел на беззащитную фигурку.

Вдруг Полина отняла руки от лица, поднялась, расправила плечи, горделиво взглянула перед собой. На её красных щеках блестели слёзы, а глаза казались чёрными от ярости. Цейдлер содрогнулся: эта нищая модистка была не хуже величественных, прекрасных и сильных русских женщин, она была одной из них.

— Я буду ждать, сколько надо. Я буду каждый день приходить к вам и просить разрешения на отъезд. Я буду напоминать о себе, пока вы не взвоете и не прогоните меня в Читу. Я стану вашим кошмаром, я смогу это сделать. Я не оставлю вас в покое.

— Всё, хватит. — Цейдлер прикрыл рукой глаза и опустился в кресло. — Вы бы знали, как я устал… Как я устал исполнять высочайшую волю, запугивать, шантажировать, лгать, мучить бедных женщин. Когда уехала княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая, я понял, что моя сила духа ничтожна по сравнению с её. Потом с Волконской, с Муравьёвой, с Нарышкиной было то же самое. А теперь вы… Я устал, вы все задавили меня, хотя это должен был задавить вас. Конечно, никаких кандалов. Перед вами опыт Трубецкой, вы не боитесь. Больше я ничего не могу придумать. Вы меня изводите, выматываете, и я верю, что вы будете меня преследовать и не дадите спокойно работать. Воля ваша, держите бумагу. — Он достал из ящика документ, подписал и вручил Полине. — Умоляю, уезжайте поскорее.

Она могла разглядеть только подпись Цейдлера. Последняя преграда пала. Путь перед ней свободен.

Полина, не прощаясь, выбежала в сени, где её ждали братья Наквасины. Её заплаканное лицо сияло от счастья, она кинулась на шею Павлу, сжимая бумагу в руке.

— Еду! Завтра же!

Братья переглянулись одновременно радостно и грустно.

* * *

Эту новость Наквасины приняли как свою семейную радость. Аннушка и Полина, как ровесницы, хохотали, бегали и прыгали по кровати. Кирилл Кириллович велел открыть бочку самого лучшего вина, другую такую же подарил Полине для лечения декабристов. Вечером того же дня начали собираться. Наквасины припасли для Полины провизии, сколько она могла зять с собой. Они не жалели для неё ни денег, ни душевных сил и подавали это так деликатно и по-родственному, что она не могла отказаться.

Утром следующего дня все домочадцы вышли во двор провожать полюбившуюся всем француженку. В новой беличьей шубке с пышным воротником, с румяными от мороза щеками и блестящими глазами она была чудесно хороша. Полина со всеми троекратно перецеловалась, Ксения Фёдоровна по-матерински укутывала её в шубу, повторяя по-русски:

— Приезжай, душенька! Как к себе домой приезжай! Я тут порядок наведу, французский выучу! Деток своих будущих вези! Голубушка моя ясная! Береги себя!

— Благодарю, благодарю! Храни вас Господи, родные мои, — говорила Полина, целуя руки хозяйки. — Буду к вам, как только смогу. Простите, Ксения Фёдоровна, за мою грубость, ужасно совестно.

— Да брось! О чём думаешь перед отъездом!

— Полина! Полина! — подбежала Аннушка. Они крепко обнялись, и француженка шепнула в ухо девушке:

— Дай тебе Бог с Клодом счастья.

Полина поцеловала её в щёку, обняла Натали, которая была очень сдержанной, но всё же не могла скрыть свою грусть. Потом она низко, по-русски, поклонилась хозяину. Он взял её за плечи, посмотрел в лицо и прижал к себе, заплакав:

— Кто мы все рядом с тобой? Да никто!

Он усадил Полину в повозку. Она махала Наквасиным рукой до тех пор, пока их дом не скрылся из виду. Её сердце радостно забилось, она улыбалась своим мыслям. Начинался последний, самый волнительный этап её длинного путешествия.

*Жан-Батист Карье, член Конвента, известный жестокой расправой в Нанте, где по его приказу всех приговорённых, и мужчин, и женщин, связывали по двое и топили в реке Луаре.

К пятому марта Полина была в Чите. Этот маленький город стоял на пригорке и больше напоминал посёлок. Дома была по большей части деревянные, наподобие крестьянских изб. Полина с волнением и вниманием осматривала место, где ей придётся жить.

Когда её повозка проезжала мимо двухэтажного дома, Полина увидела на балконе молодую женщину в белой шали. Она помахала Полине рукой и сказала:

— Поднимайтесь ко мне! Мы давно вас ждём!

— Мне неловко стеснять вас, — заробела Полина. Женщина мило улыбнулась.

— Полно, к чему церемонии! Ваша квартира далеко и не готова ещё к вашему приезду. Поднимайтесь сюда!

Полина устала с дороги и была не прочь отдохнуть и познакомиться с одной из жён декабристов. Она поднялась на крыльцо, вошла в сени, где её встречала хозяйка. Она радостно улыбалась, её возбуждённые глаза сияли добротой. Она производила впечатление очень чувствительной, изнеженной дамы: прозрачные худые руки, бледная кожа, трогательные завитки светлых волос.

— Здравствуйте, моя дорогая! Вот вы и в земле обетованной. Мы так давно вас ждём! — Она сжала руки Полины и засмеялась, как девочка. — Я — Александрина Григорьевна Муравьёва, для всех просто Александрина или как вам будет угодно. До чего же я вам рада, дорогая Полина! Проходите скорее!

Александрина помогла ей снять шубу, взяла под руку. Полина крепок прижала к себе Ком.

— До обеда ещё надо подождать, а вы пока расскажите мне про ваше путешествие, — попросила Муравьёва, усаживая Полину на диван.

Она рассказала про встречу с Николаем, про губернатора Цейдлера. Муравьёва сравнивала своё путешествие с Полининым. Она говорила эмоционально, со слезами в голосе рассказывала о тяготах дороги.

— Какое прелестное создание, — с нежностью проговорила Александрина, беря Ком на руки. — А я… А я свою собачку дома оставила… Всё боялась, что она здесь погибнет. А вы такая добрая, заботливая, с вами ваш маленький друг...

Вдруг она заплакала. Воспоминания о былых страданиях, об оставленных дома близких мучили Муравьёву. Полина обняла её:

— Ну что вы, что вы? Не надо плакать! Мы теперь вместе на всю жизнь, я приехала, и надо радоваться, ликовать! Не плачьте, Александрина, а то и я не выдержу. А мне никак нельзя являться к Ивану Александровичу с заплаканными глазами.

— Какая вы добрая и весёлая. Нам нужна такая подруга. Какое счастье, что вы приехали, какое счастье. А я вот иногда не выдерживаю… — Она отёрла слёзы. — Вам непременно надо познакомиться со всеми нашими дамами.

Дверь отворилась, и в комнату вошла очень маленькая полная женщина с круглым, как луна, лицом, которое имело очень надменное выражение. Она была одета в чёрное шерстяное платье с широким поясом, затянутым на узкой талии. Её толстая рыжеватая коса была несколько раз обмотана вокруг головы. Серые глаза она оценивающе прищурила.

— Лиз, смотри, это мадемуазель Поль, я тебе о ней рассказывала. Это невеста графа Анненкова, — представила Александрина. Полина встала навстречу вошедшей и протянула ей руку. Та лишь церемонно поклонилась, руки не пожала.

— Это Елизавета Петровна Нарышкина, супруга полковника Михаила Михайловича Нарышкина. Мы с ней делим кров и тяготы нашего положения.

— Рада видеть вас в земле обетованной, сударыня, — равнодушно ответила она. От её холодного вида с губ Полины сползла улыбка. — Я пришла сказать, что обед готов.

— Кстати, что у нас сегодня? — перебила Александрина.

— Щи на воде.

— Опять? Нет, это невозможно! Мне дурно от этой еды! Мы питаемся хуже, чем местные! Я скоро умру, ежели это не изменится! — капризно ломая брови, сердилась Муравьёва. Полина перевела взгляд на Елизавету: её лицо не изменилось, только губы сжались чуть плотнее. — Нам надо выучиться готовить, иначе мы все погибнем от этих щей!

— Я могу вас научить. Я с малых лет готовлю сама, я вас всему научу.

— Сами? — удивилась Александрина.

— Да, сама. Я всё делаю сама, у нашей семьи не было слуг.

Муравьёва шокировано похлопала глазами, Елизавета еле заметно вздохнула.

— Мы непременно возьмем у вас урок кулинарии, а пока извольте отобедать с нами, — предложила Нарышкина.

— Я бы с удовольствием, но у меня есть просьба другого рода, — понизила Полина голос, прижимая руки в груди. — Я хотела бы переодеться с дороги, вы не дадите мне комнату на четверть часика? Право, неловко вас стеснять…

— Полно, моя милая! — крепко обняла её за шею Александрина. — Разумеется, весь этот дом в вашем распоряжении настолько, насколько и в моём.

Александрина громко рассмеялась, обвила руками локоть Полины, прижалась головой к её щеке.

— Какое счастье, Боже мой… Как глоток свежего воздуха!

— Александрина! Ты совсем замучила нашу гостью, — вмешалась Елизавета.

— Нет, напротив. Мне очень приятен такой тёплый приём. Благодарю вас. — Полина улыбнулась и пожала руку Муравьёвой.

— Идёмте, я провожу вас в комнату, — вызвалась Нарышкина.

Она взяла гостью под руку и выразительно взглянула на неё. Елизавета повела её по узкому коридору, перебирая ключи на связке.

— Вы простите её эмоциональность, — проговорила Нарышкина совсем другим, мягким тоном. — Она всё принимает очень близко к сердцу, не только радости, но и печали. А их у нас, надо полагать, гораздо больше.

Полина совершенно другим взглядом посмотрела на Нарышкину. Теперь она представилась ей сердобольной и ответственной женщиной, которая заботится о своей подруге, как о ребёнке.

— Александрина Григорьевна показалась мне очень милой и доброй. Я ещё будучи в России слыхала о её любви и заботе по отношению к мужу.

— О да, только при нём она спокойна и рассудительна, боится его встревожить. Видите ли, она очень болезненна, у неё совершенно не устойчивый организм. Ей вредны всякие сомнения, вот мы и бережём её.

— Кто же «мы»?

— Мы — все дамы и наши узники. И вы теперь, я надеюсь, тоже.

— Разумеется.

— Вот и пришли. Если что-то нужно, зовите.

— Благодарю.

Женщины любезно улыбнулись друг другу, и Полина вошла в маленькую чистую комнатку. Здесь было много мебели, на полу лежали мягкие ковры, висели бардовые портьеры, стояли статуэтки, но в целом комната имела неуютный вид нежилого помещения. Видимо, Александрина хотела устроить здесь комнату для гостей, но в Сибири для неё просто не было нужды.

Полина заметила у кресла свой чемодан, весело улыбнулась, прикрыла пальцами губы. Глаза шаловливо засверкали. Она бережно достала из чемодана платье из сиреневого атласа с причудливыми кружевами у низкого выреза, рукавов и пояса. Полина подошла к зеркалу, приложив к себе платье, ещё раз убедилась, что оно безупречно идёт к её нежной коже и светлым глазам, подпрыгнула и взвизгнула от счастья, предвкушая долгожданную встречу с Иваном.

Сибирь с её маленькими домиками и безлюдными улицами не показалась ей настолько ужасающей, как её описывали родственники Анненкова. Счастье закрывало ей глаза на все неудобства, она уже мечтала о тихой, скромной жизни с Иваном и несколькими малышами.

Полина переоделась и залюбовалась своим отражением в зеркале. Она была очень довольна собой. Приподняла подол, осмотрела новенькие подбитые мехом сапожки, затопала от радости и закружилась, не заметив, как открылась дверь и вошла Александрина.

Полина засмущалась, остановилась, но задор в глазах не смогла скрыть. Александрина улыбалась, прислоняясь к дверному откосу. Она подошла и обняла Полину за талию, нежно проговорила:

— Дорогая моя, ты прекрасна! Какая же ты красивая в этом платье! Оно тебе невозможно идёт! Нам пора опасаться за своих мужей, если ты будешь появляться у них на глазах в этом платье!

Полина усмехнулась и прижалась к ней головой.

— А знаешь, я решила больше есть, чтобы не показаться Ивану Александровичу очень тощей. Особенно на последних станциях я питалась очень плотно. Я смешная, да?

— Ты очаровательна! Я уже люблю тебя!

— Я сейчас же поеду к моему жениху в острог!

Улыбка сползла с губ Александрины.

— Нет, я не могу тебя отпустить. Заключённых не так-то просто увидеть. Ты не можешь к нему поехать сейчас. Нужно подавать прошение Лепарскому, где объяснять причину внеурочного свидания. Но комендант сейчас в отъезде, он в Петровском заводе, вернётся только завтра.

Полина сникла: голова склонилась на грудь, плечи опустились. Александрина потрепала её:

— Мне ужасно больно тебя расстраивать, но таковы правила здешней жизни. Мы вынуждены подчиняться.

— Я понимаю… Я всё понимаю, — проговорила Полина, с трудом сдерживая слёзы.

— Мы сам тоскуем, видя мужей редко, но мы не можем ничего изменить, — со вздохом сказала Полина. Она сама почти плакала, жалея себя и Полину.

— Тогда идём обедать, — решила Полина, смахнув слезинку. Александрина кивнула и, обняв её за плечи, повела в столовую.

* * *

Осуждённые обедали в убогой острожной столовой. Еда, как и всё, окружавшее их, была отвратительна, но они ели, чтобы хоть как-то восстанавливать силы.

Анненков ослабел за время пребывания на рудниках. Он жил одной мечтой увидеть Полину, но надежда постепенно таяла. Он плохо ел и мало спал, очень исхудал, зарос бородой, часто бывал близок к обмороку. Единственно его отрадой были друзья, которые не покидали и поддерживали его материально и морально.

Анненков неспешно помешивал ложкой жидкий, холодный суп, погружаясь в свои мысли. Он не заметил, как вошёл офицер, зато остальные обернулись. Он подошёл к Ивану, потрепал за плечо.

— К тебе приехали, — объявил офицер.

Ложка со звоном упала на стол, нарушая тишину.

— Кто? — прохрипел Иван.

— Мадемуазель Поль. Говорит, что невеста графа Анненкова, — усмехнулся офицер. — Быть может, она ошиблась? Тут графьёв-то нет.

У Ивана от неожиданности потемнело в глазах, всё тело обмякло, и он упал бы, если Никита Муравьёв не поддержал бы его. Сердце Ивана, едва работавшее всё это время, вдруг забилось с огромной скоростью.

— Сегодня прибыла в Читу, ночует у Муравьевой, — кивнул офицер в сторону мужа Александрины, но его никто не слушал. Горе было одно на всех, и счастье одно на всех. Товарищи делили радость с Иваном, который сам не успел осознать своё счастье.

Никита Муравьёв с улыбкой прижал его к себе, тот покорно положил голову на его грудь. Его разум ничего не понял, но сердце остро почувствовало, что любимая близко.

— Жди Лепарского. Вот приедет, и увидитесь, — сказал, уходя, офицер.

По длинному деревянному столу прокатился радостный гул. Кто-то хлопал Ивана по плечу, его трепали, что-то говорили, смеялись… Он ничего не чувствовал, кроме того, что его мрачный мир рушится и уступает место совсем другому, давно забытому.

* * *

На второй день Полина приехала в дом, который она сняла у местных у местных жителей. Он находился в конце улицы, на некотором отдалении от остальных дам. Это было маленькое бедное строение из двух комнат и узкого коридора. Всю мебель составляли несколько стульев и два сундука, и Полина пыталась создать уют в этой убогой обстановке. Повесила шторы, накрыла сундук цветным пледом, вымыла пол, положила ковёр…

Потом она навестила Муравьёву, которая радушно усадила её пить чай. Она подарила Полине старинный комод, который привезла из России. Полина с благодарностью приняла подарок и велела слуге отвезти его домой.

В это время у Александрина гостила княгиня Мария Николаевна Волконская. Это была высокая красивая девушка с огромными чёрными глазами, которые выделялись на её бледном лице.

