Сеансы сумасшествия (гет)

В комнате стоит манящая полутьма, и все находящиеся в ней вещи медленно, но неумолимо расплываются, стоит только хлопнуть дверью и перекрыть поток света. Они словно исчезают в мрачном густом тумане. Однако контуры большой кровати, стоящей посреди помещения, проступают все-таки неясными чертами, словно разрывая темную пелену.

Среди мягких подушек в жемчужных шелковых наволочках виднеется хрупкий, мерно раскачивающийся из стороны в сторону девичий силуэт, почти растворяющийся в этой обманчиво ласковой тьме. Она что-то шепчет, еле шевеля губами, и иногда жадно хватает ртом воздух, будто задыхаясь, как только музыка становится громче.

Она — Иная. Ее тело реагирует на каждый громкий аккорд, льющийся из колонок, как ледяная вода из бездонной чаши.

Эта музыка, кажется, сотрясает стены.

Ее окружает мрак.

В большом зеркале в тяжелой потускневшей от времени раме отражается задернутое шторами окно. Через плотную ткань пробивается неясный красноватый свет — отражаясь в стеклах соседних высоток, где-то на горизонте умирает очередная вечерняя заря. Сейчас рано темнеет.

Он ощупью пробирается к приготовленному для него креслу напротив кровати и почти утопает в нем. Сосредоточенно вглядывается уже чуть привыкшими к сумраку глазами в бледное лицо девушки, кажущееся призрачным пятном в окружающей их тьме, и неслышно вздыхает. Наверное, ему страшно.

Она улыбается и молчит, глядя на него без всякого удивления.

Начинать с приветствий — явно не выход, как и с вопросов о самочувствии. Возможно, самым правильным выходом будет задать действительно интересующий его вопрос.

— Почему ты не включаешь свет?

— Во тьме спокойней и уютней, — ее голос звучит хрипловато и тихо, гремящая в комнате музыка почти заглушает его. Почти, но не совсем. Иная обнимает руками колени. — На свету и в тишине я чувствую себя беззащитной, тишина давит на меня, а свет словно сжигает.

Ее слова на минуту вводят его в ступор. Он — молодой врач, только недавно получивший разрешение на работу с больными без чужого присутствия. И он не любит темноту.

— Но все люди по возможности тянутся к свету.

— Для меня свет не там, — она тихо смеется. Вблизи видно, как растягиваются в бесновато-широкой улыбке ее губы. — Свет дальше, выше, он не обязательно светел и тянутся к нему — истинному свету — далеко не все. Свет — не добро и не бог.

— Но свет у всех ассоциируется с добром.

Ей семнадцать. До этого момента он искренне полагал, что это — просто пубертатный период затянулся, а коллеги решили воспользоваться случаем и в самом начале попугать его. Но это предположение рассеялось туманной дымкой, как только за спиной хлопнула дверь, выгоняя отсюда и крохи света.

— А еще в белый саван наряжают мертвецов, — Иная спокойно пожимает плечами и улыбается еще шире — хотя куда уж шире? — устраивая острый подбородок на коленях и глядя на него снизу вверх.

— А тьма? Разве тебе не страшно во тьме? — его голос отчего-то странно дрожит.

Ее голос вновь почти заглушает музыка, но он подается вперед, чтобы услышать, понять... Она поднимает почти призрачно-бледную руку и отбрасывает с глаз длинную темную челку.

— Во тьме спокойно. У меня своя домашняя тьма.

И ему хочется с ней согласиться, потому что уже не так страшно.

В последний раз аккорды сотрясают стены, а потом на секунду музыка смолкает. Иная как будто замирает на месте. И время тоже замирает. А потом — все сначала. Манящее легкое вступление и бьющая по барабанным перепонкам композиционная партия.

— Во тьме можно о многом подумать. Можно не открывать глаз.

— Можно просто не открывать глаз и думать.

