Сеансы сумасшествия (гет)

Здесь, как и прежде, темно. Каждый лучик света будто губителен для пациентки, потому она прячется от солнечных лучей и даже обычных лампочек, словно панически боясь их, но на деле просто дурачась.

Уже совсем не странно наблюдать за ней, сидя не в кресле, отодвинутом в угол комнаты, а на кровати с измятыми шелковыми простынями и целой горой подушек. Часто даже лежать на этих подушках и снизу вверх смотреть на девушку, что-то неумолчно рассказывающую и яро жестикулирующую своими тонкими костлявыми руками.

Тело реагирует на каждое прикосновение какой-то странной истомой, Иная смеется в ответ на тихое шипение гостя и ерошит ему волосы, касается холодными пальцами щек, обводит овал лица. Так, словно слепая, а не иная.

— Давай же, освободись от своих уз с плотью, воспари, взлети! — она хрипло хохочет и раскачивается на постели, скрестив по-турецки ноги и барабаня пальцами по ему по макушке.

Молодой человек не сопротивляется. Он просто приходит сюда каждый раз потому, что здесь ему помогают отречься от мира, успокоиться, прийти в себя после глотка серости.

— Зажги в себе этот огонь! — она наклоняется к его уху и жарко шепчет что-то еще, но он просто закрывает глаза и не вслушивается в слова, лишь в тон голоса — хриплый и бесновато-веселый, завораживающий и заставляющий каждую клеточку тела дрожать.

И в груди что-то огнем горит.

— Ты же просто трусливо прячешься от мира и людей, — твердит Иная, почти насильно притягивая молодого врача к себе и гладя его по голове. Раскачиваясь вместе с ним на кровати так, словно ребенка баюкает, успокаивая и избавляя от обязанности видеть то, что ему не нужно видеть. Или просто видеть не хочется.

— Почему ты такая странная? — это риторический вопрос.

Иная еще так и не показала ему, под какую песню она хочет улететь отсюда прочь. Она еще жива и еще не выбросилась из окна, не спрыгнула с крыши, каким-то образом покинув свою постоянно запертую комнату. Она еще ест и пьет, музыка еще гремит в стенах этого помещения со звукоизоляцией, чудом не разбившегося и не треснувшего, не разрушившегося от этой раздирающей барабанные перепонки громкости. Только на удивление Иную в этом рокоте всегда хорошо слышно. Может, потому что она срывает голос, пытаясь до него докричаться? Или это оттого, что она слишком близко?

Только отшатнуться даже не возникает мысли.

— Почему да почему, — хмыкает Иная, — потому что это вы — странные, а я — нормальная. По-другому только.

— Как это — по-другому? — фыркает врач, уже привыкший к беседам на повышенных тонах. — Не из другого же ты мира!

— Ты знаешь об этом совершенно точно? — насмешливо щурится в ответ Иная, и уже привыкший к темноте молодой человек рассматривает ее скорее задумчиво, чем недоверчиво.

— Нет, не знаю, — наконец, устало произносит он, — но как я могу быть уверен в том, что ты не лжешь и не смеешься надо мной, а заодно и над всем миром?

— А моих слов тебе недостаточно?

Ему — достаточно, а что подумает мир?

Да какая разница?

— Стань хоть на секунду собой, выпусти себя, — совершенно серьезно произносит Иная, — и ты все поймешь и увидишь. Стань выше, чувствуй острее, копай глубже.

Песня звучит, словно гремящий гимн, заставляющий чувствовать себя увереннее и тверже. Иная раскачивается на кровати, то приближаясь, то отдаляясь, и что-то совершенно постороннее напевает себе под нос.

— Ты знаешь, — внезапно смеется, — нас ждет целый мир.

— Зачем мы ему и почему он еще и меня ждет?

— Потому что мир ждет таких, как ты, — она наклоняется к нему совсем близко и смотрит в упор своими странными глазами, не давая толком шевельнуться. А потом — вновь громко хохочет.

— И куда мы полетим?

— Вниз, — улыбка кривит губы Иной, когда она, вновь качнувшись, словно матрешка, отдаляется и приближается к молодой человеку, один момент почти дыша ему в губы, — а потом — вверх.

— А почему именно так? — он открывает прежде устало прикрытые глаза и смотрит на собеседницу с интересом.

Это — не сеансы с психиатром. Это — сеансы с сумасшедшей, словно опасно светящейся изнутри, как фонарь, на который слетаются мотыльки. Свет, дающий надежду на тепло, но сжигающий.

— Потому что так устроено, — кривит губы Иная, — летать положено только вверх.

Звуки отдаются жутким шумом в голове. Целая какофония. Иная качает головой и затыкает молодому врачу уши, каким-то образом разворачиваясь и укладываясь рядом.

Она еще что-то шепчет себе под нос, но ее не слышно, только еле видно в не абсолютной тьме, как сухие губы слегка шевелятся.

Через десяток минут виска молодого человека касается порывисто что-то горячее, Иная отнимает руки от его ушей и что-то жарко ему шепчет. Так, что по коже мурашки бегут.

А потом молодой врач, поднимается на ноги и выскакивает вон из комнаты, позабыв у кровати зачем-то взятый с собой блокнот, в котором все равно не писал ничего. На секунду дыхание перехватывает, когда только за спиной как-то неожиданно тихо хлопает дверь, а в ушах его до самого забытья сном так и раздается: «Взлетим, как только поверим».

В груди до самого уже их конца что-то теплится и горит.