— Полина! Я буду счастлива представить тебе Мари!

Княгиня с трудом поднялась. Складки её поношенного тёмно-бардового бархатного платья тяжело ниспадали вдоль худого силуэта. На вид она была моложе всех, но выглядела болезненной и слабой. Полина с улыбкой двинулась ей навстречу и пожала белую тонкую руку.

— Рада знакомству. Я много слышала о вас, вашем супруге и отце.

Мари слабо улыбнулась:

— Приятно, что нашу семью знают. Я в свою очередь лично знаю вашего жениха и могу сказать, что ваш приезд — это счастье для него. Он страшно тосковал.

Губы Полины дрогнули, к горлу подкатил ком.

— Но когда же мне позволят встретиться с ним? Не напрасно же я преодолела это расстояние! Лепарский обещает устроить свидание, а мне не терпится увидеть Ивана Александровича! Когда же? Когда же?! — сказала она, заплакав. Муравьёва обняла Полину, забормотав слова утешения, а Мари с такой горечью посмотрела на француженку, что та перестала плакать и содрогнулась.

— Нам не разрешается видеть мужей чаще, чем на третий день. Для дополнительных встреч требуется особая причина, — равнодушно сообщила она. — Но сторож*, несомненно, скоро устроит ваше свидание. — Тут её голос потеплел и взгляд смягчился.

— Голубушка моя, не терзайте себя, — шептала Александрина.

С улицы стали доноситься резкие голоса и окрики; женщины, накинув платки и шали, вышли на крыльцо. Елизавета Нарышкина тоже вышла, хотя была занята чем-то в своей комнате.

Мимо крыльца проходила колонна каторжников. Они были без кандалов, и Волконская сказал на ухо Полине, что их ведут в баню. Никого из знакомых она не заметила, хотя с волнением всматривалась в худые, обросшие лица узников. Один из них, человек с мученическим лицом, кивнул Мари, и она в ответ быстро, будто машинально, перекрестила его.

Высокий грузный мужчина лет сорока пристально взглянул на Полину, улыбнулся сквозь бороду, и по добрым глазам она узнала Михаила Александровича Фонвизина, которого иногда встречала в крепости.

— Полина! Новость о вашем приезде доставила нам огромную радость! — на ходу крикнул Фонвизин по-французски. Дежурный офицер грубо толкнул его. — Полина! — не унимался Фонвизин. — Вы не знаете про Натали? Одно слово!

— Я видела её и оставила здоровой! Ждите её, она полна решимости следовать за вами!

— Благодарю! — с улыбкой крикнул он, будучи на большом расстоянии от крыльца.

Полина снова стала вглядываться в лица заключённых, как вдруг Нарышкина тронула её за локоть.

— Смотрите!

По тропинке брёл худой высокий человек, придерживая свои кандалы. На нём был какой-то дырявый серый кафтан с разодранной подкладкой. Полина улыбнулась и, забыв про все запреты, стала спускаться с крыльца.

Анненков поднял взгляд, не веря своим глазам. Он протянул дрожащую руку, желая убедиться, что Полина не видение. Она спустилась к нему, но даже не успела пожать руку. Дежурный офицер за шиворот отбросил Ивана, Полина вспыхнула от негодования. Она ринулась на помощь к упавшему Ивану, но офицер грубо оттолкнул её. У Полины помутилось в глазах, она ощутила, что её поддерживают крепкие руки. Перед ней мелькнуло что-то бардовое.

— Вам это с рук не сойдёт! Сама собой, я сообщу о вашей выходке Лепарскому! Если подобное ещё раз повторится, я буду писать государыне!

Офицер стушевался, обернулся к Анненкову, которому товарищи уже помоги встать.

— Извиняйтесь! — потребовала Волконская.

— Прошу простить великодушно, — пробормотал офицер, неуклюже кланяясь Полине и Ивану.

Анненков пытался увидеть свою невесту, но её уже увели в дом. Он даже начал сомневаться, не мираж ли это, не плод ли его измученного воображения? Не слыша собственного голоса, он спросил Волконскую, которая одна стояла на крыльце.

— Полина здесь?

— Да, — ответила Мари, с улыбкой шагнувшая к Ивану. — Да, она здесь, вам не показалось.

Анненков пошатнулся, вздохнул, глядя на Волконскую, поправляющую шаль на голове. Офицер велел Ивану вернуться в колонну. Мари долго смотрела в след узникам и вернулась в дом, только когда они совершенно скрылись.

* * *

На третий день после прибытия Полины в Читу к ней привели Анненкова. Полина встала очень рано, надела новое сиреневое платье с кружевами, сделала причёску. Это было довольно трудно, потому что большого зеркала у неё не было, зато имелось маленькое ручное.

В домике было прибрано и, насколько возможно, уютно. Комод, подаренный Муравьёвой, Полина накрыла ажурной салфеткой. Она не могла усидеть на месте, ей всё казалось не в порядке: то шторы криво висят, то ковёр запылился, то пол нечист. Полина с трудом заставила себя сесть на стул с книгой. Она читала, но мысли её были далеко. Она замирала, прислушиваясь к каждому шуму на улице.

Как только Полина услышала звук шагов и звон кандалов, она кинулась к окну: дежурный офицер и часовой вели заключённого поручика Анненкова. Ради этого мгновения Полина преодолела все препятствия. Она задрожала, тяжело дыша и улыбаясь, к горлу подступил ком от переполняющих чувств.

Анненков был одет лучше, потому что Полина успела передать ему немного белья. Его лицо было выбрито, он смотрел себе под нос. Полина не могла видеть, как горят его прежде тусклы синие глаза.

Она в чём была кинулась в сени, распахнула дверь, сбежала с крыльца и… остановилась. Иван поднял на неё сияющие глаза, его губы улыбались и дрожали. Полина смотрела на него жадно, будто хотела на всю жизнь запомнить его в миг встречи. Её глаза наполнились слезами, она судорожно закивала головой, отвечая на вопрос в его глазах. Рыдания душили Полину, чувства освободились. Она бросилась на колени и стала целовать его кандалы. Иван заплакал. Он дрожащими руками поднял Полину с колен, и она бросилась ему на шею. Иван со всей силой сжал её в объятиях, чтобы почувствовать её всем телом, чтобы убедить свой недоверчивый рассудок: она рядом. Полина целовала его глаза, щёки, губы, изливая на него всю любовь и нежность, которая помогала ей перенести любое горе. Она не замечала, что стоит в одном платье на морозе, ей было так тепло, как не было давно. Она улыбалась сквозь слёзы: да, ради этого мгновения стоило страдать и рваться в Сибирь. Иван крепко обнимал её и целовал, осознавая своё счастье.

— У вас два часа, — объявил офицер. — Дайте снять оковы.

Они не сразу услышали эти слова.

— Что он сказал? — через минуту спросила Полина, прижавшись щекой к щеке Ивана.

— Не знаю. Кажется, у нас два часа. Ещё он хочет снять кандалы.

— Угу.

Полина неохотно отстранилась от Ивана, они подошли к крыльцу, и только у самого дома с Анненкова сняли кандалы. Офицер прошёл в переднюю, а часовой ушёл.

Едва перешагнув за порог, они крепко обнялись и долго целовались. потом Иван усадил Полину на стул, сам сел на пол и обнял её колени.

— Ты спасла меня, спасла…

— Подожди, мне нужно тебе кое-что показать.

Она потянулась к сундуку, достала из него изящный французский ридикюль с камушками, порылась там и достала два портрета и крошечное блестящее колечко.

— Смотри, это Анна Ивановна. А это наша Сашенька — Александра Ивановна, — сказала Полина, протянув ему портреты. — А это то самое кольцо. У тебя должно быть такое же.

Иван показал Полине цепочку с крестом. На ней висело маленькое колечко, точно такое же, как у неё в руках. Он переводил взгляд с одного кольца на другое и вдруг заплакал, уткнувшись ей в колени.

Полина обхватила руками его плечи, склонила на них свою голову и вздохнула.

— Давай радоваться, плакать от счастья! Скоро наша свадьба. У меня сердце трепещет Иванушка! Я так ждала этой встречи!

— Моя божественная! Ты настоящий ангел! Сколько же ты вынесла? Расскажи мне всё!

Они пересели на большой сундук, обнялись, укрывшись тёплым пледом, говорили и не могли наговориться. Два часа пролетели, как двадцать минут.

Полина и Иван разговаривали шёпотом, прислушивались к шагам офицера в передней, то приглушённо смеялись, то тихо плакали и целовались.

Анненков глядел в любимое лицо и не мог наглядеться, смакуя своё огромное счастье. Полина улыбалась, её глаза казались огромными от слёз. Ему чудилось, будто никогда раньше она не была так невыносимо прекрасной. В это мгновение он понял, каким был дураком, когда желал покончить с собой. Какого счастья, простого, земного, тёплого, он мог лишить себя, если бы не случайность! Иван не хотел думать об этом, но мысли сами лезли ему в голову. Он понял, как хочет жить, как молод и полон сил, только эти силы дремлют, когда рядом нет Полины.

Они мечтали о скором венчании, строили планы… Им помешал стук в дверь: пришёл часовой. Офицер тактично кашлянул, появившись в дверях. Полина и Иван обратили на него глаза.

— Пора, — тихо объявил он.

— Ещё минутку, — прошептала она.

— Не положено.

— О сударь! Умоляю! — сложила руки Полина.

— Не положено! — повысил голос офицер.

— Дама просит, — сказал Анненков. Тот махнул рукой, вышел во двор и сказал:

— Ровно минута.

Они снова кинулись друг к другу, покрывая лица и руки жаркими поцелуями. Офицер постучал в окно. Полина, обнимая жениха, проводила его до крыльца, где на него надели кандалы.

— До встречи, Полина.

— Я принесу тебе чего-нибудь вкусненького в острог! — крикнула она Ивану. Теперь есть для кого вить семейное гнёздышко. Она задорно прищёлкнула пальцами и вернулась в дом.

* * *

Лепарский всё откладывал свадьбу Анненковых. В начале весны был пост, и комендант обещал устроить венчание сразу после него и сам вызвался быть посажённым отцом. Полина была удивлена, но чувство такта не позволило ей отказаться. Без удовольствия, но согласилась. Посажённой матерью она хотела видеть только Натали Фонвизину, которую ждали со дня на день. Все дамы были приглашены на свадьбу и хлопотали о подарках и нарядах.

Однажды, когда Полина сидела у Александрины, в комнату решительно и уверенно вошла женщина. Она была в простом сером платье, густые чёрные волосы были уложены тугим узлом. Дама была полной от природы, но это не скрывало следы усталости и болезней. Под глазами залегли голубоватые тени. Её лицо, совсем некрасивое, отражало благородство и аристократизм: большие серые глаза, острый носик, тонкие сжатые губы.

Полина сразу поняла, кто перед ней, и с почтением поднялась. Трубецкая засмеялась, обнажая ровные белые зубы, жестом попросила Полину не вставать.

— Простите ради Бога, что так врываюсь. Узнала, что мадемуазель Поль здесь, решила навестить и познакомиться, — прижав руку к груди, сказала она. Полина всё же встала и протянула княгине руку. Та тепло пожала ладонь обеими руками, потом повернулась к Муравьёвой и поцеловала её.

— Вот, Полина, это героиня из героинь, ей первой в голову пришло совершить этот подвиг, и если бы не она, мы сидели бы сейчас в России, как вдовы при живых мужьях. Перед нами княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая, наша Катишь!

— Ну что ты, Александрина, — засмущалась Трубецкая. — Не стоит петь таких дифирамбов!

— Все уж спеты, Катишь, мои никуда не годятся, — засмеялась Александрина, обнимая княгиню.

— Благодарю вас, сударыня, что проторили нам дорогу, — сказала Полина. Трубецкая ей столь мило и просто, что та почувствовала, будто знает Екатерину с детства.

— Идёмте пить чай, — предложила Александрина.

— Подожди, моя милая. У меня важные новости! Натали Фонвизина уже в Чите! Я знаю, Полина, вы ждёте её. Она уже здесь, и с минуты на минуту проедет под нашими окнами. Мы должны непременно уговорить её зайти к нам и отправить человека на квартиру затопить печь, иначе находиться там совершенно невозможно?

— Да, надо непременно перехватить её. Я уже так делала с Полиной.

Дамы накинули платки и вышли на балкон. Через пару минут по залитому солнцем снегу проехали сани, в которых сидела маленькая, съёжившаяся от холода женщина.

— Натали! — пронзительно крикнула Полина, по-детски радуясь Фонвизиной. Она подняла свою красивую голову, и дамы начали махать ей руками. Натали сквозь слёзы улыбнулась им.

* * *

Как и положено невесте, ночью перед свадьбой Полина не сомкнула глаз. Когда к ней пришли дамы, они стали ругать её и прикладывать к бледному лицу компрессы. Полина, привыкшая сама обслуживать, вдруг оказалась в центре внимания. Она стеснялась своего неуютного и бедного жилища, но дамы смеялись и держались очень просто. Только Александрина Муравьёва не могла присутствовать на венчание, потому что была в трауре по матери.

Все декабристки приоделись: Нарышкина нарядилась в атлас, не изменяя своему обычаю ходить в чёрном; Волконская — в голубое шерстяное платье с кружевом; Трубецкая — в палевое; Давыдова — в зелёное; Фонвизина — в серый щёлк. Платья были строгие и старые, потому что были привезены ещё из Петербурга, но дамы изо всех сил старались оживить их украшениями.

Полина волновалась и не могла усидеть на месте, и каждая из декабристок вспоминала свою свадьбу: счастливую и не очень, по доброй воле или по принуждению, по любви и не очень…

В нужный час Лепарский прислал к Полине свой экипаж, куда она села вместе с Натали. Остальные поехали в санях.

Было начало апреля, солнечный день. Кое-где уже бежали ручейки в проталинах, но солнце только светило, не грело. Полине этот день казался самым прекрасным за свою жизнь. Она пребывала в весёлом настроении, шутила и смеялась, даже старик Лепарский, которого все дамы недолюбливали, казался родными и близкими.

Полина заражала окружающих своему весельем, и все радовались. Княгиня Трубецкая отвела её в сторону и тихо сказала:

— Конечно, эту вещицу приятнее получить из рук мужчины, и мой муж желал лично вручить вам это, но он не может, сами понимаете. Примите эту пустую безделицу из моих рук. Это наш с мужем свадебный подарок.

Екатерина раскрыла перед невестой крохотную бархатную коробочку, в которой лежала изящная жемчужная брошь. Полина в немом восторге раскрыла рот; при виде этой чудесной вещицы у неё ещё больше заблестели глаза.

— Не вздумайте отказываться, мой друг. Вы эту мелочь заслужили.

«Она ведь стоит целое состояние», — пронеслось у Полины в голове.

Пользуясь её замешательством, Катишь сама приколола ей брошь.

— Храни вас Господь, — шепнула Трубецкая, по-сестрински целуя Полину в щёку.

Тут послышался печально знакомый звон: привели жениха и двух шаферов. Смех затих. На паперти с них сняли оковы. Александр Муравьёв и Пётр Свистунов были в галстуках, сделанных руками невесты из белоснежных батистовых платков. Полина улыбнулась шаферам. Анненков был в чёрном фраке, с усами и бородкой, которые отрастил недавно. В атмосферу шумного веселья каторжные привнесли горечь истинного положения декабристов и их жён.

Церемония прошла быстро: священник торопился, обошлись без певчих. Муж и жена не сводили друг с друга глаз. Полина Гебль с вымышленной фамилией Поль стала Прасковьей Анненковой. На выходе из церкви посаженая мать благословила молодожёнов и подарила по золотому крестику.

На глазах молодой жены Ивана заковали в кандалы. Им не дали даже поцеловаться на прощание. Все дамы жалели Полину, но счастье было сильнее обстоятельств: она ликовала и с улыбкой смотрела вслед отъезжающей телеге.

Иван думал о том, что теперь связь между ними нерушима. Он более болезненно, чем она, воспринимал тяготы своего положения. Только острое ощущение несвободы мешало ему быть абсолютно счастливым. Мысли о Полине лечили любую его тоску…

* * *

Дамы проводила её домой, где молодая угостила их своими пирогами. Они немного поговорили и разошлись по делам.