— Это совсем другое. Люди любят убегать к свету и забывать о своих истинных мыслях, катаясь где-то на чужих волнах, окунаясь в чужие океаны и опасаясь своих собственных. Они бегут к свету, не осознавая, что бегут от самих себя, — ее бледное, снова ожившее лицо на секунду кривит неприязненная гримаса.

Он внимательно наблюдает и, сначала не решаясь спросить, вскоре все-таки не выдерживает.

— Вроде как мотыльки на огонь? — темные точки глаз на овале странно бледного, будто воскового лица довольно расширяются. Она согласно кивает.

Здесь нельзя что-то записать — толком ничего не видно в этой манящей домашней тьме, потому он просто откидывается на спинку мягкого глубокого кресла и молчит, дожидаясь словесных ответов.

Иная довольно лаконична. Она просто подводит итог.

— Только вот все равно ни у кого никогда не получится сбежать от себя.

Музыка замирает и после полусекундного перерыва снова бьет по ушам. Призрачно-бледная девушка замолкает, снова раскачиваясь на месте и едва заметно шевеля губами — то ли шепчет что-то действительно, но из-за грохота слов не слышно, то ли просто беззвучно подпевает.

В ее комнате все также стоит сумрак и гремит несмолкаемая музыка. Возможно, родители девушки давно сошли бы с ума, не будь здесь звукоизоляции. Иная раскачивается на кровати, прикрыв глаза и чуть шевеля надтреснутыми сухими губами. Когда дверь тихонько хлопает, она лениво приподнимает веки и усмешливо кривит губы.

Молодой врач уже привычной ощупью двигается к стоящему напротив постели креслу и садится в него, щуря глаза и терпеливо дожидаясь, пока они привыкнут к окружающей обстановке. Она наблюдает за ним исподлобья и молчит, не желая начинать разговор первой, только изредка дергается на особенно рваных местах в музыкальной композиции и судорожно сжимает в тонких бледных пальцах жемчужного цвета шелковые простыни.

Музыка, как и прежде, бьет по ушам барабанами и аккордами ритм-гитары, которая теперь встречает молодого врача и дома, а он все смотрит и смотрит на сумасшедшую, не говоря ни слова. Она сводит брови на переносице, на секунду переставая шевелить губами — кажется, забыла, что нужно петь, но тут же морщинка у нее на лбу разглаживается, и девушка снова окунается в свою собственную атмосферу, оставляя врача как бы и в одиночестве.

— Мне сегодня приснился странный сон, — задумчиво произносит он негромко, словно и не желая быть услышанным, но именно в этот момент музыка чуть стихает, и Иная открывает глаза, вопросительно рассматривая его усталое лицо, маячащее в сумраке таким же расплывчатым пятном, как и ее собственное.

— Что же в нем было странного? — музыка становится громче, и она снова характерно подергивается, кусая пересохшие губы и дыша чуть более прерывисто, чем обычно, словно вновь задыхаясь, не поспевая за ритмом.

— Я смотрел на мир, который рушу по собственному желанию, — молодой врач потерянно улыбается и хмыкает озадаченно.

Странно это — он приходит, чтобы слушать ее и помогать ей, а на самом деле Иная сама помогает ему держаться на плаву. Потому что он продолжает из вечера в вечер смотреть на включенную лампу у себя в комнате, уже не щурясь и ощущая с почти мазохистским удовольствием, что глаза щиплет, а по щекам катятся слезы.

— Что же в этом странного? — она на секунду высовывает кончик языка, моргая и глядя на него с каким-то непонятным прищуром. Словно намекает на что-то.

И снова в исполняющуюся композицию, поставленную на повтор, вступает клавишная партия. Против воли молодой человек вздрагивает.

— Это неправильно, зачем мне рушить мир? Зачем мне небо под ногами?

— А зачем оно тебе над головой? — она бесновато ухмыляется, обнажая ровные белые зубы, и облизывается. — Это безумцы довольны небом над головой, но мы-то с тобой знаем, что по нему и ходить можно.