Полина ощутила приятную усталость, но казалась себе самой счастливой женщиной на свете. Она с улыбкой вспоминала и скромную церемонию, и подрагивающие от слёз губы мужа, и ласки, нежные слова дам, собственное смущение… Полина разглядывала подарки, нужные и практичные, и про себя благодарила Бога за доброту окружающих. Ей дарили иконы, утварь, свечи, что-то из мебели…

Полина побродила по комнатам, переоделась в тёплый халат. За окном было уже очень темно, когда зазвенели кандалы. Она подбежала к окну и увидела у крыльца Ивана и часового. Полина бросилась к двери, распахнула её, впуская в дом холодный ветер. С Ивана уже сняли оковы, и он быстро шагнул ей навстречу, мягко вталкивая в комнату.

У Полины от неожиданности закружилась голова, она не заметила, как оказалась в объятиях мужа.

— Не выбегай в халате — простудишься, — прошептал он ей в ухо, усаживая на сундук.

— Ты… Ты…

— Да, мне позволили навестить тебя на полчаса. Свадебный подарок от Лепарского.

— Иван…

Она обмякла от счастья, положив голову на плечо Анненкова. Полина помогла ему снять шубу, её ловкая ручка расстегнула ворот его рубашки, голова склонилась к груди, к самому сердцу. Её бросало то в жар, то в холод, а под её щекой билось неизменно горячее сердце. Иван обхватил её голову, поцеловал в макушку и почувствовал себя другим человеком. Полина убила в нём мрачного, унылого грешника, воскресив прежнюю юношескую страсть.

Вот так странно и так трогательно исполнилась его давняя мечта — стать мужем этой чудесной женщины.

* Прозвище Лепарского в кругу декабристок

Началась новая, полная поэтической прелести и романтики, жизнь. Конечно, вся она состояла из бед и лишений, но в обществе декабристов и декабристок царила дружба и поддержка.

Полина создавала уют в своём новом домике, который она, по примеру других дам, выстроила в Чите. Здесь уже была и кровать, и стол, и приличные стулья, правда не было плиты, но она обходилась двумя жаровнями.

В конце весны она развела огород и обнаружила, что земля здесь очень плодородная. Возле домика она развела палисадник с цветами, и её маленькая усадьба имела приятный вид.

Здоровье Анненкова и других заключённых улучшилось во многом благодаря Полининой стряпне. Она каждый день посылала Ивану в острог горячий обед, который был таким сытным и обильным, что он делился им с товарищами. Полина, нарушая правила, добавляла в пищу вино, отчего обед получался вкуснее и полезнее.

Дамы виделись почти каждый день. Они катались на лошадях, гуляли, ходили к тыну, заходили друг к другу в гости. Полинин домик стоял в конце улицы, и она иногда чувствовала себя одинокой. Лето в Сибири было жарким, но к вечеру поднимался прохладный ветерок. Вид из окон её домика был очень живописный: пёстрое гумно, за ним — густой лес, а через улицу виднелся обрыв, внизу которого расстилался просторный заливной луг.

Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в золотистые полоски. Полина накинула шаль и села на крыльцо, взяв собачку на руки и крепко прижав к себе. Она тихонько пела какую-то весёлую песенку, прислушиваясь к собственному голосу. На улице стояла полная тишина, наполненная лишь тихими звуками природы.

Вдруг она услышала звонкие голоса и смех. Глаза Полины засияли: дамы шли по направлению к её домику. Их вёл ссыльный еврей, которого приютила у себя Муравьёва, все дамы держали в руках палки.

Полина бросилась к ним, они тепло обнялись.

— Мы, дорогая Полина, совсем голодны. На тебя одна надежда, душенька! Уж не прогони, — шутливо сказала Трубецкая.

— Как я вам рада! Для вас у меня непременно что-нибудь найдётся!

Вмести они вошли в дом и разместились на кухне за большим прямоугольным столом. Полина достала жареного поросёнка, сходила в огород за овощами, быстро приготовила салат.

— Тебе ужасно повезло, что ты всё умеешь сама, — вздохнула Волконская. — Как всё-таки неправильно было наше воспитание. Девиц обязательно надо обучать всем нужным в хозяйстве наукам.

— Никто и не подозревал, что мы окажемся здесь, в Сибирской глуши, и нам придётся самим вести хозяйство, оттого и не учили, — ответила Александрина.

— Ну вот, ужин готов! — объявила Полина, ставя на стол гранёный графин с сиропом. — Как говорят русские, чем богаты, тем и рады!

— Правильно, Полина, — кивнула Фонвизина. Дамы принялись за ужин, весело переговаривались и шутили.

Мы ведь приехали на край света, на самый настоящий край. Подумайте, ведь там, дальше, только Япония. Какой мы проделали путь и теперь сидим, смеёмся, запивая поросёнка сиропом, — усмехнулась Полина. Дамы засмеялись, не желая думать о плохом. Они начали рассказывать забавные истории из жизни, вспоминали свою юность в России и смеялись, как маленькие дети. Их смешили глупости и нелепости: декабристки научились видеть смешное в страшном, весёлое в грустном.

— А сколько интересных людей жило у нас, — сказала Волконская. — Я помню их, эти лица из детства. Я помню Дениса Васильевича Давыдова, он ещё был тогда влюблён в мою кузину. До чего был смелый малый! И отец его уважал. Он всё пыхтел, с трубкой ходил. При его-то росте начинал службу в Кавалергардском полку! Такого удальца нигде пропускать не хотели.

— Я тоже видела его однажды на балу. Он, конечно, очень смешной, но симпатичный и добрый, — вставила Трубецкая.

— А я заметила у русских какое-то безбашенное благородство, — проговорила Полина. — Французы так не живут.

— Да, этого не отнять… — вздохнула Муравьёва. — Говорят, во Франции революцию делали сапожники, чтобы пробиться в князи, а у нас…

Все дамы помрачнели, услышав это замечание. Они исподлобья в растерянности переглянулись. Только благодаря беззаботной болтовне хозяйки неловкая ситуация сошла на нет.

— Хороши у тебя овощи, Полина, — заметила Натали Фонвизина, большая любительница огородов.

— Благодарю. Это оттого, что земля здесь самая благодатная.

— Благодатная, да только совсем необработанная. Непонятно, почему местные жители не выращивают здесь овощи.

— Они исторически промышляют собирательством и скотоводством, — сообщила Нарышкина. — Они попросту не умеют работать на земле.

— Я жаль. Обрабатывать эту землю — сплошное удовольствие.

— Меня в Иркутске господин губернатор пугал дикостью и грубостью здешнего населения, — мрачно вспомнила Трубецкая. Она вся напряглась и будто потемнела. Мари метнула в неё беспокойный взгляд.

— А мне, как француженке, он предрекал скорую гибель от неумения общаться с местным населением, — весело сказала Полина в полной тишине, желая разрядить тяжёлую обстановку. — По-моему, местные обитатели люди безобидные и добрейшие.

Раздался сдавленный, горький всхлип. Опустив голову на грудь, Катишь пыталась сдержать подступившее рыдание. Волконская тут же вскочила с места, крепко обняла подругу, сев рядом с ней.

— Эти… Эти…. Воспоминания… Это как б-болезнь, — сквозь слёзы говорил Катишь.

— Ты моя дорогая… — Полина присела с другой стороны, обняв Катишь. — Та уткнулась носом в плечо Мари. Анненкова, близко к сердцу принимавшая страдания любимой подруги, тоже заплакала, только тихо, почти беззвучно.

— Ну что же вы, голубки мои, — проговорила Фонвизина вставая. Все дамы вместе обняла сидящих, кто-то плакал.

— А когда… когда… он меня кандалами пугал, я думал… я думала, что могу не дойти до Сергея… Я только этого боялась, только об этом думала… — бормотала Трубецкая.

— Это в прошлом, Катенька, это уже прошло и никогда не повторится, — уверяла Мари, гладя её по голове.

— Мы все, мы все прошли через этот ад, — выпалила Нарышкина, утыкаясь лицом в Полинины волосы.

Анна Давыдова опустилась на колени у стула, со слезами на глазах посмотрела на Катишь.

— Я так крепилась, так держалась… а теперь мне стыдно… — прошептала Трубецкая.

— И думать об этом не смей! У нас общие слёзы, их нечего стыдиться! — заявила Александрина, крепко сжимая её руку.

— Ну хватит, хватит! — встрепенулась Полина, утирая слёзы. — Тебе, Катишь, досталось больше всех, но Мари права: это в прошлом, это нужно забыть, как страшный сон. Ты здесь, ты не одна, мы плачем вместе с тобой, здесь Сергей Петрович. Всё сложилось наилучшим образом, Катя! Давайте смеяться и радоваться!

— Она права, родная, — подтвердила Александрина, улыбаясь сквозь слёзы.

— Мы выпьем, — сказала Полина и вышла в сени. Пока дамы успокаивали Екатерину, она принесла бутылку вина.

— Хотела сберечь, но для такого случая… — начала Анненкова, но махнула рукой. Она разлила мутновато-красный напиток по стаканам.

— Пью красное вино гранёными стаканами… — всхлипнув, пробормотала Трубецкая.

— Я предлагаю тост: за слёзы. За эти вот слёзы, чтобы их было меньше, — торжественно объявила Нарышкина. Дамы шумно чокнулись, засмеялись.

Катишь раскраснелась, захихикала, прикрывая лицо руками.

— Что за жизнь, что за жизнь… — повторяла она.

— Очень поэтичная жизнь.

— Да…

Вечер продолжился, и дамы, расслабленнее вином, развеселились и больше не плакали. Они стали шутить, смеяться, болтать. Слёзы облегчи их, уравняли ещё больше, расположили к откровенности.

Гости ушли уже поздно ночью, все усталые и довольные. Полина ощущала счастье, чувство лёгкости и любви ко всему: к этим великодушным и благородным женщинам, к этой благодатной земле, к этим тесным стенам, к этим крошечным окнам… Всё стало мило и дорого, ведь этот мир, в котором царит уют и куда все тянутся, создала она сама. С этим светлым чувством и мыслями об Иване она легла спать и тут же уснула с улыбкой на губах.

* * *

Дамы часто приходили к Анненковой посмотреть, как она ведёт хозяйство, попросила перешить платье или просто поболтать с ней. Они делились советами, страхами и радостями, и с каждым днём становились всё ближе и роднее.

В один из вечеров к ней пришли Волконская, Нарышкина и Фонвизина. Давыдова была чем-то занята, Трубецкая навещала больного мужа, а Муравьёва плохо себя чувствовала.

Сначала дамы вместе приготовили ужин, учась у Полины кулинарии, а потом она попросила Мари встать на табуретку, надела на неё ещё не готовое платье. Полины перешивала для Волконской её старый наряд из синей шерсти. Полина придумала для него причудливые складки на рукавах и узор из шёлкового канта на груди.

Мари смиренно стояла на табуретке, а Полина неугомонно суетилась вокруг неё с булавками и иголками

— Ты не устала, родная? — заботливо спросила Фонвизина княгиню. Та улыбнулась: ноги ужасно затекли, но свойственная молодости кокетливость и желание быть красиво одетой брали верх.

— Я потерплю.

— Тебя, Натали, я тоже когда-нибудь на это вот табуретку поставлю, — заявила Анненкова, держа в зубах булавку.

— Нет уж, увольте! Ни к чему мне наряжаться, — покраснела Фонвизина.

— Натали и так прекраснее всех, не так ли? — подмигнула Нарышкина.

— Вовсе не из-за этого…

— А почему же? Быть красивой — грешно? — спросила Мари.

— Нет, конечно, просто я…

— Ну-ну, Натали. Не оправдывайся. Мы понимаем, ты не наряжаешься из сестринской любви к нам. Иначе все мужские взгляды буду обращены на тебя, — сказала Полина, проницательно глядя на Фонвизину. Та засмущалась, чувствуя себя не в своей тарелке

— Прости, Натали, если обидели, — улыбнулась Мари.

— Да, извини нас. Давайте пить чай, — предложила Полина. — Слезай.

Бережно подбирая складки, Мари спустилась на пол и ушла в переднюю переодеваться. Полина принесла из кухни поднос с маленькими милыми чашками с розами на боках, такими же блюдцами и тарелками с домашним печеньем. Дамы сели за стол.

— Мари. Ты принесла кант?

— Да, не забыла.

— Золотой?

— Да. Вчера весь вечер отпарывала и сматывала в клубок. Он совсем ветхий…

— Ничего. Я его вымочу в особом растворе и высушу — будет как новенький.

— Ах, Полина, — покачала головой Елизавета. — Для кого наряжаться, если мы видимся с нашими узниками раз в четыре дня?

— Как это для кого, Лиз? Вот никогда этого не понимала, даже в бытность швеи. Наряжаться, прежде всего, надо для себя!

— Какая ты молодец, Полина. Без тебя мы бы совсем одичали и оголодали бы. И французский забыли бы, — засмеялась Мари.

— Как здоровье Александрины Григорьевны? Я все дни торчу в огороде, совсем не успеваю навестить её. Ужасно совестно. Как она? — поинтересовалась Полина.

— Неутешительно, — она очень слаба, — грустно сказала Елизавета. — Сама себя изводит, просто убивает себя… Ужасно раздражается, ругается, плачет, потом просит прощения…

— Это нервы…

— Да; это началось после смерти её матушки.

— Царствие Небесное, — перекрестилась Натали.

— Её выводит из себя каждая мелочь. Вот на днях она Никита Михайлович поранился, но травму сочли несерьёзной и не разрешили Александрине видеться с мужем. Как она билась и плакала, проклинала Лепарского… Боже, как я за неё боюсь, — сокрушалась Елизавета. Мари сжала её руку на столе.

— Насколько я помню Александрину, она всегда такой была. Чувствительной, нервной… Она слишком нежная для такой жизни, — сказала Волконская.

— Вот и Сергей Петрович заболел… — вздохнула Фонвизина. — Условия в остроге просто нечеловеческие.

— Кстати, я сегодня передала ему в острог настойку на травах, очень полезно для лёгких, — сказала Полина и, вдруг что-то вспомнив, вскочила из-за стола.

— Вот, это я приготовила для Александрины Григорьевны. Здесь пироги со щавелем и успокаивающая настойка на травах, она просила. Не могли бы вы на обратном пути к ней зайти? — попросила Полина, ставя на сундук у двери покрытую полотенцем корзинку.

— Разумеется, захватим. Ей будет приятно.

— Это ещё у нас пока нет детей… — мрачно сказала Нарышкина и тут же спохватилась, заметив, как погрустнели лица её собеседниц.

— Моя девочка в Москве с бабушкой…. Интересно, какая она сейчас? Большая, наверное… — после паузы вздохнула Полина. На её глаза навернулись слёзы. Повисло тягостное молчание.

Тишину нарушил резкий звук: Мари сжала руку в кулак и случайно столкнула чашу на пол. Полина быстро подняла взгляд на Волконскую, встретилась с ней глазами и всё поняла. Мари, пошатываясь, встала и выбежала в сени.

Дамы молчали. Было слышно, как в сенях плачет Мари. Полина потянулась за осколками, но её ладонь перехватила Нарышкина.

— Полина, ты иди к ней. Иди… Она тебя послушает. Я сама уберу.

Взгляд Елизаветы был твёрд, и Анненкова повиновалась.

Мари стояла, прижавшись плечом к стене, и горько плакала. Она вся съёжилась, стала меньше ростом, превратилась в комок горя. Полина нерешительно подошла к ней.

— Мари… Маша…

— Оставьте меня! — крикнула она, сжимая голову руками.

— Машенька… — Анненкова осторожно провела по её волосам.

— Уйди! Дайте мне побыть одной!

— Милая Маша… Мне твоё горе Господь не дал понять, но если бы я могла его с тобой разделить…

— Никто! Никто не может! Мне одной этот крест нести!

Полина обняла её напряжённые плечи.

— Тебе, тебе одной. Излей душу, Машенька, тебе будет полегче.

Волконская вцепилась в плечи Полины, причиняя ей боль, заглянула в глаза. Анненкова увидела в них нечто такое, что заставило её отшатнуться.

— Я ненавижу его! Я ненавижу Сергея! — зашипела Мари. Её огромные глаза лихорадочно блестели.

— Тише, тише! Не говори так, ты раскаешься! Это большой грех — так говорить, — зашептала Полина, закрывая ей рот ладонью.

— Нет! Это из-за него я несчастна! Это из-за него я несчастна! Это из-за него меня разлучили с человеком, которого любила! Это из-за него я здесь! это из-за него умер мой сын, не выдержав разлуки с матерью! Я знаю, что это грех! И я уговариваю себя не думать так! Не могу… Это то, что я к нему чувствую. Я вижу любовь: ты любишь Анненкова, Катишь любит Сергея, Александрина любит Муравьёва… В себе я такого не нахожу! Только ненависть за разрыв с родными, за смерть детей! Мой Николаша… Мой сынок! А-а-а-а! — застонала Мария, безвольно откинув голову на плечо Полины.

— Моя милая, Бог с тобой!

Анненкова повела её в переднюю, усадила на кровать, умыла её горящее лицо святой водой, шепча молитву. Мари не унималась, рыдала всё сильнее…

— Мне страшно дома! Я там одна, и мне кажется, что призраки детей меня преследуют!

— Ну-ну, Маша, что за фантазии. Оставайся у меня сегодня, ну!

Полина нашла для неё травяной отвар, заставила выпить.

— Вот, моя умница. Это для нервов. Полегчает.

Анненкова уложила Мари на кровать, укрыла пледом.

— Переночуешь у меня, в таком состоянии я тебя никуда не отпущу. Полежи, успокойся.

Отвар действовал, и Волконская постепенно успокаивалась. Ей хотелось скорее уснуть, чтобы забыть этот кошмар.

— Мари останется у меня, ладно, — сказала Полина, вернувшись на кухню. — У неё срыв. Я уложила её спать.

— Помилуй её Господи… — проговорила Натали.

— Аминь. Конечно, пусть остаётся, — согласилась Елизавета. Женщины с пониманием переглянулись и больше ничего не сказали.

* * *

Волконская проснулась, когда солнечный лучик нежно погладил её по щеке. Она сладко потянулась; сон освежил её, снял усталость и тоску. Мари увидела Полину и вспомнила вчерашний вечер. Анненкова свернулась калачиком в кресле, закутавшись в шаль. Волконской стало стыдно: она и правда наговорила много лишнего, в чём сейчас раскаялась.

— Полина, — нежно позвала Мари. Анненкова пошевелилась и открыла глаза.

— Как ты себя чувствуешь, милая Мари? — сонно спросила Полина.

— Лучше. Ты прости меня за вчерашнее… Мне ужасно стыдно, ты была права.

— Забудь об этом. Это нервное напряжение.

— Ужасно стыдно перед всеми… Княгиня Волконская… — усмехнулась Мари.

— Пустое. Ты многое пережила, сдерживалась. Никто не упрекнёт тебя в распущенности.

Полина встала, умылась, приготовила завтрак; они с Мари поели. Анненкова переоделась в лёгкое ситцевое платье с рукавами-буфами, взяла кружевной зонтик ручной работы и пошла провожать Волконскую.

День был жаркий, солнечный, и на обратном пути Полина зашла к Катишь попить воды. Трубецкая куда-то собиралась, казалась встревоженной и напряжённой.

— Извини, Катишь, я не вовремя? — спросила Полина, входя.

— Заходи, дорогая.

Полина взяла кружку и зачерпнула воды из ведра.

— Жарко ужасно! Ты куда-то собираешься?

— Да, я пойду к тыну, — сказала Катишь, присев на сундук. Она устало потёрла лоб. — Сергей совсем плох. Разве можно с его здоровьем работать на руднике?

— Нельзя терять самообладание, Катишь. Он должен видеть тебя радостной и счастливой. — Полина села рядом и обняла её за плечи.

— Да, но как?..

— Это очень трудно, я знаю. Хочешь, я схожу к тыну с тобой? Поболтаем, развеешься.

— Идём. Ты умеешь отвлекать от мрачных мыслей.

Дамы вышли из дома и не спеша отправились к тыну.

— Я слышала, у Мари случился нервный срыв…

— Да, она ужасно переутомилась.

— Бедная моя Маша! Она так мужественно держалась, когда я теряла самообладание. Она умела поддержать во мне силы, когда мы ехали в Нерчинск. А теперь смерть Николушки и новорожденной дочки подкосили её…

— Да, много горя. Но мы выдержим, будем рядом. Кто знает, быть может, и мы, не дай Бог, окажемся на её месте.

— Сохрани Господь, — прошептала Трубецкая, поцеловав крестик.

— Я тревожусь за здоровье князя. Что с ним? Что говорит Фердинанд Богданович*?

— У Сергея воспалены лёгкие. Он был слаб здоровьем ещё до ссылки. Фердинанд Богданович говорит, что мужу необходимо серьёзное лечение. Да какое тут может быть лечение…

— Ну ничего, пусть хоть моих отваров попьёт. Немного полегче станет.

— У тебя очень доброе сердце, Полина. Я боюсь злоупотребить твоим расположением.

— Перестань. Мы все в равных условиях здесь и должны помогать друг другу, иначе погибнем. Вот у меня Иван Александрович плохо видит, совсем без очков не может. Я его всё уговариваю делать компресс из трав, да он как дитя малое…

— Именно таким я его и запомнила, — мечтательно улыбнулась Катишь. — Он тогда ещё был молоденьким корнетом, а я была почти девочкой. Я смешной была: пухленькой, маленькой, смешливой. Меня первый год вывозили, и тут же я познакомилась с Анненковым, блестящим кавалергардом. Мы танцевали на балах моей матери графини Лаваль, я частенько отдавала ему последний танец. Мы дружили: я любила его шутки, он был очень мил. Потом в Париже я познакомилась с Сергеем, и все прочие кавалеры забылись. Я ещё несколько раз виделась с Иваном Александровичем, но мы не говорили. А теперь я и не узнала его… Когда я увидала его в Чите, он мёл улицу. Он поклонился, а я не узнала его и испугалась. Только потом муж сказал мне, что это граф Анненков.

— Как чудно нас всех свела судьба здесь, не правда ли? Кто ты — княгиня Трубецкая; и кто я — бедная модистка из Франции. Сергей Петрович — герой войны, а Иван Александрович — избалованный наследник огромного состояния, завидный жених. И все мы здесь, у нас общие беды и радости. Удивительно…

— На это воля Божья… А я всё надеюсь, что Николай Павлович одумается… Да вряд ли…

— А что, разве нам плохо здесь живётся?

— Неплохо, да всё равно неволя…

Женщины подошли к тыну — высокой деревянной ограде острога, нашли щели в досках. Увидевший их часовой подошёл и, нахмурив кустистые брови, проворчал:

— Опять вы здесь? А ну убирайтесь!

Полина под руку оттянула Трубецкую от тына; они пошли вдоль ограды.

— Неужто не надоело гонять, — пробормотала Анненкова. — Я бы давно уж рукой махнула.

Трубецкая только вздохнула.

— Катрин! — окликнул хриплый голос из-за тына. Женщины обернулись. Из щели в досках на них смотрел Сергей Петрович Трубецкой. Его худое длинное лицо выглядело измождённым, бакенбарды на щеках поседели. Екатерина приникла к тыну, просунула в дыру свою руку. Сергей сжал её и поцеловал.

— Я рад тебе, Катрин, — глухо пробормотал он.

— Я не одна. Со мной Полтина Егоровна.

Анненкова любезно улыбнулась Трубецкому.

— Ваш отвар поднял меня на ноги, милая Полина Егоровна. Сердечное вам спасибо.

— Для меня лучшая благодарность — ваше здоровье, Сергей Петрович. Скажите лучше, где Иван Александрович? Как он?

— Здоров. Он, как и все мы, живёт от свидания до свидания. Хотите, я позову его?

— Да, пожалуйста.

Сергей отошёл от ограды, и Екатерина прошептала:

— Сегодня он выглядит значительно лучше, чем вчера. Точно, твои чудодейственные снадобья.

— Полина, ты здесь? — позвал голос из-за ограды.

— Иван! — Анненкова прижалась лбом к тыну, чтобы лучше разглядеть лицо мужа.

— Как ты? — быстро спросил он.

— Очень хорошо! А ты? Поел ли вчера ужин? Я сегодня опять пришлю.

— Да-да. Буду ждать. Дай мне руку.

Полина протянула ему сквозь щель свою ладонь.

— Что это там такое?! — крикнул часовой. — Анненков! Это ты там? А ну иди ко мне!

— Вы не уходите, посидите здесь. Мы будем вас слышать и знать, что вы рядом, — быстро прошептал Иван и отошёл от ограды.

Полина заметила бревно чуть поодаль, и дамы сели на него.

— Смотри, как у меня загорели руки. И веснушки высыпали, — сказала Катишь, показывая подруге ладони.

— Хочешь, я приготовлю отвар от веснушек? Очень хорош для кожи, меня этому французские монахини научили.

— У тебя на все случаи жизни есть рецепты? — засмеялась она.

— Почти. У нас не было слуг, мы и стирали, и лечились сами. Так что я много простых рецептов знаю. Обращайся.

— Вот и сегодня Сергею лучше, слава Богу. Его здоровье меня очень беспокоит.

— Может, стоит поговорить с Лепарским?

— Чем он-то поможет? Он всего лишь сторож, он ничего не может.

— Ты неправа на его счёт. Он, конечно, робкий, но очень незлой человек.

— Может быть. Но он точно боится нарушить высочайшую волю. А мы — жёны тех, кто не побоялся. Значит, мы выше него.

— Да тебе бы самой на Сенатскую площадь, — усмехнулась Полина, слегка подтолкнув Катишь плечом. — Я сижу рядом с русской Шарлоттой Корде?

— Нет, мой друг, я молила Бога, чтобы Сергей не участвовал во всём этом, — вздохнула Трубецкая.

— Твои мольбы были услышаны: Сергея Петровича не было на Сенатской площади, но от наказания это его не спасло. Вот и Иван Александрович был со своим полком, а осудили по II разряду.

— Что?! — взревел голос из-за тына. — Вам высочайшая воля не по душе?

— Извольте не подслушивать, — громко ответила Трубецкая. Её прежде тихий и грустный голос обрёл силу и гордость, укротил дерзкого часового. — Давай не будем больше об этом говорить. Мы и себя, и их раздражаем, — прошептала Катишь Полине.

— Я, кстати, заказала через Станислава Романовича муслину в Иркутске. Хочу сделать Александрине Григорьевне подарок ко дню ангела. Пошью для неё платье. Наряд Мари я сегодня закончу, потом примусь за платье. Конечно, этот заказ ударит по моему карману, но денег мне не жалко, чтобы хоть как-то подбодрить Александрину Григорьевну. А ткань просто великолепная: фиалковая с переливами, точно к её глазам.

— Лепарский с тебя денег не возьмёт, — уверенно сказала Катишь.

— Не возьмёт, да я заставлю. Мне подачки не нужны. — В нежном голове Полины зазвучали резкие нотки.

— Это не подачки. Сама же говорила, что он человек добрый. Он захочет поучаствовать в подарке. Я, к слову, тоже хочу внести свою лепту. Позволь мне купить ленты, кружево — что нужно.

Полина взглянула на подругу и покачала головой.

— Изволь, — вздохнула она.

— Катрин! — послышался приглушённый голос из-за ограды. — Вы бы не сидели на солнце. Идите в дом. Нас скоро уведут.

Трубецкая подошла к тыну, улыбнулась мужу.

— Уже почти поддень, мы сейчас уйдём.

— Ну всё, я побежал. Жду свидания.

Сергей послал жене воздушный поцелуй и отошёл.

— Надобно возвращаться приготовить обед для Ивана Александровича. Хочешь опять посмотреть?

— С удовольствием. Надеюсь, на этот раз ты доверишь мне резать мясо?

— Посмотрим, — лукаво улыбнулась Полина.

— Как твой огород?

— Хорошо. Только тяжело. Да и репа у меня что-то не принялась…

— Это от ночных похолоданий. Нужно её закрывать. У меня за одну ночь так цветы вымерзли.

— Да, обидно. Но можно у Натали семена попросить.

— Я уже просила. Она мне дала прелестные тюльпаны, непременно их посажу. Нужно молиться, чтобы прижились.

— Как ты всё успеваешь?

— Иначе скучно, — пожала плечами Полина. — Кстати, раз уж ты со мной, не могла бы ты напомнить мне положить с обедом томик Гёте для Ивана Александровича, а то у них в каземате книги кончились.

— Хорошо, не забуду.

Дамы помолчали и вдруг радостно засмеялась. Они видели, что для их мужей, которые не доедали куска хлеба, книга оставалась большой ценностью. Ссыльнокаторжные декабристы по-прежнему были элитой эпохи, тяготы ссылки не сломали их, не уничтожили их любовь к чтению и философии. Жёны по праву гордились ими.

* * *

Для свиданий в Читинском остроге была выделена специальная комнатка. Раз в три дня жёнам разрешалось видеться с заключёнными, и эти свидания были большой радостью для всех.

Полина вошла в комнатку для свиданий вместе с дежурным офицером. Она не говорила по-русски, вопреки правилам, и ей приходилось его задабривать. Встречи с мужем были для неё, как и для других дам, поводом принарядиться. Она надела светло-розовое платье с декольте и ажурную шаль. Анненков тоже надевал на свидания самую лучшую одежду, пребывая в приподнятом настроении.

Супруги обнялись, Полина поцеловала мужа в щёку. Они сели за стол, не сводя друг с друга глаз.

— Как ты? Не болит ли чего? Ты поел?

— Всё хорошо. Твоими молитвами. Твои отбивные, как всегда, великолепные.

— Благодарю. Что у тебя нового здесь?

— Здесь всё по-старому, здесь нет жизни. Вся жизнь у вас.

— А мы работаем в огородах, готовим обеды, ходим к тыну — вот и вся наша жизнь.

— Гораздо разнообразнее, чем у нас. Сегодня перед твоим приходом было свидание у Муравьёвых. После него произошёл ужасный случай.

— Ах, Боже мой! Александрина в порядке? — воскликнула Полина, хватая мужа за руку.

— Теперь уже да. Она пришла очень усталая, у неё был болезненный вид. Я не совсем понял, что произошло. Она, видимо, присела на стул в присутствии дежурного офицера и заговорила по-французски. Он накричал на неё, она в слезах побежала прочь. А на крыльце стоял я с её братом. Мы немедленно вступились за Александрину Григорьевну. Надеюсь, этот негодяй понесёт достойное наказание.

— Какой кошмарный случай!

— А в былые времена любой из нас не преминул бы вызвать мерзавца на дуэль, — засмеялся Анненков. — Ему пришлось бы драться с каждым до смертельного исхода. Жаль, что эти временам миновали.

— Мне не нравится, когда ты так шутишь. — Полина взяла ладонь Ивана и нежно поцеловала. — А я решила сшить для Александрины Григорьевны туалет. Она так добра ко мне, а обижают её более других, так что подбодрить её — мой долг.

— Разумеется, ты права. Ты молодец, что это придумала. Это очень правильно.

— Я сначала хотела скрыть от тебя, но сейчас передумала. Я заказала отрез муслину в Иркутске. Вчера Лепарский привёз, а денег не взял. Я чуть с ним не поссорилась. Всё-таки, он добросердечный старик.

— Несомненно. Дежурный офицер проболтался, что скоро с нас снимут канадалы.

— Какое счастье! — захлопала в ладоши Полина. — Я хочу оставить у себя твои оковы. Интересно, мне позволят?

— Да. Мои нынешние оковы, лёгкие, длинные, ты сама заказала у кузнеца, помнишь? Ты казённые мне верни, а эти у себя оставь.

— Так и сделаю! Какая радость! Нужно поскорее сообщить нашим дамам!