— Что за ерунду ты несешь, когда я прихожу к тебе?

— Я говорю только правду, разве не за ней ты приходишь? — она вновь ухмыляется, откидываясь на подушки и закрывая глаза, отдаваясь тому, что ее окружает.

А вокруг — только музыка и манящий домашний сумрак.

— Вообще-то, я должен тебя лечить, — врач не сдерживает улыбки, — а в итоге ты просто затягиваешь меня в вой омут. Я смотрю на лампы, до сих пор пытаясь понять, что ты имела в виду, говоря, что свет — не бог и не добро.

— Свет — это просто цвет, — Иная резко садится на кровати и подается вперед, оказываясь почти нос к носу со своим собеседником. Ее глаза лихорадочно поблескивают, а волосы пахнут чем-то странным. Наверное, тьмой.

— И ничто больше?

— Краска, — уточняет девушка, вновь растягивая губы в неизменной бесноватой улыбке-оскале и показывая молодому человеку острые белые зубы. — Или... корректировщик. На белом можно все, что душе угодно нарисовать. Ты знаешь, кстати, что такое душа? — она на секунду прерывает свои разглагольствования и бросает на собеседника изучающий взгляд. Тот качает головой.

— Нет у людей души.

— А вот и зря, — надтреснутый голос становится на тон, а может, и на два громче, звуча почти на одной громкости с сотрясающей стены музыкой.

Она хохочет. Громко и насмешливо хохочет, больше не сомневаясь в том, что не ошиблась.

— Не зря, — дергает плечом молодой врач. — Бога — нет, и души тоже нет.

Издевательский хохот смолкает. Губы Иной больше не растягиваются в обнажающем зубы оскале, она серьезно смотрит ему в лицо, подаваясь вперед еще сильнее, что грозит падением с кровати.

— Это верно, — неожиданно кивает. — Бога нет, а вот душа есть. Душа — это то, что важнее всего. Когда придешь в следующий раз, я позволю тебе послушать музыку, под которую хотела бы улететь отсюда со своей новой душой.

Здесь, как и прежде, темно. Каждый лучик света будто губителен для пациентки, потому она прячется от солнечных лучей и даже обычных лампочек, словно панически боясь их, но на деле просто дурачась.

Уже совсем не странно наблюдать за ней, сидя не в кресле, отодвинутом в угол комнаты, а на кровати с измятыми шелковыми простынями и целой горой подушек. Часто даже лежать на этих подушках и снизу вверх смотреть на девушку, что-то неумолчно рассказывающую и яро жестикулирующую своими тонкими костлявыми руками.

Тело реагирует на каждое прикосновение какой-то странной истомой, Иная смеется в ответ на тихое шипение гостя и ерошит ему волосы, касается холодными пальцами щек, обводит овал лица. Так, словно слепая, а не иная.

— Давай же, освободись от своих уз с плотью, воспари, взлети! — она хрипло хохочет и раскачивается на постели, скрестив по-турецки ноги и барабаня пальцами по ему по макушке.

Молодой человек не сопротивляется. Он просто приходит сюда каждый раз потому, что здесь ему помогают отречься от мира, успокоиться, прийти в себя после глотка серости.

— Зажги в себе этот огонь! — она наклоняется к его уху и жарко шепчет что-то еще, но он просто закрывает глаза и не вслушивается в слова, лишь в тон голоса — хриплый и бесновато-веселый, завораживающий и заставляющий каждую клеточку тела дрожать.

И в груди что-то огнем горит.

— Ты же просто трусливо прячешься от мира и людей, — твердит Иная, почти насильно притягивая молодого врача к себе и гладя его по голове. Раскачиваясь вместе с ним на кровати так, словно ребенка баюкает, успокаивая и избавляя от обязанности видеть то, что ему не нужно видеть. Или просто видеть не хочется.

— Почему ты такая странная? — это риторический вопрос.