— Думаю, не нужно, — остановил Полину муж, накрыв её ладонь рукой. — Пусть всё идёт своим чередом. Не говори пока никому.

— Ладно, как скажешь.

— Мария Николаевна, пошли ей Бог здоровья, написала маменьке письмо**. Совершенно невинное, а всё же весточка. Уж не знаю, нужно ли это письмо маменьке.

— Хочу надеяться, что нужно. Она для тебя и белью посылает, и книги. Не много, но всё же.

— Мне есть с чем сравнить. Вон Муравьёвых мать только и живёт заботами о сыновьях…

— Ты же знаешь истинное происхождение такого к тебе невнимания.

— Знаю. Родственники, подлецы, наследство присвоили. И от этого ещё горше. — Анненков опустил голову и тяжело вздохнул.

— Ты это брось! — накинулась на него Полина. — Не терзай себя этими мыслями. Они же из-за тебя не терзаются!

— Время! — прогремел дежурный офицер. Полина с грустью подняла на него глаза, но офицер был непреклонен.

Тогда она вскочила с лавки и прижала голову Ивана к груди.

— До встречи у тына, — прошептал он.

Полина с неохотой оторвалась от него и медленно вышла из комнаты. За этими стенами её ждали обыденные хлопоты: огород, кухня, тын…

* * *

Александрина оживилась при виде гостей: Полина и Мари навещали её. Муравьёва много времени проводила в постели: она была крайне слаба. Гостьи велели ей не вставать.

— Спасибо, родные мои, что пришли. Лежать тут — скука смертная, ну да делать нечего… Фердинанд Богданович всё лежать велит… — сокрушалась Александрина. — Какое у тебя, Мари, красивое платье…

Волконская улыбнулась, тонула золотистые галуны на груди.

— У тебя золотые руки. Любое дело спорится, — вздохнула Александрина, обращаясь к Полине. Анненкова загадочно улыбнулась Мари.

— А я бы тоже чем-нибудь занялась. Дай мне, Полина, какое-нибудь задание, хоть вышивать что-нибудь для успокоения нервов. Я вечор ужасно обидела Лизу. Невыносимый мой характер, — со слезами в голосе сказала она. — Наговорила ей дерзостей, и теперь надобно идти просить прощения, да встать невозможно.

— Ты не тревожься, Сашенька, Лиза очень мудрая женщина, пусть обидчивая, но всё простит, особенно тебе, ведь она о тебе как о дочери заботится, — уверяла Мари.

— Я вот думаю, кто я такая перед ней? Она — матушки-императрицы фрейлина, наперсница, а я никто… И как смею я ей перечить? Дурной мой характер, как я себя за него ненавижу!

— Полно убиваться, Александрина. — Полина присела на краешек её постели, поправила подушки. — Беречь себя нужно…

— Беречь… — едко усмехнулась Муравьёва. — Беречь. Вот и Вольф себя беречь велит. Да уж, надо беречь. Как быть, ведь я беременна…

У Полины загорелись глаза, она не смогла сдержать широкую улыбку. Мари похолодела.

— Бог мой… Да ты счастливица! Дай я тебя обниму!

Полина крепко обвила её шею, а Александрина тихо заплакала.

— Что ты? Ну что ты? — спросила Мари, заметив у неё слёзы.

— о, нет-нет, любые волнения противопоказаны! И думать не смей плакать. Мы тебя на руках носить будем, Саша, не смей терзаться!

— Спасибо вам, спасибо. Да нужна ли такая слабая мать ребёнку-то. Я и с постели встать не могу, и сейчас с вами в полуобмороке говорю.

— Крепись, милая, а мы поможем.

Муравьёва вздохнула, поёжившись.

— Кажется, дует?

— Нет, окно закрыто.

— А мне чудится, будто дует.

— Право, Александрина, откуда ветру быть, если окна и двери закрыты, — сказала Волконская.

— А я говорю, дует! — взвизгнула Александрина. — Мне холодно!

Полина отшатнулась от неё, Волконская сжала губы и потупилась. Муравьёва переводила взгляд с одной на другую и вдруг снова заплакала.

— Вот видите! Меня впору ненавидеть, а не заботиться! Какой скверный характер!

— Полно, полно, мой ангел. Это ничего, это мелочи. Ежели чувствуешь, что холодно, так это от слабости. Я тебе плед принесу.

— Я не сержусь, Сашенька, — немного принуждённо улыбнулась Мари, подсаживаясь к Муравьёвой и гладя её по голове. — Я и не думала обижаться.

— И почему вы меня так любите?.. — прошептала Александрина, опустив растрёпанную голову на грудь. — Не стою я этого, не стою…

* * *

Через полтора года после прибытия в рудники с заключённых сняли кандалы. Лепарский придал этому особую торжественность, явился в полном обмундировании.

— Глядите, как вырядился! До чего официален! Фу, грошевая милость! — ворчала Трубецкая.

— Подожди, быть может, это начало освобождения, — робко возразила Мари.

Дамы катались на лошадях в сопровождении бурята Натама, который забавлял их своими выходками: то лошадь пустит галопом, крича на скаку, то метко выстрелит из лука в какой-нибудь цветок. Этот маленький человек с необыкновенным разрезом тёмных глаз всех влюбил в себя своим обаянием. От дам он перенял французские слова, составлял из них шутки и песенки. Сам он любил декабристок трогательно и преданно, был с ними на короткой ноге, не чувствуя разницы в сословии. Нрав Натам имел самый добрый, но по натуре был балагур и затейник. Он был сослан в Сибирь за убийство товарища, произошедшее во хмелю после ссоры, глубоко раскаивался в содеянном и всегда плакал, вспоминая эту трагедию. Лепарский, зная его добросердечность и ловкость, доверял сопровождать драгоценных дам на прогулках, и Натам относился к ним с большой ответственностью и всегда всех провожал по домам.

День был жаркий, и дамы решили прокатиться к озеру. Они остановились в тени могучего дуба, устроив что-то вроде пикника, а Натам, привязав лошадей, закатал штаны и рукава, зашёл в воду и стал руками ловить мелкую рыбу, издавая при этом забавные звуки и веселя дам.

— Ой, не знаю, Мари… Надеюсь, ты права. Быть может, государь смилостивится, — вздохнула Фонвизина.

— Смотрите, что-то Лиз не хочет к нам присесть, — заметила Полина. Нарышкина стояла чуть дальше, кормя с руки свою лошадь.

— Лиз! — позвала Муравьёва. Елизавета вздрогнула, улыбнулась и подошла к дамам. Александрина взяла её за руку. — Ты невесела. Ты на меня не сердишься?

— Господь с тобой, Саша. Я уж забыла.

— Ну тогда присядь с нами. Присядь, присядь.

— Фердинанд Богданович велит всё время проводить на свежем воздухе, — сказала Муравьёва. — А я всё мёрзну.

— Это от недостатка крови, — сказала Анна Давыдова. — В твоём-то положении непременно нужно восполнить. Для крови полезна печень.

— Печень? Кабы я умела её готовить?

— Завтра приходите ко мне ужинать, — с улыбкой предложила Полина. — Моя соседка Агриппина Ивановна собирается корову резать. Попрошу у неё печень, приготовлю и жду вас.

— К чему такие подробности? — поморщилась Мари.

— Уж не знаю, смогу ли есть твою печёнку… Уф, как представлю… — сказала Александрина. Её хорошенькое личико капризно скривилось, она прижала руку к груди. Трубецкая чуть побледнела.

— Что вы? — засмеялась Полина. — Никак не привыкните? Ой, видели б вы свои лица! Картина маслом!

Анненкова захохотала, наблюдая отвращение на лицах подруг.

— Можно ещё мальками питаться, которых Натам наловит. Правда, Натам? — крикнула Полина.

— Как прикажете, барыня моя! — отвечал он, разгибая поясницу.

— Что вы, голубушки! Это же только пища!

— Ты права, Полина, — помолчав, сказала Екатерина. — Я вот с детства вида крови не переношу. Стоит даже представить, и сразу обморок. Это не от нежности. Я старалась, но никак не могу избавиться от этого страха.

— Крепись, Катя. — Волконская пожала ей руку.

— Сударыни мои! — крикнул Натам. Он вышел из воды, взял лук и прицелился поле. — Гляньте!

Бурят сделал несколько мелких выстрелов, закричал что-то по-своему и побежал на луг.

— Ловок, как чёрт! — восхитилась Анна.

— А, по-моему, могли бы и получше соглядатая отыскать. Я и сама чувствую себя каторжной, — надменно сказала Муравьёва. Дамы промолчали.

— Эй, барыни! — крикнул Натам, показываясь в поле. В руке у кого были стрелы, в другой — пышный букет.

— Ай да затейник, — покачала головой Полина. Натам неуклюже поклонился, вручил букет Трубецкой.

— Шер Катя, Катерина, — насмешливо сказал он.

— О, мсье, как вы смеете как увиваться, — кокетливо подыгрывала Катишь, — у меня супруг. Да он вас на дуэль вызовет!

— Дуэля? К вашим услугам! — театрально поклонился бурят. Вышло очень смешно.

Вдруг Полина почувствовала что-то неприятное, обволакивающее её. В глазах замелькали пятна, голова потяжелела, Полина стала искать, на что бы опереться. Положив голову на плечо Анны, она потеряла силы, обмякла.

— Полина! Бог мой, она потеряла сознание! — Давыдова потрепала её по плечу.

Дамы засуетились и запаниковали, а Натам довольно грубо растолкал их, расстегнул ворот Анненковой, наотмашь ударил по лицу.

— Ах! — взвизгнула Муравьёва.

— Опомнись! Перед тобой не пьяный мужик, а благородная дама! — возмутилась Екатерина.

— Спокойно-спокойно. — Натам отодвинул её от себя. Полина пришла в себя, испугалась, увидев встревоженное лицо бурята над собой.

— Щас, Поля, щас-щас. Не боись.

Натам бережно взял Анненкову на руки, с помощью дам посадил на свою лошадь, сам сел рядом, крепко обхватив Полину за талию.

— Самолично довезу, Поля, не изволь беспокоиться — заботливо пробормотал бурят. — Слуш мою команду! — обратился он к дамам. — По коням!

Они не смели сопротивляться. Дрожащими руками сложили провизию в корзинки, послушно сели на лошадей и, растерянные, поехали следом за хмурым бурятом.

* * *

— Ай-ай, что же я коменданту донесу? — сокрушался Натам.

— А ты коменданту не говори, — сказала Полина. Она лежала на постели и чувствовала себя бодро, как это часто бывает после обморока.

— Андрей, — подозвала Трубецкая слугу Анненковой, выйдя в сени, — ты послал за Фердинандом Богдановичем и Иваном Александровичем? — шёпотом спросила она. — Непременно нужен Фердинанд Богданович, иной доктор не подойдёт.

— Всё сделал, барыня. Нешто я не понимаю, — ответил Андрей, известный своей бестолковостью.

— Хоть сама иди! — огрызнулась Катрин.

— Катя! — позвала Полина из передней. — Не надо ни за кем посылать, я совершенно здорова!

Она попыталась встать, но сильные руки Натама вернули её на место.

— Лежи, Поля! Я за тебя перед мужем, тем паче, перед комендантом ответ держу.

Анненкова закатила глаза и откинулась на подушку. Екатерина подошла к Мари, которая стояла у двери обхватив себя руками. Она казалась грустной и задумчиво глядела в пол. Трубецкая молча вздохнула.

— Я точно знаю, что с ней. У меня всё было точно так же…

Катишь погладила её по руке. За их спинами в сенях открылась дверь. Нервными шагами в дом вошёл Иван Анненков. Он выглядел крайне обеспокоенным. Следом за ним вошёл высокий человек средних лет, одетый в чёрное и в шапочке вроде фески на голове. Из-под неё выбивались тёмно-каштановые длинные кудри, на носу сидели очки. Его благородное усатое лицо светилось умом и добротой.

— Здравствуйте, сударыни, — сказал он, целуя руки у Катишь и Мари. Иван только быстро кивнул и вбежал в комнату. — Переживает, — прокомментировал Вольф.

— Что болит? Боже, что за манера меня так пугать! — возбуждённо сказал Анненков, стоя на коленях у постели жены.

— Не понимаю, к чему панику? Я чувствую себя прекрасно! — улыбнулась Полина, сжимая руку мужа.

— Так, Иван Александрович, пустите-ка меня к Полине Егоровне, — спокойно потребовал Вольф, отодвигая Анненкова. — Скажи, любезный, — обратился он к Натаму, — как это произошло?

Бурят всё рассказал. Вольф задумчиво покачал головой, улыбнулся.

— Иван Александрович, попрошу вас и дам выйти, а мы с Полиной Егоровной потолкуем немного. Да не смотрите на меня так! Здорова ваша жена!

Анненков перевёл недоверчивый взгляд с Полины на товарища и послушно вышел в сени. Дамы и Натам последовали за ним.

Минут через пятнадцать Вольф вышел к ним, радостно улыбаясь. Он сразу обнял растерянного Анненкова. Мари подмигнула Екатерине.

— Поздравляю, Иван Александрович! К весне, аккурат к вашим именинам, у вас будет сын или дочка.

Анненков не поверил своим ушам. Дамы тоже поздравили его, а он только переводил с одной на другую недоверчивый взгляд.

— Мой дорогой!

Иван обернулся: в дверях стояла Полина, раскинув руки для объятий. Тут всё стало для него ясно и просто. Он всё понял, во всём уверился, глядя в её светло-карие, сияющие тихим светом глаза. Иван обнял жену, подняв с пола; она начала ему что-то быстро говорить и смеяться.

Натам пробормотал им пожелание счастья на своём языке, Вольф с улыбкой деликатно отвернулся. На глаза Мари навернулись слёзы, губы дрогнули. Трубецкая отвела взгляд, чувствуя, что сейчас разрыдается. Она не хотела смущать счастье подруги своими мрачными взорами. Ей оставалось только закусить губу и стараться подавить в себе зависть.

* * *

Как и обещала, Полина устроила званый ужин с печёнкой, салатами и другими угощениями. Ей было что праздновать. Она пригласила всех дам и Натама, на радостях позвала даже Лепарского, когда тот приходил справиться о её самочувствии.

Первыми пришли Муравьёва и Волконская в новом нарядном платье. Александрина держала себя так, будто должна была вот-вот родить, хотя живот был незаметен. Фонвизина с извинениями отказалась, ссылаясь на постный день. Сначала Полина обиделась, но потом забыла об этом. Кроме Натали, пришли все дамы. Разумеется, все уже знали о положении Полины.

— Как я счастлива, что я не одна! — радовалась Александрина, обнимая Анненкову. — Будет с кем обсудить все эти приятные мелочи.

— Заходи теперь почаще! Вместе нам будет веселей ждать!

— Как знать, ведь я слаба, — вздохнула Муравьёва.

— Ты это брось! Нужно больше гулять и меньше тосковать!

Все дамы расселись, пришёл Натам, Лепарского решили не ждать, потому что были голодны. Печёнка удалась на славу, её ели с большим удовольствием, особенно Натам. Он веселил дам своими повадками и репликами, играл с Ком. Довольная и сытая собачка резвилась и радостно лаяла.

Поев, Натам принёс из сеней свою гитару. Это был старенький, причудливо раскрашенный инструмент, который в добавок ко всему ещё и фальшивил. Волконская тут же попросила гитару.

— Пожалуй, Маня, — ухмыльнулся Натам, подавая инструмент Мари.

— Полонез, господа! — важно объявила она и сразу засмеялась.

Полина взяла Катишь за руку, вставая с ней первой парой. Второй была Нарышкина с Давыдовой. Смеясь, дамы прошли тур полонеза. Понаблюдав за ними, Натам хотел было пригласить Александрину, но она капризничала, отказывалась.

Наигрывая и напевая мотивы танцев, Волконская да слёз умилялась своим подругам. В старых, перешитых платьях, без кавалеров, они смогли устроить настоящий бал и радоваться по-настоящему.

В разгар веселья вошёл Лепарский. Усталый и голодный, он не желал тянуть на себя всеобщее внимание, но, тем не менее, помешал танцам. Все застыли в неловкости, глядя на него. Положение спасла хозяйка.

— О, Станислав Романович! Штрафную! — резво сказала она, наливая ему сиропа и усаживая за стол. Лепарский виновато и робко смотрел на дам, они неприязненно глядели на него.

— Что вы боитесь? Давайте за стол! Это по утрам он комендант Читинского острога Лепарский, по вечерам он наш добрый друг Станислав Романович.

Дамы исполнили желание хозяйки, милая болтовня которой снимала со всех напряжение. Лепарский чувствовал себя не на службе и был искренним и расслабленным, но очень робким.

После ужина решили снова танцевать. Гитару взяла Муравьёва, а Полина подошла к Лепарскому:

— Кавалеров не хватает, Станислав Романович! Позвольте пригласить на тур вальса! — Она взяла его за обе руки и вывела в центра комнаты, к танцующим Мари и Лизе.

Натам пригласил Катишь.

— Ой, заревнует меня супруг! — засмеялась она, когда бурят слишком крепко прижал её своими сильными руками. Он наступал её на ноги, но Трубецкая терпела, смеясь и шутя. Натам украдкой поглядывал на Лепарского и перенимал движения, стараясь угодить Екатерине.

— Ох уж и давно я не плясал, Полина Егоровна! Вы мне своим приглашением доставили огромное удовольствие. Уж не обессудьте, если я чего не так…

— Не думайте, Станислав Романович! — перебила Полина. — Вы прекрасно вальсируете.

Тур вальса был закончен, и все танцующие захлопали друг другу. Лепарский отдышался и сел за стол.

— Уф… Какие же вы весёлые, хорошие…— с нежностью проговорил он, глядя на трогательно-нарядных, молодых, румяных девушек. — Нет, не здесь ваше место. Вам бы блистать в мировых столицах, покорять сердца, а не прозябать здесь, на краю света.

— Вы совершенно неправы, Станислав Романович, — тихо и серьёзно возразила Волконская.

— Вот она, здесь настоящая жизнь женщины, — сказала Анна, опустив глаза. Дамы напряжённо замолчали. Нарышкина вся сжалась в комок, ей казалось, что все смотрят на неё. На ватных ногах она поднялась и подошла к окну, прижалась виском к косяку.

— А я была в столицах… И в Париже, и в Петербурге, и в Москве. Ничем они не лучше Иркутска, — весело сказала Полина, заметив тоску своих гостей.

Лепарский расстроился, стал укорять себя за неловкость.

— Привязанность русских к дому велика, — заключила Трубецкая. — Я была в Италии, и там мне предложили поистине райские условия, но через неделю я затосковала по родине. Здесь и воздух лечит. Нет, не создана женщина для блеска и путешествий.

— Будет вам дуться, Станислав Романович! Извольте-ка лучше выслушать новость, — сказала Муравьёва. — У нас для празднества имеется счастливый повод: к весне у меня и у Полины родятся маленькие ангелы.

Лепарский остановил на Александрине взгляд. Он был так удивлён, что на его лице застыло глуповатое выражение. Подумав с минуту, он внимательно осмотрел Полину и Муравьёву и серьёзно сказал:

— Вообще-то, сударыни, вы не имеете права быть беременными.

— Помилуйте, генерал, — подавив смешок, развела руками Катишь.

— Вы что же, пойдёте против закона природы? — возмутилась Давыдова.

— Это, конечно, пока… А вот когда роды… — краснея, проговорил комендант. На его лбу выступила испарина, он совершенно растерялся и засмущался.

— Простите, сударыни… Я, видите ли, с такими случаями по долгу службы дело имею редко… Прошу извинить… — бормотал Лепарский, вставая со стула. Он неловко вышел в сени, засобирался было домой, но дамы последовали за ним, окружили его.

— Станислав Романович, не извольте обижаться, ежели мы смеялись, — сказала Волконская. Полина крепко взяла его под руку и повела в комнату.

— Куда это вы от нас бежать собрались? Эдак не пойдёт. Нам надо ещё обсудить много всяких мелочей. Так просто мы вас не отпустим.

Вернувшись в переднюю, гости хватились Нарышкиной. Её не было.

— Где же Лиз? Боже мой, как же я пойду домой? — забеспокоилась Александрина, по-детски надувая губки.

— За это не тревожьтесь, Александрина Григорьевна, лично вас до дома провожу. А вот о Елизавете Петровне не мешало бы позаботиться, — сказал Лепарский. — Натам!

— Оу, ваше благородие! — откликнулся он.

— Поди к Нарышкиной, узнай, как она, почему скрылась так неожиданно, — распорядился Лепарский. Натам надел шапку и вышел из дому.

Дамы стали расспрашивать коменданта, не будет ли при их положении оказано милостей и льгот, можно ли посылать письма в Россию к родственникам, каковы условия для роста и воспитания ребёнка и много другое.

А Елизавета тем временем плакала, прижавшись к широкому дубу. Какой-то подгулявший солдат напугал её, и она побежала домой, сознавая горечь своего унизительного положения.

* * *

Полина выкапывала картошку в огороде. Согнувшись, она складывала клубни в ведро, вытирая руки о фартук. Трубецкая улыбалась, любуюсь этой маленькой труженицей, которая даже в огороде не забывает об изысканности: на Полине была маленькая белая шляпка со скромными кремовыми розами.

Она разогнулась, прищурилась на солнце, упираясь руками в поясницу, отпугнула Ком, которая лезла в ведро с картошкой.

— Полина!

Анненкова заметила Катишь, стоявшую за забором и махавшую ей.

— Здравствуй! Заходи.

Она подошла к Полине.

— С ума ты, что ль, сошла? В таком-то положении картошку таскать! Я тебе помогу.

Не успела Полина возразить, как Екатерина уже взяла ведро.

— Всё-то ты трудишься, а я, бездельница, тебе только мешаю, — вздохнула Катишь.

— Полно. Мне с тобой веселее.

— Меня тянет к тебе, в твой домик. У меня мне всё кажется холодно и мрачно. Ничего-то я не умею: ни шить, ни овощи растить, ни готовить. Темно мне там, пусто и страшно, вот я к тебе и хожу. У тебя весело, уютно так, ты хлопочешь.

— Не одной тебе страшно бывает. Вот я одна боюсь сидеть, особенно ночью. Прижму к себе Ком и сижу, ветер слушаю. Стараюсь себя подбодрить, песню пою, но только грустно выходит.

— А я оживаю, только когда Сергея жду. Приберусь, что могу состряпаю, приоденусь. А так… одно унынье. Вон Натали всё в храм ходит. А я не могу так… Чуть только задумаюсь, мысли дурные лезут. Молитва спасает, но мне действовать хочется, что-нибудь с Божьей помощью сделать, чтобы участь наших узников облегчить.

— Видно, любишь Сергея очень, раз столько ради него выстрадала. А я ещё и для себя хлопочу. Вот сегодня я Ивана Александровича не жду, себе супчик варю, тебя угощу.

Дамы пришли в дом, Полина дала Катишь задание почистить картошку, пока сама готовила мясо.

— Я вот, глядя на Мари и других, всё думаю, как же мне повезло с Сергеем.

— Не понимаю тебя! Думаю, мне с Иваном Александровичем повезло не меньше, — усмехнулась Полина.

— Да нет, я не об этом. Знаешь ведь, как у нас браки делаются: отец сказал: «Через неделю свадьба», а девушка безропотно пошла. А меня от этого оградил. Отец мой был смешной, пухленький такой, добрый, детей и маму обожал да невозможности. Он, в отличие от Николая Николаевича Раевского***, меня понял и отпустил, всё к отъезду лично проверил и приготовил… — Катишь печально улыбнулась своим мыслям, уронила картофелину на пол, встрепенулась, подобрала и продолжила чистить. — Он и не думал выдавать меня замуж, я и на момент отъезда вслед за мужем была для него дитя… В ранней юности я была смешная, глупенькая, очень на папеньку похожая… С твоим Анненковым дружила, он даже пытался за мной увиваться! А в Сергея я влюбилась сразу же… У нас с ним всё правильно произошло: сначала мы полюбили друг друга, а потом уж родителям пришло в голову нас поженить. Как мы с ним были счастливы!.. До последнего года. Дело в том… — Она осеклась и взглянула на Полину. В глазах Екатерины стояли слёзы. — Да что уж скрывать… Я никак не могла забеременеть. Мы и у врачей были, и в монастырях, даже в Италии лечились, да всё без толку. Ты, Полина, такая счастливая. Мне кажется, что это счастье так велико, что его хватило бы на двоих…

Отложив нож и вытерев руки, Екатерина протянула дрожащую ладонь и положила на едва округлившийся живот Полины.

— Я тоже хочу ощущать жизнь внутри себя… Каково это? Когда родившие родственницы давали мне подержать своих малюток, мне всегда хотелось плакать…

— Если бы я могла, я бы поделилась своим счастьем с тобой, — сказала Полина, обнимая подругу. Но я точно знаю: за твои старания и подвиг Бог наградит тебя ребёнком, и не одним. Дитя любви, которое родится у вас с Сергеем Петровичем, будет прекрасным ангелом! Ведь ты достойна счастья более всех нас: тебе первой пришло в голову ехать за мужем в Сибирь, тебя более других мучил Цейдлер, твоя твёрдость так велика, что вся наша вместе взятая не равна ей. Не сомневайся даже, молись и люби мужа. От такой любви рождаются очень здоровые и красивые дети.

— Умеешь поддержать, — всхлипнула Екатерина. Она отстранилась, отёрла слёзы. Я не буду тебя раздражать своими слезами, мой ангел. Ты сказала, что тебе со мной весело? Так я буду весела! — Она тряхнула головой и нервно засмеялась.

— Не мучь меня, Катя. Будь искренна. Мне напускная весёлость не нужна, — серьёзно сказала Полина. — За делом любое горе забывается. Плохо, когда не хочется ничего делать. Знаешь что… Поди вымой руки и возьми мою работу. Я вечор начала на белом батисте цветы вышивать, ну так, для малыша. Возьми, продолжи. Если хочешь, конечно.

— Я с радостью!

Трубецкая взялась за вышивание, а Анненкова готовила обед. Разговор шёл тихо, неспешно: о соленьях, о грибах, и Фаусте, о бане, о новом номере «Литературной газеты»****...

* * *

— Привет, хозяйка! — крикнули за дверью.

Полина отбросила на кровать работу, на ходу поправила сиреневое платье и причёску. У двери приняла гордый вид, с каким она обыкновенно встречала часовых.

— Добрый день, — с вежливой улыбкой сказала она.

— Добрый. Супруга вашего привели. В восемь заберём. Ну, может в половине девятого, — уступил часовой, памятуя о лестных сравнениях с Наполеоном из уст Полины.

Анненков быстро вошёл в дом, громко захлопнул дверь. Взаимным движение они обнялись, а потом долго целовались.

— Как ты? — спросил Анненков, нежно взяв Полину за подбородок и заглядывая в любимые глаза.

— Отлично. Особенно когда я с тобой или жду тебя, — ответила Полина, подтвердив свои слова поцелуем.

На столе, покрытом белой накрахмаленной скатертью, ароматно дымился обед. Муж и жена сели за стол.

— Говорят, вы домоседствуете. А свежий осенний воздух, особенно лесной, был бы тебе полезен, — сказал Иван, принимаясь за суп.

— Это всё Волконская, — засмеялась Полина. — Вздумала изучать здешнюю фауну. Заставила Натама изловить местных бабочек всех видов. Коллекцию собирает. Так что Натам у нас при деле.

— И славно. А то больно он вольный. Особенно с Трубецкой.

— Да, я и сама заметила, что он к ней неравнодушен. Но это неплохо. Симпатия его к ней абсолютно невинна, и потом, Екатерина Ивановна… Нет, и думать не смей! Между прочим, для здешней жизни такая дружба только полезна.

— Да? И чем же?

— При здешних условиях он и поможет, и поддержит, и перед комендантом прикроет.

— Ты думаешь, всё это он станет делать только для одной Катишь? Я не так хорошо знаю Натама, но мне кажется, что он помогает всем вам до одной, не только с Трубецкою его связывает сердечное расположение, оттого и фамильярничает. Не умеет себя вести с дамами.

— Не стоит так говорить, Ваня. Он ещё ни словом, ни делом не обидел никого, — надула губки Полина. Иван поцеловал её руку.

— Ну-ну, не обижайся. Он добрая душа, это видно. А слыхала ль ты про случай с Трубецкой? Кажется, местный народ почитает её судьёй вроде мудрейшего Соломона.

— Она сама рассказывала. Да, здесь она поступила милосердно и по-христиански: сама выплатила долг вдовы Акулины Ивановны, велела простить проценты. Катишь и впрямь умна и сердобольна, сумела всё устроить нельзя лучше. Вот только свой дом она никак не устроит. Ей тяжело вести хозяйство, хотя она очень старается. Она очень любит Сергея Петровича и всем хочет ему угождать, но не создана она для домашних дел. Волконская — и та легче дом ведёт.

— Жаль, мы полюбили её и желаем ей счастья. Вообрази, жена, какое это было для нас благо, когда они с Марией Николаевной приехали сюда. Как я увидел Катишь! Я понял, что раз она, нежная, избалованная княжна, всё перенесла и приехала сюда, то и ты сможешь! Как много для меня это значило, Полина! — Анненков сжал руку жены.

— Ты ешь, Ваня, — сказала она, придвигая к нему тарелку с пирогами.

— Благодарю, сыт. Ты заверни пирожков мне с собой в острог, угощу там всех. Даже часовые добреют от твоей стряпни.

Иван встал из-за стола, поцеловал Полину в макушку и пошёл в комнату на кровать. После обеда он обыкновенно ложился отдыхать на полчаса.

Полина завернула пирожки, положила их в корзинку, поставила у печки, чтобы не остыли. Потом она села на кровать, положила голову Ивана себе на колени. У него случались головные боли, а её руки снимали всё неприятные ощущения. Иван млел, чувствуя нежность рук жены и прислушиваясь к её животику.

После отдыха он помог ей в огороде, затем они попили чаю. Вечером Полина проводила Ивана до острога, чмокнула в щёку и пошла домой.

* * *

15 марта у Александрины Муравьёвой родилась дочь Софья, которую декабристы всю жизнь звали Ноно. На следующий день у Полины Анненковой родилась дочь Анна. Четыре дня Фердинанд Вольф не спал, разрываясь между двумя роженицами, к которым присоединилась ещё и Анна Давыдова, родившая сына Василия. Сначала Лепарский сопротивлялся, не позволял мужьям подолгу быть подле своих жён, но другие дамы объявили бойкот, и он смягчился. Счастливые отцы проводили все дни и ночи у постелей жён.

У Полины роды прошли благополучно и даже легко. Аннушку принял Вольф, сделал всё грамотно и быстро, как можно больше облегчив страдания матери и дитя. Ему ассистировала Фелицата Осиповна Смольянинова, жена начальника Нерчинских заводов, жившая с семьёй в Чите. Это была высокая полная женщина средних лет с крупными чертами добродушного лица. У неё было много детей, и была очень опытной женщиной.

Дамы разделились по домам рожениц: Волконская была с Муравьёвой, Трубецкая — с Давыдовой, Фонвизина — с Анненковой.

Смольянинова выставила Ивана за дверь, где он с Натамом ждал окончания родов. Фонвизина нервничала и ломала руки, иногда что-то говорила, закатывала голубые глаза, молилась. Её состояние ухудшилось из-за бессонницы, она стала нервной и большой раздражала, чем поддерживала.

Вскоре Анненков взял на руки свою дочку. Полина даже расплакалась от умиления. Иван застыл с девочкой на руках, боясь пошевелиться, улыбался и что-то шептал. Потом поцеловал Аннушку, передал её Фелицате Осиповне. Иван встал на колени у постели жены. Лицо Полины было влажно от пота и слёз, волосы прилипли ко лбу и шее. Он ничего не сказал, только целовал её руку. Уставшие от переживаний, они так и уснули: она — полусидя на подушках, он — преклонив колени у её постели. Фонвизина перекрестила всю семью и, растроганная, пошла домой. Дав Смоляниновой указания, Вольф отправился к Давыдовой, а Фелицата Осиповна всю ночь качала новорождённую.