Иная еще так и не показала ему, под какую песню она хочет улететь отсюда прочь. Она еще жива и еще не выбросилась из окна, не спрыгнула с крыши, каким-то образом покинув свою постоянно запертую комнату. Она еще ест и пьет, музыка еще гремит в стенах этого помещения со звукоизоляцией, чудом не разбившегося и не треснувшего, не разрушившегося от этой раздирающей барабанные перепонки громкости. Только на удивление Иную в этом рокоте всегда хорошо слышно. Может, потому что она срывает голос, пытаясь до него докричаться? Или это оттого, что она слишком близко?

Только отшатнуться даже не возникает мысли.

— Почему да почему, — хмыкает Иная, — потому что это вы — странные, а я — нормальная. По-другому только.

— Как это — по-другому? — фыркает врач, уже привыкший к беседам на повышенных тонах. — Не из другого же ты мира!

— Ты знаешь об этом совершенно точно? — насмешливо щурится в ответ Иная, и уже привыкший к темноте молодой человек рассматривает ее скорее задумчиво, чем недоверчиво.

— Нет, не знаю, — наконец, устало произносит он, — но как я могу быть уверен в том, что ты не лжешь и не смеешься надо мной, а заодно и над всем миром?

— А моих слов тебе недостаточно?

Ему — достаточно, а что подумает мир?

Да какая разница?

— Стань хоть на секунду собой, выпусти себя, — совершенно серьезно произносит Иная, — и ты все поймешь и увидишь. Стань выше, чувствуй острее, копай глубже.

Песня звучит, словно гремящий гимн, заставляющий чувствовать себя увереннее и тверже. Иная раскачивается на кровати, то приближаясь, то отдаляясь, и что-то совершенно постороннее напевает себе под нос.

— Ты знаешь, — внезапно смеется, — нас ждет целый мир.

— Зачем мы ему и почему он еще и меня ждет?

— Потому что мир ждет таких, как ты, — она наклоняется к нему совсем близко и смотрит в упор своими странными глазами, не давая толком шевельнуться. А потом — вновь громко хохочет.

— И куда мы полетим?

— Вниз, — улыбка кривит губы Иной, когда она, вновь качнувшись, словно матрешка, отдаляется и приближается к молодой человеку, один момент почти дыша ему в губы, — а потом — вверх.

— А почему именно так? — он открывает прежде устало прикрытые глаза и смотрит на собеседницу с интересом.

Это — не сеансы с психиатром. Это — сеансы с сумасшедшей, словно опасно светящейся изнутри, как фонарь, на который слетаются мотыльки. Свет, дающий надежду на тепло, но сжигающий.

— Потому что так устроено, — кривит губы Иная, — летать положено только вверх.

Звуки отдаются жутким шумом в голове. Целая какофония. Иная качает головой и затыкает молодому врачу уши, каким-то образом разворачиваясь и укладываясь рядом.

Она еще что-то шепчет себе под нос, но ее не слышно, только еле видно в не абсолютной тьме, как сухие губы слегка шевелятся.

Через десяток минут виска молодого человека касается порывисто что-то горячее, Иная отнимает руки от его ушей и что-то жарко ему шепчет. Так, что по коже мурашки бегут.

А потом молодой врач, поднимается на ноги и выскакивает вон из комнаты, позабыв у кровати зачем-то взятый с собой блокнот, в котором все равно не писал ничего. На секунду дыхание перехватывает, когда только за спиной как-то неожиданно тихо хлопает дверь, а в ушах его до самого забытья сном так и раздается: «Взлетим, как только поверим».

В груди до самого уже их конца что-то теплится и горит.

Сегодняшняя песня, стоящая на повторе в полной домашнего мрака комнате, походит чем-то на проповедь. Он не знает, почему ему так кажется, но сходство определенно есть. Иная по своему обыкновению сидит на мягком матрасе, на этот раз, свесив вниз ноги и болтая ими, насколько позволяет конструкция мебели.

— Зачем ты постоянно носишь с собой этот никому не нужный блокнот? — она растягивает в улыбке сухие губы, щуря глаза и всматриваясь в высокую фигуру, на секунду застывшую у двери.

— Зачем, что я должен докладывать о твоих ухудшениях или улучшениях в больницу, — устало замечает молодой человек, безучастно наблюдая за тем, как девушка поднимается на ноги и легкой тенью скользит ему навстречу.

— У тебя две жизни, — замечает она, хитро сверкая глазами в манящем мраке комнаты и не прекращая усмехаться, — и настоящая начинается здесь.

— Я не настроен отрицать это, — спокойно отвечает юноша, — но раз моя настоящая жизнь начинается рядом с тобой, назови мне хотя бы теперь свое имя.

— Я не могу, — Иная мотает головой, и ее длинные волосы непонятного в темноте цвета разлетаются по плечам, — пока что я не могу сказать тебе. И ты пока не скажешь мне своего имени. Пока мы не получим крылья, — она подходит к нему совсем близко и поднимает голову, чтобы всмотреться в усталое изможденное лицо.

Боже, какая глупость!

Музыкальная какофония уже совсем не давит на уши, а мрак не сковывает движений. Врач не хочет ее слушать сегодня, ему бы только отдохнуть немного от бурной, но оттого не менее скучной «человеческой жизни», которая в одночасье стала какой-то чуждой.

Иная хватает его за руку и тянет к помятой прохладной постели, укладывая на спину и устраиваясь рядом — садясь по-турецки и вновь раскачиваясь из стороны в сторону.

— Где обычно бывают твои родители? Дверь постоянно заперта, и я сам ее отпираю, в квартире никого нет.

Иная заливисто хохочет с какой-то даже издевательской ноткой в голосе.

— Я просто захотела, чтобы все думали, будто они у меня есть! И ты тоже сначала так думал!

— Что за глупости ты несешь? — он вздыхает и устало опускает веки.

— Открой глаза! — Иная ухмыльнулась, нависая над ним. — Я просто захотела на какое-то время иметь родителей и потому создала их, а потом они мне надоели!

— Зачем?.. — спорить с ней бесполезно, лучше уже согласиться и принять еще одну странность как данность.

Постепенно ее мир становится его миром. Наверное, он просто тоже сходит с ума. Или, может, наконец, открывает глаза?.. Может, ранее он был слеп?..

— Скажи мне, чего ты боишься? — Иная перестает сорванным голосом подпевать неизвестному исполнителю и смотрит на него в упор.

Молодой человек пожимает плечами, насколько это позволяет его положение.

— Наверное, смерти.

— Смерти нет, дурачок! — она смеется и ерошит ему челку. — Ее не нужно бояться!

Ну, конечно. Как можно бояться того, чего нет?

— Хочешь, я покажу тебе, что значит настоящая смерть? — неожиданно хищно щурит глаза Иная. Надо полагать, «настоящая смерть» и вообще смерть, существование которой она отрицала еще какую-то секунду назад, имеет для нее некий совершенно другой смысл. Более глубокий. Потому что она действительно верит в существование души.

— Нет, как-нибудь в другой раз...

Она усмехается, понимая, что собеседник, возможно, испугался последствий.

— Ну, хорошо... Я покажу ее тебе, если не смогу показать крылья. В конце ты увидишь что-то одно, договорились? — зрачки Иной странно поблескивают.

— Да... — он широко распахивает глаза и невольно сглатывает.

— Только смотри, чтобы этот раз наступил, — между тем шепчет Иная, — ведь мир в одночасье может обратиться в прах.

Она хохочет, на прощание осыпая легкими скользящими поцелуями его скулы, и неожиданно осторожно проводит подушечкой пальца по контуру лица, доходя до линии подбородка и плавно спускаясь к кадыку.

— Совсем скоро я исчезну отсюда... Здесь очень скучно, знаешь ли. И ты отправишься со мной, правда же? Именно поэтому ты еще все помнишь и понимаешь.