Крёстными Аннушки стали Фонвизина и Свистунов. К огорчению матери, она росла беспокойной и болезненной, но её жизни ничто не угрожало. Фелицата Осиповна посвящала много времени Аннушке и Полине. Она была занята устройством своего хозяйства (закупкой кур, коров, лошадей, постройкой дворика), а Смольянинова сидела с девочкой.

Полина только молилась за здоровье дочери и Фелицаты Осиповны, беспрестанно благодарила её за поддержку. Время шло неспешно, спокойно, все привыкли к сибирскому образу жизни и научились быть счастливыми, несмотря на лишения и тяжёлый труд.

*Фердинанд Богданович Вольф, декабрист, штаб-лекарь. Член Южного общества, осуждённый на 20 лет каторги.

**Волконская вела обширную переписку по поручению декабристов с их родственниками и знакомыми.

***Генерал Раевский, герой Отечественной войны 1812 года, отец княгини М.Н.Волконской. Перед отъездом дочери в Сибирь сказал, что проклянёт её, если она не вернётся через год.

**** Литературная газета, редактором которой был А.А.Дельвиг

Когда Мари читала письма, Сергей был во дворе. Едва она успела открыть дверь на улицу и прошептать «Папенька», как упала без чувств. Сергей не успел подхватить её. Он очень сильно испугался, отнёс жену в дом, привёл в чувство.

— Маша! Машенька! Мой друг!

Она открыла глаза и увидела перед собой некрасивое, похожее на голый череп лицо мужа, его огромные серые глаза. Сергей сидел на корточках перед креслом, держа Мари за руки. На подлокотнике лежало сырое полотенце.

— Машенька, ты меня ужасно напугала, — проговорил Сергей, гладя её руку. — Как хорошо, что я был в это время дома. Почему ты упала? Может, доктора позвать?

— Не надо… Не надо доктора. Уже прошло, — сказала Мари. Поднимаясь и придерживая голову. — Я читала почту. Сестра пишет, что папенька умер. Все винят меня в его смерти, а он сам простил меня, понимаешь? Семья считает меня убийцею отца, а он простил меня и благословил. Господи, что ж это… — заплакала она. Волконский обнял жену.

— Не плачь, мой друг! Всё идёт своим чередом. Раевский был стар, в это смерти нет твоей вины. Ты оплакиваешь отца, так знай, что я плачу вместе с тобой, Машенька.

Она не слушала мужа, сотрясаясь в его объятиях. Перед ней стояли картины прошлого: балы, полонезы с отцом, романсы, лето в Урзуфе… Она с ужасом поняла, что душой она там, в своём детстве, и теперь, когда умер отец, ей нет места в прошлом. Это чувство могло легко сломать её. Мари уже почувствовала себя одной во всей необъятной Сибири с её морозами, чащами и тёмными рудниками, будто и не было весёлых вечеров у Анненковой, самодельных нарядов и долгих прогулок. Даже муж, который нежно её успокаивал, казался чужим, злым человеком, по вине которого она оказалась здесь.

— Маша… Нельзя так себя казнить, — сказал Сергей, гладя её по голове. Его голос раздражал Мари, она отстранилась и, глядя куда-то поверх плеча мужа полными слёз глазами, попросила:

— Оставьте меня, Сергей Григорьевич. Пожалуйста. Дайте побыть одной.

Муж с пониманием кивнул и ушёл.

* * *

Полина кормила Аннушку, напевая какой-то романс. С минуты на минуту должна была прийти Фелицата Осиповна. Полина уложила дочку в колыбельку, покачала и сытый, довольный ребёнок уснул.

В сенях зашуршало платье: пришла Смольянинова. Как могла, Полина объяснила ей, что Волконская слегла. Анненкова чувствовала потребность навестить её. Фелицата Осиповна легко согласилась посидеть с дочкой. Полина оделась и побежала к Волконским.

У них было тихо и темно. Горела одна свечка в лампадке. Волконский2 дремал в кресле, уронив голову на грудь. Мари лежала на кровати, откинувшись на подушки. Анненкова бесшумно подошла к Сергею, тронула его за плечо. Тот встрепенулся, потёр лицо, помотал головой, огромными глазами уставился на гостью.

— Прасковья Егоровна… — начал он в полный голос.

— Тсс… — Полина приложила палец к губам.

— Я посижу с Мари, а вы идите спать, — приказала она.

— Но… я…

— Не перечьте, князь. Вы не в состоянии сидеть с больной. — Полина за плечо подняла его с кресла.

— Она бредит. Не пугайтесь, — хмуро сказал Сергей, уходя в другую сторону. Полина заняла его место у постели больной, взяла лежавшую рядом газету и стала читать, иногда поглядывая на Мари. Тусклый свет освещал её бледное, блестящее лицо.

Полина увидела, как она слабо повела головой. Её воспалённые губы приоткрылись, с них слетел полустон-полухрип. Полина не могла разобрать, что Мари пытается сказать. Волконская шептала что-то ласковое, улыбалась.

— Саша… Саша… Сашенька мой… О Александр, грустный шут… Саша…. Николушка… сынок… князь Николушка… Молись за отца и за дедушку… Александр… не оставляй их… Папенька… папенька… папа…

Полина взяла её руку; Мари не шевелилась, продолжая бредить.

— Моя родная… Господи, помоги. — Полина подняла глаза вверх, зашептала молитву.

Вдруг Волконская крепко, до боли сжала руку Анненковой; её голова заметалась на подушке, по щекам ручьём текли слёзы.

— Саша! Саша! Голубчик! Не смей оставлять меня! Будь со мною, слышишь, Саша! До конца!

Мари дрожала и резко вскакивала, Полина придавила её плечи к постели.

— Успокойся, Маша, нельзя кричать! Разбудишь Сергея Григорьевича!

— Саша… Саша…

— Ну-ну-ну, он здесь, с ним всё хорошо.

— Саша… Саша…

Мари повторяла это имя, её голос затихал и, наконец, она успокоилась и уснула. Полина смотрела в лицо больной, соображая, кого же она звала в бреду.

Анненкова не заметила, как в дверях возник силуэт Волконского. Он был одет во всё чёрное. Его высокая согнутая фигура внушала ужас и жалость. Лицо Сергея вытянулось, осунулось, а длинная борода придавала ему вид отшельника.

— Сергей Григорьевич, вы проснулись?

— Да, я услышал… и проснулся. Я всё слышал. Я сплю некрепко.

— Бедняжка. Я за неё очень беспокоюсь. Вчера заходил доктор Вольф?

— Да, он часто навещает Мари. Больше всего его беспокоит её бред…

— Она тоскует по семье? — неловко спросила Анненкова. Сергей не отвечал. Он был хмурым и мрачным. Стояла мёртвая тишина: где-то в другой комнате тикали часы, приглушённо трещал фитилёк лампады — эти звуки отчётливо слышались в этой тишине.

— Вы думаете, сударыня, что она звала брата Александра? — тихо спросил Сергей. Полина поёжилась от холода, которым веяло от князя.

— Она зовёт не брата. Я третий день её слушаю. Больше всех она повторяла имя сына и его.

— Кого его? — наивно спросила Полина, совершенно растерявшись.

Волконский громко усмехнулся в бороду.

— Я достаточно отдохнул, Прасковья Егоровна. Вам стоит пойти домой. Я и так злоупотребил вашим вниманием.

Полина не могла перечить Волконскому. Она послушно встала, оделась и вышла, оставив Сергея наедине со своей больной женой.

* * *

Анненков ходил по комнате, держа свою красавицу-дочку на руках. Он показывал ей разные предметы в комнате, играл с ней. Полина дремала в передней.

Анненков подбрасывал Аннушку, а она довольно вскрикивала и смеялась. Её смеющиеся озорные синие глаза делали отца абсолютно счастливым. Он не заметил Полину, которая стояла, прислонившись к дверному откосу и умилённо глядя на них.

Анненков подбросил дочку, крепко держа, нежно поцеловал крошечный носик.

— Вы очень хорошо смотритесь вместе, — обратила на себя внимание Полина.

Иван подошёл к ней.

— Смотри-ка, Аннушка, кто это к нам пришёл? Это наша соня, наша мама-соня.

Анненков поцеловал Полину.

— Ты не обедал?

— Без тебя не посмел.

— Я уснула, прости, — извинилась она, придерживая голову. — Я не спала всю ночь. Положи Аннушку в кроватку и дай ей игрушки, а я пока обед разогрею.

Когда они сели за стол, Полина спросила:

— А что же ты меня не разбудил?

— Жалко было будить. Мне Фелицата Осиповна сказала, что ты полночи была у Волконских, а она сидела с Аннушкой. Я пришёл и отпустил её домой.

— Это ты хорошо сделал. Она очень утомляется у нас.

— По-моему, ты злоупотребляешь её добротой.

— Может быть, но иначе мне не справиться. Тебя часто нет, а у меня ещё огород, куры. Не оставлю же я ребёнка на человека! Особенно такого, как Андрей! А Фелицате Осиповне дай Бог здоровья и всех благ.

— Что там с Марией Николаевной? Вольф говорит: жар, лихорадка, бред.

— Я ужасно волнуюсь за её здоровье. Она очень плоха. За всю ночь не пришла в себя, только бредила. Но кое-что другое меня поразило…

Полина рассказала мужу события прошедшей ночи.

— И кто этот Александр? Ума не приложу… — закончила Полина. Иван, застыв с ложкой в руке и пристально глядя на жену, усмехнулся.

— Не брат. Не отец. Не сын. Не муж.

— Да я поняла, что возлюбленный. Но кто… Однажды Мари сказала, что не любит Волконского. А того, кого она любит, не называют… Странно. Он какая-то знаменитость?

— Ах ты моя любопытная, — рассмеялся Иван, ущипнув Полину за носик. Она захихикала и покачала головой.

— Ваня, Ваня…

— Любопытная Варвара, — по-русски сказал Иван.

— Что?

— В русском есть присказка о том, что любопытным быть опасно для жизни.

— В русском обо всём есть присказки, да?

— Да, мой ангел, — сказал Анненков, поцеловав руку жены. — Когда ты уже выучишь русский?

— А я даже не пытаюсь. Я очень хотела выучить язык, но сейчас у меня Аннушка, хозяйство, еле успеваю читать переводы газет, которые делает для меня Мари. И ещё я поняла, чтобы выучить русский, надо родиться русской.

— Да, в этом ты права. Зато наши дети с пелёнок будут знать два языка.

— Главное, чтобы не получилось так, что они не будут знать ни одного. Я ей пою колыбельную по-французски, а ты и Фелицата Осиповна играете с ней по-русски.

— Нет уж. Моя дочь будет самой образованной в России. Уж я позабочусь.

Полина усмехнулась и покачала головой.

* * *

Однажды солнечным осенним днём Полина сидела у себя во дворике с Аннушкой на руках. Натам вместе с Анненковым соорудили для неё качели, бурят даже разрисовал их причудливыми зверями и птицами. Лето было жарким и осень была мягкой, тёплой. Аннушка была в милом кружевном чепчике, болтала что-то непонятное. Полина качалась на качелях и показывала дочке облака, деревья, дом, кур, цветы. На молодых садовых деревьях, посаженных ровными рядами, пожелтели листочки: они золотисто переливались на солнце и едва трепетали под дуновением лёгкого ветра. За оградой виднелось скошенное гумно и кое-где неубранное сено. Небо было ярко-голубое, по нему плыли большие, чётко очерченные облака.

За забором зашуршало женское платье, Анненкова привстала посмотреть на гостью.

— Полина! — крикнула она. В этом голосе было столько радости, что Полина даже испугалась от неожиданности. Трубецкая, задыхаясь от слёз, дёрнула калитку, вбежала в сад, пошатываясь. Полина посадила Аннушку в подушки на качелях, остановилась их и дала маленькую игрушку. Сама кинулась навстречу Катишь. Та, едва сохраняя равновесие, и упала в объятия подруги.

Трубецкая шептала что-то по-русски, а Полина успокаивала её. Анненкова усадила Катишь на лавочку. Аннушка заинтересовалось рыдающей и улыбающейся женщиной и, забыв игрушку, не сводила с неё глаз.

— Успокойся, Катишь, и расскажи толком, что произошло? — серьёзно спросила Полина, разворачивая к себе лицо Екатерины. Её большие серые глаза светились таким огромным счастьем, что можно было сомневаться, выдержит ли она его.

— Полина! Полина! Господь услыхал меня! Видно, нужно было пройти этот путь, чтобы Он смилостивился над нами! Весной у нас будет малыш! Маленькое чудо! О, Полина, как я счастлива, как я люблю тебя! — Трубецкая поцеловала Анненкову и крепко её обняла.

— Боже мой! — Лицо Полины расплылось в улыбке. — Неужели? Как ты узнала?

— Мне стало дурно дома, со мной был Сергей. Он велел человеку позвать Вольфа, его привели под конвоем. Он меня осмотрел и сказал, что теперь мы все вместе будем ждать появления на свет маленького ангела!

— Мой друг, я счастлива вместе с тобой! Дай тебе Бог здоровья и твоему малышу. Я во всём тебе помогу. Моя родная! Стой-ка! Тебе нельзя никаких волнений! А ну перестань плакать! Нет-нет! Только покой! И много прогулок! Смотри-ка, Аннушку как напугала! — шутливо упрекнула Полина, взяв дочку на руки. Катишь припала к ручке девочки.

— Господи, даже не верится, что и у меня скоро будет мой малыш, плоть от плоти, кровь от крови! Я ведь они будут вместе дружить, вместе ходить в острог, учиться. Их ждёт наша судьба — дружба, крепкая, как эти кандалы. — Трубецкая взяла руку Анненковой, приподняла кисейный рукав: белое запястье облегал браслет, сделанный из оков Ивана. Полина засмеялась, обняла Катишь.

— Перестань! У них всё будет хорошо! Уж я, мы все, для этого очень постараемся. Сергей Петрович знает?

— Да, я ему сразу сказала. А он… он встал на колени и, уткнувшись в моё платье, заплакал. А сегодня я решила рассказать тебе. Я так тебя люблю, Полина!

— Тебе придётся забыть свою привычку есть только хлеб и воду!

— Я буду всё делать, как ты скажешь. Я полностью полагаюсь на твой опыт.

Они ещё долго болтали, сидя на лавочке в саду. Трубецкая положила голову на плечо подруги, что-то спрашивала, над чем-то смеялась. Она заражала своим счастьем, готовая делиться им с ближними.

* * *

В начале ноября верная подруга, неразлучная спутница Полины собачка Ком умерла. Анненкова восприняла это как потерю одного из самых близких существ. Ком была с ней в самые трудные моменты жизни, когда даже люди оставляли её. Да двадцати шести лет у Полины не было детей, и её природный материнский инстинкт направлялся на Ком. Собачка разделяла её одиночество долгими сибирскими вечерами, когда никто из дам не приходил к Полине.

Натам вырыл для Ком могилку за домом, и они с Полиной похоронили собачку. В тот день она оделась в чёрное, не смеялась и всё сидела у детской колыбельки, напевая грустную песню. Подруги, видя её горе, обратились к коменданту. Трубецкая, одарённая природным обаянием и ловкостью, попросила Лепарского помочь сделать Полине подарок, и через неделю дамы пришли к ней вручить маленького рыжего шпица. Полина растрогалась до слёз, обнимала подруг и целовала щенка. Пушистый зверёк, большая редкость в Сибири, скулили и звонко лаял, не ожидав такого внимания к себе. Тем же вечером Полина стала разговаривать с питомцем, показала ему миску и место для сна. Она дала ему кличу Бо — красавец, и он признал новую хозяйку.

В начале 1830 года стало известно, что заключённые политические преступники перевозятся в Петровский завод. Жены безропотно решили следовать за декабристами и начали готовить для себя жилища. Сам переезд доставлял дама особое неудобство, ведь почти у всех были грудные дети. У Полины 19 мая родилась дочь Ольга, и, опасаясь за её здоровье, Анненкова решила ехать на почтовых. То же сделали и другие дамы. Полина ехала следом за Муравьёвой.

Читинские жители, вопреки предсказаниям Цейдлера, к декабристкам относились трепетно, во всём помогали. Они называли их по имени и отчеству, часто по титулу. Читинцы провожали дам, выйдя из своих изб, крестили их и шептали молитвы.

Натам всё жалел о дамах, вздыхал и качал головой.

— Гиблое там место, скверное. Не то, что здесь. Земля там горная, каменистая. Такой вот земли там не найдёшь. Вот какого весу ты собирала овощи здесь? — спросил он Полину перед отъездом, энергично жестикулируя.

— Свёкла — 20 фунтов, репа — 18 фунтов, картофель — 32 фунтов, — с акцентом, загибая пальцы, сказала Полина.

— Чёрт тя знает! Что за язык! Вестимо, полно. А в Петровском не так всё будет. Ох, горемычные… Особенно Катерина…

— Жду в гости, — улыбнулась.

— Да ты хоть жди, хоть не жди, я всё равно приеду!

С такими словами Натам проводил Полину. Во время переправы через реку Иногду начался сильный дождь. На руках она держала Оленька, которая захворала накануне отъезда. Аннушку она вела за руку. Комендант, видя плачевное состояние Анненковой и её детей, стащил с себя плащ и укрыл им Полину. После переправы она увидела Фелицату Осиповну, которая, несмотря на ливень, вышла проводить Полину. Женщины обнялись и заплакали; Смольянинова благословила свою любимицу и её детей. Усталая и разбитая, Полина направилась в завод, где её ждал тёплый дом и мягкая постель.

***

По приезде в Петровский завод Полина наняла одну бойкую старушку няней, а сама иногда ночевала в каземате с мужем. Дамы выпросили для себя эту милость у Бенкендорфа.

Острог в Петровском заводе угнетал своей мрачностью. Больше всего неудобств доставляло отсутствие окон. Так как декабристы много читали, их зрение резко ухудшилось, например, Анненков без очков не мог ничего различить.

В 1832 году в Петровский завод приехала молодая француженка Камила Ледантю, невеста Василия Ивашёва. Полина с волнением ждала её приезда.

Камила остановилась в доме Волконских. Это была высокая, очень статная смуглая брюнетка с огромными грустными глазами. Она была дочерью гувернёра в доме Ивашёвых и питала к ротмистру Кавалергардского полка Василию Ивашёву самые чистые, но безответные чувства. Ивашёв был бесконечно счастлив её приезду, она добровольно избавляла его от одиночества, но ответной огромной любви к ней не испытывал, хотя всем силами души старался полюбить её.

Их свадьба состоялась в доме Волконских и выглядела более счастливой, чем свадьба Анненковой. Все дамы нанесли молодым визит с пожеланием счастья, а Ивашёвы устроили для дам некое подобие праздника. Судьбе было угодно, чтобы после этого радостного события на декабристов свалилось много горя.

Вскоре после свадьбы Ивашёвых серьёзно заболела Александрина Муравьёва. Фердинанд Вольф не отходил от её постели, был хмур и молчалив. Дамы иногда заходили к Муравьёвой посидеть с Нонушкой, которая чувствовала тревогу и скорбь, царившую в доме. Полина иногда забирала девочку к себе, чтобы она играла с Аннушкой и Оленькой, а сама занималась в годовалым сыном Володей.

В тот вечер Ноно ночевала дома. Мари уложила её спать, а сама вернулась в комнату больной. Александрина пришла в себя после многих часов бреда. Рядом с ней был муж. Он крепко сжимал руку Александрины, опустив голову на грудь.

Все знали, что выжить Муравьёва не сможет. Сильные переживания, свойственные её характеру, истощили хрупкое здоровье. Александрина привыкла не щадить себя, растрачивать душевные сила даже на сущие мелочи. Этого её усталое тело не выдержало.

Кругом горели свечи, мерно тикали часы. Фердинанд Вольф с закатанными рукавами стоял у двери, исподлобья глядя на Муравьёву. Его красивое лицо было очень напряжённым. Мария сидела рядом с Никитой на стуле, бессильно уронив руки на колени и глядя в одну точку.

Александрина пожала руку мужа, открыла глаза. Её лицо было спокойно и очень красиво. Все молчали, не зная, что можно сказать.

— Я умру, — обыденным голосом сказала она.

Лицо Никиты на секунду исказилось от горя.

— Что ты, что ты, сестрица, — сквозь слёзы улыбнулась Мари. — Ты ещё будешь смеяться и петь, радовать Нонушку и на всех.

Александрина задумалась.

— Нет, Маша. Я люблю тебя. Иди ко мне.

На дрожащих ногах Мари подошла и села на край кровати.

— Возьми перо и напиши письма моим родным. Я продиктую.

По щекам Мари лились слёзы. С помощью Вольфа она пересела за стол и написала письма домой. Сашенька прощалась с близкими. Эти письма были мокрыми от слёз Волконской.

— Спасибо, Маша. Отправь их, как всегда, от моего имени. Иди сюда. Поцелуй меня.

Мария наклонилась и поцеловала её в лоб, роняя на него слёзы.

— Я люблю тебя. И всех. Передай всем, поцелуй всех наших дам от меня. Попроси ещё прощения у Лизы…

— Я всё сделаю, всё сделаю, — рыдая, клялась она.

— Не плачь. Не пугай меня. Ноно…

— Разбудить?

Уголки губ Муравьёвой опустились.

— Не надо. Маша, принеси мне её куклу.

Волконская принесла и отдала Александрине. Только тогда она заплакала.

— Доченька моя… Свет мой… Ох, ради тебя стоило бы жить…

Муравьёва поцеловала куклу, держа её, как дитя. Потом отдала мужу. Он не изменился в лице, просто из глаза катились слёзы.

— Никитушка… Я тебя люблю. Пожалуйста, не тревожь меня и Нонушку: не оплакивай меня. Я всегда буду с тобой, любимый. А ты… ты должен быть весел ради Нонушки, слышишь… Пусть другие оплакивают, не ты. Ты держись.

Она задумалась и обратилась в Вольфу, который стоял, положив руки на плечи рыдающей Волконской:

— Фердинанд Богданович, мой друг… Нет-нет, стойте там. Мари вы сейчас нужнее. Я вас прошу не покидать наших дам и моего мужа с Ноно. Если возможно, будьте всегда с Никитой. Вы нужны ему, он вас любит. Я вам оставляю весь наш кружок: и Машу, и Катю, и Полину, и Лизу, и Натали, и Анну, и всех детей, всех мужей. Я вас умоляю…

Вольф кивнул. Александрина погладила мужа по щеке.

— Никита… поцелуй меня на прощание…

Муравьёв хотел поцеловать её в лоб, но она остановила его.

— Не целуй, как больную. Целуй, как раньше…

Александрина приподнялась, Никита обнял её за плечи и крепко поцеловал в губы; потом бережно положил на подушку.

— Хорошо… Как хорошо…

Через десять минут Александрина Муравьёва скончалась.

* * *

— Где мама? Где мама? — дёргала Нонушка за рукав Фонвизину.

— Она на Небесах, моя девочка. Ей там хорошо.

— А я увижу её?

— Когда-нибудь обязательно.

Софья Никитична, пухленькая кудрявая девочка четырёх лет, наивно округлила глаза. Фонвизина вела её из церкви домой, где все собрались, чтобы оплакать Александрину.

— Я хочу к маме. Отведите меня к ней, — капризно приказала девочка, резко дёрнув Натали за руку.

— Я не могу, Нонушка. Никто не может. Такова воля Божья, — вздохнула Натали. На Ноно она даже не посмотрела, и девочка залилась слезами. Фонвизина требовала от ребёнка мужества и смирения, но Софье ничего не хотелось, кроме как обнять маму. Натали тащила её за руку, моля Бога о терпении.

Плач Нонушки стал очень громким, и из церкви выбежали Полина и Катишь, обе в слезах. Анненкова была снова беременна, её фигура сильно округлилась.

— Нужно забрать у неё ребёнка, — тихо сказала Трубецкая. Полина быстро оказалась рядом с Фонвизиной.

— Натали, что ты наговорила ребёнку? — строго спросила Анненкова. Фонвизина вздохнула и пожала плечами. Ноно подняла на Полину огромные заплаканные глазки, точно такие же, как у отца.

— Мадам, где мамочка?

Анненкова присела перед Ноно на корточки и крепко обняла, пряча лицо в каштановых кудрях. Впервые в жизни она не знала, что сказать. Трубецкая взяла Натали за руку и повела прочь.

— Я что-то не то сказала? — робко спросила она. Катишь только вздохнула и пожала её руку.

* * *

Все толпились в комнате, служившей Муравьёвым столовой. Никто не смел зайти в переднюю, где сидел Никита Михайлович. Здесь был и Лепарский, напуганный и озабоченный известием, что в Петровском заводе умерла невиновная женщина. Здесь были и декабристы, которым комендант разрешил быть на похоронах и поддержать вдовца и дочь. Здесь были все их жёны, потерявшие сестру. Все они скорбно молчали.

В столовую вошли Полина и Нонушка. Анненкова успокоила девочку, но она всё равно была напугана и растеряна. Перед ней присел Александр Муравьёв, брат Никиты, крепко сжал маленькие ручки. Нонушка тронула тёмный завиток на виске дяди. Тот поцеловал её крошечную ладошку.

— Одни мы, Нонушка. И я с тобой осиротел.

Девочка обняла Александра за шею, он взял её на руки. В ней уже была такая чувствительность и женская сила, что она могла поддержать близкого человека в страшном горе.

К Полине подошёл князь Трубецкой.

— Прасковья Егоровна, вы бы сходили к нему. Мы за него все боимся…

— Да, Полина, зайди к нему. Ты сможешь его утешить, — поддержал Анненков.

Полина посмотрела на обоих и кивнула. В передней на тахте сидел Никита Михайлович, опустив голову на грудь. Окна были закрыты портьерами, в комнате было темно и душно. Полина присела рядом с ним.

— Темно у вас здесь…

Муравьёв поднял на неё голову и снова уронил на грудь. Казалось, он с трудом осознавал происходящее. Полина потрепала его за плечо и подошла к окну, чтобы впустить в переднюю свет. Он привыкшими к темноте глазами посмотрел на Анненкову. Она улыбнулась так мило и тепло, что у него защемило сердце. Всегда, когда Полина так улыбалась, у неё становились невыносимо грустные глаза. Она снова села рядом с Муравьёвым.

— Никита Михайлович, надо выйти…Там Нонушка, вы должны быть с ней. За вас все переживают. Никита Михайлович, надо держаться…

Полина тронула его за плечо.

— Идёмте. Пожалуйста.

— Не хочу.

— Никита Михайлович… Не знаю, чем вас утешить, но нужно жить. Жить, потому что у вас есть доченька. Любите её, будьте с ней спокойны и веселы. А я… нет, мы все, семья для вас и Нонушки. Мои дочери — её сёстры. Но родной отец ей нужнее. Идёмте.

Она взяла его за руку и вывела из передней. Нонушка бросилась к нему на шею.

— Папочка, папочка, почему ты так долго там сидел?

— Не бойся, ангелочек мой, я теперь всегда буду с тобой.

В это время Полина взяла мужа за руку и стремительно вышла в сени. Там она крепко обняла его и громко разрыдалась ему в плечо.

* * *

Полина вбежала в дом, резко захлопнув дверь. Грохот сотряс стены. Она прижалась стеной к двери, прижала кулак к губам. Её лицо исказилось в судороге, она вся затряслась, прикусила костяшки пальцев. Было слышно только сдавленные всхлипы. Полина сползла вниз по двери: ноги отказали, дышать стало невыносимо больно. Хотелось рыдать, до головокружения и звёздочек в глазах, хотелось не сдерживаться, но нельзя… Она берегла мужа. Она до полуобморока боялась его опустошённого, отрешённого взгляда через старые очки, когда маленький гробик опускался в яму. Она заставляла его плакать, а сама крепилась, зная, что только так он не сломается. Ему нельзя было видеть её отчаяние, и она прятала от него свои слёзы. Он чувствовал бесконечную боль матери, но, столкнувшись с горем, замыкался в себе, переживал его сам, пока не наступит облегчение слезами. Он видел, как она сдерживается и даже улыбается, благодарил и жалел её. Замкнутость его натура мешала ему и его семье, а Полина щадила его.

Она не удержалась и упала на пол, отползла в угол между плиткой и стеной. Зажатая там, она съёжилась в маленький комок боли и, кусая губы и руки, тихонько заплакала.

Дверь отворилась, и тяжёлые шаги заставили Полину замереть. Из своего угла она не могла видеть вошедшего, на всякий случай отёрла слёзы. Она знала, что это не муж.

— Полиночка, моя родная… — шёпотом позвала Катишь. — Ты что, прячешься?

Перед ней возникла тучная фигура Трубецкой, одетой во всё чёрное.

— Мой ангел, вылезай отсюда, — ласково сказала она, подхватив Полину под локти и вытаскивая из угла. Анненкова была абсолютно бессильна, и просто повисла на шее Катишь, спрятав лицо у неё груди.

— Где Иван? — с трудом спросила она.

— На улице с Петром Николаевичем. Оленька и Володя у Маши. Не переживай за них. Поплачь, родная. Ты весь день сдерживаешься. Пойдём.

Трубецкая потащила Полину в переднюю, где усадила на диван и крепко обняла. Уверившись, что мужа по близости нет, она разрыдалась в голос. Катишь заплакала вместе с ней, вспоминая красивое бледное личико Аннушки, её болезнь, последние дни. Так они просидели долго, пока в дверь тактично не постучался Свистунов. Тогда Полина помотала головой и внутренней стороной ладони отёрла слёзы.

* * *

Поздним вечером, уложив детей, Полина села в кресло с работой. Она каждый вечер что-нибудь делала перед сном: шила, вышивала, вязала, чинила. Ручная работа успокаивала её, монотонность движений настраивала на сон, приводила в порядок мысли и чувства.

Полина думала, что муж спит, и тихонько затянула грустную песенку. Иван вышел из спальни и остановился в дверях, любуясь женой. Её тонкое, худое личико освещал тонкий свет свечки, стоявшей рядом на столике. Синие портьеры не пропускали лунного света. Анненков пошевелился, и Полина осеклась, подняв на него голову.

— Я разбудил тебя? — шёпотом спросила она.

— Нет, я не спал. Услышал, ты поёшь, захотелось посмотреть на тебя.

— Ты стал плохо, беспокойно спать, Иван. Попей отвар.

— Нет уж, — с улыбкой сказал Анненков, подходя к жене и садясь у неё в ногах, — это оставь Волконскому. А я помоложе буду.

— Шутишь… Это очень хорошо. Я уж соскучилась по твоим шутками. Завтра в острог?

— Да, с утра велено явиться. Нет, мол, причины дома оставаться.

— Я приду к тебе в номер, принесу цветов. А вечером соберу детей — Оленьку, Нонушку и Володю — и пойдём в комендантский сад.

— Буду тебя ждать. Полина… сколько горя на нас свалилось… Никаких радостей, а сегодня вижу: почки распустились. И так радостно стало! Хотел тебе сказать, но что-то забыл, завертелся. А сейчас вспомнил. Маленькие листики на берёзе… Такое чудо! как хорошо, что я вспомнил. Весна, Полина, и ты у меня такая красивая, самая нарядная, самая сильная, а радостей мало. Я бы хотел, чтобы ты была со мной, когда я увидел листочки. А тебе всё не досуг: дети, куры, огород… Хотелось чуть-чуть тебя порадовать. Ты рада?

— Не совсем, — кокетливо улыбнулась Полина. В её глазах появился прежний задорный огонёк. — Ты давно не целовал меня…

Иван вырвал из её рук работу, бросил на столик, задул свечу, и крепко обняв её, припал к губам. Полина не успела опомниться, как оказалась у него на руках. Он бережно нёс её в темноту спальни, шепча что-то на ушко. Полина улыбалась в темноте: пусть теперь всё будет хорошо, как раньше.