— Да, конечно, я пойду с тобой, — привычно соглашается врач. Он привык уже довольно давно к тому, что его пациентка несет постоянно всякую на удивление логичную несуразицу... Однако когда она говорит подобным тоном, почему-то безумно хочется ей поверить.

— Сегодня я еще не была готова, но в скором времени я обязательно покажу тебе свои крылья, — бесновато ухмыляется она, словно только сейчас вспомнив о своей обыкновенной роли и вновь облизывая сухие, потрескавшиеся до крови губы.

— Что ж, как скажешь, — тихо отзывается парень, поднимаясь на кровати и согласно кивая. На самом деле, он уже давно сошел с ума. Это началось еще тогда, когда он, придя домой после первого сеанса, очень долго смотрел на свет.

А сейчас ему просто очень хочется как можно скорее покинуть этот до невозможности скучный и серый мир. Иная права. У них совершенно другой путь.

Сегодня, прежде чем уйти, молодой врач замечает, что сквозь обычно плотно задернутые темные шторы в комнату, полную мрака, словно закупоренная полная банка с вареньем, пробивается тонкая полоска дневного света.

Он приходит сюда снова и снова. У него создается такое ощущение, что с каждым посещением Иная все больше сходит с ума. Музыка в ее комнате гремит так, что, кажется даже привычному уже врачу, у него лопнут барабанные перепонки. Сумасшедшая, как и всегда, подпевает, хрипло хохочет и беснуется, прыгая по кровати. Полоска дневного света, пробивающаяся сквозь шторы, стала намного шире, тяжелую ткань теперь раздувает из-за приоткрытых ставней прохладным ветром.

Врач устало садится в давно забытое кресло и потирает пальцем висок, наблюдая за неожиданно нечетким в уже не абсолютной тьме женским худым силуэтом. Иная успокаивается и садится на помятой постели, подтянув колени к груди и устроив на их подбородок. Острые вороньи лопатки выпирают так, что, кажется, вот-вот превратятся в крылья. Если когда-то не были ими — врач готов поверить уже во все.

Он устал от мертвого мира. Он хочет отправиться с ней куда угодно. Для нее это означает вернуться, для него — отправиться в путешествие. Вот только куда отравиться? В ее иллюзорный мир? Для этого надо что, наглотаться таблеток? Или, может, удариться головой?

Он теперь ждет лишь ее приказа.

Она рассказывает какую-то несуразицу снова — о крыльях, о небе... О том, как стеклянные перья ослепительно блестят на солнце, о том, какие облака пушистые — словно пуховые подушки... она рассказывает, он — слушает. Слушает так неожиданно внимательно и молчаливо, не задавая лишних вопросов, что, кажется, не слышит ее вообще. Только когда Иная замолкает, врач выжидающе поднимает на нее взгляд, вынуждая продолжить.

Он с трудом разбирает слова — то ли вновь музыка столько непривычно для его ушей громкая, то ли она говорит неожиданно тихо, хотя постоянно срывает криками горло. Он не может понять, что не так, что изменилось...

Широкая полоса дневного света, видная сквозь раздуваемые ветром шторы, прочерчивает себе солнечный путь от окна до противоположной стены комнаты, являясь словно незримой преградой, которую не в силах преодолеть Иная, по-прежнему оставаясь на своей измятой кровати.

Она говорит, говорит... Прерывается на секунду, внимательно вглядываясь в лицо своего молчаливого визави, и вновь продолжает монолог. Врач слушает ее скорее уже по въевшейся в кровь привычке, как если бы каждое утро выгуливал собаку, будь у него таковая, или как смотрит обычно подолгу по приходу домой на зажженную настольную лампу. Поддаваясь ее увещеваниям, он каждый раз ждет чего-то необычного совершенно и хочет поскорее увидеть то, что она обещает ему показать.

Он сам превращается в сумасшедшего.

Или просто в инакомыслящего.

Или в Иного.

Иная смеется, вспоминая о пышных балах, платьях с кринолинами и напудренных париках, рассказывает о том, сколько интрижек пропустили историки, улыбается каким-то своим, недоступным врачу-собеседнику мыслям и раскачивается из стороны в сторону. И с места насиженного не двигается, словно приросла к нему, как только он дверь за собой прикрыл и в кресло уселся.

— Люди — глупые, — Иная смеется хрипло, обнимая руками ноги, и смотрит на врача в упор. Тот даже не собирается отрицать это, и она удовлетворенно кивает, словно победивший в поединке воин.

Врач смотрит душевнобольной в лицо и словно пытается найти там что-то, только ему ведомое. И озадаченно щурит глаза, не давая понять, находит ли ожидаемое или нет.

— Ты сегодня пойдешь со мной, — неожиданно добавляет Иная, склоняя голову набок и облизывая сухие потрескавшиеся губы. — Сегодня мои крылья ко мне вернутся, и мы улетим отсюда как можно дальше.

Врач тихо хмыкает и неопределенно мотает головой.

— И куда же ты собралась взять меня, если я такой же, как все? — чуть кривит губы в улыбке он. Ему безумно хочется отправиться с ней, потому что ее сказки сводят его с ума. Потому что он улыбается в ответ на ее смех, реагирует озадаченно на молчание. — Ведь у меня нет крыльев.

— Я поделюсь с тобой, — растягивает губы в улыбке Иная, поднимаясь на ноги и расставляя в стороны руки, словно собиралась в полет на дельтаплане. — Я поделюсь с тобой крыльями, и мы улетим отсюда.

Он кивает.

— Ты ведь веришь мне? — в последний раз неожиданно серьезно интересуется она, спрыгивая с кровати на пол.

Врач отвечает душевнобольной без колебаний.

— Верю.

Ведь она уже давным-давно сводит его с ума.

Иная подходит к окну без опаски, хотя раньше будто боялась этого. Музыка, сотрясающая четыре стены, отходит на второй план куда-то, она ступает в полоску света, впервые со знакомства с врачом открывая свое лицо солнечным лучам. Ветер раздувает в стороны ее волосы — оказывается, темно-русые, встрепанными локонами закрывающие тонкую бледную шею. У нее ломкие черты, острые скулы, высокий лоб и покусанные воспаленные губы, улыбка на которых бесноватая как-то привычно. А глаза у нее серые — врач не видит, но почему-то точно имеет понятие об этом.

Оконные ставни противно скрипят, вклиниваясь в музыкальную партию и распахиваясь шире, шторы раздвигаются в разные стороны, открывая дорогу свету, словно обволакивающему тонкую женскую фигуру. Врач щурит глаза совсем как-то уж недоверчиво — Иная приобретает в этом свете необычайную четкость, одновременно словно в нем растворяясь. Кажется, он нее останутся вскоре лишь контуры, как от полустертого с бумаги наброска в карандаше.

Он спохватывается до невозможности поздно. Когда спохватывается — Иная уже летит из окна вниз, вся объятая сгустком солнечного яркого света, и протягивает к нему тонкие руки. Она сказала, что заберет его с собой... Времени на раздумья не остается, да оно, в общем-то, и не нужно.

Подоконник под ногами словно пружинит, когда молодой человек отталкивается и падает вниз следом за душевнобольной пациенткой. Мир вокруг растворяется в солнечном свете, слепя глаза и мешая рассмотреть растворяющийся силуэт, но не мешая протянуть к нему рук, чтобы ухватить хрупкие бледные пальцы и крепко сжать их.

У Иной больше нет вороньих лопаток — за спиной ослепительно что-то блестит, переливаясь на солнце. Она улыбается — без иронии, бесновато и как-то совершенно неожиданно счастливо.

— Вот ты и увидел мои крылья, безумец. А теперь скажи этому мертвому миру «прощай».

Врач чуть дергает уголком губ, уже не зная, падают они вниз или просто зависли в воздухе. И повторяет.

— Прощай, мир.

И воспаряет в небо.